6
СКАЗКА ПРО ИВАНУШКУ-ДУРАЧКА

Сеяло ноябрьское петербургское небо осенними слезами; низко нависло оно над городом; большие белые гребни, как разъяренные звери, прыгали по Неве; в трубах выл ветер.
В Морском корпусе только что покончили с уроками, и кадеты бродили по зале, болтали, играли в разные игры и сговаривались завтра кататься на коньках на вновь устроенном во дворе катке. Держали пари, кто протанцует дольше на льду вальс или мазурку.
Сережа Беклемишев, сидя в сторонке с Тимошей Найденовым, рассчитывал в уме, сколько дней осталось еще до рождества, когда начнутся зимние каникулы.
Найденов думал о другом. В последнее время он забросил свои модели кораблей и уже полтора месяца не разворачивал полотенце, в которое был завернут его знаменитый фрегат. Мысли Тимофея постоянно возвращались к тому памятному воскресенью, когда они с Сережей побывали у Рылеева. Особенно запомнились ему слова об "исторжении из рук самовластия железного скипетра, для приобретения законных прав угнетенному человечеству". "Как исторгнуть железный скипетр? И что это за Тайное общество?"
И Тимоша стал искать случая как-нибудь разгадать загадку. Он, не любивший прежде стихов и слушавший декламацию Сережи Беклемишева только из дружбы, теперь старался поймать каждый клочок, где говорилось о свободе.
Бывая в отпуске, он перечитал у Бестужевых все номера "Полярной звезды" и других журналов, где печатались стихи Рылеева и хитро, осторожно расспрашивал о них Бестужева, наводя его на желанный ответ: "Какая свобода? Какой деспотизм? Как может быть иначе?".
И жадно ловил намеки на то, что "впереди будет лучше".
Но, может быть, это только мечты Бестужевых, которые никогда не притесняли своих крепостных? Может, быть, они этого и хотят, но это невозможно? А другие, что думают другие? Много ли друзей у крепостных и возможно ли освобождение?
Вчера помощник директору Груздев поймал Тимофея на месте преступления, когда он читал номер "Невского зрителя".
Он подошел к Тимоше близко и положил ему руку на плечо:
— Что прячешь, Найденов?
Это был единственный человек из корпусного начальства, которому Тимоша Найденов стыдился солгать. У него был открытый серьезный взгляд; он охотно давал из библиотеки книги и поощрял чтение, никогда не оскорблял учеников и всегда за них заступался.
В корпусе говорили, что Груздев очень образован и сам пишет книги; рассказывали, что он много перенес и даже был в плену в Японии.
— Что ты прячешь, Найденов?
Мальчик молча протянул Груздеву книгу с раскрытой страