ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Хождение по канату

1

Верховые казаки скачут впереди большого квадрата скованных людей; солдаты мерно выбивают шаг по бокам. Июньская жара томит; пылит сибирский большак; лязгают цепи уныло, невыносимо; арестантские шинели, не по росту сшитые, мотаются на людях, как на вешалках, а у многих купаются в пыли.
Таких партий отправляется по две в неделю. Здесь все больше уголовные: убийцы, мошенники, воры, поджигатели. Прикованы они партиями к пруту (20).
Среди уголовных четверо "секретных" (21). Этапный офицер резко окликнул:
— Подходим к Тобольску. Чтобы беглых не было! Урвется один, — всю партию отдеру и на цепь посажу!
Партия в пути уже девять месяцев. А еще идти четыре тысячи триста верст.
Между "секретными"— Сухинов. Он неловко дернул руку; зазвенели наручники; на звон отозвался стоном юный товарищ Сухинова — Мозалевский. И оба почувствовали невыносимую боль от железа, надавившего на натертые места.
Из толпы уголовных послышался смех:
—Что, барчуки, не по скусу брушлеты? Известно, из железа, а вы, небось, привыкши к золоту... Ничаво, обтерпитесь!.. В Тобольске переменимся, отдохнем. В Тобольске и брушлеты малость отпустят: там вольнее. Только б деньга была!
Чудная эта Сибирь! Солнце палит вовсю, дышать нечем, а небо — бледное, тусклое...
Сухинов, облизывая пересохшие губы, покрытые пылью, вспоминает ярко-синее небо Украины.
Староста партии, скуластый и ширококостный бродяга монгольского типа, поговорил что-то с конвойными, хитро подмигивая. Солдат пошел доложить офицеру, и когда показались унылые стены острога и городской вал, барабан забил усерднее свою тоскливую песню; шаг арестантов стал очень медленным. Офицер разрешил за взятку от партии спеть милосердную".
Арестанты откашливались.
Довольный голос арестанта, идущего позади "секретных", смеялся:
— Ишь, барабан-то как заливается, что твой жаворонок! Вон и "прохладу" (22) дали.
— По Москве прохлада пятьдесят рублев стоит, да барабан столько же, — отозвался равнодушно другой голос.
— По Москве за прохладу фараонам и дать не жалко, особливо в большие праздники, аль в именинные дни. На Миколу хорошо подают, на Катерину да Варвару; в Александров день тоже...
— В Нижнем на базаре жертва немалая бывает, да и в Лыкове: и пирогов, и денег... бери — не хочу. А во Владимире не взыщи. Всех городов скупее. Нет для нашего брата, арестанта, местов да городов лучше, как сталоверческие. Сталовер на подаяние несчастным не поскупится. Много ль попировал у старосты артели офицер? Ишь, как барабан на славу запузыривает! Страх нагоняет да жалостливые сердца распаляет!
Кто-то засмеялся.
— Эй, братцы! Дележка — молитва, что остается — бритва: все грехи сбреет. Знай себе каждый "милосердную" тяни!
И арестанты, как один, под барабанную дробь и зловещий звон кандалов выдавили протяжный вздох, застонали, заныли болью-песнею, коротким, страшным речитативом:
Умилитесь, наши батюшки...
До нас, бедных, невольныих...
Заключенных, Христа ради...
Женские голоса выделялись взвизгиванием, прыгали вверх высокими нотами, и от этого арестантская мольба становилась особенно мучительной.
Впереди выросла живая темная стена высыпавших па дорогу жителей Тобольска. Практичные люди сумели даже пристроить заранее лотки с продуктами, и чего-чего только на них не было: и куры, и вареное мясо, и калачи, и шаньги (23), и темные саватейки (24), и даже горячие щи. Все это продавалось. По рядам толпились сердобольные старухи, женщины, благообразные староверы с туезами (25), ковригами хлеба, курами; они протягивали свое подаяние "ради Христа" "несчастненьким", крестились и вытирали непрошенные слезы.
Арестанты пели и переговаривались:
— А ведь ловко подлец-барабан жратву выуживает! Эй, ну!
— У-ми-ли-и-тесь...
— Ай, дуй тя горой! Умилятся, стервы,—куры жареные сами в рот полетят.

2

Тобольск — большой этап, серьезный. Тобольская тюрьма — помойная яма, куда стекаются нечистоты из других русских каменных мешков. И все-таки Тобольск для арестантов — желанный; здесь они отдыхают; от Тобольска начинаются более просторные сибирские казармы. В России приходилось ютиться среди невероятной тесноты острогов, переполненных заключенными.
На тесном этапном дворе тобольской тюрьмы суматошливый базар. Сюда тоже проникли всякие товары; возле корзин, ведерков, туезов, горшков и кувшинов повисли в воздухе брань, крики, божба. Поселенцы покупают у солдат мыло, пуговки, нитки и разные неприхотливые гостинцы. Перепачканные, замученные в дороге ребята сосут окаменелые пряники; те, кому не досталось, выпрашивают или смотрят с завистью, пытаясь утащить лакомый кусочек.
А снаружи пали (26) уже облепили любопытные, бранятся, а солдаты прогоняют их штыками.
В стороне идут торги. Торгуют то, чего еще, в сущности, нельзя получить: одежду, которую начнут раздавать на этапе, кандалы на ногах, предлагая их незаметно обменять на более легкие: арестантам идти способнее, а тут и за железо кое-что получишь. Орудуют, конечно, бывалые.
Сухинов, Соловьев, Быстрицкий и Мозалевский стояли в стороне и ждали переклички.
Девять месяцев пути, а они все еще не могли привыкнуть к кандальному аду.
К ним развязно подошел еще молодой арестант с взлохмаченной черной бородою и багровыми буквами клейма "кат" (27) на лбу. Это клеймо он пробовал стирать разными способами: и общим острожным, и знаменитым нерчинским, перед тем, как "быгать в тайгу" (28), каковых побегов за ним числилось немало, обваривал лоб крутым кипятком, прижигал травой прострелом (29), прижигал трутом, жженой известью со шпанской мушкою, купоросной кислотою, — его все равно ловили, и срок каторги после побега каждый раз увеличивался, и теперь пошел он "вдоль по каторге", т.е. обречен на вечную каторгу.
Когда-то он был сослан на каторгу за убийство и ограбление. Он не хотел ничего помнить, прикидывался "не помнящим родства", но его узнавали и снова вносили в статейные списки под именем Василия Бочарова, сына астраханского купца, хоть он и уверял:
— А зовут меня Зовуткою.
— Наше вам почтение! — раскланялся Бочаров, снимая бескозырку до самой земли. — С господами приятно поговорить. Люблю образованность. Явился я для вашего благополучия, а для своего вдвое. Вижу, стоят чистяки, как новорожденные младенчики: ни тебе ну, ни тебе тпру... А люди кругом коммерцией занимаются. Может, сударики, вам папаши-мамаши, братцы-сестрицы денег  много надавали? Девать их вам некуда?
Сухинов нахмурился. Развязность Бочарова не понравилась ему и в то же время заинтересовала. Как с ним держаться?
— Да, — небрежно добавил новый знакомый, — я еще вам не сказал, кто я. Позвольте представиться, как это говорят во всех цивилизованных странах. Потому цивилизация —больлое дело, и без нее прежде всего не было бы этих великолепных брушлетов, — он показал на кандалы. — Жили бы люди, как дикари в пещерах. Про Адама и Еву, конечно, слыхивали? Так вот,  Адам и Ева — это, говорят ученые люди, ерунда, сказка, а пещерный человек — это было, ибо он был. Это я слышал в трактирах Астрахани от ученых пропойц... Рекомендуюсь: по статейным спискам — Василий Бочаров, от роду тридцать четыре года. Прошу любить и жаловать!
Черные глаза его смеялись. Соловьев отвернулся и пожал плечами.
Мозалевский, самый молодой и несдержанный из всех, сжал кулаки и весь красный повернулся к Бочарову.
— Не суйся, Сашка! — остановил его Сухинов и резко сказал: — А ты считал наши деньги, Бочаров?
— По образованию, полученному в университетах, пансионах и училищах, духовных и других, господам легче считать деньги, чем нам, малообразованным. А впрочем, я сын купца, получил особое коммерческое образование: счеты да весы, аршин да отцовский подзатыльник.
Сухинов засмеялся.
— Ты до наших денег доточник! А вот я вижу, как ты шаньгу с куренком уписываешь, а у нас, четверых, пожалуй, и на щи купоросные, как вы говорите, не наберется!
Бочаров засмеялся:
— А постиг, барин, науку арестантскую! Это точно: наши щи хоть кнутом хлещи: пузыря не вскочит и брюхо не окормит!
— Ну, а теперь поучи, как нам денег раздобыть? Чем можно извернуться? — деловым тоном продолжал Сухинов.
Бочаров усмехнулся.
— Учиться у арестанта задумал? Ну, что ж, оно, пожалуй, и не вредно. Я и мужик, и барин, когда как вздумается. Я — бродяга, мужик, а когда захочу — стану барином. Фарсу всякую выполню за первый сорт и комедь тоже ломать не хуже балаганов умею: в свое время кое-чему учился.
— Почему и не поучиться, ежели стоит! —отвечал Сухинов.
— Верно, барин! Ты не так, как твои товарищи, что форс держат: ты знаешь, что одному и у каши не споро. Да только не бывать, как говорится, плешивому кудреватым! Трудно чистяку до нас дотянуться. И то правда: в России живут на воле люди хуже тебя, а попал ты на канат сюда затем только, что проще других. Попался, — значит, хоронить концов не умел. Ну, и надо выворачиваться как-никак, на манер фокусника, что в шляпе яичницу из ничего варит, или какого заморского мудреца Калиостро (30), который, говорят, объехал весь свет и из угля делал самые настоящие брильянты, а из меди —  золото. И мы здесь из меди золото делаем, а из олова — серебряные денежки.
Сухинов засмеялся:
— А ты и про Калиостро знаешь?
— Хм! Пошатаешься по свету — всякую фармазонскую чехарду узнаешь. Вот, скажем, мы торгуем. Как каторжному торговать? Первое — брушлеты, по-вашему — кандалы. В них железо. От тебя возьмут тяжелые, а тебе дадут полегче: и тебе носить полегче, а в кармане потяжелее. А после и одежу, как раздадут артели. Вон гляди: покупатель в самых воротах стоит. Фартовый, ядреный, морда так и лоснится! Сразу видно: нашего купеческого звания. Небось, до сих пор херес с мадерой лакает, а мы — хамло (31).
Он указал на щеголеватого купчика, шушукавшегося со старостой каторжной артели.
— Ишь, со старостой торгуется! Староста — большое у нас дело. Все равно, что командир-фельдмаршал. Для всей артели орудует: торгует тут, там, деньги артельные у него, на руки каждый только часть получает. Ты свою шапку продашь, а она стоит двугривенный. А то тулуп. Ну, и варежки, и коты (32). Все сойдет. Продашь, а скажешь — потеряли. Что с тебя взять? Ну, выпорют или дадут по зубам, а одежду все ж таки выдадут новую. Зубы-то заживут: кожа своя, не купленная. Чистякам, поди, то не любо: им своя кожа дороже казенной.
Сухинов засмеялся. Засмеялся и бродяга.
— А "влазное" давал? Ты, главное дело, давай в артель влазное. Вас тут трое; ну, на личико по три целковых. А я как бродяга плачу только три копейки. Как был внове, платил тоже свое. Сик транзит глория мунди (33). Что, господ удивляет, как бродяга по-латинскому разумеет?
Они расстались приятелями. Само собою разумелось, что Бочаров будет покровительствовать новичкам.

3

Поверка на тюремном дворе кончена. Всех арестантов осмотрели: нет ли денег, трубок, ножей.
Раздалась команда:
— Расходись!
Все, точно по уговору, опрометью бросились в казармы, толкаясь, перегоняя друг друга; одни смеялись, другие сердито огрызались.
Раздался чей-то громкий смех:
— Эй, дядя! Твои чистяки, видно, под нарами ночевать будут!
Бочаров, который принял "секретных" под свое покровительство, подошел к ним. В казарме напрасно себе высматривали места: все нары были заняты. Одни из арестантов успели расположиться на них даже с некоторым комфортом, раскладывая на грязных досках свои мешки и отребье.
— Что, баринок, — подскочил опять к Сухинову Бочаров, — а ведь не придется отдохнуть как следует? Все места, и вдоль, и поперек, заняты; на ногах у товарищей погружаются в объятия Морфея не хуже чем на пуховой перине моего родителя, купца первой гильдии Потапа Дормидонтовича Бочарова. Надо бы нам с вами не ловить ворон. Чалдону-то всегда место найдется; он новичку щелчок, а новичок — на шесток. А ваша статья другая. Глядите, кто поумнее, тот откупил заранее места у селитры (33), ну, их раньше и пустили в казарму. Видно, придется белым косточкам ложиться на полу!
Он насмешливо прищурился и указал на заплеванный пол, покрытый липкой, скользкой грязью. Через его покровительство сквозила торжествующая злоба.
— Этак скорее чистяк облупится под общий ранжир! Ложись, барин, располагайся как дома!
— Мне все равно, — резко отвечал Сухинов. — Случалось и на полу.
Бочаров разом вспомнил, чем заинтересовал его этот барин: как он шел безропотно со всеми, отказываясь сесть на подводу, хотя ноги его были в кровь натерты железом.
— Охота тебе болтать, Сухинов? — пробурчал Мозалевский.
Бродяга вспыхнул.
— Ну, ты, чистяк, не очень-то, растакую переэтакую!.. — обругался он крепко, смачно и очень скверно. — Знай, с кем на каторге говоришь! У бродяги своя честь есть, сволочь! На каторге чалдон — первый человек! Коли я с вами, сукиными сынами, лясы точил, так вы бы были рады, а вы, разэтакие...
И, смягчив тон, бросил великодушно Сухинову:
— Ты не как тот... я ведь понимаю... хочешь перекуплю тебе у товарища место получше? Я люблю образованность... Я и сам кое-чего разумею... Я привык в трактирах, бывало, к хорошей компании. Один научил меня, учитель. Как напьется, он мне кричит, а я ему, и целуемся... Аве, Цезарь! Моритури тэ салютант (35).
Сухинов не успел ответить. О секретных преступниках пришло особое распоряжение.
— Ну-ка, которые секретные, — заявил конвойный, — собирайся!
Он с презрением смотрел на четырех государственных преступников, у которых "в карманах ветер свищет", и вспоминал рассказы на этапах о других "государственных", которые проехали перед этим в кибитках, в медвежьих шубах, с деньгами. Все князья, да графья, а с этих что взять! Пехотурой идут, как уголовники...
— В се-крет-ну-ю!

4

Этап в Тобольске снаружи чистенький, окрашен желтой охрой, а внутри — грязь, зловоние и сырость.
В маленькой камере, куда попал Сухинов, нечем дышать.
Остальных товарищей тоже рассажали по секретным. Всю ночь у Сухинова от холода не попадал зуб на зуб. Холодно и голодно. А впереди... что впереди? Говорят, этапы хуже каторги. И почему уголовные арестанты их любят? Потому ли, что путешествие дает все-таки некоторое разнообразие впечатлений сравнительно с нудной однотонностью каторги? Или в крови у этих людей заложена страсть к бродяжничеству по дорогам?
Этапы тянутся без конца; без конца мука. На каторгу уже являются большею частью расслабленные, цынготные, с отмороженными руками и ногами...
В секретной тишина. В углу скребет мышь и капает вода. Вдруг стук в дверь и знакомый голос:
— Чистяк, ты тут?
— Тут.
— А я у часового отпросился к мазихе (36). Во дворе бабочку высмотрел ядреную, ущипнул-таки ее... Вот сволочь! Она мне и мигни... Селитре дал в зубы хруст (37) с пензиком (38), — он меня в женское отделение и пустил. Да и не одному мне такой фарт вышел. Это здесь так говорят "фарт" вместо фортуна; фортуна-богиня в древности была, счастье всем, кто полюбится, давала... Ну так вот, нас с пяток нынче с бабами в амур играет. У моей — дите. Дите дает подержать другой, а мне...
Он с аппетитом, смеясь, отчеканил непристойность. 
— Хочешь, и тебя сведу? Еще хруст с пензиком — и пустит. Ты, поди, без бабы совсем запостничал! Оскоромиться не хочешь ли? Я и покурить достал — сам-крашэ, по-каторжному. Я и своей суфлерой (39) попотчую. Хочешь? По череду: ты да я, а больше никого не пустим.
Из-за двери Бочаров услышал глухой рев:
— Уйди! Что тебе надобно?
Сухинов едва удерживал рыдания. Ужас и отвращение переполняли его душу. В этот момент он даже был рад, что сидит один в каменном мешке. Только бы ушел бродяга, который почему-то к нему пристал, только бы ушел!.. До сих пор он ни разу не испытывал так остро своей оторванности от жизни и бесправия как сейчас, на этом этапе, где предстояло пробыть несколько дней. Почему?
А ведь Тобольск, сравнительно с другими остановками, был отдыхом. Сухинову вспомнилась тюрьма в Кромах, Орловской губернии, где женщины помещались вместе с мужчинами, куда пригнали целую партию скопцов. 
Больные, изувеченные женщины с отрезанными грудями наполняли воздух невыносимым смрадом. К ним нельзя было близко подойти; они заживо гнили и оставались без всякой помощи. И приходилось лежать рядом.
Но тогда нервы были крепче; за эти девять месяцев он издергался.
В сущности, он не совсем еще оправился от горячки, которою болел вместе с тремя товарищами в московской тюрьме. Тогда за ним ухаживали. Он улыбнулся, вспомнив офицеров Молчанова и Алексеева, арестованных за стихи на смерть повешенных декабристов; они терпеливо исполняли роль сиделок.
Постоянная смена лиц... Как обрадовался он там, в Москве, встретившись со своими солдатами, — бунтарями-черниговцами! Славные люди фельдфебель Шутов, унтер-офицер Николаев и рядовой Никитин! Они не падали духом; они не жалели, что пострадали из-за мечты о солдатском счастье и преобразовании России.
И опять разлука: опасно было оставлять солдат-бунтарей с бунтарями-офицерами; надо было их расселить. Прощаясь, солдаты сердечно говорили:
— Эх, что там! Сорвалось у нас; может, не сорвется у кого еще!
— Это точно: тех, кто будет нас поумнее.
И расстались надолго, навсегда...
Без денег, больные брели четыре "секретных" в далекую Сибирь. Не доходя двух остановок до Тобольска, встретились с женщиной, ехавшей к своему мужу, декабристу, в ссылку. Это была Елизавета Петровна Нарышкина. Мимолетный сердечный разговор, милые глаза, в которых сквозит истинное участие, и тихий голос:
— И я еду туда... Ведь и муж, как вы... страдалец...
И так просто, как будто давно была их другом, уговаривала взять от нее на дорогу триста рублей.
Милое, умное лицо исчезло; исчез ласковый, мелодичный голос; другие лица, другие голоса грубо ворвались в жизнь...
Вон там, за дверью, стоит подобие человека и радуется, что достал "сам-крашэ" и "мазиху-суфлерку", которую наивно предлагает разделить по-братски "по очереди".
— Не хочу... не хочу... уйди! Не надо!
Сухинов упал головою на стол и уже не чувствовал боли в натертых до крови руках и ногах; он забился в нервном припадке.
Бочаров остолбенел и вдруг плюнул.
— Эк корчит человека! — подумал он вслух. — Фигурально выражаясь — нервное потрясение и слабость мускулов. Отойдет!

А за стеной всякий забавлялся по-своему. На нарах собирались группами и тешились "сам-крашэ" и "сам-пантрэ" (нюхательный), распивали "товар из безумного ряда" — вино и "хамло" — водку; были пущены в ход и самодельные карты "чалдонки"; тут же играли попроще не платя за прокат карт, в "бегунцы": вынимали из перышка вшей и пускали в круг, очерченный на нарах углем.
Наполовину бритые головы тянулись к кругу, хохотали, поощряли, сердились:
— Ах, дьявол проклятущий, твоя-то вот до чего сволочь, резвая! Летает по кругу, что птица!
— Полечку тран-блян танцует!..
— Догоняй ее, долгоногую!
— Э, закружилась веретеном на одном месте! Что даром я, что ли, кормил ее своею кровью, стерву туды ее разэтакую!..
— Уф!.. Пе-ре-гна-ла!
А рядом, через коридор, в женских казармах —то же "хамло", то же "сам-крашэ", и "чалдонки", и еще другое развлечение — свальный грех, в присутствии детей, вповалку, наспех, с жестокостью и грубостью озверелого человека, и хриплые окрики пьяных женщин:
— Ну, чорт паршивый, будет! А ты куда лезешь? Всю перемяли... замучили... Проваливайте... да давайте сары (40)! Ты что, леший, никак, блины (43) даешь?
— Селитра!
Острог — "палочная академия". В "палочной академии" своя сложная наука, которая начинается с того момента, как приказывают "слушаться барабанной шкуры", т.е. лишаешься прав состояния.
Грязь, вонь, пеленки, в которых кишат черви, детские испражнения тут же, на полу, на нарах, гнойные язвы отмороженных частей тела и невыносимый, надорванный детский крик...

5

На третью ночь секретные были переведены в одну общую небольшую камеру, где сидят наиболее "важные" преступники. Сюда попал и покровитель Сухинова — черномазый Бочаров, и двое убийц, за которыми особо строгий надзор, — они несколько раз были в бегах, — и высокий старик с длинной белой бородой.
Старик сидит, обернувшись к крошечной щели окна высоко под потолком, и степенно поддевает ложкой корки хлеба из тюремной тюри-мурцовки. Ест не спеша, разжевывая корки крепкими, хорошо сохранившимися зубами.
Черный бродяга вполголоса разговаривает с клейменными людьми, прикованными цепями. Он делает вид, что не обращает внимания на вошедших декабристов.
Декабристы молчат, приглядываются. Сухинов избегает встречаться глазами с Бочаровым; он обидел его два дня назад, но ему казалось, что чалдон тянет его на дно грязной ямы, и что падение это рано или поздно неизбежно.
Сколько пережито за это время! И сейчас, после одиночества секретной, и Сухинову, и его товарищам было приятно общение даже с этими чуждыми им по душевному складу людьми. На прежнем этапе они попробовали самого унизительного издевательства над человеком: "лисы" — остатка средневековой пытки. Мучительные воспоминания...
Ночь. По приказу унтера лежат колодники, опрокинувшись навзничь на полу подряд; ступни их ног вынуты в прорезанные места нижнего четырехгранного бруса, крепко прибитого к полу. Верхний брус опущен и закрыт железной скобой с висячим замком. Ноги защемлены; всю ночь нельзя ни повернуться, ни встать.
Чтобы еще крепче приковать колодников, сквозь средние кольца всех ножных колец продергивается особая железная цепь, прикрепленная к концу колоды. Двенадцать часов без движения — вот знаменитая страшная "лиса"!
— Что, барин, приуныли? Уязвлены в самые деликатные чувствования? А нам каторга — мать родная!
Бочаров опустил руку на плечо Сухинова и улыбался полудобродушно-полухмуро. Над бровью его билась синяя жила; глаз дергало.
Он уже перестал сердиться и нагнулся ближе.
— Ушибиха трепать бросила?
Сухинов вздрогнул, вспомнив, как он бился на полу смрадного каземата и рыдал.
"Слышал, проклятый, слышал!.." — металось у него в уме.
Бродяга продолжал:
— Ты попроще своих товарищей. Те морды отворотили: гнушаются. Оттого с тобою и путаюсь. Простите, по-образованному: оттого с вами желаю иметь знакомство. Да вы зубы не скальте, черти! — кивнул он головою на "цепных" арестантов. — Вы благородного обращения не знаете. И скажу я тебе, барин: ты каторги не пужайся. Жисть, как жисть, — где она сладка? А вот оно — наше хорошее!
Он показал рукою на старика:
— Вот где наша отрада!
Старик положил ложку и молча повернулся всем телом. Благообразное лицо его было спокойно. Он вытер рукою мокрую бороду и усы и истово перекрестился.
— Будьте добры, ваше величество, — вдруг неожиданно обратился Бочаров к старику, — объясните, как ежели на то будет ваше высочайшее соизволение, какие благости и усовершенствования можно ожидать от вашей царской милости для всего русского загубленного и задавленного народа.
Он подмигнул:
— Не стесняйтесь! Здесь нет предателей. Эти секретные, судя по личности, достаточно образования имеют с понятием, да к тому же есть слушок: сами за какой-то бунт в канат запряглись, а те, — он кивнул на "цепных", — загублены по бедности и о своей отраде даже оченно в восторге будут слушать.
И тихонько лукаво добавил:
— Нынче и я попал к секретным. По статейным спискам проверили. Ну, и объявился! До Тобольска звали зовуткою, величали Анчуткою, а ныне пришлось сказать правду. Ну, рассказывай, ваше величество!
Старик погладил бороду и тихо, степенно, размеренно начал:
— Что же? Ежели на царство мое поможет господь, на родительский трон воссесть и скипетром и державою меня благословит, как то мне на роду написано и у родителя моего, государя императора Павла Первого, заказано, я, великий государь Российской Империи —Константин Первый, мою державу облагодетельствую, услышав слезное моление и стенание народное из конца в конец державы моей!
Сухинов переглянулся с товарищами.
— Какая чепуха! — прошептал Соловьев. — Он выдает себя за великого князя Константина, которого все мы знаем.
Быстрицкий молча отвернулся. Мозалевский пылко подхватил:
— Морочит темный народ!
— Молчи! —остановил Сухинов. — Послушаем дальше.
Старик нахмурился. Он не расслышал шепота, но по лицам видел, что ему не доверяют.
— А вы видали когда царскую фамилию? — спросил он, и глаза его вспыхнули.
— Нет, — солгал Сухинов.
— То-то! — наставительно заметил старик. — Не всем то дано видеть. А отчего так? Генералы да министры нас что собаки стерегут: боятся, как бы кто от их куска не урвал. Вот я это понял и ушел... к народу моему ушел... Нельзя мне было положиться ни на кого из чиновников.
Нагнувшись близко, театральным нарочитым шепотом он раздельно вымолвил:
— О-ни ме-ня хо-те-ли о-тра-вить!
И еще более жутко и таинственно:
— Когда брат Миколай венец мой похитил и себе присягать ложно велел!
Он живо повернулся к "секретным".
— А вы, сказывают, за это самое сюда пригнаны, что присягать Миколаю, похитителю моего престола прародительского, не хотели? За это вам царское мое спасибо, вечное покровительство и награждение паче меры, по усердию и нашей царской благости!
Мозалевский вскочил и отошел к окну. Быстрицкий едва сдерживался. Соловьев показывал на лоб, как намекают на сумасшедших. Сухинов опять одернул товарищей:
— Послушаем дальше... молчите, пожалуйста!
Хитро и торжествующе, чуть склонив голову, смотрел Бочаров.
Два арестанта, вытянув шеи, жадно слушали. Старик продолжал, все более и более входя в роль:
— Дело секретное, и в сем секретном деле нельзя ни на кого в Питербурхе положиться. А надобно бы иметь мне в моей столице вернейшую особу. Про родителя моего, Павла Петровича, слыхали, как он по Сибири ради страшных грехов цареубийц скитался? Народ в те поры уверили, быдто государь Павел Петрович от а-по-клек-ти-чного удара скончался; по закоулкам придворная нечисть про ту небылицу шепталась, быдто царскую особу удушили детки ночью в спальне, а на самом деле было не так, не так!
Старик тихонько захихикал, потирая руки.
— На самом деле, родитель мой тайно скрылся ночью... Кхи-кхи-кхи!.. от соблазна, от злобы, от плутней, от веревок... ибо не дети мыслили его убить. а их на то толкали дурные советники, стервы! У-у... советники... глаза завидущие!.. Им бы все хапать... со зла, со зла... Им бы все себе: и золото, и власть А он, родитель, никому не хотел подчиняться. Правда, вишь, им родительская не пондравилась! Подлости и крамоле, вишь, он не мирволил!
У Соловьева вырвалось с выражением величайшего презрения:
— Ну, и что же? Как он по Сибири скитался? Что думал предпринять?
Старик покачал головою.
— Ах, батюшки светы, бунтарики мои милые, ведь вы за меня бунтарили, а у тебя, друг, точно в голоске неверие! В меня верил, а в родителя нет? Ну, да простится, и неверие простится, как узнаете правду. Родитель мой доподлинно по Сибири скитался и дал себе прозвище, на манер меня. Я хоронюсь под именем Николая Прокопьева, и так в статейных списках значусь, а он — Афанасием Петровичем назвался, а скитался по селениям возле Красноярска, переходя из деревни в деревню. И так целых двадцать лет. И все кругом знали, что под Красноярском важная особа скрывается, и все почитали, а наипаче всех почитал верный человек, простой человек, красноярский купец один, по фамилии Старцев. И тот Старцев раньше других узнал, что Афанасий Петрович — царь. И вот Старцев давай от усердия своего писать в Питербурх к брату моему, Александру Павловичу! "Примите, мол, ваше царское величество, любезный мой сын Александр Павлович, сыновнее участие в своем несчастном родителе, чтобы вызволить, его из Сибири в царский дворец и объявить об его здравствовании всему народу. Ибо не годится порфироносному бродить по Сибири, из села в село, как простому страннику, странствовать!" Было это, милейшие вы мои детушки, годов с тридцать назад, примерно сказать. И проживал в те поры этот самый мой родитель — в Сухобузимской волости, под Красноярском, как вдруг....
Шеи "цепных" еще сильнее вытянулись; дух замер. Бродяга, уже знавший эту историю, смотрел с торжеством.
— И вдруг... под самое, это я вам скажу, под Введенье — в село чиновники да казаки! А родитель в те поры в баньке парился. Ну, его прямо с полка да в кандалы... порфироносного-то, Павла Петровича...
Арестанты вздохнули. Бродяга потирал руки, как будто слышал любимое место в занятной сказке.
— Ну, и что же?—спросил Мозалевский, едва удерживая смех.
Быстрицкий старался кашлем замаскировать хохот. Оба они так ясно представляли себе красного от пара, голого самозванца под арестом. 
— Как же... порфироносного-то... с веником? — едва мог пробормотать Мозалевский.
— А может, и с веником, — про то не ведаю. В старину, милые вы мои, цари баньку любили. Ну повели государя, а заодно и Старцева. А тот, простая душа, твердит все свое: царь, мол, и царь. Много веры в этом человеке, и за его веру у бога в чертоге все грехи ему простятся. Таскали их, таскали, — сперва в Омск, апосля в Питербурх, пока, этак годков с четыре назад, не вернули на прежнее жительство. Приказали только впредь про царство не поминать: царство, мол, родителево отменили. А нешто они могли молчать? Ну, и опять забрали родителя, чтобы не делал впредь оглашений. Взяли и скрыли... А Старцев и до сих пор о родителе пишет письма, хоть их, по приказу чиновников, не примают на почте. Самому Аракчееву письма посылают...
Старик передохнул и продолжал важно:
— Ныне мы идем на смену родителю. Для простого народа, сердцем незлобивого, идем, и вы, что за нашу присягу пострадали, должны нас поддержать, ибо только от нас надо ждать благополучия всему государству и тем, кто обижен. Перво-наперво я велю подати уменьшить, — два рубля пятьдесят копеек, и то полно, и землю дам, и волю, чтобы никто под началом не был, и в Сибири узы развяжу, и золото-серебро из рудников, — все отдам старателям: бери, Русь православная, пользуйся! Твое добро! А люди нам верят и во прах склоняются, и, по селам ходя, нам приходилось есть не эту мурцовку, а последнее отдавали.
Он высоко поднял голову; взгляд был гордый. Вспомнил старик, как в сибирских деревнях заслушивались его доверчивые крестьяне, мечтавшие о какой-то иной жизни. Он кричал, что настроит виселиц для тех, кто тиранил его родителя, государя Павла Петровича, а Старцева первым министром сделает и звезду ему "самую агромаднейшую" на грудь повесит. Ему верили, угощали последним, принимали радостно, высылали навстречу стариков с иконами и хлебом-солью.
Мягкая улыбка промелькнула по лицу самозванца. Он милостиво-важно сказал:
— Одна баушка, — помню, Журавлихой звали, с деревни Воробиной, — слушала-слушала меня, вздыхала, засуетилась, подала на стол государю своему законному и шаньги свежие, и рыбу, и куренка, и что было. Видит: у государя белье исчернилось, а переменить нечем, и отдала холстинную рубаху с портками сыновние... Да и поясок шелковый, праздничный не забыла. А я ей: "Спасибо, раба моя верная! Скоро отплачу сторицею. Везут твоему царю-батюшке его царское платье с порфирою". А бабка как заплачет да бух мне в ноги! Да-а... Угощали всегда хорошо по деревням нас наши верные подданные и хоронили от злодеев, пока не спутали лиходеи-враги их злобою. Тогда был я приставом взят дерзко под стражу в Енисейской губернии.
С этих пор старик стал Николаем Прокопьевым, государственным крестьянином Пермской губернии, рядовым гусарского полка, бежавшим в 1814 году из Дрездена перед Лейпцигской битвой.
Самозванец встал, потянулся и величественно протянул руку:
— Господь видит правду и защитит порфирородного!
Дверь запела на ржавых петлях, загремели ключи — тюремщик принес кипяток и сказал угрюмо:
— Ну, ты, старый черт! Опять свои песни? Смотри у меня!

В Сибири не переводились слухи о самозванцах, особенно в двадцатых-тридцатых годах.
Правительственным указом 1799 года было объявлено о колонизации Забайкалья, "употребив для того отставных солдат, помещичьих людей и преступников". В 1801 году явились первые партии поселенцев. Сибирь ничего не приготовила для этих голодных, истомленных долгим переходом людей, и переселенцам пришлось задержаться в окрестностях Иркутска. С одной стороны начались разбои и грабежи от безработицы и нищеты от невероятно поднявшихся цен из-за недорода; с другой —насильное водворение на свободные земли. Посаженные среди тайги, болот и низин переселенцы из ссыльных разбежались.
Дело осложнялось из-за новых распоряжений о ссылках крепостных крестьян по распоряжению помещика и приговору общества.
Одни гибли от голода, другие скитались, превращаясь в бродяг, называясь вымышленными именами, чтобы кое-как перезимовать в остроге.
Попутно возникали бунты каторжан. Причина бунтов почти всегда заключалась в притеснениях и злоупотреблениях начальства: брали взятки; часто после умерших поселенцев отбирали их имущество, не обращая внимания на нищету семьи.
Так рушились мечты всех тех, кто, гонимый нуждою, надеялся на новых местах построить новое хозяйство. Так разрушалась построенная на песке идея правительства о колонизации Сибири.
С конца XVII века бродяги умножились раскольниками, которые скрывались в непроходимых горах, недалеко от китайской границы. Многие пробовали даже перейти в подданство Китая.
Сибирь истощалась из-за податей и земельных повинностей; даже зажиточные крестьяне становились нищими: за налоги продавали имущество.
Нужда гнала свободных крестьян и мещан на вновь открывшиеся в двадцатых годах частные золотые прииски, несмотря на кабальные условия, когда чернорабочий получал за тридцать дней труда от десяти до пятнадцати рублей ассигнациями. Работа велась при невозможно тяжелых условиях.
Понятны постоянное недовольство, жажда выхода, попытка к бунтам.
С оружием выступали и порабощенные Россией в XIX веке туземцы. Туземец нищал: богатство Сибири — пушной зверь — хищнически истреблялся пришельцами; пришельцы отбирали от инородцев-кочевников лучшие земли: правительство насильно сажало скотовода на пашню, требуя от него всевозможных ненавистных ему трудовых повинностей, вплоть до полицейской службы: так, туземцы обязаны были задерживать и представлять начальству бродяг и беглых каторжников.
У туземцев отнимали насильно женщин, и этот обычай насильственного добывания жен для поселенцев —"ясырь" — возбуждал инородцев против русских. Рука об руку шли бунты кочевников.
Сибирские крестьяне, не испытавшие гнета помещичьей власти, страдали от произвола, взяток и самодурства служилого класса. Здесь взяточничество было повальное, и от него стонали не только крестьяне, но и мещане, и купечество, и духовенство.
Надежду на лучшее будущее поддерживали в народе бродяги, высланные в Сибирь, странники, искавшие правды, и, наконец, самозванцы.
Все эти вышедшие из толщи народной проповедники лучшей жизни были символом жажды переворота, общего стремления огромной безыменной массы, которая разбрелась по тайге сибирской.
Беспрестанно то тут, то там появлялся самозванец, обещавший народу всякие блага. Дух пугачевщины еще жил в Сибири.
Самозванец в глазах масс всегда являлся страдальцем за их права. Самозванец открывал бесправным глаза на бесправие и зажигал искру надежды на успех борьбы.
Так, в Сибири долго ходил слух, что царь Петр III жив, что надо помочь ему вновь занять прародительский престол.
Сочувствие к Петру III вызвали в народе первые распоряжения его об освобождении монастырских крестьян, о запрещении заводам и фабрикам покупать людей, полная терпимость в делах веры. И хотя пугачевский бунт был подавлен, но условия, его создавшие, не были изжиты: в тайге и в горах Урала глубоко затаилось недовольство, затаилась и надежда поднять ураган нового восстания.
И проносился, один за другим, ряд самозванцев, носителей народной идеи лучшей жизни: через одиннадцать лет после казни Пугачева пришел крестьянин-сибиряк Хрипунов-Головенко, один из атаманов Пугачева, окончивший жизнь в тобольском сумасшедшем доме; потом — основатель скопческой секты — Кондратий Селиванов, выдававший себя за Петра III; он тоже кончил заключением в петербургской Обуховской больнице для умалишенных.
Селиванова сменил высланный на родину Афанасий Петрович — Павел I, и, наконец, заявил свои права Николай Прокопьев — великий князь Константин Павлович, которого "коварством брата Николая лишили престола".
И в Сибири загорелось новое солнце. Многие, сомневавшиеся в подлинности Константина, все же думали: не следует ли помочь самозванцу, чтобы он стал опорою народа для лучшей жизни?

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Среди лягавых

1

Опять снег по колено и жгучий сибирский холод.
— Сейчас будем в горе, — гнусит словоохотливый Федька Кривой, рыжий, всклокоченный, с остатками редких зубов и вдавленным носом. — Хочь от лихастуров (58) отдохнем.
— Чья бы корова мычала, а наша молчала, — с презрением перебил высокий, широкоплечий, русый богатырь с голубыми детскими глазами. — Лихастуры, а сам у них, что собака, пятки лижешь! 
— Эх, ты, Алеша, мать вашу переверни, а еще земляк! А того не понимаешь, что и юлю-то я ради друзей-товарищев; я лихастурам сказку-присказку, а они вам поблажку... Тебе что: ты скоро выходишь на пропитание, а другим еще долго от моей юлы-мулы сладкая юшка.
Алексей Данилов повел плечами. Восемь лет, как он сослан за поджог барской усадьбы Постоялихи, а этот земляк месяца два, как в Зерентуе, и уже знает обходов и хитростей больше, чем он. И работать не столько работает, сколько зубы точит.
Он нехотя отозвался:
— Видно, по моим усам текла та юшка, а тебе в рот попала!
Шли рядами, шеренгою в четыре человека. В первом ряду — трое секретных с Бочаровым, а позади их — Алексей Данилов, Федька Кривой и еще два "лягавых".
Солдат-конвойный лениво окликнул "для порядка":
— Эй, вы там, язви вашу мать, не раз-го-ва-ри-вать!
Идти уже недалеко, но когда болен, то и близкий путь кажется далеким, а у секретных еще не зажили отмороженные и натертые кандалами ноги.
— Ох, и гора ж моя разлюбезная! Вот она — тянигус (59), — кривлялся Федька, гримасничая и кося свой единственный глаз, завидев рудник:
Хорошо тому живется,
У кого одна нога!
Сапоженков, сапоженков очень мало
И портяночка одна!
Голые, обледенелые камни, покрытые кое-где снегом: из-под снега торчит мох; точно перья на облезшей курице — кое-где кустарник.
— Смир-но! Шапки долой!
Подходил начальник рудников. Арестанты выстроились, как солдаты в строю, только не по-солдатски сняли шапки.
Начальник окинул их зорким взглядом и скрылся в бревенчатом сарайчике, прильнувшем к горе.
— Накройсь!
Шапки — на головах. Разбирают ломы, молотки, тачки, носилки.
— А что, барин, — шепчет Федька в самое ухо Сухинову, — дать бы бой, а? Да, поди, побоишься ручки замарать... Мокренько будет, ась?
Он говорил о том, чтобы подняться против начальства.
— На Петровском заводе, сказывают, наши горные рабочие взбунтовались...
Об этом бунте шел упорный слух между арестантами, но никто не знал подробностей.
Сухинов молчал. Он уже сделал шаг в раскрытую пасть сарайчика, поддерживая рукою край Федькиных носилок.
— Ну ты, посторонись! — крикнул Алексей Данилов, отстраняя Федьку и берясь за носилки вместе с Сухиновым. — Иди со мною, барин! 
Секретные, как и все, надели на шею на длинной веревке плоский фонарь со свечою. За дощатою дверью, где начинался рудник, сразу охватило теплом. А на дворе тридцать градусов мороза.
Тусклый огонь сальной свечи чуть теплится среди непроглядного мертвенного мрака, колеблется на спуске внизу, когда идут со ступеньки на ступеньку.
Со света мрак кажется жутко-непроглядным; фонарь бросает на груди светлые круги.
По сторонам дощатые стены узкого и теплого коридора — штольни; выработанная часть забрана досками. 
Внезапно поднятая голова Соловьева уперлась в мокрый свод. Низко, сыро; капает вода. Впереди рытвины обитых камней, покрытые ржавчиной окиси. Наверху на потолке повисли глыбы известняка и глинистого сланца-подпороды. Среди них и самая порода, из которой добывают серебро. Посредине внизу тянется желоб, закрытый досками.
Федька Кривой смеется в лицо Соловьеву и, дразня, гнусит:
— Что, баринок, славно погреемся? Тепло, что твоя баня. А вон и сквознячок: как продует барские косточки, так лихоманочку наживешь, а смотри, может, и горячку. Всяко бывает... хи, хи, хи!..
Соловьев, как всегда, промолчал и отвернулся. Почему-то он сразу возненавидел этого наглого, вечно паясничавшего парня. Как может Сухинов подолгу разговаривать с уголовными и держаться с ними по-товарищески? Что у него с ними общего?
Точно угадывая его мысли, Федька заскрипел, загнусавил, плюясь вонючей слюною:
— Что плечиками пожимаешь, баринок миленький? Наши разговоры не по ндраву? Не то, что твой товарищ — Иван Иванович! Да и то сказать, он в баронах (60) не состоял... кость-то, поди, посерее... сказывал, сам солдатску лямку тянул... Эх, вы, сволочи, князья да графья, знаем мы вас! Сидели бы себе со своими княгинями, чаи-кофеи распивали, а к нам чего прилезли? И за лопату не умеешь взяться, а морду воротишь!
Он вдруг взглянул, сверкая единственным глазом:
— Из-за вас я в каторгу попал! Манихвесты сперва пообещали, а после затырили! А я и поверил! За правдой к царю собрался иттить, за манихвестом... Вся деревня поднялась, весь Кой... У нас был барин-кобель, к девкам совался, девчонок махоньких портил... Жену Данилова Алешки в полюбовницы взял... дитей малым еще... А Алешка ему, шельмец, хи, хи, хи, петуха пустил, Ироду-то... Ну, его — в каторгу, а после и меня с братом его, за бунт... а брат-то, Игнашка, дорогою богу душу отдал... Эх, ты! Наше горе свое вековечное, нас, может, дробью пробирали (61), — так и вырастили, а ты — барин, чего к нам сунулся в каторгу? Дурак!
Соловьев упорно молчал. Федька свирепел:
— Я говорю: коли назвался груздем, полезай в кузов! Попал в чижовку (62), довелось грязи наесться (63) и за Бугры (64) перевалить, так хоша бы для близиру морду не воротил!
— Стоп! — гулом прокатилась команда. Остановились. Это лихтлог — поперечный отросток тупик штольни. Оттуда слышен глухой стук добываемой породы. В глубине, в углу низкой штольни, маячит огонь. Кто-то на четвереньках уже обивает молотом породу, освобождая от лишних подпород, вынимает ломом глыбу, содержащую серебряную руду. И со всех сторон разом заговорили молоты. Сухинов в паре с Алексеем Даниловым подбирают породу и наваливают на носилки.
Медленно просачиваясь, однотонно поет капель, забираясь за шиворот, скатываясь по полушубкам; трещат осколки пород; мягко шлепаются глинистые глыбы. Откуда-то юркнул огромный рыжий пасюк, повел усиками понюхал воздух, нашел где-то брошенный в штольне сальный огарок, схватил и потонул во мраке. В ту же минуту глухой выстрел раскатился и потряс штольню. Данилов бросил глыбу и широко перекрестился
— Ишь, нежить... крысою обернулась... — прошептал он робко, и в больших детских глазах промелькнул суеверный страх. 
— Что еще за нежить?
— Жуть здесь, Иваныч! — просто отозвался Алексей. — Жуть за сердце хватает. И так всю жизнь живешь с опаскою, а тут кругом смерти ходишь, с курноской в прятки играешь. Слыхал: штольня дрогнула? Ей ли трястись, коли она стольких людей, окаянная, пожрала?
— А что это за выстрел?
— Забой делают, где работать, ну, и рвут порохом породу. Слышь, порохом завоняло? Страсти бывают оттого большие. Было у нас так: взорвали, а вода как хлынет, и залила человек пяток. Вот для того и сделан желоб. Только и утешаемся, что говорим: "Дружно — не грузно, а врозь — хоть брось! Одному и у каши не споро". А какое не грузно? Да дай вволю каши, — и один с голодухи слопаешь. Одно слово — каторга. На людях, говорится, и смерть красна, а все же... Дыркой тоже часто бьет.
Алексей был не мастер говорить. Молчаливый и весь ушедший в себя, он почему-то сегодня "развякался". Он вспомнил о случаях, когда убивало "дыркой" при быстром и нечаянном взрыве буровой скважины.
А когда мелькнул снова между ног длинный хвост пасюка, Алексей опять суеверно зашептал:
— И чего забегал вокруг меня, хозяин? К беде, что ли? Чур меня, чур, чур!
— Кого ты?
— А рудникового хозяина. Нежить здесь, нечистая сила, не к месту будь сказано. Страшное это место... Здесь подле шахты две горы — Шумиха да Звонуха. В них и живет вся нечисть.
— Откуда ты взял, Данилов?
— А беспременно так. В Шумихе шумит день и ночь, — вот послушай — а в Звонихе звонит. Иной раз ровно колокол брекотит. То нечисть на шабаш сбирается... Берись, Иваныч, за носилки, с богом! Не любим мы, рабочие, тачек, — на тачке один работаешь, перемолвиться словом с хорошим человеком нельзя. Носилки — разлюбезное дело! Подни-май!.. Подни-май! Ух! Пошли!
Несут породу. Стоп! Бадья. В Бадью вываливают глыбы. Еще носилки, еще... Вон у бадьи и Соловьев с Федькою Кривым, и Мозалевский с Бочаровым, и другие арестанты, попарно. Как тусклые звездочки в тумане, слабо мелькают огоньки фонарей.
В этом слабом призрачном свете кажутся иссиня-бледными лица арестантов. Но особенно бледно лицо Мозалевского. Самый молодой из трех, — он с трудом перенес дорогу, и этот день работы под землею кажется ему совсем не по силам.
Сухинов вспоминает других товарищей, в Чите. Они жили все вместе; у них была поддержка — их жены.
Обходительный комендант, в сущности, придумывал для них работу, чтобы только отделаться отпискою в Петербург: "Государственные преступники вычистили и привели в порядок все казенные постройки... государственные преступники, как только земля оттает, будут употреблены на засыпку оврага, называемого в Чите Чертовой могилой... Государственные преступники мелют зерно на ручных жерновах". И все это делается только для вида. Работают-то простые "лягавые", "шпана", а секретные...
И мысль, что он на деле, а не на словах "каторжный", была Сухинову приятна.
— Каторга — так каторга! — злобно метнулось у него в душе, и он почувствовал глухую вражду к тем, кто остался в Чите.
И вдруг вспомнилось, ожгло, точно огнем, остро прорезало мозг... Милое лицо, смуглое, с вздернутым тонким носиком и большими печальными, кроткими глазами цвета агата, и улыбка, улыбка... и длинные ресницы, как крылья черной бабочки, траурной каймой ложатся на щеки, веют мягкой печалью... И слезы в черных глазах, когда она поднимает веки...
Увидеть бы ее еще один раз, как сон, как видение...
— Поддавай! Та-а-щи! Ух!
Скрипят мокрые канаты, глухо шуршат.
Полную бадью верхние рабочие воротом поднимают наверх и сваливают породу в кучу.
Над рудником, среди верхних каторжных рабочих, снуют бледные подростки. Это — "школьники", дети ссыльных, обязанные, по закону, с тринадцати лет нести работу, потому что они родились от несвободных отцов. Детские голоса беспомощно звенят в морозном воздухе:
— Дядя Трофим! Тя-жело! Сбавь малость!
— Ну, чортово отродье! Запыхался!
— Не толкайся, дьявол паршивый, мать твою переэтак!..
Детский голосок с особенным смаком выговаривает скверное ругательство, подражая отцам. У малышей не хватает сил тащить тачку к рудораздельной светлице, где сортируют породу.
Шабашить! Здесь работа в три смены: две недели по двенадцати часов в день, третья — на отдых.
Отдых. Озябшие детские руки бросают тачки. Они, дети, работали, как все, двенадцать часов.
Сухинов смотрел на несложившиеся фигурки с испитыми лицами; на многих из них — печать вырождения, пороков и болезней их отцов. Здоровых мало. Все замучены на непосильной работе.
Сухинов думает:
"За что эти терпят каторгу? Чем они виноваты?"
— Почаевать бы, тятя! Закуржавели! — звенит детский голос.
Сухинов посмотрел на себя, посмотрел вокруг: все "закуржавели". Из теплой штольни, мокрых, потных от тяжелой работы, всех разом охватило холодом, как только брошена лопата, лом, тачка. Полушубки покрыты белым инеем — закуржавели, заледенели...
И опять властно встал перед ним образ смуглой прекрасной женщины.
Он подумал:
"Если бы она была здесь!.. Как бы согрела она этих маленьких, закуржавевших, ничем не повинных..."
— Шабашить! Шабашить!
— Ты чего, Васютка, зубами лязгаешь?
— Ознобился, тятя!
— То-то ознобился! А ты пробежись, дурья голова!
— Ноги не бегут, тятя... притомился!

2

Праздник. В "вольной" тюрьме у каторжан каждый занимается на отдыхе чем хочет. Уголовные расположились на нарах, стараясь устроить нечто в роде уюта, наладили майдан (65). Ибрагим-Гассан, перс, взявший на себя майдан с откупов у каторжной артели, зорко следит за игроками.
В праздник не идти в рудники, и каторга занимается своею работой: кто чинит себе одежду, кто мастерит для продажи на волю кое-какие поделки: детские игрушки из хлеба, из говяжьей кости, голубков из лучинок и палочек для украшения передних углов, под божницею, которые охотно приобретало тюремное начальство и зажиточные сибиряки.
Камеру вчера вымыли, но сырая, плохо вентилируемая крошечным окошком под потолком, она кажется еще больше зловонной: размытая грязь не просохла.
— Две сбоку. Поле! Фигура! Эх, рупь, тулуп и шапка кверху! Транспорт с кушем! По кушу очко!
— Бита!
— Нет, брешешь, косолапый черт! Гляди в оба! Мазы (66)!
— Ишь ведь, скажи: мамка-барыня, шелихвостка (61), шельма, встряла! Все дело спортила, шкуреха! Завсегда эти бабы поперек дороги!..
— Чего карты роняешь, сволочь?
— Кабы карты, а то чалдонки (68)!
— А тебе захотелось в каторге да по-благородному?
Заложив руки в карманы, Голиков поднимал уже на смех новичка, ледащего мужичонку, игравшего с ним в одну из излюбленных арестантами игр —в "кончинку".
Голиков прищурился, как будто нацеливался. Большой золотистый глаз, жутко холодный и ясный, впился в щуплую фигурку партнера. Солнечный луч пробился в окно и освещал стройную фигуру старосты.
— Руки дрожат, как берешься за карты, сволочь!
Голиков презрительно повел плечами:
— Чего только суешься! Задавишься из-за гроша!
— Ты, Паша, его хорошенько обставь, он "от сохи на время" (69)! — подскочил Федька Кривой.
Голиков резко повернулся:
— Пшел, чужой ужин! Чего юлишь, не в свое дело суешься? Что, мозгляк, игру кончил?
Мужичонко беспомощно мигал глазами.
— Ну? Может, в "три листика" хочешь?
— Давай!
— Шеперка (70)... — хрипел "лапоть"-Антошкин, и клочковатая его бороденка тряслась, как лист на осине.
— Шеперка бита!
— И солдат (71) бит!
— Братское окошко! (72)
— А я его стариком (73) по морде!
Антошкин чуть не плакал.
Голиков вдруг размахнулся и ударил кулаком в лицо стоявшего возле и подзадоривавшего вместе с Федькой большеголового толстого арестанта с бабьим лицом.
Все шарахнулись.
— Павел, черт, полегче! — смеялись арестанты. — А то, гляди, щечки бабочке нашей наколотишь, — любить жиганы не будут!..
Но Голиков уже держал толстого за ворот и тряс, как нашкодившую собачонку. Изо рта толстяка выпрыгнуло на пол несколько медных монет.
— Эй, Казаков, храп (74) подлый! — сказал Голиков раздельно. — Я знаю, ты хороший мастак (75), так и мы все не хуже тебя мастаки, ну, и веди свою линию в картах, а деньги тырить (76) у Павла Голикова еще нос не дорос!
Он выпустил Казакова и повернулся к майдану продолжать игру.
— А ну-ка, простачок, смешал на храп все чалдонки. Подбирай! Начинаем. Я тебе — старика, а ты мне — заморскую фигуру (77). Я тебе..
Арестанты притаили дыхание. Все взгляды были прикованы к мешковатой спине с широким, точно налитым водянкою затылком Казакова.
Даже "бабай" майданщик Ибрагим-Гассан повернул голову и вскинул на майдан большие полузакрытые глаза, похожие на маслины. Поднял русую голову чинивший на нарах бушлат (78) Алексей Данилов, а Федька Кривой припаялся к месту.
Только один человек оставался равнодушным: это лежавший на нарах худой старик с пергаментно-желтым лицом. Завернувшись в шинель, он хрипел беспрерывным хрустящим хрипом, задыхаясь и ловя широко открытым беззубым ртом зловонный воздух. Под дрожащими веками виднелись синеватые белки в красных жилках. По лице медленно катились слезы.
Это был старый Каленик, — "отец", недоедавший и недопивавший из-за скупости; всю долгую каторгу он продавал свои пайки, голодал, спускал даже казенную одежду, чтобы сколотить себе "состояние", — гроши, которые потом пускал в рост.
Каторга ненавидит этих крохоборов-ростовщиков, и когда "отец" тяжко заболел, никто на него не обратил внимания, один только его "поддувало", арестант, нанятый им в слуги за гроши, бегал за кипятком, пробовал поить,  укрывал. Он все еще надеялся, что "отец" встанет и будет его поильцем-кормильцем.
Казаков медленно крался к Голикову, как бык, готовый боднуть, слегка склонив шею. Голиков не замечал и тасовал колоду. Вдруг в воздухе фейерверком заплясали чалдонки, замелькали разляпистые "шелихвостки", "солдаты", "старики и "бардадымы", намалеванные человеческой кровью; запрыгали руки, ноги, клубком катались по нарам два человека, впиваясь друг в Друга так, что невозможно было различить, где кончается один и где начинается другой.
Но это было недолго. Через две-три минуты Голиков сидел верхом на Казакове и хохотал заразительным, высоким, заливчатым смехом:
— Смерть или живота, мешок?
Каторга подзадоривала:
— Братцы, мять его, сукиного сына!
— Наваливай!
— Ты бы ему, Паша голубчик, — опять сунулся Федька, — носик к ротику припаял!.. В лепешечку!.. В сдобную саватеечку!..
— Молчи, барахло, сам знаю!
— Смерть или живота, пузан?
— Жи-во-та...
— А будешь мне под ноги соваться?
Молчание.
— Да ты его поучи... ничего, поучи, Голиков!..
— Аль поучить и вправду, Васька? — обратился Голиков к своему приятелю Бочарову, шептавшемуся насчет водки с майданщиком.
— Ежели охота — поучи, — лениво отозвался Бочаров. — Чтобы другим храпам неповадно было.
Голиков вдруг выпустил свою жертву, одним взмахом стащил с нее штаны, поддал ногой по голому заду и крикнул презрительно:
— Ну, пшел! Стану я руки марать! Пшел, говорят тебе!
При общем смехе Казаков скатился с нар и вскочил, подтягивая штаны.
— Стрема! Дух! (79) — крикнул стоявший "на стреме" у дверей вертлявый парень, сосланный в Сибирь за ряд мелких жульничеств. За несколько копеек, собранных среди товарищей, он нанимался "стремить" у двери и предупреждать об опасности.
Казаков, соскакивая с нар, задел за ноги старика Каленика и почти упал на него.
Глянули неподвижные стеклянные белки. Пергамент лица не дрогнул. Рука, прижатая к груди, бессильно шлепнулась на нары.
Казаков вскочил, подбирая штаны и путаясь в них.
— Тьфу, братцы!.. Да отец-то того...
Арестанты бросились к старику.
— Молчи! Дух!
— Накрой получше шинелью!.. Будто спит...
В тюрьму входил надзиратель.
Запрещенные чалдонки исчезли, точно по волшебству, исчезла водка и закуска бабая. Послышался заискивающий голос Казакова:
— Глядите, братцы, наш-то дядя сарай в саду жасмину вдыхает и обожаемый предмет своего сердца вспоминает!
— Смирно! Что тут такое?
Это обычный окрик надзирателя. Все в порядке. Старый бабай дремлет и, раскачиваясь, бормочет персидскую песню:
Где вырастет ветка розы...
Там даст она и цветы...
— Давай сюда старосту!
Голиков вышел вперед, без шапки, как и все.
— Все в порядке, вашбродь...
Зоркое око окинуло пол. Этот заплеванный пол надо было скрести ножом, чтобы получилось подобие чистоты.
— Шапку долой, сволочь!
— Что же ты, сараюшко, шапку на головке держишь? Аль приросла? — издевался Казаков.
Антошкин отрывается от зеленых веток ели, развешанных по стене "для воздуху". Дышал ли он ими, чтобы облегчить несколько зловоние, или уткнулся в зелень, чтобы вспомнить деревню и забыть о проигрыше, неизвестно.
Растерянно мигая глазами, смотрел он на надзирателя. Казаков стащил с него шапку.
Надзиратель ушел.
Вокруг трупа Каленика моментально собралась почти вся камера. Арестанты сомкнулись в плотную массу; к старику тянулись руки, ощупывали его, теребили.
Казаков с торжеством заявил:
— Готов, братцы, наш асмодей (80), ей-богу, попал прямо в рай. Давайте делить его ризы, а после справим и поминки.
Голиков махнул рукою:
— Разноси!
— Ах батюшки-светы! — юлил Федька. — Дайте я распорю! Я видал, как он деньги в ладанку зашивал...
Арестанты с трудом опрастывали из бушлата тощую руку асмодея. Мелькнуло голое желтое плечо, точно и рубахи у старика нет.
— Економию на бельишке наводил покойник, царство ему небесное! — паясничал Федька и вдруг переменил тон: — А, черт! И рук не разжать! Крепко за ладанку держится! Гляди: золотой! Еще!.. Братцы! Клад! Скажите: а Алешенька Данилов покойников боится, ручки марать не хочет.
— Алешка скоро в поселенцы выходит, — обронил небрежно Голиков, зорко смотря за тем, чтобы товарищи не утаили денег асмодея.
Каленик был совсем раздет. Голое тело, страшное желтизной и худобой. На животе темнел круг лишая. Старик был похож на скелет с высохшей на костях кожей.
Арестанты торопливо надевали на Каленика какие-то лохмотья, вытащив из-под головы новое белье, бушлат и шинель, —
вещи, которые покойный собирался продать.
Вернувшийся с кипятком поддувало Секлетей Кухтин кричал не своим голосом, не замечая, что кипяток льется на пол из чайника:
— Братцы! Да что же это? Братцы! Никак, мой-то подох? А моя часть! Я за ним во-о как ходил... на совесть!
Бочаров хохотал:
— Молчи, Секлетей, воздастся каждому по делам его, как сказано в священном писании. А тебе за хамскую твою службу мы отдадим самого асмодея с потрохами! Смотрите: се есть асмодей. Что было, и что стало. Sic transit gloria mundi!—блеснул он своею ученостью.
Каторга залилась смехом.
Голиков крикнул:
— Эх, Сибирь не носит крестов, не хранит постов! Ваня, не годится про покойников этак выражаться! К тому же асмодей в скопцах числился!
— Наг человек явился на свет, — наставительно заметил Бочаров, — наг и в землю отыдет.
— А теперь поминки, братцы! — командовал Голиков. Антошкин метнулся от своих елок:
— Братцы, что же это, братцы? Побойтесь бога... Покойника обворовали, над покойником же и глумитесь...
— Молчи, чертово паникадило!
Кто-то забренчал ложкой в кружку:
— Бим-бом... бим-бом...
У Федьки Кривого ложка на веревке изображала паникадило.
Голиков неожиданно размахнулся и бросил к ногам Антошкина горсть монет.
— Бери, обормотина, не надо мне твоего выигрыша! Лахман долгам, долгам лахман (81). Только не скули! Хочешь, жиган, заработать?
— Я со всем удовольствием, Павлуша!.. — подскочил Федька.
— Ходи уткой! — крикнул он и дико блеснул желтыми холодными глазами.
— А что дашь?
Голиков прищурился.
— Пятак.
— Прибавь хоть кусочек.
— Ладно. Еще грош.
— Прибавь хоть маковое зернышко... за утку — и пятак! Милостивец, Павел Иванович, смеешься!
— Ну, еще две копейки, и больше не проси, а то загну салазки!
Федька тряхнул головою.
— Пущай по-твоему. Мы ведь каторжного звания люди: едим прошенное, носим брошенное, живем краденым. Утка — так утка.
Он не кончил. Кто-то живо сгреб его и заложил руки за спину.
— Братцы, веревку! — хлопотал Секлетей.
Казаков скрутил Федьке сзади руки веревкой.
— Бабай, давай свечу!
— Клади майдан денга.
— На, подавись, аспидова душа!
Голиков бросил Ибрагиму медную монету. Ибрагим протянул ему сальную свечу. Кто-то выбил кремнем искру.
Большая свеча горит между сжатыми ладонями Федьки Кривого. Он стоит на коленках тихо, боясь шевельнуться. Голиков дразнит:
— Ой, Федька, смотри: задуешь свечу, — ничего не получишь!..
— Знаю, черт! — вырывается у Федьки сквозь стиснутые зубы.
Весь красный от волнения, он ползет на коленках.
— На брюхе, на брюхе, сволочь! — хохочет Голиков.
— Не мажь, Федька!—подхватывает каторга.
Федька на брюхе на грязном, скользком полу. Попал лицом в чей-то плевок и скверно выругался. Одинокий глаз блестит ненавистью, но он пробует шутить:
— Со святыми упокой!
— Свя-я-тый бо-о-же! Свя-я-тый кре-еп-кий!..
Антошкин крестится и с ужасом бормочет молитву.
Медленно, осторожно ползет по полу Федька. Наконец-то желанная цель — противоположная стена. Свеча не погасла.
— Уф! — поднимается на ноги Федька. — Развяжите!
И лицо его из багрового становится внезапно бледным, с полосами грязи, с прилипшим ко лбу окурком.
— Дать иль не дать? — смеется янтарный глаз Голикова.
— Да уж дай, Паша! Куда ни шло! — говорит Бочаров. — Погляди, какой паноктикун! Настоящая карта двух полушарий!
— А ты не выражайся, Вася, худыми словами! За что обижать человека? — вдруг входит в амбицию Федька, оскорбленный непонятными словами. — Баба я, что ли?
— А у тебя только и на уме —бабы! —захохотал Бочаров. —Я тебя знаю, знаю, для чего ты деньги копишь: для Юлки-лебедки! Я ему про науку, полушария, а он... тьфу, мразь необразованная!
Федька заплевался:
— Юлка! Сволочь она, падаль вонючая! Юлка... ах, что говорит!
Грязная, рваная, полугнилая Юлка была последней проституткой на каторге.
Вдруг Федька подпрыгнул. Голиков бросил ему семь копеек.
— И чего бы этта нам на поминках начудить позабористее? — думал вслух Голиков и обернулся к двери. — С кем ты там шепчешься, Кухтин?
— А с Мироном Яковлевичем Рудаковым, с ними самими... предложение... — отозвался, весь сияя, поддувало.
— Уж не о суфлерках ли? — подскочил Федька Кривой. — Ах, Мирон Яковлевич, отец родной, вот уважил!..
— К суфлеркам — так к суфлеркам! — обрадовался Голиков. — Дорогонько ль возьмет надзиратель, как на всю ночь закатим? Хруста ему мало? Федьку задаром...
— Задаром, задаром, Павел Иванович! Я маленький...
И опустился на корточки.
Федька дрожащей рукой считал деньги, скопленные беспрерывным унижением, подобострастием, издевательством, заискиванием перед более "могутными" товарищами.
Благополучно прошла перекличка. Каленика показали больным. Завтра хотели его свести к начальнику тюрьмы.
— К суфлеркам пошли-поехали! —командовал Голиков, выяснив, какую взятку надо дать надзирателю Рудакову за молчание и пропуск из тюрьмы.
— На юрдовку (82), к Птицыну! Кто хочет? немного, братцы, лучше в другой раз!
— Я! Я! Я!
— Я! —громко раздался голос все время молчавшего Алексея Данилова.
Все удивились.
Этот "могутный" богатырь сторонился артельных развлечений. Всегда серьезный, со строгой складкой на лбу, между бровями, — он сумел внушить товарищам страх и почтение силою своих мускулов и смелостью. Он гнул подковы, и не один храп испытал тяжесть его кулака. Каторга убедилась, что он не подлипало, не доносчик, что его нечего бояться, нечему и завидовать. Спокойная мрачность, с которой он отбывал срок наказания, и сила ставили его в особое положение.
Вначале на него несколько раз падало подозрение начальства, когда были виноваты другие, — он не пробовал себя выгораживать: он безропотно шел за товарищей в "сушилку" — карцер. И этим заслужил доверие.
Был у Алексея еще один дар, который привлекал к нему каторгу: он чудесно пел...
Когда ему бывало особенно не по себе, когда пригорюнится каторга, — среди мрака зловонной ямы засияет солнцем его песня.
Родится в большой груди, ширится, рвется в высь, заползает в исковерканные души, сосет, нудит сердца, обернется соколом, расправит могучие крылья и летит в высь, поднимая все, что подло ползет-стелется по земле, что купается в грязи, и ярко заблестит надеждою...
До слез доводит песня Алексея.
О чем поет? Соловьем разливается тверская деревенская песня о зорях, о кузнеце, о лузьях, полная тихой печали и вешней радости; кричит сибирская песня о каторге, о буйной воле, о сложенной на плахе головушке. Поймает песню Алексей и положит бережно к другим, в ларчике своего сердца, и замкнет крепко, чтобы выпустить, когда надо, орлом-вольною пташкою.
Знает он и коренные песни, песни сибиряков. Немного их: не певуча угрюмая Сибирь. Знает и Разиновы песни, — поет ватага Степана Разина, и бродяжьи, и каторжные, и Каиновы, что сложил живший на каторге еще при барщине знаменитый разбойник Ванька-Каин — Иван Осипович.
—Я! — повторил Алексей Данилов на всю камеру.
Он спрыгнул с нар и стоял перед товарищами в чистой праздничной рубахе, расправляя плечи, громадный, могучий, с голубыми детскими глазами.
— Ты, Данилов? — усмехнулся Голиков.
— А то кто еще? — спокойно отозвался Алексей.
— Ах, рупь-тулуп и шапка кверху! — в восторге закричал Голиков. — Вот это удружил! Я за тебя, Алексей, в юрдовке плачу! Вот что!
— Алеша, землячок, вот тебе счастье-то!.. — подскочил Федька Кривой.
— Да ты рожу бы вымыл: все ж таки к бабочкам идти в навозе неловко! — спокойно улыбнулся Алексей.
Тихо, как могли, выходили из казармы. Ушло человек шесть. Оставшиеся завидовали.
В надвигавшихся сумерках труп пугал неподвижностью. Лицо с выдающимся костяком стало уже восковым.
Майданщик Ибрагим смотрел равнодушно на асмодея, который при жизни не один раз хотел перебить у него аренду майдана, и тихо мурлыкал, полузакрыв тяжелые веки, персидскую песню:
Вино, которое бродит в кувшине,
все же остается вином...
Если солнце взойдет на закате,
то оно все же останется солнцем...

3

Целовальник из поселенцев Константин Птицын поместил свое заведение на выгоне, за длинной цепью поселенческих огородов. Когда-то давно он был лихим кавалерийским юнкером, но с тех пор каторга стерла все его военные ухватки и оставила одно — уменье обращаться с вином.
Эту любовь к вину и темным делишкам он употребил на открытие кабака с юрдовкой, истратив на дело все, что скопил на каторге правдою и неправдою.
Кабацкий шум был слышен издали. В просторном домике, где жил и сам Птицын, только в одной комнате пили и закусывали. Здесь был заплеван пол, пахло одуряюще скверно водочным перегаром, потом и тухлою рыбою. Не помогало даже открытое окно и сквозняк распахнутой настежь двери.
В полутемной питейной орудовал Птицын, — с кривыми по-кавалерийски ногами и начинавшим отрастать от сытой жизни брюшком.
Шрам через все лицо от сабельного удара напоминал о прошлой бурной жизни. Птицын уверял, что это было получено на "шикарной дуэли", а на каторге смеялись:
— Ходил к какой-нибудь шлюхе-бабенке, ну, муж ножом и полоснул!
Маленькими зеленоватыми глазами зорко окидывал целовальник свое заведение и считал:
— Штоф... полштофа... осьмина... пол-осьмины... три шкалика!
И прикидывал в уме выручку. Поселенцы и несколько сибиряков из соседних сел пили у него с утра. Стоял гул, точно на пчельнике. Сибиряки говорили об урожае, сговаривались о торгах, считали барыши...
В питейную шумно ввалились арестанты. Первым залопотал Федька Кривой:
— Кистиктину Петровичу — наше вам с кисточкой... Честной компании весело торговать... Пить бы вам — не напиваться, с девками слаще целоваться! — Он прибавил "для сдобу" крепкое словцо. —Эх, волк вас заешь, хоцца душе разгуляться.
И стал выделывать коленца:
Вот как зять тещу любил,
Тараканов ей дарил!
— Эх, дьяволы, где хамло, там и я!
Голиков шагнул вперед, опустился на лавку и крикнул:
— А ну, хозяин, товар из сумасшедшего ряда имеется?
— На наличные, братцы, только на наличные!..
— Не бойся, не блинами плачу!
Птицын усмехнулся:
— Ваш брат горяченькие блинки любит. Намедни мне гуслицких да красноярок (84) предлагали.
— Не взял?
— Ни-ни! Товар не по мне.
— Быдто уж, Петрович, и не торгуешь этим товаром? — усмехаясь, подмигнул янтарным глазом Голиков. — Не с тех ли пор, как разбогател? Эх, руль тулуп и шапку кверху, а нам только подавай!
— Братские (85) да татары те блинчики, правда, любят. В Кяхте ими тоже занимаются, — беспокойно замигал ресницами Птицын.
— А ты тут ни при чем, понятно! Давай хамло: нынче Павел Иванович Голиков, каторжного звания человек, гуляет! Садись, Васька, а ты, щенок, проваливай к чертовой бабушке!
Федька Кривой отпрыгнул от стола, как ужаленный.
Голиков не спускал глаз с Алексея Данилова.
— А что, Вась, энтот-то наш один за стол уселся, хамла требует.
И крикнул весело:
— Данилов!.. Алешка!.. Один кашу не сваришь! Ступай к нам!
Данилов подошел, не торопясь, и уселся рядом. Сидели втроем и пили. Пили много. Птицын только успевал подносить.
Голиков командовал:
— Плачу! Все я плачу! Из-за тебя, Алексей... Хо-о-чет душа разгуляться... Вот!
Он швырнул мелкие деньги, которыми у него был набит карман: здесь были остатки нескольких выигрышей, были деньги, полученные от незаконной продажи краденой руды, от выручки за столярную работу, на которую Голиков был мастер, были и деньги умершего асмодея.
Он крикнул совсем пьяным голосом:
— А коли я заместо денег тебе кирпич аль свой кулак в заклад выставлю, — поверишь, чертов сын?
Птицын кивал головою:
— Тебе поверю...
Бочаров хмелел не так скоро, как Голиков. Глаза его кого-то искали в клубах табачного дыма.
Мигающие желтые язычки сальных свечей скудно освещали просторную комнату с заплеванным полом и серыми фигурами у столов.
— Штоф!
— Получай!
— Эй, целовальник! Це-ло-валь-ник!
Алексей долго не пьянел, хотя пил не часто. Но сегодня у него "подступило под сердце".
Скоро он должен выйти на поселение, начать новую жизнь "пропитанного", горькую, тяжелую, но новую, и сегодня, в казарме, он вдруг почему-то особенно остро почувствовал, как трудно ему будет дотянуть этот обрывок каторжной цепи. А тянул почти восемь лет.
Сегодня особенно тяжело в этот день конца апреля, когда потянуло весною, когда капала капель, из-под талого снега прорвался запах прелой земли, напомнившей соху родной деревни. Земля-матушка, тягота вековечная...
А тут еще — страшное желтое тело, которое грабили, и циничные шутки, и потом "со святыми упокой". Как тогда, когда померла Аннушка... жена... из-за замученной жизни которой он отомстил барину-полюбовнику и поджег усадьбу. Разом все вспомнилось, и потянуло забыться.
Голиков поймал затуманившийся взгляд голубых глаз товарища и засмеялся. Смуглая рука его легла на плечо Алексею.
— Аль задумался? Хочется послушать, как кукушка кукует?
Алексей вздрогнул. Как угадал Голиков его мысли? Да разве он побежит? Долго ли осталось до срока?
Он посмотрел на свои руки. Вот сейчас спал наяву и видел, будто руки соху сжимают, грудью налегает, а из-под сохи земля пластами, что хлеб черный, кусками валится... а воробьи-подлецы вокруг чирикают... и журавль пляшет, длинноногий озорник, на лужке, возле болотца... И пахнет землею, и печет солнце раскрытую грудь, и сладко ногам в лаптях мять земляные комья.
— Кукушку охота слушать?
Это напоминание о побеге весною заставило Алексея почему-то вздрогнуть.
— Нет, — глухо отвечал он, — где там!
— А хотел бы, хотел бы! — дразнил лукаво прищуренный янтарный глаз Голикова.
Он наклонился к Даниле.
— Тут и другие по кукушке соскучились, не ты один. Вот послушай Ваську...
Бочаров оглянулся вокруг.
— Вот что, Данилов, ты парень — что надо, не крохобор, не поддувало, не хам и не шпана. Ты и не шишка (86), не звонарь-заливало, попусту языком не треплешь и плесом не бьешь (87). С тобою всякое дело можно делать. А у нас бабки (88) есть. — И еще тише добавил: — Барин дал.
Данилов вздрогнул. Его соблазняли на опасное дело. Уйти — поймают; плети, срок каторги удлинится.
— Какой барин?
Голос Алексея звучал глухо.
Бочаров прошептал:
— Секретный. Сухинов. Конопатый, черный. Знаешь? Павел у него стол в новый дом в праздник делал да скамейки.
Алексей кивнул головой.
— В одиночку, на уру, нам уйти не модель, — продолжал Бочаров. — Быгать, так артелью! Для каждого уж дела нужен запевала, вождь, как говорят ученые люди, а у нас дьякон в городе говорил: нужен камертон. Здесь найдется: ну, хоть бы я, аль Павел, — оба бродяги знатные. У Павла каждая падь на примете, каждый камешек на счету. А у меня — вот! — Он показал старую, засаленную книжку, где коряво были нацарапаны планы и записаны адреса и фамилии. —Дорогого стоит. Бывалый бродяга один продал. Грамотей был — страсть! Здесь все: где приставать, с кем дружбу вести, кому какое слово для верности сказать, от кого прислан. С этой книжечкой схоронимся! А разобрать ее — на что я? Кой-что маракую. Обучался. Компас это в бурю, вот что!
— А барин тут при чем? — бросил Алексей.
— А барин скипидарит: пойдем да пойдем.
— Он ничего, Иваныч, — уныло отозвался Алексей, — а только все же не верю я барам.
По лицу его промелькнула темная тень злобы.
— Не верю я барам! — стукнул он кулаком по столу и встал. — Не та кость, не наша.
— А ты сядь, сядь! — уговаривал Бочаров, таща его за рукав. — Чего попусту ершишься? Слушай, резоны большие: перво-наперво выгода. У барина деньги есть. Значит, подмазать кого следует можно. Второе, — у барина и рука есть: в Чите господа сиятельные, для виду посаженные; за ними — генералы-адмиралы агромаднейших чинов и званиев, все ордена на свете имеют и с самим царем за ручку здоровкаются. Для виду, я говорю, они посажены. Не веришь? А вот погоди: как на ладошке все расскажу.
Он опрокинул чарку и продолжал шепотом:
— Я с ним на канате шел. Перед тобольском к нашим секретным барынька подошла, важнеющая... Шубка — не шубка, соболя — не соболя, ножки ей холопы полостьями да одеяльцами разными укрывают, за нею — воз, а на возу всего —  видимо-невидимо; говорит она этак деликатно, ручка капельная, ноготки, что у ребеночка розовенькие. И денег дала: сам видел. Братьями секретных называла. "Я — говорит — для вас всегда и впредь, а сама еду к мужу. Страдалец он, как и вы".
— Это они-то страдальцы, что в колясках сюда прикатили? — со злобою вырвалось у Алексея.
— А ты потерпи. Терпение отверзает двери истины. Вот то-то и оно-то; в Чите, вишь, этих страдальцев хватает, что в медвежьих шубах да с одеяльцами. А у нас — фьюить. Ты видал когда-нибудь, чтобы за нашим братом жены с деточками, с котелочками да с тарелочками ездили? Поваров ты у нашего брата видал?
Голиков засмеялся.
— Ах рупь-тулуп и шапка кверху, вот насмешник! Хочешь жену — давай побольше хрустов: получишь на часок.
Он скверно подобрал рифму.
— То-то и оно-то! Ты в бега, а за тобой — полк селитры. У тебя денег нет, ну, маршлут (89), понятно, скудный, вот и неустойка, и сцапали. А барин и карты ведает, планы разные, и коменданта барыньки с розовыми пальчиками обломают. А нет — дадут ему поклонное да покорное (90). От Зерентуя до Москвы дойти, — небось, не мутовку облизать!
Голиков засмеялся:
— Верно! Барина помилуют, а нам — кат да кобыла (91)!
— Как отвернешь от барина рыло, — в рифму подобрал Бочаров.
Алексей уронил голову на стол.
— Скушно с вами... ох, скушно!..
И Голиков, и Бочаров, —оба знали и это выражение глубокой тоски, и движение кудрявой головы, и этот за душу хватающий "нутряной" голос. В такие минуты в тюрьме Алексей затягивал песню, которая рвала сердце.
Не любит каторга рвущих за душу песен. Любит больше веселые, разухабистые, с залихватской удалью и грубым бесстыдством. Поет бессмысленные куплеты, пересыпанные площадными, непотребными шутками-прибаутками, порой меткими и остроумными словцами, и хохочет...
— А горе и так ковшом зачерпнуто. Тут хошь душу отведешь.
Но песни Алексея любила и каторга.
Голиков толкнул Бочарова:
— Ах, рупь-тулуп и шапка кверху, — сейчас соловьем зальется.
А петь не просили. Осердится. Лучше пусть сам, что знает.
Положив голову на стол, купая русые, чуть седеющие кудри в разлитой водке, Алексей запел, завел, затеребил сердце:
Не былиночка в чистом поле зашаталася,
Зашаталась беспризорная моя головушка...
Беспризорная моя головушка молодецкая!
Эта "Каинова песня" (92) была очень распространена на каторге.
Едва раздались первые звуки грудного, бархатного голоса Алексея, юрдовка точно замерла. Кто-то шепотом позвал целовальника:
— Кискинтин! Штофчик!
На него зашикали.
Голос певца рос, креп, густой, проникающий в самое сердце:
Уж куда-то я, добрый молодец, ни кинулся,
Что по лесам, по деревням — все заставы,
На заставах ли все крепкие караулы.
Они спрашивают печатного паспорта,
Что за красною печатью сургучевой,
У меня у доброго молодца, своерушной,
Что на тоненькой на белой на бумажке...
— Глаза-то, поди, всем нужны, — прибавил, кривляясь, Федька Кривой. — Слепыш (93)...
— Кыш под лавку! — махнул на него кто-то, сидящий за столом.
— Дай послушать!
С порога послышался звон бубенцов. Куча живых лохмотьев опустилась на землю; среди них мелькали старческие руки, лысая голова и бубен.
Пришел на песню дурачок из ссыльных поляков —Левицкий, что просил христа-ради, потешая пляскою под бубен подвыпивших посетителей притона. Он опустился на порог, ожидая своего часа.
Алексей выпрямился. С новою силою и задушевностью полились чудесные звуки:
Что ни в чем-то мне, доброму молодцу, нет счастья!
Голос дрогнул: в нем звучало мрачное отчаяние.
Я с дороженьки, добрый молодец, ворочуся,
Государыни, моей матушки, спрошуся:
— Ты скажи, скажи, моя матушка родная,
Под которой ты меня звездою породила,
Ты таким ли меня счастьем наделила?
Алексей кончил, поднял глаза и тихо, глубоко вздохнул. И вдруг встретил чей-то странный, упорный взгляд, точно сверкнул ослепительно блестящий камень, черный и длинный. Вздох, тоненький крик, шелест шелка, как трепетанье крыльев бабочки, легкий звон струн, и все смолкло.
Алексей с недоумением оглядывался.
— Ну, брат... вот до чего... до самых что ни на есть печенок... Ну... рупь-тулуп и шапка кверху!
Голиков не находил слов, и юрдовка вновь зашевелилась, зашумела, загомонила; Федька заюлил, припевая:
— Ай, и песня хороша! У нас в деревне все поют на славу!
Над ним смеялись:
— Ты поешь на славу?
— А что ж, и я! Я —веселую!
У Ивана в лавке
По грошу булавки...
Эх, усы, усы
Проявились на Руси!
С порога поднялась куча лохмотьев, и на середину юрдовки, к пляшущему Федьке, подкатилась маленькая фигурка с совершенно голым, без единого волоса черепом и лицом, которое, как и руки, было все точно в разноцветных заплатках: виднелись следы стертых клейм, и шрамы от ран, полученных в студеной дороге, и рубцы от кнута, которым пороли старика нещадно за бесчисленные побеги.
За спиною болталась торба; в дрожащей руке дребезжащим звоном заливался бубен. Согнутые голые ноги часто-часто перебирали.
Старик подскочил к Птицыну и протянул бубен, слегка им позванивая:
— Благослови... благослови... але пан песенку хочет?
И жалобно затянул по-польски:
Sieroto, sieroto,
Co masz glowke zlota,
Czy wody, czy chleba,
Czege ci potrzeba... (94)
Красные глаза слезились; губы дергало.
Ой, лоза, лоза зеленая,
Что с тобой?
Не ты ли, лоза зеленая,
Дружила с водой?
И вдруг, перевернувшись, стал на голову и забил босыми ногами друг о друга, потом вскочил и протянул бубен Птицыну.
Целовальник дал ему чарку водки. Он жадно припал к ней.
Этот старик-поляк был когда-то молодым конфедератом, почти мальчиком, отправлен в Сибирь, но жажда воли толкала его пускаться в бега, а каторга сломила и превратила в пьяницу.
Левицкий давно вышел на поселение, но ни заняться работой, ни сидеть на одном месте не мог; порою шел в окрестные деревни учить детей, предупреждая о своем приходе бубном, но скоро ему надоедала оседлая жизнь, и он уходил, затягивая пронзительным голосом народную польскую песню:
Ой, лоза, лоза зеленая...
и звенел бубном. Он подбежал к Голикову.
— Хочешь, спою и я.
Голиков досадливо отмахнулся.
— Надоел, — бросил он брезгливо и, поймав взгляд Алексея, прикованный к двери, положил ему руку на плечо.
— Эх, Алешка, рупь-тулуп и шапка кверху! Разбередил ты мне волчью душу своей песней! Чего зенки пялишь? Аль сладкого захотел?
Он подмигнул:
— Там суфлерка новая... знатная... Себе, было, я ее наметил, да ладно, для такого дела, для друга, и суфлерку отдам! Ступай к ней! Я плачу! Нынче у барина денег взял, — за все плачу! Пойдем!
Он толкнул Алексея к двери.
Вдруг с каким-то поросячьим визгом к ногам их клубком подкатился Федька Кривой. Он обхватил ноги Алексея и заверещал:
— Алешенька, землячок, брось! Я, может, сколько времени копил: я и уткой ползал, и паек продавал, не жрамши жил, в карты не играл, чтобы ее получить... Алешенька, землячок, нынче ведь такое счастье привалило: асмодеевы деньги... думал, хоть раз, как барин, кралю ликанскую (95), китайку получить... а ты стал поперек дороги... брось!
Алексей молчал. Он шел, как лунатик.
Голиков оттолкнул Федьку ногой, как собачонку.
— Ступай, гнус! Тебя б давно, заразу, в асмодееву веру поворотить надобно! Знаешь: бодливой корове бог рог не дает! Пшел!
Пьяный Федька хлюпал гнойным носом.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Кукушкины песни

1

— Ежели тебе нравится таскаться и пьянствовать с негодяями, то знай, что ни я, ни Сашка не можем этому сочувствовать.
Сухинов резко вскочил.
— Почему? Почему? Люди, коих злосчастная судьба выбросила в места метелей, вьюг, каторжного труда, где человека не уважают, где путем озлобления приводят его в звериное состояние. Неужели на этом мы будем строить наши ошибочные выводы о человеческой душе? Испорченность людская, да не от обстоятельств ли жизни она происходит? И не должны ли это знать мы, собиравшиеся перестроить мир? Ежели бы мы могли заглянуть в будущее, то, быть может, ужаснулись бы и отвернулись, дабы не видеть черноты души своей.
Соловьев насмешливо перебил:
— Не следует ли из этого, что скорее надобно скатиться в пропасть? В ту пропасть, где распутство всех видов, где сопрягаются все виды гнусных болезней, низводящих на край могилы.
Сухинов подошел к окну и отвернулся. Сдвинув брови, с тоскою и злобою смотрел он на длинную линию серых заборов, тянувшихся вдоль улицы, начиная от их дома.
Соловьев положил ему руку на плечо.
— Эх, дружище, горячая голова! Сказывай, Иван: ведь твои затеи безумны. Они нас всех могут погубить.
Сухинов неестественно засмеялся.
— Я ничего не затевал. И ежели я говорю с арестантами, то это не значит, что я их порчу или они пачкают меня.
— Идеи твои, я говорю, не достойны благоразумного человека. Должно дивиться, как о тебе нет доселе особого предписания начальства.
— Вздор, Вениамин, ты сам знаешь, что говоришь вздор! Я их просвещаю.
— Просвещаешь? Но ведь еще недавно ты развертывал безумный план побега и поголовного восстания всех заключенных.
— Я его бросил.
Сухинов не поворачивался от окна, голос его дрогнул.
Соловьев с сомнением покачал головой.
Вошел Мозалевский, оживленный, раскрасневшийся, с пилою в руке. Он прилаживал что-то в новом доме, который три товарища купили неподалеку, и куда на днях должны были переехать.
— Из большой планки вышла отличная полка для книг, — сказал он весело. — И знаешь, Ваня, твой Голиков не только умеет брехать языком, дерзить и скалить зубы, но и работать. Он сделал на шабаш изрядный стол и полку! Наш хозяин Калашников премного хвалил. Калашников обещал научить пахать огород. Скоро новоселье! Удивительно люблю, как пахнет свежее дерево. Ходил по дому и тыкался носом в бревна. А стружки, точно пена. Люблю, когда в них тонут ноги. Отныне надо начинать новую жизнь. Сегодня славный весенний день. Я слышал жаворонка. Это напомнило мне родину. Помнишь, Ваня, как ты сказывал, когда тебе объявили приговор: "И в Сибири светит солнце!" А я скажу: "И в Сибири поют жаворонки!" И ласточки вьют гнезда... Да вы почему молчите? Опять поругались?
Сухинов раздраженно отозвался:
— Он попрекает меня каждою копейкой. Разве так поступают люди, кои заключили дружеский союз, скрепленный злоключениями несчастной равной доли?
— Неправда, — вскипел Соловьев. — Но я решительно против того, чтобы ты брал деньги из общей кассы и спаивал на них эту сволочь!
— Я тебе уже сказал, что не могу допустить такого отношения и сквернословия. Прошу помнить: ты говоришь о наших товарищах по работе.
— Ну, хорошо. Но ведь ты вчера был в юрдовке у Птицына, ты имеешь с ним какие-то дела: к тебе ходили и шептались твои "товарищи". Ты думаешь: взял над ними поверхность — и чудесно. А они...
— Сделай божескую милость, не продолжай! Они больше сюда не ходят. Даже Голиков бросил у нас в новом доме работу, окончив этот стол с полкой. И все это почему? Потому что такие чистяки, как ты...
— Ты даже изучил их лексикон? "Чистяки"! Прекрасно сказано! Но при чем тут я? Я только...
— Молчи, молчи! Я говорю: они к нам больше не ходят, но имею же я право их видеть и учить жить, да, да, учить жить, потому что я считаю, что моя обязанность — протягивать руку тому, чья судьба столь злосчастна.
— И строить несбыточный план побега с теми людьми, среди коих укоренились все пороки? Опомнись, Сухинов!
Сухинов избегал смотреть на товарищей.
— Я и опомнился, — сказал он глухим голосом. — Я давно забыл о побеге. Ты напрасно беспокоишься. Будь уверен, что мои поступки не причинят ни тебе с Мозалевским зла, ни мне беды. Меня заставили забыть о прекраснейшей мечте, взлелеянной мною долгими бессонными ночами и страданием, — и все это сделали вы, трусливые души!
Мозалевский махнул рукою:
— Ну, понес! Это мы-то трусливые души?
— Да, да, вы! Вы шли когда-то на смерть легко, а ныне каторга сломила ваш ослабевший дух, и вы готовы лобызать свои узы. Мой неукротимый нрав не терпит никакой узды в решении вопросов чести и человеколюбия. Я прав. Хозяин нашего дома, этот семеновский солдат, молодец, искавший восемь лет назад убить своего командира, зверя Шварца, ныне побежден каторгой. Я пробовал сказывать ему о побеге: он только замахал руками. Он превратился в вьючную скотину, которая дает себя бить, бить, бить... О коем же бунте может быть речь? Вы научили меня забыть о нем, но вы не смеете требовать от меня, чтобы я бросил стучаться в человеческое сердце и научился презирать тех несчастных, кои путем долгих испытаний, столь тягостных, низведены на степень скотов. Нет, нет, никогда!
Сухинов схватил шапку и выскочил, как ужаленный.
Он лгал только отчасти: правда, здесь, на каторге, он непрерывно стучался в людские сердца, думал разбудить то, что было в них заглушено унижением, но не переставал говорить уголовным о побеге, и в это время у него созрел определенный план.
Сухинов крался вдоль длинных заборов огородов, стараясь незаметно выйти из поселка. Он направлялся к кладбищу.
Издали увидел он выглянувшую из-за высокого деревянного креста бескозырку: потом поднялась высокая фигура в бушлате.
— Здорово, Павел! — сказал Сухинов.
— Здорово, Иваныч! — отвечал Голиков весело. — Я тут не один. С товарищами.
Из-за крестов показались головы Бочарова и Казакова.
Сухинов удивился.
— А ты не дивись! — засмеялся Голиков. — Ругал я этого сукина сына, Казакова, так ведь на то она и каторга: сегодня внизу, завтра вверху. Алешка братве покаялся: от храпа в ем больше ничего не осталось. Раз предлагал даже за меня в сушилке (114) отсидеть. А, между прочим, язык у него брехливый, что колокол. Такие люди нам по нашему делу нужны. Уж на что Васька Бочаров, на небе все звезды пересчитал, звездочет, я говорю, Васька, дока, а и тот смирился: "Пущай, — говорит, — Казаков с нами!"
Мордастый Казаков ухмылялся.
— Что ты все теребишь астрономию? — отозвался Бочаров. — Астрономия, конечно, наука хорошая, потому как человек до того произошел, что способен все звезды до единой на небе перечесть, ежели ему века хватит, и расстояние, скажем, узнать от своей планиды до земли, и млечный путь подвергнуть стеклу микроскопа... Потому, я думаю, и Алексей Казаков нам пригоден. Он человек ловкий и уже довольно много людей к нашему делу приспособил.
— Пули льют, — деловито отрапортовал Казаков. — Достали и свинец, и кое-какие ружьишки. Пуль больше тысячи готово, и уже в хоронушках (115), на месте.
—  Свой человек! — покровительственно хлопнул его по плечу Голиков.
Сухинов сдвинул брови.
— Ступай-ка, Павел, на Большой Нерчинский завод и там отыщи способных людей. Нам нужно людей изрядно. Памятуйте о плане сего предприятия: следует прежде всего напасть на казармы, завладеть оружием и идти на Благодатский рудник.
— Идти недалече, — вставил Казаков.
— Оттуда на Большой и по другим соседним заводам, должно всюду обезоруживать военные команды — и, помните, ни минуты промедления! Всюду вербуйте ссыльных. Мы должны прервать почтовые сношения, послать сильный и надежный отряд, обобрать оружие по всем казачьим караулам. Далее: мы идем в Нерчинск и захватываем артиллерию; оттуда в Читу, освобождаем секретных и условливаемся с ними о дальнейших действиях.
— А об уголовных, Иваныч, о Чите как раз и позабыл! — напомнил Голиков.
— Это согласно науки военной по ранжиру стратегии, — ввернул Бочаров.
— Уголовные — наши помощники повсюду, — отвечал Сухинов.
— А, примерно, насчет твоих барчат как будет? Не помешали бы. Неужто до сего дня не ведают, что затеваем? Пойдут, аль не пойдут с нами?
— Молчи, Павел! Мои товарищи не знают ничего и впредь не должны знать. Вы обязаны таить от них все, что я говорю.
— Да что они, враги тебе, Иваныч? — вскипел Голиков. — Коли враги, так можно их и пришить; у нас так завсегда: кто плесом бьет — с тем амба! И дело с концом!
— К чему неуместная торопливость? Сейчас, ежели Соловьев и Мозалевский узнают о нашем замысле, — они нам могут помешать. Во всяком случае, они с нами не пойдут. Трусят. Ежели же все будет готово к исполнению нашего намерения, то откроем им оное, и тогда...
— А как и тогда не хватит куражу за нами идти?
Сухинов в упор посмотрел на Бочарова.
— Тогда мы их заставим! В случае, ежели они станут противиться и вздумают нам мешать, — наше мщение упадет на их головы, и они сделаются первыми жертвами нашего праведного гнева.
Бочаров сделал выразительный жест:
— Крр!.. Значит, к ногтю их, как быгунцов... и — амба?
Сухинов кивнул головою.
— А насчет того... как бы это того...
Казаков, слушавший, затаив дыхание, весь разговор, выразительно показал пальцем на горло.
— Гамзы? — вскрикнул Голиков. — Надо спрыснуть дельце. Иванычу Птицын обещал, в случае бунта, выкатить несколько бочек.
— Идет, братцы! — обрадовался Казаков. — Ух, я таких ребят подберу — могутных, как один!..
— Пусть Голиков идет в Большой завод; он там все живо обработает.
— Никак мне того не можно, Иваныч! Пущай туда идет Васька. Вы вот в эфтих местах на каторге с ним недавно, а я все зубы съел. В Большом-то заводе от нас есть только один верный человек — Пятин. Туда с нашего рудника немало ребят отправили, так меня там кажная собака знает. Нешто не хватит, кто злобу держит? Возьмет, лягнет и засыпет... такую волынку затрет, что ни карцеем, ни мантами (116) не отмотаешься! Качалкой(117), Иваныч, пахнет!
— А ты, Вась, пойдешь, что ли? — пытливо спросил все время молчавший Казаков.
— Видно, я, — согласился Бочаров.
— Ты. Ты же у нас по части образованности — прокурат. Словечко скажешь — башку поломать надо. Такие фигли-мигли загнешь, что пот прошибет разбирамши. Одно слово, звездочет, рупь-тулуп и шапка кверху!
— Только вот, Иваныч, — смешно скривился Бочаров, — идти-то мне на завод такой рванью быдто и неприлично. Кто будет такого голодранца слушать? А надо, чтобы к тебе всякая шпана почтение имела.
Он забавно растопырил свои рваные штаны:
— Решето. Даже зазорно. Оба полушария наружу.
Сухинов задумался.
— Ладно, будут тебе штаны.
Он решил отдать ему свои штаны из голубой дабы (118) и деловито спросил:
— Много ли собрал людей?
— Немало, — отозвался Голиков. — Нас вот четверо, с тобою, Иваныч! А еще — Федор Моршаков, бродяга Тимофей Непомнящий, Василий Михайлов. Ребята — что кремень.
Вытянув шею, Казаков внимательно слушал, точно взвешивал.
— А еще Абрам Леонов, Григорий Шинкаренко, Семен Семенцов, Григорий Глаухин, Ванька Каверзенко. Это дошлый парень. Сколько разов в быгах был, знает и где пристать, нужных людей у него адрестов до черта...
— А Алексей Данилов? — спросил Сухинов.
— Алешка не хочет, — уклончиво отвечал Голиков. — Видно, ему на поселение скоро. Вот он мараться не хочет.
— Рыск, — подтвердил Бочаров.
Казаков насторожился.
— Он с китайкой здесь спутался, — усмехнулся Голиков. — Влопался в китайку. Может, крестить хочет да жениться?
Товарищеская деликатность мешала Голикову сказать, что Алексей не хочет "путаться с барами".
— А он не выдаст?
— Что ты, Иваныч, Алексей-то? Не такой человек! Скорее поможет, хоть и сам не уйдет.
Что-то дрогнуло в оплывшем лице Казакова.
— Всех назвал? — спросил Сухинов.
— Нет, найдутся еще. Про Ваньку Каверзенко я говорил? Ему по шерсти и кличка. Вот заноза, вот каверза — страсть! Ну, еще Никита Колодин, тот больше молчит, а ничего парень; Николка Григорьев колесом ходит, кого хошь зарежет, а еще Антон Ковальчук, Мирошка Акатьев, Павел Анедин, Ефим Ильин, Алешка Рубцов, Кирилло Анисимов. Ничего, все крепкие ребята.
— Когда лучше всего назначить день?
— Вот что принесет нам из Большого завода Васька, тогда, Иваныч, и день назначим! А теперь расходитесь: не ровен час, фига (119) какая подвернется — засыплемся!
Поднялись с могил. Расходились поодиночке.
Свет вечерней зари мягко зажигал огнем стволы кладбищенских сосен; деревянные белые кресты казались розовыми. Где-то тихо прокуковала кукушка.
— А что, зовет, Иваныч? — задорно отозвался Голиков.
Сухинов вздрогнул.
— Прощенья просим, Иваныч! — опять раздался слегка насмешливый голос Голикова. — А тебе, видно, еще прогуляться охота? Погуляй, пораздумайся перед большим делом, да, гляди, не горазд мудри! Гайда, ребята!
Они ушли. Сухинов остановился перед приземистым, покривившимся памятником какого-то горного чиновника. На сером камне постамента виднелась напыщенная надпись:
"Здесь покоится прах обер-гиттен форвальтера... раба божьего..." Фамилия была стерта; и дальше:
Прохожий, ты идешь,
А я лежу в земле.
Садись на камне сем
И вспомни о судьбе.
Я дома, ты — в гостях.
Подумай о себе.
И рядом каракульки, нацарапанные гвоздем:
"Скоро вы нас сволачи накаторги ни увидитя".
А внизу:
"Кто хотит быгат престаляй кватаги".
— Неладно это, — поморщился Сухинов. — Прежде времени, и на памятнике. Ах, дурачье!

2

Алексей Данилов шел бодро вдоль тюремной стены. Было воскресенье, и на дворе толпились арестанты.
Он вышел во двор казарм, чтобы повидать Голикова и в последний раз сказать, что отказывается от участия в побеге.
Он не верил барам и не хотел с ними якшаться, не верил и в возможность восстания.
Он думал о своем личном деле. Думы заковали его сердце крепкими кандалами; одна была о воле, другая — о Джу-Юй. И та, и другая одинаково крепкие.
Он вился, как пчела перед медом, перед юрдовкой Птицына, в каждую свободную минуту прислушиваясь к раздражающему звону лютни цинь и ловя знакомый щебечущий голос. Несколько раз видел он Джу-Юй в окно, видел ее и у входа.
Она издали кивала ему своей изящной головкой и показывала два ряда мелких бисерных зубов; глаза ее блестели. Но обладать ею еще раз ему не удалось: Ли-Ки-Кван набил на нее цену.
Для Джу-Юй он не раз запевал в юрдовке песни, каждый раз слышал шелест шелковой курмы и знакомый топот "лотосовых лодочек".
Ему из чулана неслась ответная песнь:
Стала худеть я и чахнуть, худея — свет красоты угасает;
Тысячи раз повернусь, обернусь, — лень мне с постели вставать.
Нет, не чужих я стыжусь, больная, с ложа весь день не вставая,
Ради тебя я страдаю, мой друг!
Он плохо понимал, но знал, что она поет для него.
А раз услышал, как она всхлипывает и кричит своим детским голосом:
— Бу-яо-да! (Не надо бить!)
Отец ее бил.
Алексей остановился и повторил громко и сердито:
— Бу-яо-да!
Плач прекратился. Прекратились и звуки пощечин.
За что Ли-Ки-Кван бил девочку? Алексей был уверен, что за него. Джу-Юй не хотела идти к тому, кому он ее продавал. Отец бил ее за это, а может быть, и за то, что она опять пялит глаза на него, на Алексея.
Но Ли-Ки-Кван раз куда-то отлучился, и Птицын, смеясь, позвал к Джу-Юй Алексея.
Едва он переступил порог чулана, где был один раз, — тонкие руки обвились вокруг его шеи.
Джу-Юй плакала и смеялась.
Времени было немного, и он тут же решил: бежать с нею. Только согласится ли она? А без нее он не пойдет никуда.
И сказал серьезно:
— Джу-Юй, Алексей хочет быгать в тайгу.
Она поняла и кивнула головою.
— Холошанки тайга! Птица фью-ю, фью-ю!
— Алексей хочет быгать с Джу-Юй.
— Алекесэ... тебе ума мынога... Тута бис ума поделанилися... (Тут без ума ничего не поделаешь).
— Джу-Юй пойдет с Алексеем?
— Ай-еу! Джу-Юй падета са Алекесэ...
И захлопала в ладоши. Потом с детскою шаловливостью поднесла к его глазам странные длинные, острые наперстки из слоновой кости.
— Джу-Юй воземетэ тайга... ты пасаматали..
Он посмотрел: она собиралась взять с собой в тайгу футлярчики со своих пальцев: принадлежность каждой нарядной китаянки.
Алексей засмеялся и обнял ее.
Побег был решен, одинокий, безумный побег с девушкой на крошечных китайских копытцах. Верная гибель... Ну, что же, будь что будет, но он ее не отдаст никому. Пусть смерть.
Он приготовил себе несколько хоронушек; на скопленные деньги через Птицына купил сухарей и сушеного мяса: и все это хранил до поры до времени в тайниках длинной тюремной стены, за будкою. Птицын дал ему и топор, и нож. Без них разве можно пускаться в путь? Теперь надо только выбрать день...
— Алеша, землячок, послушай!
Навстречу Алексею по тюремному двору шел своей виляющей походкой Федька Кривой.
— Чего тебе?
— Алеша, я все знаю, — зашептал Федька, — ты ведь к генералу Кукушкину собрался. Возьми меня с собою! Говорю тебе: я все знаю. Китайку сманиваешь. Я с тобою, Алеша! Слушай! Я ведь мог бы тебя сразу выдать, да нешто я таковский? Жиган, да не хам, не сучка... Я с тобою, Алешка, я с тобою... Тебе со мною будет сподручнее... Нешто одному в тайге способно быть? В тайге завсегда товарищ надобен.
Алексей покосился на него и пробормотал сквозь стиснутые зубы:
— Джу-Юй захотелось?
— Китайку? Вот те крест, разрази меня на этом месте! Дурость была в те поры... Мне бы только на волю. А без тебя куда я гож, этакий ледащий? Ты — могутный, с тобою не боязно. Я твоего хлеба не съем; у меня в хоронушках и свой маршлут есть: давно коплю. Возьми, Алеша, друг, нешто я тебе помеха?

Арестанты бродили по двору перед вечерней перекличкой. Смотрели на штуки, которые показывал Голиков. Он учил молодых арестантов стоять на голове, ходить на руках, делать различные фигуры из сцепления человеческих тел.
Во дворе стоял гул голосов:
— Ах, и здорово! Вот это, что плясун на ярманке!
И меланхолический одинокий голос:
— Один арестантик так-то фокусы начальству во дворе показывал, да-а-а ка-а-ак перемахнет с плеч-то товарищев —прямо на стену, а со стены —гайда! И поминай, как звали!
— Да ну!
— А то еще бабочка была одна, зда-аравущая, дюжая, что вдоль, что поперек, — та в окно сиганула... да на корову верхом... а корова как заскачет... и убегла...
Каторга помирала со смеху:
— Бреши, Емеля, твоя неделя!
— Нет, пра-слово, разрази меня господь! Да у стариков спроси: они знают. Асмодей, тот еще и не то видал...
— Оттого его и могила взяла, асмодея-то, царство небесное, лизать бы ему сковородку каленую...
Сквозь зубоскальство прорвалась витиеватая речь Бочарова:
— Коли бы, братцы, скажем, нам кажному по корове; и сделать ей, скажем, правильное анатомическое чревосечение, сосредоточив на сих четвероногих все внимание: она служит и средством к передвижению, она же и изрядное питание, и даже англичане не брезгают приготовлять из нее кровавые биштексы. А потом...
— А что, братцы, коли бы и вправду нам в тайгу?
Голос молодой, дрожащий: это один из новых арестантов, еще не привыкших к тюрьме. Голиков вскочил на ноги и прищурился.
— Аль кобылки захотел, сосунок?
— Уж и кобылки!
— А манты, так те беспременно!
— Эх, воля слаще боли!
— Бросьте, братцы-товарищи, тут такое дельце выходит! — подскочил Казаков, отделившись от группы, столпившейся в углу. — Нынче нам всем перепадет куш. Сменка! Свадьба! Дядя сарай спрыски делает! Всю ночь гулять будем!
Алексей знал, что такое "свадьба". С тоскою посмотрел он на хохочущих товарищей и вяло отошел в сторону.
Среди арестантов, столпившихся в плотную массу, маячила жидкая бороденка Антошкина. Он растерянно мигал глазами и жалко улыбался. Казаков подмигивал:
— Теперь он уже настоящий товарищ, не от сохи, не шпана какая, не жиган... А как сбрить бородку, так влитой будет Василий Михайлов. Да хорошо ль ты запомнил свою фамилию, братец?
Антошкин безнадежно повторил:
— Василий Михайлов... чего ж тут не запомнить? Братцы, родимые, помилосердствуйте... увольте... ведь недолго мне осталось на каторге маяться: в тульской у меня жена, дети, мать-старуха!
— Коли хороша жена, так и сменщику годна... а коль бросовая, так радуйся, что избавился... — смеялись кругом.
— Баб много!
— Вот дурак! Кабы долга каторга, нешто бы тебя мы стали венчать? Деньги тебе дают не саморушные, небось, настоящие!
— Братцы, да я и денег-то не видал... За что? Двадцать лет каторги, — помрешь тут...
— Вот, дурья башка, ты раскумекай: деньги даром, что ли, плачены? — объяснял Антошкину Секлетей Кухтин. — Притом же ты сколько проюрдонил, сколько бабаю задолжал? Водку для форса пил, как на майдане играл? Бабай, сказывай!
Ибрагима вытолкали в средину, к самому Антошкину. Перс замахал руками и вдруг с восточной горячностью часто-часто заверещал:
— На майдан пил; на майдан играл; на майдан денга брал; платить не хочешь? На каторга так нелза; на каторга — бить морда...
— Бить его! Бить! — загудело кругом.
— Дуй в хвост и гриву! Накрывай темную (120)!
Антошкин побледнел, задрожал, как-то весь съежился, припал к земле.
— Братцы, да что же это? Я же ничего не ведал... он в долг давал, я же думал... братцы... пожалейте!
— А ты, сволочь, жалел, когда задолжал? На майдан задолжал, а платить не хочешь? Где это видано на каторге? Не учила тебя каторга, чувырло братское! "Бардадым... шеперка"... это запомнил, а долг позабыл! Скажи ему, Голиков, ты скажи!
Казаков налетал на Антошкина с кулаками. Голиков смеялся:
— На майдан платить нужно.
Антошкин прижался к стене и с ужасом смотрел на окруживших его тесным кольцом товарищей, бессвязно повторяя:
— Братцы... родимые... не бейте!..
Он ничего не помнил. Все случилось как-то вдруг. Каторга пристрастила его к картежной игре, и он незаметно оказался в долгу. Но ведь вчера еще бабай его так радушно угощал гамзой и говорил, улыбаясь и кивая своей черной головой:
— Пей... свая товарыш... харош человек... пей!..
А когда у Антошкина не хватило денег поставить на кон, радушно предложил:
— Бери Ибрагим денга... выиграешь —отдашь... ты харош человек!
Антошкин пил всю ночь и едва вышел на работу. А сегодня в руднике, в забое, ему напомнили о долге и предложили расплатиться. И долг сразу как-то чудовищно вырос. Арестанты смеялись:
— По майдану ты бабаю задолжал три рубля, да тот же бабай заплатил за тебя проигрыш столько же. Вот и шесть хрустов, как по писанному. Выкладывай деньги!
— Нет у меня! Где возьму? Повремените, — отыграюсь...
— На что отыграешься-то? В одном кармане — вошь на аркане, в другом — блоха на цепи. Ребер, сараюшко, у тех не бывает, кто платить забывает. Этак всякий бы рад задарма пить-гулять! Порядок арестантский известный: накроем темную, — вот те и наука.
Антошкин заплакал. Кругом в темноте рудника раздался смех. Подскочил сейчас же Казаков.
— Заступись, братец... я тебе уж удружу...
— Окромя денег, сарай, ничего нам не надобно; я против товарищев не пойду. Дурак ты, как я на тебя погляжу: радовался бы, что человек добрый нашелся, тебя хочет выручить, дает красненькую: заплатишь шесть, четыре останется на разживу!
И за эту "красненькую" Антошкину предлагали поменяться с "благодетелем" именем и взять себе на шею тяжелое преступление и двадцать лет каторги.
И вот сейчас, во дворе, хохочущая зловещая толпа подступала к нему и гомонила:
— Ну-ка, согласился на свадьбу?
Антошкина охватил безнадежный ужас...
— Помереть бы...
Но каторга по опыту угадывала мысли обменивающихся чужим именем.
Голиков небрежно бросил:
— Ты, Васька, за ним эти дни смену поставь приглядывать, чтобы не повесился.
— Ладно, чего там! Стерпится — слюбится!
— По рукам, что ли? —спрашивал Казаков. — Где у нас жених? Василий, выходи, что ж ломаться? Ну, дядя сарай?
— Да уж ладно... уж что ж...
Голос Антошкина чуть слышан. В глазах слезы.
— Невесты завсегда перед венцом рекой разливаются... — балагурил Казаков. — А ну, заводи: "Родимая моя матушка... не расплетай на две русу косыньку... чем я тебе, девушка, напрокучила?"
Каторга хохотала.
— Только смотри, — пригрозил Голиков, — после не отпираться, а то — амба... могилой пахнет!
В центре круга, рядом с майданщиком, встал Василий Михайлов, осужденный на двадцать лет каторги, действительно очень похожий лицом и фигурою на Антошкина. Антошкин смотрел на него жалким взглядом затравленного зверя.
— Получай, дядя сарай, полностью, да расплачивайся разом с бабаем. Плачу какими, гляди: и менять не надобно.
Василий Михайлов вытащил из-за рубца бушлата тщательно скатанные червячком бумажки.
— Господи благослови! Получай!
— Поцелуйтесь! — визгом пронеслась над кругом команда Казакова.
Кто-то толкнул Антошкина к Михайлову.
— Здравствуй, Васенька! — смеялся Михайлов. — А ну, целуй послаще...
— Горько! Горько!
— Горько ночью на майдане будет!
— А где постелем молодым?
— С законным вас браком! И пить будем, и гулять будем, а смерть придет — помирать будем! — заливался Секлетей, предвкушая угощенье на свадьбе. — Эх, знать бы, — как бы я казарму приукрасил!
Алексей усталым взглядом смотрел на эту безобразную сцену. Отведя глаза от "свадебной" группы, он встретил странный взгляд одинокого глаза Федьки Кривого. Никогда еще Федька не пропускал случая выпить на чужой счет, а тут вдруг стоит, как в воду опущенный, и ни с места.
— Ты чего ж это, жиган? Водкой пахнет. Тебе по ветру, небось, слышно?
— Тошно мне, Алеша, ничто не мило!
В голосе Федьки слышна смертельная мука. И эта мука так понятна Алексею...
Щуплый, одноглазый, кривоногий Федька вдруг сделался до боли близок и понятен Алексею. Земляк ведь! Потянуло и этого щупляка к земле, как и его, Алексея... Калека — что ребенок... В работе задыхается... Эх, ма!..
Алексей распрямил богатырские плечи:
— Ну, ладно, ин быть по-твоему!

3

Голиков лежал на нарах, задрав ноги кверху; в голове его все ходило ходуном от вина, выпитого только что на деньги Сухинова в юрдовке у Птицына, от вешней истомы и от мечтаний о побеге. Сегодня, в ночь на 25 мая... В десять часов вечера собираться на кладбище... Для первоначалу двадцать человек... Тьфу, черт, в голове мысли прыгают, а икона Ивана Воина, которую особо чтут арестанты, пляшет, точно святой откалывает трепака.
Голиков все-таки сознает, что он пьян. К вечеру отрезвится. То ли еще бывало? Вечером надо быть в полном разуме: придется вязать конвойных, сбивать замки с порохового склада, выбирать оружие из цейхгауза, да и в казармах придется поработать немало с Васькой Бочаровым. Где не хватит его, Голикова, там будет вести речь Васька. У него не так здорова глотка, зато слова нижутся все мудреные: говорит, что книжки читает. А коли и это не поможет, — придется  прихлопнуть дурачье безмозглое... Голиков вздрогнул:
"Неужто прихлопнуть Алексея Данилова? Ведь не пойдет с нами нипочем. Сказал: с барами вязаться не будет".
Жалко стало.
— А, черт! Не захочет, — придется пришить. Что там распотякивать?
Еще целых семь часов до назначенного собрания на кладбище. Продрыхать бы эти часы!.. Нынче неделя отдыха, работает другая смена.
Мысли бегут; бежит сон.
Вон в контору ураганом принесся управляющий Черниговцев. Ехал с плетью в руке... голос слышен издали:
— Сволочи! Молчать! Р-розги!
Без плети не ездит. Встретил, говорят, мужика, — не арестанта, вольного. Не сразу мужик снял шапку: вел лошадь в поводу.
— Сволочь! Р-розги!
Поволокли мужика. Всыпят. Что-то будет в тюрьме! Ну, да, может, до них гроза не докатится... Вот кого в первую голову пришить... Черниговцева...
Муха бьется в стекло крошечного окошка вверху. Жужжит, нудно жужжит... Голиков закрыл глаза. Пьяный туман окутал его...
— Павел!.. Голиков!.. Пашка, черт, слышишь?
Испуганный голос Бочарова. Голиков открыл глаза.
— Вот, язви твою душу, — выругался он по-сибирски заплетающимся языком, — не дал и сна доглядеть!.. Чуть забылся, — вижу: на речке ловлю рыбу, максуна огромаднейшего...
— Поди ты к дьяволу со своим максуном!
Бочаров наклонился и скороговоркой прошептал:
— Казаков плесом забил. Все пропало.
— Ну?
Голиков сел.
— Моршаков мне сейчас сказал. Тимофей Непомнящий, он денщик, сам все подглядел, как Казаков шел в контору. Черниговцев только-только из Кадаинского рудника приехал, а Казаков уж тут как тут — в конторе. Моршаков под окном о Тимофеем подслушал: окно-то открыто было.
— Что Казаков сказал?
— Bcе сказал. Всех назвал.
— И про вечер, про кладбище сказал, и про цейхгауз, и про порох, и про Сухинова?
— Все сказал! Говорю ж тебе, дьявол!
У Голикова разом соскочил хмель.
— Где он?
— Кто?
— Да Казаков?
— у казарм пьяный путается. Бубнит, что ему мало водки в юрдовке перепало; видно, ждал чего от начальства погуще.
— Амбы от нас дождется. Вот что!
Они говорили шепотом, среди тишины отдыхающей казармы.
— Когда? — просто спросил Бочаров.
— Мешкать нечего. По горячим следам, сейчас.
Голиков соскочил с нар и вышел во двор. Во дворе Казаков хихикал, издеваясь над Антошкиным:
— Сам, брат, виноват: не сумел себе выговорить как следоват приданого!
Голиков подошел, стараясь под шуточным тоном скрыть бешенство:
— Чего ты с ним балакаешь? Чего покупаешь, Алешка? Небось, девичью честь свою продал, сараюшко, а окромя девичьей чести — что девке продать? Ха, ха. А вот ты, Алешка, для сегодняшнего куража, — он ему подмигнул, — гамзы хочешь?
— Поди!.. Кто от нее откажется, тот дурак будет... хи, хи, хи!..
Голиков наклонился к Казакову совсем близко:
— Ты в юрдовке вина что-то мало пил, а?
— Моей утробе все мало...
Казаков был уже пьян. Бочаров затянул:
И пить будем,
И гулять будем,
А смерть придет, —
Помирать будем.
— Ах, Алеша, друг, у тебя брюхо ненасытное!..
— Я и сам бы еще выпил! — добавил Голиков.
— Братцы, и мне хоть шкалик! — взмолился Антошкин, который после "свадьбы-сменки" совсем опустился, напивался до бесчувствия при каждом удобном случае и попал вместе с Секлетеем Кухтиным в "сухарники".
— Пошел вон, шпана! С нами гулять захотел? До кого тянешься? — прикрикнул на него Голиков. — Пойдем, Алешка, спрыснем дельце!
Казаков посмотрел на товарищей осоловелыми глазами. И глупо захихикал:
— Что ж... отчего ж... ладно... Хи, хи, хи!..
— В березнячок пойдем, — предложил Бочаров. — Ибо отсутствие кислорода вредно влияет на чувствительные тела и убавляет аппетит на товар из сумасшедшего ряда. А от берез дух антик маре и мармелад с прохладою.
Казаков смеялся. Этот набор слов казался ему верхом культурности:
— Кхе, кхе, кхе! Ловко сказано: — мармелад с прохладою!
— И нагрузим доверху мешок твой — брюхо, коим тебя не обидел господь, Алешка!
И Бочаров с напускной фамильярностью ткнул в брюхо Казакова.
Голиков молчал. Его покидало самообладание. Все существо охватывала тяжелая яростная злоба. Бочаров, хоть и был тоже навеселе, больше владел собою.
— Пожалуйте, Алексей Миколаевич!..
Бочаров крендельком подставил Казакову руку.
— Хи-хи-хи... кыш под лавку, дядя сарай! — крикнул Казаков бормотавшему что-то Антошкину.
Бочаров засмеялся:
— Видишь, мы на сурьезное дело пошли!
— Чего сурьезнее! — вырвалось у Голикова. Антошкин проводил их унылым взглядом. Зашагали от поселка по степи, к кладбищу.
— Здесь, — сказал Бочаров, когда дошли до березовой рощи, — правее, правее, братцы!.. Тут чаща, вольготнее! Травка-муравка, а на ней всякая козявка господнюю волю славит. Гляди, благодать какая! Здесь и помирать не страшно! И кладбище близко, как раз то место, где мы, помнишь, тогда с барином сговаривались. Сегодня тоже здесь назначено; значит, лататы — и в путь-дорогу. Для куражу и выпить не вредно. Садись!
Казаков опустился на траву.
— Пташка божья, вишь, поет отходную, — сказал с кривой усмешкой Бочаров.
Казаков поднял глаза:
— А где же водка, братцы? — спросил он заплетающимся языком и отшатнулся назад, заслоняя рукою лицо. Ему стало вдруг безумно страшно. Светлые янтарные глаза Голикова впились в него, не мигая, холодным, пристальным взглядом. Этот взгляд он хорошо знал. Так смотрел на него Голиков в казарме, когда он плутовал на майдане. Страшные янтарные глаза...
— Паша, что ты? Я говорю, где водка?
— А вот где, проклятая фигура, сучка (121), свез тачку (122), лягнул (123), засыпал (124)!
Он со всей силы ударил Казакова камнем в голову. Слышно было, как мягко хрястнул череп.
Голиков все больше "скипидарел" — приходил в ярость.
— А, сволочь! Хам! Хотел артель, околпачить! Ты меня укусил (125), так вот тебе без отдачи! Получай!
Казаков хрипло стонал, упав навзничь. Голиков стоял возле него на коленях и ритмично, упорно бил камнем по одному месту, в левый висок, над глазом. И под камнем образовалась большая красная пробоина, в которую шмякал окровавленный камень. Пробоина делалась все глубже; на момент камень точно застревал в кашеобразной красной массе раздробленных костей и мозга. Глаз вылез, с огромным белком; клок черных волос влип в рану и выдрался вместе с кровью. Казаков уже не хрипел...
— Готово, Павлуша! — сказал Бочаров просто. — Не дышит, сукин сын!
Голиков бросил камень.
— Прибрать бы надо покойничка, а то всякое бывает. По христианскому обычаю: из земли взят, в землю отыдеши. Вот ведь: никто не знает своего часа.
Бочаров снял с себя кушак и связал им ноги мертвеца. 
— Тащи, Паша!
Потащили. Из-под корней большой развесистой березы бил родничок.
— Хороша вода, студеная! — шутил Бочаров. — Вот покойничку испить бы заместо гамзы!
— Тащи дальше, в шуруф! — отрывисто, сквозь стиснутые зубы, пробормотал Голиков.
Опять потащили.
— Клади его, Ванька! Засыпай!
— Царство небесное, собачий рай!
И Бочаров отвязал ремень.
Щебень посыпался на труп, под ним исчезло страшное лицо с вывороченным глазом и зияющей ямой на левом виске. Сверху еще набросали веток.
Вернулись к ключу.
Голиков тщательно мыл окровавленные руки. Вода, журча, понесла по белым камешкам красные потоки.
Назад шли молча. Говорить не хотелось. Дошли до юрдовки. В крошечное окошко чулана увидели жалкое лицо Ли-Ки-Квана. У него был испуганный вид. Из-за его спины, мелькнуло кукольное личико Джу-Юй. Китаец сердито потянул ее за курму.
В юрдовке были закрыты двери. Очевидно, что-то произошло. Маленькая десятилетняя девочка, стоявшая у входа на улице, пронзительно закричала:
— Дяденька!.. А вас солдаты ищут... Сказывали: в полицию надобно вести...
Голиков молча перемигнулся с Бочаровым и, точно по взаимному соглашению, оба разом повернули обратно к роще.
— Все равно найдут, — сказал Голиков.
Бочаров кивнул головою.
— Гляди, Моршаков дрыхнет!
Бочаров толкнул спящего ногой:
— Нечего распускать сопатку, когда нас полиция ищет!
Моршаков протирал сонные глаза. Он был тоже изрядно пьян: кутил вместе в юрдовке на деньги Сухинова.
— Ну, ищет... и пущай...
— Да продери зенки-то! В казарму идти надобно! Слышишь! — говорил Голиков. — Теперь все едино.
— Только... братцы... чур, меня не выдавать... не слыхал, не видал... Черниговцев, дьявол, шкуру спустит!..
— Никто тебя не выдаст, — крикнул Голиков с досадою.
И, точно сговорившись, ничего не сказали Моршакову об убийстве.
Зашагали втроем обратно.
— Уже? — нахмурился Голиков, увидев спешившего к ним навстречу надзирателя Астраханцева.
У Астраханцева был мрачный вид.
— Ступайте в контору! Начальство спрашивает. Точно так, вашбродь, идем!
Бочаров сделал беззаботное лицо и указал на штаны.
— Разрешите за поясом в казарму сбегать... без пояса перед начальством неловко... да и штаны валятся... Я духом слетаю и в контору прибегу.
— Ступай, да только, смотри, скорее!
— Духом, единым духом!
Остальные зашагали к конторе.
Перекошенное злобой лицо Черниговцева. Кругом — солдаты. Близко от лица Голикова кулак начальства.
— Ты что это задумал? Коновод, а?
— Никак нет-с, не коновод, потому как коней не водил, а в арестантах состою под номером сто двадцать седьмым, и назначен казарменным старостой, — дерзко отвечал Голиков, не спуская неподвижного взгляда с начальника.
Кулак опустился и влип в его лицо. Он молча вытер кровь, показавшуюся у десен.
— А где твой товарищ? Бочаров где?
— Застегивается, штаны застегивает, кулачком припаивает, чтобы ваше высокобродие... — сказал скверное слово, — ему не сглазили.
— А, дерзость, мерзавец! В карцер его! Розги! Розги!
Бочаров вовсе не пришел в контору. За ним послали Астраханцева; надзиратель вернулся бледный, как стена, и заявил, что, видимо, арестант Василий Бочаров пустился в бега.
— Как же это ты, сукин сын, ему дозволил штаны подтягивать? Распустили, сволочи, каторгу! Под суд вас всех, каналий! — гремел Черниговцев.
Надзиратель убежденно отвечал:
— Не извольте беспокоиться, ваш высокобродь, он беспременно скоро вернется. Потому пошел в быга наспехах, никакого маршлуту с собою не взял. Нешто так в быга ходят?
Что было в карцере с Голиковым, неизвестно, но в казарме знали, что с провинившимися строптивыми арестантами не церемонятся. У "сушилки" слышались стоны, свист розги. Окрававленное тело казарменного старосты со слабыми признаками жизни лежало на соломе.
Голиков не выдержал истязаний и сказал все о плане побега, сказал о том, что решено было завладеть денежной казной, оружием и порохом Зерентуя и принудить принять участие в восстании других ссыльных, а потом, во главе с Сухиновым, идти освобождать государственных преступников в Читинский острог. Только в убийстве Казакова он не сознался.
Через неделю вернулся в рудник из бегов Бочаров. Опытный надзиратель сказал правду: куда побежишь "без маршлуту"?

4

Жутко было в Зерентуе, Каторга шепталась:
— Ах, черт, что сделали с человеком! Пашка-то Голиков засыпался... и как это не углядел, не разобрал лягаша Казакова?
— Да нешто крученый (126) не околпачит?
— И что только Казакову нужно было? Нешто воля не лучше боли?
— Да у него на уме другое было: перед начальством хотел пролезть в шишки.
— Братцы! Не в каты ли он метил?
— Звонишь, заливала! Он и отродясь прямой, как дуга... Ему бы только волынку на каторге затирать, — на том и стоит, сволочь!
— Эх, ребятушки, — мечтательно говорил Кухтин. — Худо ль было бы поднять всю Сибирь, да за Бугры перемахнуть, а хоша бы и в Сибири остаться, да на воле поблыкаться... Нешто в Сибирии мало места? Стабунились бы, волчьи гнезда (127) наладили, отыскали бы царя-батюшку, Павла Петровича, аль сынка евоного Кискинтина, а то Петра Федоровича-государя, что, сказывают, увезли в Москву да в сумасшедший дом посадили.
Мечтательный голос Секлетея Кухтина осекся. Федька Кривой перебил его, дразня, выговаривая, как Секлетей, слова нараспев:
— А то из земли выкопать славного разбойничка, самого Ваньку Каина. Договорился, сволочь! Скопцы горазд твоего Петра Федоровича (128) почитают, ну и ты с ними. Всех царей перебрал! А может, нам никакого царя не надобно, а добрый маз дороже да нужнее всякого царя?
Федька презрительно отвернулся. В последнее время он был особенно мрачен и озлоблен: Алексей Данилов откладывал побег, а каторга наводила жуть с тех пор, как рассадили по карцерам всех, кого под пыткою назвал Голиков, и казарма опустела.
Он проворчал сквозь зубы:
— Стервы оголтелые скопцы, режут себя, голос бабий делают, по-бабьему визжат, толку в них никакого, что от пузыря мыльного; могутность кошке под хвост отдали, выбрали себе в цари храпа беспутного. Ни мужик, ни баба, а говорят: царь!
Сидевший на нарах человек с бабьим лицом обернулся и запищал тонким женским голосом, багровея от злобы и брызгая слюною:
— Брешь! Труба (129). Батюшку Петра Федоровича не замай, да помни, — в священном писании сказано: смущает тебя око, — вырви оное...
Федька опять обернулся.
— Звони, заливало, хлопуша! Чтой-то вы не больно очи вырываете, слепых скопцов и не видно! А как что другое вырвете, так над мошной трясетесь... из вас на каторге больше всего асмодеев, крохоборов выходит, нашу кровь пить!
Алексей крикнул:
— Молчи, Федька! Такое ли время? Чего сцепился?
Федька замолчал. Он считался с одним Алексеем. Уныло протянул:
— Э-эх... тоска! Сердце выело... Хоша бы песню завели, да расейскую... о Расее бы раздумался...
Его охватила тоска по деревне, как Алексея: вспомнил вдовую мать в темном платочке, слезливую богомолку, брата с ребятишками мал  мала меньше, затхлый дух кислой овчины в избе, смешанный с теплым ароматом свежеиспеченных хлебов и кудели.
— А сам что не поешь? — вяло отозвался Алексей и отвернулся.
В крошечное окошко cвeрxу розовел отблеск потухавшей зари. В казармах было уныло. Майдан пустовал; даже водки никто не спрашивал. Каторга была подавлена. Ибрагим говорил:
— Был Голиков — ходил майдан, пил гамза, нет Голикова — нет майдан, нет гамза.
И, раскачиваясь, уже не пел о соловье и розах, а тихо шептал про себя молитву:
— Аллау экбер (130)... И Магомет пророк его...
Шепотом, опасливо шептались арестанты:
— Ты свой фарт получил: дядя-то сарай за тебя на сушилке сушится...  свадьбу-сменку совсем задешево сыграл.
Антошкин, превратившийся после сменки в Василия Михайлова, которого назвал Голиков, сидел в "сушилке" — карцере — до суда, а настоящий Михайлов играл роль дяди сарая — Антошкина — и оставался в казарме.
Каторга молчала: таков был исконный обычай.
Михайлов, дергая жиденькую, чуть отросшую рыжую бороденку, говорил:
— Что куплено, то мое. Мое дело честное, полюбовное, а вот Казаков — сволочь! Вернись он только — амба! Затеял в тюрьме заворожки, чертов волынщик, набухвостил, да и хвост спрятал. Сперва плесом бил, а после в быги.
Кухтин надрывался:
— А помните, братцы, как он у нас затирал волынку? Бухтит, бухтит... был прямой, как дуга —семь верст небес и все лесом! Чертова фига!
— Да на что уже Голиков —зазнамый вор (131), а у того догадки не хватило!
— Да, моторно у вас жить, ох, моторно!.. Теперь комиссия понаехала... Ох, и что-то будет!..
— Ребята, — сказал Кухтин, — был бы теперь Голиков, — все бы про комиссию разузнал... Нет у нас старосты, — скушно... Алешка Данилов по ком-то похороны справляет... песней не повеселит; был бы хоть Васька Бочаров — про звезды бы да про ось земную вертячую чего б набрехал... Брешет, брешет таково-то складно, ан, глядишь, и время пройдет! Скука! Видно, быть тебе старостой, новоявленный Антошкин! Кому же еще?
Василий Михайлов задумался.
— Что ж, можно. Только недолго мне с вами быть: скоро срок кончится, в поселенцы выйду. А насчет комиссии я вам вот что скажу: приехали важные персоны, —берггауптман Киргизов да чиновник Нестеров, да прапорщик Анисимов, — что собаки цепные: один другого злее.
— Да ведь наших упекут... засудят!
Михайлов засмеялся:
— Ох, эта комиссия! Отписка да подписка, да переписка! Говорится: писано-переписано от села Борисова до Макара Денисова. Сто раз помереть успеешь до суда. А вызволить можно. Сказывают, Голикова опять допрашивали, а он отперся, быдто сознался, что был пьяный, не в себе, и оговорил товарищев. Сказывал Рудаков, быдто Бочаров никого не выдал, а про Нерчинский рудник показал: ходил, мол, за солью и никого к побегу не подговаривал. Он и Иваныча, барина-то, выгораживал, да только где выгородить? Слушок есть про барина, сколько свидетелев... А Голиков заметает: будто говорил он о побеге из одного сожаления, что многие ссыльные рабочие в бедном положении, и ежели бы он был в таковом, то непременно учинил бы побег или лишил себя жизни... жалеючи... и давал ссыльным на пропой. А о двух товарищах Иваныча что сказал? Совсем их выгородил: быдто они не знали ничего, как он путался с ними.
Михайлов перевел дух и продолжал с увлечением:
— Уж и пьянствует ныне эта комиссия! Берггауптман — тот совсем скапутился, больной, плашмя лежит, а делами двое верховодят: днем судят-рядят, а ночью — в юрдовку...
Алексей Данилов поднял голову и насторожился.
— До чего в юрдовке гудят, — страсть! Китайку требуют, а старик, ликанская душа, трясется: комендант-то за дочку ему всегда платил, а эти задарма все хотят, да, сказывают, ее на все манеры, и так, и этак, а еще...
Алексей вскочил и стукнул кулаком о нары:
— Врешь!
— А мне нужда врать? Поди сам погляди: замучили китайку, — в чем душа держится. Кабы у Иваныча довольно денег было, — все бы наши сухими из воды вышли. Гляди, у Птицына рыльце в пушку, — в юрдовке-то была вся заводиловка, — мало с ним шептались, а ведь он по-старому за выручкой. Махнуть бы нам письмо в Читу: там господ богатых много — помогли бы.
— Валяй! Пиши! Кто у нас написать может? Эх, Васьки нет... вот где был грамотей!
— А мы из карцеи от барина Иваныча записку выудим. Он сам напишет.
— Ладно придумал, Вася! Выручай!
Ночью Алексей подполз к Федьке Кривому:
— Федька, собирайся: завтра...
— Алешка! Вот сволочь-то! Вот удумал-то! Ах, и друг сердешный!
— Молчи, оглашенный! Ее украдем, слышишь?
— Китайку? Как пить дать, свистнем! Я подкачусь клубочком... На крыльях унесем... Алешка! Друг!..
— Молчи...
А на другой день, после полудня, поселок облетела весть: собака Мирона Рудакова принесла хозяину со степи человеческую левую руку, оторванную от самого плеча. Пошли в степь и по следам нашли в глубоком шурфу,  неподалеку от кладбища, человеческий череп с прилипшими черными волосами и кишки, потом одежду: шинель сукманную, белую холщовую рубаху, кушак, белую овчинную шапку, юфтевые рукавицы, шерстяные пагаленки и полушелковый старый лоскут. Осмотрели и признали останки Казакова.
Снова били смертным боем и Голикова и Бочарова. Оба не выдержали, рассказали все о побеге и признались в убийстве.
В этот день, после пытки и допроса, усталая комиссия захотела развлечься. Но в юрдовку идти поленились. Был дождь; темнота не располагала к путешествию по поселку, и за Джу-Юй послали служителя Рудакова.
"Тюляй" — растяпа Рудаков — нехотя зашагал к юрдовке и постучал в окошко к Ли-Ки-Квану.
Старый китаец взглянул, увидел бляху на фуражке, узнал служителя и вышел, кутаясь в курму.
— Сыталасту, пелеятеле! Тибэ кака дела нада?
— Китайку твою надо, дочку...
— Точека? Джу-Юй холошанка... — он прищелкнул языком. — Каласива тевушка... Денега нада. Дава денега! Бери Джу-Юй. Ли-Ки-Кван толыговай точека...
— Деньги утром, утром; понял?
— Утелома? Ну, сематали, балата, подума отопалицзы ни ту! (Ну, смотри, брат, потом не отпирайся!)
Он ушел.
Послышался сонный щебет Джу-Юй и легкое всхлипывание. Она не хотела идти. У нее все тело было в синяках: эти "чинофэника" — злые, они замучили Джу-Юй.
Ли-Ки-Кван ударил дочь. Она поднялась, молча, чуть всхлипывая, оделась и вышла, захватив с собою маленький узелок. Она давно уже приготовила его на всякий случай. А вдруг "Алекесэ" возьмет ее? И таскала узелок с собою к "чинофэнике", а они развязывали и смеялись над любимыми вещицами китаянки, а когда она начинала плакать, возвращали со словами:
— Черт с тобою, китайская кукла!
Ли-Ки-Кван слышал, что скоро приедет на суд "ба-алешая чинофэнике" — комендант из Читы. Тогда он не даст пользоваться бесплатно Джу-Юй этим "пфу-фу мала-мала чинофэнике"; ему нужна Джу-Юй для себя, и он даст Ли-Ки-Квану "денега". А если он не потребует Джу-Юй, то Ли-Ки-Кван поскорее увезет ее в Китай и продаст в "зеленые терема".
Джу-Юй ждала не коменданта, а "Алекесэ", у которого в горле "холошанка песня" и у которого широкая грудь, горячие ласки и добрая улыбка...
Рудаков светил фонарем и шел вперед, подталкивая Джу-Юй.
Она ковыляла на своих копытцах, крепко прижимая к груди узелок.
— Стой!
Служитель остановился. Он не успел крикнуть, как фонарь потух; кто-то навалился сзади, скрутил его, окутал с ног до головы мешком, забил в рот тряпку. Рудаков не мог ни крикнуть, ни пошевелиться. Он не видел, кто на него набросился.
— Тащи в степь!..
Голос глухой, незнакомый. Недаром Алексей набрал в рот камушков. А Федька шептал Джу-Юй на ухо:
— Не бойся... это мы... здесь Алексей...
— Алекесэ...
Это пароль для сердца Джу-Юй. Она не боится. Она ждет. Сквозь дождь и тьму она различает очертания знакомой фигуры и идет за нею в степь.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Конец кукушкиных песен

1

Комендант Лепарский всю ночь сидел над делом зерентуйского рудника.
Это дело его волновало; оно грозило порчей всей каторжной машины.
Волнение коменданта отразилось прежде всего на его подчиненных, потом на арестантах. Он получил несколько писем к секретным и от секретных в Россию и не отсылал их. Он не принял Марию Николаевну Волконскую, которая пришла к нему "по экстренному делу", хотя еще так недавно рассыпался перед нею в комплиментах. Он отказал в деньгах сыну, а когда племянник доложил ему, что до сих пор не найдена исчезнувшая дочь Ли-Ки-Квана, — затопал ногами и выгнал племянника.
Резким движением отбросил он в ящик стола целую кипу писем и прошений. Старческая рука сердито делала на них отметки: "Не могу".
И отбивала каждый раз внизу резко именною печатью с изображением ели:
"Прошу ко мне не писать никаких ремонстраций и рефлексий; я не для того оставил каждому чернила и бумагу".
"Не могу. Тот, кто, по моему понятию, не следует благоразумию, кротости и терпению прочих товарищей, должен быть мною укрощаем".
Такую резолюцию он положил и на письмо Волконской.
"Слишком большая чувствительность и нежность сердца, — подумал Лепарский. — Старому солдату не следует поддаваться слабости и делать послабления. Бунт! Поднимать каторжан! Прошу покорно: и я должен делать поблажки, выказывать милосердие, снисходительность, смягчать участь бунтовщика... Это, сударыня, более подходит к гошпиталю, а я не сиделка у постели больного, и мне не нужны добродетели, присущие оной. Да, да, я не сиделка, а комендант!"
Он позвонил. Вошел денщик.
— Никого, слышишь, болван, никого не принимать!
— Слушаюсь, вашдитство!
Лепарский посмотрел в окно. Занималась заря.
— Постой! Куда ты?
Денщик вернулся.
— И никаких писем не принимать, кроме казенных пакетов.
— Слушаю, вашдитство!
— И скажи это плац-адъютантам. Постой, куда ты? Вчера опять приходили жены секретных?
— Точно так, вашдитство!
— А сегодня никто еще меня не спрашивал?
— Пустил в приемную, как стало чуть светать, вашдитство! Говорят, по экстренности к коменданту.
— Да как ты смел? На заре?
— Я им говорил, вашдитство, — не отходят. Замерзли, глядеть жалко... Я и пустил.
— На водку получил, сукин сын, вот и пустил!..
Денщик виновато опустил глаза:
— Никак нет, вашдитство! Сказывали: будем дожидаться, пока комендант встанут.
— Встанут! Встанут! Да я и не ложился!
— Прикажете приготовить здесь постель, вашдитство?
Лепарский сердито посмотрел на диван. Диван ему напомнил те ночи, когда он "секретно допрашивал" здесь Джу-Юй. И воспоминание вызвало взрыв нового гнева:
— У меня нет времени спать, болван! Пшел вон! Стой! Скажи этим госпожам, чтобы не дожидались: я их не приму. У меня нет времени говорить с госпожами. Перемени свечи! Хорошо. Ступай!
Он раздраженно бросил в ящик стола последний неотосланный конверт с деньгами для пересылки государственным преступникам Зерентуя.
— Понадобятся деньги им и здесь. Посылать тем, кто поднимает на каторге бунт! Не дозволю! И никаких писем! Никаких!
В ящике стола исчезли перехваченные письма из Зерентуя и письма из Читы, до которой все-таки долетела весть об истории Сухинова и его товарищей.
Лепарский снова склонился над толстыми пачками пространно написанных бумаг с красными сургучными печатями. Это было решение комиссии по делу заговора в Зерентуйском руднике.
В сотый раз комендант читал эту бумагу, как и много других, разложенных симметрично на большом письменном столе канцелярского образца.
"Ссыльного Ивана Сухинова за соглашение ссыльных Голикова и Бочарова к общему с ним побегу, принявшего злоумышление набрать партию ссыльных до двадцати человек и более... и хотя он, Сухинов, ни в чем прописанном собственного сознания не учинил... на основании указа 1775 года, апреля 28 дня, не домогаясь от него, как шельмованного и лишенного всех прав и доверия, собственного сознания за вышепрописанное его на сем злодейства покушения, по силе узаконений: воинских артикулов на 99-й толкования, 127, 135 и 137 с толкованием, и указа 1754 года мая 13, пункта 8-го, учинить ему, Сухинову, смертную казнь, повесить, но, сообразуясь с силою указов 1754 года, сентября 30, и 1817 года, декабря 25 дня, до воспоследования разрешения наказать его кнутом тремястами ударами, поставить на лице клейма и, дабы он впредь подобных к преступлениям покушений сделать не мог, заключить его, Сухинова, в тюрьму".
Дальше бумага гласила о судьбе остальных участников заговора: Голикову четыреста ударов кнутом и тюрьма; Бочарову — триста пятьдесят ударов и тюрьма; остальным — триста, двести пятьдесят ударов.
Птицын был совершенно выгорожен, хотя на этом же столе лежала секретная бумага из Петербурга. Царь Николай интересовался Зерентуем и писал о нем Лепарскому. Он обращал внимание коменданта, что по делу не видно, "чтобы против сего отобрано было показание от Птицына".
Птицына выгородили, хотя сам царь заметил, что он "много знал и даже был до некоторой степени участником заговора". Юрдовка действовала. Юрдовка доставляла начальству живой товар; юрдовка когда-то доставляла этот же товар и коменданту Лепарскому.
И в приговоре комиссии Птицын совсем не был упомянут; он не был даже ни на один день арестован; он слишком много знал слабостей начальства...
Участников заговора ждало тяжелое, позорное наказание, но не смертная казнь. Из Петербурга был приказ немедленно перевести в Читу Соловьева и Мозалевского.
"Что же касается до содержащегося в Зерентуйском руднике преступника Сухинова, то как он прикосновенен к известному вам делу о возмущении каторжно-ссыльных того рудника, то его величеству благоугодно, чтобы он оставался там впредь до окончания о нем дела".
Две сальные свечи под зеленым двойным шелковым абажуром бросали колеблющийся свет на толстую добротную бумагу, унизанную ровными буквами писарского, канцелярского почерка, и на подпись "Николай". Глаза Лепарского упали на строки только что полученного приказа, написанные товарищем начальника главного штаба —графа Чернышева:
"Его величество, усматривая, между прочим, из сего изыскания, что ссыльный Сухинов, сосланный в каторжную работу как государственный преступник за участие в возмущении Черниговского полка, ходил по воле, отлучался из Зерентуйского рудника в Нерчинский завод и даже имел для прислуги другого каторжного, — высочайше повелеть соизволил строжайше исследовать, по чьему распоряжению сие было допущено".
В сотый раз Лепарский читал бумагу, и в сотый раз буквы прыгали у него перед глазами; они кричали, грозили ему высочайшим выговором, понижением, смещением, разжалованием. Он отер пот со лба и схватился за голову.
"По чьему распоряжению сие было допущено"... Эта фраза кричит громче и грознее всех других.
Что говорят о нем в Петербурге? Он, старый служака, присутствовавший при избиении Чугуевского полка по приказу всесильного Аракчеева, он, который вел в Сибирь конфедератов с отрезанными ушами и носами, которому на исправление в полк посылали провинившихся против дисциплины солдат и офицеров, — в Сибири распустил государственных преступников, позволил им учинить бунт в каторге! Невозможно, недопустимо, бессмысленно! Необходимо подтянуть каторжан! И он будет беспощаден.
Лепарский обмакнул перо в чернильницу и решительно написал под приговором комиссии:
"Вместо того, согласно положения, главы II § 7-го, главы V §40-ro, определяю: Ивана Сухинова — расстрелять".
Рука коменданта опустила гусиное перо в чернильницу и без раздумья решила судьбу других участников заговора. И спокойно, минуя всякие указания комиссии, пункты, главы, воинские артикулы, толкования, указы, — вывела, не дрогнув:
"Павла Голикова — расстрелять... Василия Боочарова расстрелять... Федора Моршакова, Тимофея Непомнящего, Василия Михайлова расстрелять..."
Относительно остальных Лепарский приговор комиссии утвердил.
Дело зерентуйского заговора занимало 370 писаных листов.
Было уже светло, когда комендант кончил писать подробную записку об "обряде казни, приложив к ней для большей ясности чертеж-план.
В этой записке он обдумал все до мелочей: приказал заготовить деревянный столб, "длиною поверх земли 2 арш. 12 вершк., в земле — 1 аршин" для расстрела, а сзади — два кольца. Указана была точно длина и ширина ямы для шести тел; велено приготовить шесть белых холщовых платков для завязывания глаз, шесть веревок крепких, двухсаженных, приказано нарядить шесть человек ссыльных, чтобы отвязывали тела, бросали в землю и зарывали.
Поручику Рику было приказано приготовить ружья и точно определено, сколько в них положить пороху, проверить патроны по калибрам, "дабы при заряжении не было конфузии, если патрон не войдет в дуло".
Яркое, зимнее солнце заглянуло в окно кабинета, когда перо; выпало из рук коменданта, сделав росчерк. Он позвонил.
— Отправить в Зерентуй немедленно! Не жалеть лошадей! Завтра готовь самую лучшую тройку. Еду туда сам. Постой! Никого ко мне не пускать!
— Госпожи не ушли: дожидаются...
— Скажи им: комендант уехал.

2

А в Зерентуе только и было разговоров, что о приговоре комиссии.
Василий Михайлов слушал пересуды товарищей и становился все мрачнее и мрачнее.
Кухтин говорил, вздыхая:
— Видно, у парня еще совесть не захрясла... А худое дело эта совесть — моторит человека, что ржа железо ест.
Ибрагим лениво отозвался:
— Совест? У того совест, кто товарыщ подвел. Продай — денга взял. Почему совест?
— Ребята! — крикнул Василий Михайлов. — Вон Буянов идет, зубы скалит!
Каторга дрогнула:
— Чует кошка мясо! Скоро на кобыле запоют его струменты!
— Уж кобылу новую поволокли, я видал! — пропищал скопец.
— Ну? Успели? — выпучил глаза новый дядя сарай.
— Пустим, братцы, ему именинную кружку; кто сколько может жертвуйте. Стоит аспид Гаврюшка в коридоре с селитрой бахвалится, регочет... ему, поди, любо...
Секлетей заглянул в щелку двери.
Знаменитый на каторге палач Буянов, высокий, сухощавый, щеголевато одетый в плисовую куртку и новые блестящие сапоги, вышел из своего особого каземата и остановился в коридоре поболтать с часовым. Часовой позволял с палачом эту вольность.
Буянов скалил два ряда белых зубов и смеялся. Речь у него была мягкая, лицо доброе, собой красивый, волосы — вороново крыло. Но все на каторге знали тяжелую руку этого доброго молодца. Он бахвалился:
— Сколько народу через меня в рай попало, которые безвинные!
— А со скольких yдаров в рай-то?
— А это как бить. Могу тяпнуть с одного маха кнутом листок бумаги, а могу и так, что останется невредим, а стану бить будто со всего маха.
— Ишь ты! — удивлялся часовой. — Ты ведомый мастер, а только тягомотно твое мастерство...
— А еще как! — с гордостью отозвался Буянов. — От старых палачей учился. Наука то хитрая. Не всякому дается.
— Зато и одет, что господский кучер, а значишься быдто и на каторге. И ешь сладко, не как другие. Деньгами тоже не обижен. За людскую кровь хорошо платят!
Буянов смеялся:
— Не хочешь быть бит, сам станешь бить.
— Из таких же ты сам. На кобыле, поди, леживал.
— Про то, кто леживал, а кто будет лежать, знает только бог да святые угодники, — нахмурился палач.
— А ты уж и осерчал... Долго ль у нас в Зерентуе на работе пробудешь?
— А скоплю довольно и уйду. Поеду в город, как срок кончу, извозом аль торговлишкой займусь. Женюсь на хорошей девке, — еще каких енералов возить буду! Детей моих рукой не достанешь!
— Сказывают, у тебя с четырех ударов человек готов.
— Бывает и так. Как станешь бить. Могу бить по заказу. Скажем, для двадцати ударов потребен целый час, а бывает, —  возишься с одним арестантом от зари до зари. Народ посмотрит да пойдет, раза три перекусит, а у нас все на кобыле потеха. — Буянов хитро подмигнул. — Закажут, — могу бить скорехонько, чуть кнутом мазать, а то смачно, с расстановкою: четыре удара! — и амба.
— А не страшно тебе было спервоначала? Ведь своих сек, товарищев, — несмело вырвалось у солдата.
— Эх, ма! — засмеялся Буянов. — С жалости шубу, мил человек, не сошьешь, а с кобылы и шубу, и шапку, и полушубок, и избу, и коней заведешь, коли кто с умом. И воду, говорят, секли кнутом, коли она дерзала от ветров затевать возмущение.
Секлетей Кухтин, как ошпаренный, отскочил от двери.
— Ребята! Буянов бахвалится. Видно, засечет наших... как есть насмерть засечет!..
Василий Михайлов побледнел и засуетился. Найдя свою бескозырку, он виноватым, заискивающим голосом обратился к товарищам:
— Братцы! Соберем Буянову от артели... может, и станет орудовать на кобыле полегче...
— Что же, соберем...
— Для че не собрать?
— Обходи с шапкою товарищев!
Ибрагим первым кинул деньги в шапку.
— Ишь, Ибрагим цельный хруст положил!
— Это чтобы Буянов тебя легче драл, бабай, как начальство проведает про твои плутни на майдане!
Ибрагим рассердился.
— Моя денга — мусор! Кака така плутня майдан? Сам плут, кто сказал Ибрагима!
В это время Василий Михайлов, стоя с бескозыркой около скопца, торговался.
С верхних нар дразнил молодой голос:
Не жалей, асмодей,
Не покаешься!
Пожалеешь, — на кобыле
Растянешься!
Скопец ругался и клялся, что у него нет ломаного гроша. С проклятием вытряс он медяки в шапку Михайлова.
Когда Василий Михайлов обошел с шапкою всех арестантов, он направился к двери в коридор.
— Гаврилу Никитичу почтение! — сказал он заискивающим тоном, снимая, как перед начальством, шапку.
— Здорово, — небрежно кивнул Буянов, слушая, что ему говорил часовой.
Размеренный голос солдата звучал безнадежной печалью:
— Что ж наше житье? Бросовое житье, самое разнесчастное. Приравни к нему жисть каторжного, — та не в пример лучше. На каторжном — полушубок, теплая шапка, большие сапоги, рукавицы; у него — лопата и топор. А вот скажу про себя: стою это я на карауле при работе каторжных: на мне шинель ветром подбита, ноги зябнут, в руках — ружье, а руки, что кочерыжки от холода. Придет каторжный в казарму, — ему дают горячих щей с мясом, а то и каши. Поест — и спать. А приду я в казарму, — щи пустые, чуть постным маслом приправлены, спать не моги, сперва ружье хорошенько вычисти... А отставку дадут, когда уже зубов не будет. Ходи тогда по миру, пока таскают ноги. Вот наш брат часто и норовит что ни на есть украсть, аль на убивство кинется, ни с того, ни с сего убьет человека... потому надоест солдатская лямка. Уж лучше перейти на каторжное положение.
Засунув руки в карманы, Буянов спокойно отвечал:
— Потому дураки вы все! Был бы ты умной, знал бы, как доходы иметь. Умей и начальству угодить, и каторжному поблажку дать, где можно, — тебе поклонное да покорное всегда принесут.
— Видно, не всегда! Вон и ваша жизнь, палачей, сытая, потому как и на работу в рудник вас не посылают, а и она не всегда сладка. Ты вот тут бахвалишься, деньги копишь, а слыхал, как в Тобольске палач жену убил? Пошто убил то, тебе ведомо? Захотел тот кат на каторгу: пущай, дескать, меня самого на кобыле отдерут, да, по крайности, от товарищев позора не будет! Не любят вашего брата товарищи. А еще на Нерчинском заводе, так там палач сразу трех людей убил: пущай засудят... Ах, самого вы разнесчастного звания, вот что!
Буянов вздрогнул. Не в бровь, а в глаз! Палачи часто бывали самыми несчастными людьми. Кончая срок каторги и не желая больше заниматься своей кровавой профессией, они выходили на поселение. Тут начиналась мука: населений их боялось и презирало; никто не соглашался идти замуж за палача, никто не хотел иметь с ним торговых сделок. Он голодал, потому что окрестные жители отказывали ему продать кусок хлеба.
Буянов нахмурился, потом расхохотался.
— Дурачье — дурачье и есть! А про Петра Кандинского, поди, слыхал? Вышел из палачей, жил на Шилке, зверовал; ныне завел большие дела в Нерчинске; дом — палаты; в Кяхте, сказывают, торговлишка, в гильдию скоро пролезет, купцом станет. Кто только не задолжал Кандинскому! А когда-то ноздри рвал, как и я, староверам, что не хотели признавать властей, жили и молились по-своему.
— Ох и страшно глядеть, как рвут ноздри?
— Когда щипцы способные, — ничего, а вот раз, помню на Нерчинском заводе подали мне щипцы, узки да коротки; три раза в те поры рвать примался, инда умаялся.
— Гаврила Никитич! — в десятый раз звал Василий Михайлов.
— Я за него! Тебе чего, любезный? — свысока отозвался палач.
— Для вашей милости артель прислала подарочек почетных старожилов... уж не побрезгайте... труды у вас большие... сделайте милость...
К Буянову тянулась бескозырка с деньгами. Палач не сказал, что изрядная сумма уже была ему прислана от Соловьева и Мовалевского. Он небрежно взглянул на деньги.
— Что ж? Отчего обидеть? Я завсегда с моим удовольствием. Выкладывай! Артель, — она что ж? Я против артели ничего не имею.
Палач подставил платок. Василий Михайлов торопливо высыпал туда деньги и закланялся.
А вернувшись в казармы, радостно замахал руками:
— Принял! Принял!

В тюрьме для цепных сидел закованный в кандалы Сухинов. По целым часам он не шевелился и молчал. И думал.
Все кончено! Идея восстания погибла; впереди позор: кнут и клейма — наказание, еще не применявшееся к государственным преступникам.
Едва только комиссия подписала приговор о наказании кнутом, он стал известен на каторге.
Сухинов видел когда-то эту позорную экзекуцию, слышал гомон толпы, шутки палача и его помощников. Он уже испытал позор на родине, когда его в первый раз заковали в кандалы, и испытать его еще раз не мог.
Бессонная ночь... В тишине темной комнаты на нарах слышен только храп да порою тяжелый вздох или бред.
Сухинов шарит под подушкой. Это все, что ему осталось. На каторге очень распространен между арестантами мышьяк. Они часто пускают его в ход: по "насерду" — по злобе или из корыстных соображений, и каторга наградила Сухинова мышьяком "на всякий горький случай".
Он отломил кусочек белого комочка и проглотил. Дело сделано... Яд облегчит работу Буянову.
Часовые слышали странные звуки, раздававшиеся из каземата цепных. Открыли дверь, осветили фонарем. С нар поднялись заспанные головы.
— Чего там?
Над парашею склонился кто-то в арестанском бушлате. Все тело его конвульсивно потрясала рвота. При каждом движении уныло гремели цепи.
— Кого это чистит, прости, господи? Нажрался водки, дьявол! И кто это вам ее только приносит? А то и шти, поди, с тухлятинкой... попадаются тоже, не в диковинку.
Сухинов махнул рукою и, шатаясь, добрел до нар. Всю ночь он мучился рвотой, а к утру заснул. Мышьяк не подействовал...
"Надо повторить, — думал он. — Возьму порцию вдвое больше".
Сухинов вспомнил рассказы о том, как жены изводили мужей, ежедневно подкладывая мышьяк в кушанья.
Сегодня ночью он повторит прием.
И стал думать о смерти и о жизни. Что оставалось ему от жизни? Ничего. Отец, отвернувшийся от бунтаря-сына, брат, проклявший его имя, товарищи, отказавшиеся разделить с ним идею восстания. Может быть;, кто-нибудь еще?
И вдруг вспомнил: Чита... Мороз... В клубах пара от дыхания, возле палей, женские фигуры, и одна, высокая, с большими прекрасными глазами на смуглом лице, с грудным голосом, низким и мелодичным:
— Я отношусь к вам, как к братьям... Ежели бы было возможно утешить хоть немного всех страдальцев, я бы сочла себя безмерно счастливой.
Почему ее здесь нет? Почему он не может взглянуть перед смертью хотя бы на ее портрет, чтобы найти в этих бархатных глазах мужество и утешение?
Веки Сухинова были крепко сомкнуты, но он не спал. Арестанты пошли на работу; он лежал на нарах один, слабый, мертвенно бледный. И думал о ней. Ему так хотелось назвать ее по имени, но как-то странно было сказать: Мария... Мари... Маша... Это слишком просто... Странная женщина, с мужественною душою и с кротостью мученицы. О, боже, он даже не может назвать ее по имени...
В тусклом свете ноябрьского дня опустевшие нары казались особенно унылыми. У Сухинова есть обломок карандаша и клочок бумаги.
Надо написать последнее прости этому миру... нет, ей, без имени...
Он писал мелко, постоянно зачеркивая, задумываясь, теребя карандаш, падая на нары от слабости и снова принимаясь писать.
"С чувством неизъяснимым пишу я вам эти строки. В минуту тягостного раздумья и прощания с жизнью вам, единственной, прекрасной, как видение... О вас только и думаю, о вас сожалею, что не мог увидеть еще раз, одно мгновение... Вы, которой дано блистать в свете, окруженной поклонением, здесь, в рудниках... Простите меня, прекраснейшее существо на земле!.. Я умираю... Мой нрав суров, дик и непреклонен... Но я в отчаянии, что, говоря с вами, был желчен, когда должен был сознавать, что я —счастливейший из смертных, слыша вас голос, ловя с прекрасных уст слова неземного сострадания... к человеческою юдоли... Я был счастлив в Чите единый миг. О, моя доля столь печальна, нрав столь несчастный... существование, полное внезапности, странствия без цели, прихотливое стремление к независимости и уединению... долгие испытания, кои отныне стали невыносимыми... И я обрываю злосчастную нить моей жизни..."

3

Приговоренные к кнуту сидели в одной камере; приговоренных к плетям отправили в карцер при конторе.
И все было, как всегда: люди ложились спать, снимали портянки, складывали под головы штаны, бушлаты, укрывались шинелями. И даже шутили:
— Что, Васька, что, звездочет, быгунцов на себе ловишь? — слышался насмешливый голос Голикова. — Ах, рупь-тулуп и шапка кверху, и будет же завтра работы Буянову! Кобылу протащили новую на базар. Кто видал? Ничего кобыла, изрядная, только выдержит ли: нас эстолько, да все ребята могутные! Горемычный Гаврилка, поди, упарится!
Бочаров лежал на спине и говорил мечтательно:
— Что такое по существу своему кнут? Пустой, ничтожный ремень, от деяния коего является сотрясение человеческого тела и прилив крови к органам. Человеческое звероподобие придумало это наказание, не соответственное и даже напротив состоянию царя животного царства и богоподобного естества, называемого homo! Ибо человек создан по образу и подобию божьему. И даже оченно неблагородно и бессовестно с твоей стороны, — вдруг обратился он к Голикову, не меняя тона, — как ты мне друг, зажилить ту голубую дабу во образе штанов, коею со мною поделился Иваныч, и дать мне штаны сукманные...
— Вот погоди, тебе завтра спустят не только сукманные, а и свои, природные! — крикнул Тимофей Непомнящий.
Он был зол, теребил свой длинный ус, который растил когда-то "для внушительности", и думал о том, что черт дернул его связаться с арестантами и участвовать в заговоре. Не лучше ли было оставаться в денщиках у Черниговцева и помаленьку дотянуть лямку ссыльного? Правда, Черниговцев был тяжел на руку, и Тимофей с холеными усами не досчитывался уже нескольких зубов, да нешто лучше будет завтра петь Лазаря на кобыле? Эх, кабы знал, где упал, так соломки подостлал! Дернул черт ввязаться, а потом дернул черт донести, как узнал, что Казаков все открыл. Себя хотел выгородить. А после, черт знает зачем, сам же сказал о доносе Казакова. И нашим, и вашим. Запутался. Ох, попляшешь, холеный ус, на кобыле!
"Василий Михайлов" — Антошкин молчал. У него был совсем пришибленный вид. Серые глаза мигали; мочальную бороденку дергало; корявые руки вытирали непрошеные слезы. Поди ж ты... сманили товарищи на сменку; Ибрагим-майданщик с Казаковым куртаж взяли за то, что обошли, сватами заделались, да знал ли кто, что этакое дело стрясется? Он хлипкий, не встанет с кобылы. За чужое дело помрет.
Он шептал Голикову:
— Что же это, меня — как, а его — как? Как же это, ребятушки, что делать?
— А ты спробуй, откройся начальству, — усмехнулся Голиков. — Зато после не пеняй: свои товарищи — амба.
— Я уж не вытерпел, говорил... А они мне: "Знаем мы вас; вы все не виноваты!" Я им: "Нешто я выдержу кобылу? Помру, потому — хлипкий"... А они...
— А поди ты к черту, хлипкий! Подохнешь — так одним слизняком будешь меньше, а выживешь — крепче станешь, настоящим чалдоном заделаешься! Чего продавался, когда сейчас нюни распустил?
Антошкин молча всхлипывал.
Кто-то затянул песню:
Звездочка моя ночная,
Зачем до полночи горишь?
Король, король, о чем вздыхаешь,
Со страхом речи говоришь?
Красавица моя драгая...
— У, завел канитель! Нешто это песня? — выругался Голиков. — Бывало, как Алешка Данилов зальется... вот это были песни! Эх, счастливый он, Алешка-то! Убег!
Песня оборвалась.
— Иваныч, а ты чего смеешься? — заговорил Бочаров. — Сладки манты, что ли?
— Не пробовал, — вяло отвечал Сухинов.
— А смеешься!
Никто из сидевших здесь не знал еще, что Лепарский изменил приговор комиссии.
— Что?
— Смеешься, я говорю.
— Смешно мне, Вася!
В голосе Сухинова зазвучала непривычная мягкость.
— Погубил я вас всех, товарищи, ничего не сумел сделать. Вот над сим злосчастьем плакать надобно, а слез нет.
— Ну, это что же, Иваныч! Это было дело полюбовное! — промямлил вяло Бочаров.
— Не на веревке ты нас и тащил, рупь-тулуп и шапка кверху! Да, может, Иваныч, мы после кобылы отлежимся да еще дюжее да злее станем! Кобыла другой раз нашего брата оттачивает, что бритву.
Непривычная ласковость и слово "Вася" вдруг настроили Бочарова на сентиментальный лад. Он нагнулся к Сухинову.
— Уж больно ты что-то весел, Иваныч! Даже жуть берет! Лучше ты скрепи жар сердца. Кто спокойнее, — тому легче и в лапах ката.
— А куда мне деть, Вася, свою веселость? Вот чудится, будто завтра все кончится, не будет больше муки и унижения...
— Аль думаешь, Иваныч, апосля мантов в гошпитале всласть отлежаться? Не полагайся больно на снисхождение и человеколюбие эскулапа и прочих персонажей каторжных. Бывает, что только спину залечат, как еще всыпят. А тогда, после постельки, тошнее на кобылу-то, право слово!
— Ничего я не думаю, Вася! Просто весело мне, ровно в детстве, когда мать сказки сказывала, а я засыпал. И теперь засну.
Он вынул записочку, которую писал в Читу, и разорвал ее на мелкие куски.
— Не надо... вздор!
— Что ты говоришь там, Иваныч?
— Он соски материнской запросил! — крикнул злобно Тимофей.
— А может, и не соски, а чего позабористее! — подхватил Моршаков. — Ах, мамочки-родимые, бывают же бабы грудастые, — антик-марей, как говорит у нас Васька Бочаров.
— Нынче, может, последнюю ночку вместе, а доселе жили дружно, — сказал Сухинов. — Ныне второе декабря. Недельки через три уже Рождество. На Рождестве на воле в санках с колокольчиками катаются... На святках гадают и страшные истории рассказывают... Слышал я, будто Голиков сказки мастер говорить. Рассказал бы нам сейчас...
— Ну, что ж! Да сказки-то я все забыл. Вот нешто про разбойников что? О них много знаю: от старых чалдонов слыхивал.
И, не дожидаясь одобрения товарищей, начал:
— Не сказку, братцы, зачинаю, а быль. Жил в старину, еще в те поры, как дед мой молодой был, славный маз Иван Осипович, по прозванию Ванька Каин. Иван Осипович, — косая сажень в плечах, голос, что медь разливается, — пошел на каторгу, не стерпев барской ласки по зубам да по загривку. Эх, задумал, свистнул молодецким посвистом: "Чай, примечай, куда чайки летят!" Любимая эта была у него поговорка. Сбежал от помещика на воровской промысел, а на господской стене написал: "Пей воду, как гусь, ешь хлеб, как свинья, а работай черт, а не я!" Написал, да и был таков. Воровал Ванька Каин по дорогам да рекам купцов именитых, по хоромам бар да вельмож знатных; сказывали, нет от него ни займов, ни запоров: в щелку, вишь, и в ту пролезет. Грабил и товарищам наказывал: "Бей в овсе, колоти во все, и того не забудь, что и в кашу кладут". И забирали товарищи все, что видели, ничего не оставляли. Никакие пути Ваньке Каину не были заказаны. Был он и на Москве-матушке, да, шутник, и там шутки свои шутил, как под Каменным мостом жил, а по мосту люди ездили, про него и не думали. Ванька сидит под мостом да посмеивается, посмеивается, шутки-прибаутки складывает: "А Каменный мост — воришкам погост: пад да серед сами съели, печь да полати в паек отдали, пыль да копоть, при чем нечего лопать".
Слушает Сухинов и думает свою думу.
Три раза принимал он мышьяк: три раза ничего не вышло. Сегодня хочет испробовать другое. Пусть только уснут: нарочно кажется он веселым, чтобы не вызвать подозрения ни у часовых, ни у товарищей. Слаб он очень: после третьего приема, как начались конвульсии, позвали лекаря; ну, тот спас... Надо снова только собрать силы...
А Голиков уже заводит речь про другого разбойника:
— Эх, братцы! И ныне есть люди! Про разбойника Горкина, чай, слыхивали? Он и сейчас на людей страх наводит. Его в тюрьму, а он — лататы! Все тропы варнацкие ведает. Вор беду избудет, опять на воровстве будет. Страшнее этого Горкина, говорят, для купцов нет, да и не для одних купцов... Раз был он в быгах. Видит: сидит казак на заплоте, поет песню: "Ведмедь придет — не боюсь, волк прибежит — не боюсь. Горкин придет — не боюсь". А Горкин тут как тут. Подкрался. Каак прутом хлестнет, да и спрашивает: "Как, сукин сын, и меня не боишься?" Казак глянул, завизжал, что поросенок, да на землю и свалился. Тронул его Горкин, а он не дышит. От одного страха скапутился.
Сухинов приподнялся На локте. Темно. Тихо. Заснули под сказки-басни; замолкла проклятая музыка кандального звона. Только изредка, во сне, загремит у кого-нибудь цепь, забормочет, застонет арестант, и опять тихо.
Еще днем Сухинов заметил большой деревянный кол, вбитый низко над нарами. Он отвязал от цепей ремень, закинул его ощупью за кол, потом зацепил за свою шею и разом бросился вниз. Расстояние от кола было невелико, колени касались пола. Он захрипел. Антошкин проснулся и пошел к параше.
— Господи, помилуй! — пробормотал он, наткнувшись на Сухинова в темноте, и стал шарить руками.
Тело человека. У Антошкина затряслись ноги. Он закричал в ужасе:
— Ребята! спасите! Кто-то из наших повесился!
Загремели кандалы: арестанты колотили в дверь.
— Чего еще? — раздался недовольный голос часового. — Рано еще! Спите!
Он думал о том, что рано еще собираться на базарную площадь. В ответ раздались крики:
— Отворяй! Человек повесился!
Завизжал замок; камера осветилась фонарем.
— И вправду повесился... Ах, дьявол вас побери, за вами не углядишь! Теперь комендант по головке не погладит...
В коридоре суматоха: бегут доложить по начальству. Подняли батального командира, разбудили лекаря Владимирского.
Камера на ногах. А тело все еще на ремне, почти в сидячем положении. Люди столпились, чего-то ждут, растерялись.
Прибежал лекарь.
— Сними ремень!
Развязали.
Лицо доктора озабочено. На лысине выступили капли пота. Глаза смотрят сконфуженно.
Камера ждет.
— Жив, что ли? —спросил первый Бочаров.
— Да уж было б лучше, кабы помер...
Этот шепот Голикова услышал лекарь. Он вздрогнул. Завтра ему было приказано присутствовать при порке этого человека и давать заключение, сколько он может выдержать ударов. Круглое, тщательно выбритое лицо Владимирского морщилось от бессильного напряжения мысли. С минуту он молчал, потом сказал сопровождавшему его офицеру неуверенным тоном:
— Арестант мертв. Попытки приводить в чувство совершенно бесполезны.
Голиков с Бочаровым переглянулись. Когда Сухинова унесли, Голиков сказал с усмешкою:
— Что-то не больно верится в эту смерть. Не смеретной был Иваныч, как мы глядели, да и где так скоро задавиться, сидючи? А ведь он почитай что сидючи повесился. Обмер — и больше ничего. Верьте честному варнацкому слову!
— Начальству виднее. А жаль Иваныча!.. То-то он был такой веселый! Ишь, меня Васею назвал...
— Эх, одним меньше к Гаврилке, — и слава богу. — отозвался Голиков. — Все мы там, ребята, будем: не сносить долго головы. А захочет Гаврилка, — засечет завтра... Да не уноси огонь хоть эту ночь, селитра! — крикнул он часовому.
Фонарь оставили.
Лекарь Владимирский смотрел, как тело  Сухинова укладывали на сани, чтобы везти в лазарет.
— Тише клади да гляди на ухабах! — прикрикнул он на солдата. — Ведь это человек, а не скотина!
Солдат посмотрел на доктора с удивлением.
— Вашбродие, как смею доложить, удавленник-то не очень смеретной. И ежели бы его потрясти, то, может, к жизни бы воротили...
— Тебя не спросили, как ворочать к жизни людей, — рассердился лекарь. — Слушайся и не рассуждай! Поезжай шагом... смотри, легонько на ухабах!
Три раза этот человек старался лишить себя жизни. Неужели спасать его для муки и позора в четвертый?
Владимирский сел на сани рядом с телом. Ехали очень тихо, чтобы не было тряски.
— А вдруг сам очнется?
И лекарь, приехав, тотчас же сказал решительно комиссару:
— Снести труп на ледник, как можно лучше заморозить. В помещении держать не сметь: может разложиться, а труп нам нужен для следствия.
Владимирский задумался о том, как сообщить о случившемся только что приехавшему из Читы Лепарскому? Что, если он узнает правду?
Но ему нечего было опасаться. Лепарский правды не добивался. Самоубийство секретного было ему, в сущности, на руку. Разве нельзя будет сыграть на этом самоубийстве, если в Чите к нему приступят со слишком большими упреками?
Тогда он примет соболезнующий вид и скажет дамам, которым так неприятно отказывать, на самом чистейшем французском диалекте:
— Ce malheureux... Honneur a votre zele et a votre bonte. (139) Сухинов покончил счеты с жизнью в ту самую минуту, когда я приехал, чтобы облегчить его участь. Oh, quel horrible froid (140), милые дамы, вам сегодня совсем не следовало бы выходить.

4

Палач Буянов, в парадной одежде, чуть свет вышел из своей "квартиры", как называли его особенно чистую и даже уютную камеру, и пошел вдоль заборов, тянувшихся от острога. За ним сзади неизменно, с некоторой почтительностью, следовал конвойный. Ведь он все-таки был арестант.
Буянов идет, стройный, сухощавый, слегка раскачивая, как женщина, бедрами, и говорит небрежно солдату:
— Скушно с вами! Вот отработаю нынче, а там буду проситься в Иркутск; в Иркутске, сказывают, жисть куда вольготнее!
Солдату не велено дорогой говорить, но он, оглядываясь, бормочет:
— Ох, уж что это ты только надумал, Гаврила Никитич! Тут тебя все знают и уважают... На кого нас покинешь? От тюрьмы да от сумы не отпирайся, а от знакомого человека больше снисхождения можно ожидать.
— Мне везде будет почет, — наставительно и гордо говорит Буянов.
Скрипят полозья саней. Крестьяне везут на продажу в Зерентуй рыбу, хлеб, разные товары. Солдат останавливает:
— Куда, черти? Нешто не знаете: нынче у нас своя торговля будет? Куда, говорю, оголтелые, прете?
Крестьяне видят: женщины бледнеют. Кто в этих местах не знает Буянова?
Сани столпились длинной вереницей. Буянов остановился и ждет.
— Давайте кату плату, — небрежно говорит он.
Домодельные кошельки распускаются; бренчат медные гроши.
— Чего пожалела, тетка? — слышится укоризненный женский голос. — Не зарекайся от ката... Коли нету, возьми деньги у меня. Батюшка, будь помилостивее, как станешь пороть несчастных на кобыле...
Было еще темно, когда на площади, где обычно толпились крестьянские возы с товаром, сгрудилась густая толпа. Новая "изрядная" кобыла — наклоненная бревенчатая скамейка на раскоряченных ногах — кричала своим огромным ртом — дырою для головы, смотрела двумя бесстыдными глазами — маленькими отверстиями для рук.
Отряженные нарочно каторжные рабочие кончали рыть братскую могилу. Семьдесят человек солдат выстроились вокруг и смотрели, как рабочие ввинчивали кольца в смертный столб.
Поручик Рик бегал и суетился, в последний раз осматривая ружья у пятнадцати солдат, отряженных для стрельбы.
Каторжане, работавшие у рва, торопились; пот обильно струился с их лиц; глаза смотрели угрюмо. И когда управляющий конторой Черниговцев подбежал к Рику, объясняя ему что-то относительно могилы, в спину начальнику полетел ком мерзлой земли, как будто второпях нечаянно отброшенный лопатой.
Пронзительный голос Черниговцева бил в уши:
— Р-разбойники! Запор-рю! Кто осмелился? Пор-рядок!
Но раздувать историю с комком мерзлой земли в эту минуту было неудобно вообще; к тому же в любой момент мог подъехать комендант.
Буянов распоряжался у кобылы и приветливо улыбался, крутя бедрами. Он чувствовал себя героем дня и был изысканно вежлив, даже галантен, как всегда во время экзекуции. Он мягко говорил шести помощникам-арестантам:
— Уж потрудитесь, братцы, будьте настолько добрые... Берите веревку... Посмотри-ка, ребятушки, хорошо ль ввинчено кольцо? Всякая работа аккуратности требует. Ремень-то новешенький крепкий, кожа добротная — любо глядеть! Посчитайте-ка, голубчики, саваны, не обочлись бы в спешку...
И косился на горных чиновников, столпившихся у могилы, и на Рика с Черниговцевым: видят ли они его усердие?
Арестанты молча исполняли требования Буянова. Только один поминутно отворачивался, вытирая рукавом глаза. Наконец он бросил веревку и застонал, упав на колени:
— Братцы... помилуйте... не могу смеретные рубашки им подавать!
Буянов взглянул на него насмешливо.
— Думал бы раньше! — сказал он многозначительно.
— Что ты, пьян, болван? — налетел служитель на коне и с ружьем, один из двадцати, назначенных для порядка. — Антошкин, брось дурака валять! Вот чуварло колыванское!
Арестанты подхватили его под руки.
— Да ведь он, ребята, на кобыле заместо меня...
— Заткнись! Комендант!
Сани коменданта подкатились к самому месту казни. Лошади стали разом. Лепарский, в полной парадной форме, при всех орденах, лихо соскочил в снег.
Кругом все пришло в движение; ряды конных и пеших выравнялись.
— Здорово, ребята!
— Здрав-жел-ваш-дит-ву!
— Здравствуйте, господа! Все готово, поручик?
— Точно так, вашдитство! Сколь было возможно, выполнил с усердием, согласно приказа...
И, повернувшись, поручик Рик крикнул раздельно резким голосом команды:
— Р-рав-няйсь!
— Пора, —сказал Лепарский спокойно и деловито.
— На-чи-най!
Расступившаяся команда показала группу преступников, возле — священника с крестом, и на земле — тело Сухинова со спокойным восковым профилем сразу преображенного, торжественного лица. А неподалеку стоял бледный, осунувшийся доктор Владимирский.
— Пренепреятная обязанность! — сказал он тихо священнику.
— Исполняем долг. На Все воля божия.
На кресте играл солнечный луч. Осужденные отворачивались: было больно глазам. Вчера еще они были уверены, что их ждут плети; сегодня пятерым объявили смертную казнь.
Буянов заторопился:
— Ну, надевай, надевай, ребятки!
И ласково, точно играя, подавал пять саванов.
Василий Михайлов дрожал мелкой дрожью; лицо было почти такое же мертвенно-бледное, как у Сухинова. Он держал в руках смертную рубаху и подошел с нею к Голикову.
Черниговцев ясным металлическим голосом отчеканивал приговор.
— Разом все, — резко сказал Лепарский. Рик засуетился; служители передавали приказ дальше, палачу.
— Поди сюда, малый, да не бойся: чай, видишь меня не впервой! Снимай рубаху, надевай на шею ремень по форме, — тем же ласковым тоном говорил Буянов одному из приговоренных к плетям. — Клади, клади голову, да поудобнее: лежать-то долго!
Как во сне, арестант покорно положил голову в отверстие кобылы, а руки просунул в меньшие дыры. Буянов прикрутил ее на исподней стороне машины к рукам, укрепил ноги на кольце внизу кобылы. Спина арестанта сильно выгнулась; он застыл, оголенный, беспомощный, неподвижный, крепко прикрученный к страшным распялкам.
Буянов отошел на несколько шагов и с передышкой секунд в шесть с прискоком стал бить.
После пятнадцати ударов он переменил плети, ставшие мягкими от крови. Арестанты-подручные подавали ему новые.
Голиков и Бочаров оба отказались от последней исповеди. Священник подошел к остальным смертникам. Слышался надрывающий душу тонкий плач Антошкина:
— Ваш бродь, это не я, видит бог, не я!
Его никто не слушал; обычные слова каждого преступника.
— Ваш бродь, меня ошибкою... я не быгал... я не... Василий Михайлов... повремените!
Его никто не слушал, и священник, которому он только что на духу сказал правду, сомнительно улыбался, качал головою и говорил со смиренным вздохом:
— Великий грех, сын мой, перед смертью пятнать себя ложью.
Чьи-то крепкие руки почти насильно натянули на него саван.
Василий Михайлов, протягивая Голикову белый холст, встретился с взглядом его холодных янтарных глаз. Голиков щурился знакомым манером и усмехался:
— Что зубами лязгаешь, дьявол? А и сволочи вы оба: сменку строить смелы, а до дела дойдет, — пужаетесь! А то забыли: коль не убьешь, сам пропадешь. Ухожу я от вас, дьяволов, и то мне ладно. Эх, ты, сопля и надеть мне смертную рубаху толком не можешь! Давай сюда, я сам! Эх, рупь-тулуп и шапка кверху! Будь здоров, Гаврила Никитич, не придется мне ноне на твоей кобылке поплясать, — уйду дальше! Ха, ха, вместе мы быдто с тобою купца возле Ирбита ухлопали, а ноне ты в плисовой куртке и по мне поминки справляешь!
— Такова каторга, Павел, — сказал Бочаров, — нынче вверху, завтра — внизу.
— Точно. Ишь как у него плеточки славно посвистывают! Слушай, друг Гаврила Никитич, так уж ты сделай милость, по старой памяти, моих товарищев не горазд шибко гладь мантами. Не расписывай им хитрых узоров по телу, а кому станешь класть клейма, — скорее машиной води, не задерживай; пущай хоша не форменно, да скоро. За неаккуратный узор они не обидятся.
— Ну, ну, не раз-го-ва-ри-вать!
Рик по предписанию Лепарского, командовал:
— Стрельба и кнут сразу! На-чи-най!
Голиков у столба. Рядом — Бочаров. В длинных белых саванах оба кажутся неестественно длинными.
— Рупь-тулуп и шапка кверху, — сердился Голиков, — да и вязать-то как следоват, сволочи, не умеют! Вашбродь, — обратился он громко к Рику, — ведь я был фельдфебель... смерти в глаза должон без страха глядеть. Дозвольте глаз не завязывать, на ваши личики в остатний раз полюбоваться, что вы нас как в машкерад святыми нарядили... особливо сладостно глядеть на личность господина начальника нашего Черниговцева... премного мы им довольны, отец родной... Тимошка, от  скольких больных зубов он тебя кулачком барским ослобонил?
Черниговцев отвернулся.
— Завязывай! — резко скомандовал Рик.
Белая косынка закрыла золото насмешливых глаз.
— Прощай, Васька!
Последнее, что видел Голиков, — это брошенное в яме у его ног окоченевшее тело Сухинова.
— Прощай, Павел! Друг ты мне был, а все-таки сволочь! Друга обманул: штаны из дабы Иваныча прикарманил.
— Я не виноват... — отвечал Голиков, но барабан заглушил его слова. С барабанной дробью слился залп выстрелов.
Белый саван заколыхался, пополз вниз, к подножию столба, на край могилы.
Услужливые руки подхватили; у столба другие торопливо развязывали веревку. С глухим шумом упало тело Голикова рядом с телом Сухинова. У столба — с завязанными глазами Бочаров. Залп. Стон. С ним сливаются вопли с кобылы. Бочаров продолжал стоять на дрожащих ногах, как будто его трясла лихорадка. Он кричал:
— Дьяволы!.. Душегубы!.. Добейте скорее!
Гик сделал знак. Подбежал унтер-офицер и заколол Бочарова штыком.
— Следующий!
Антошкин шел, спотыкаясь, как пьяный. Он уже никого и ничего не видел. Его нижняя челюсть плясала как у щелкунчика, когда дети колют орехи. Ни звука, ни вопля; вытаращенные глаза смотрят бессмысленно тупым, невидящим взглядом. Завязали глаза; прикрутили крепче веревки. Михайлов отвернулся, чтобы не видеть страданий своего сменщика. Рик махнул рукою.
Залп. У столба неподвижная белая фигура, и только из-под повязки сочится Кровь,
— Убью! Р-розги! Сволочи! Не попали! Как стреляете, пся крев!
— Как стреляете! Поручик, вы в ответе! Что такое? Ничего не слышу!..
Вопли на кобыле заглушали голос коменданта; над круто, неестественно выгнутой окровавленной спиной со свистом взвивались змеями красные плети; с ремней капала густая, липкая кровь...
— Поручик! Я дал вам подробный приказ и даже с чертежом!
— Укротить дистанцию! — надрывался Рик. — Стрелять поодиночке!
Он громко кричал, стараясь, чтобы его услышал Лепарский.
— Вашдитство... команда пятого батальона в Нерчинском заводе имеет сто семьдесят человек рядовых, из коих...
— Из коих вы не сумели никого научить стрельбе, поручик Рик!
— Вашдитство... согласно вашему приказу, из них семьдесят человек должны были находиться на параде для экзекуции при расстреливании осужденных преступников...
— Неучей! Семьдесят неучей! — старался перекричать выстрелы и стоны засекаемых Лепарский.
— За недостатком у нас оружия, вашдитство, я не мог набрать для сих рядовых более сорока... из оных выбранных пятнадцати людей половина не могла исправно стрелять и за всем тем, что я приказал уменьшить пороху в патронах...
— Порох, порох! Я говорю: вы не научили солдат стрелять!
— Не было возможности, вашдитство! Уверяю честыо офицера... Не без опасности, по ослаблению казенных шурупов, можно было согласиться употребить для пальбы сии ружья, поступившие в оный батальон еще в 1775 году и у коих все шурупы и пружины никуда не годные, а штыки уже вовсе не употребляются, имея развернутые трубки. И посему...
— Напишите об этом рапорт! Ах, что они делают, что делают!
И, повернувшись к Буянову, Лепарский крикнул:
— Не мажь, палач! Работай, как приказано, мерзавец!
С залпами у столба сливались крики окровавленных жертв на кобыле. Буянов ждал приказа начальства "нещадно". По этому слову с четырех ударов поднимал он голову преступника за волосы и, спокойно улыбаясь, говорил:
— Готово! Убрать!
И в голосе слышалось радостное удивление перед своей ловкостью.
Слово "нещадно", впрочем, сегодня не было произнесено, и Буянов, помня "подарок почетных старожилов", бил "со снисхождением". Кровь лилась, и распялки кобылы, и ремни, и даже притоптанный снег под ногами палача — все было красно.
— Убрать!
Михайлов потащил к краю ямы последнее тело, тело Тимофея Непомнящего. Длинные усы, которые знала вся каторга, беспомощно повисли у него из-под косынки. Снизу на него смотрели остеклянелые глаза его сменки. Полуоткрытый рот точно кричал проклятие.
Михайлов завопил в ужасе:
— Не могу! Это я, я!
Его подхватили. Он бился в припадке.
— Что там такое?—спросил Лепарский, заметив переполох.
— Арестант из помощников палача помешался, вашдитство! — доложил Черниговцев.
— Связать! На цепь!

В эту ночь Михайлов повесился на том же месте, где и Сухинов. Его нашли под утро уже холодным.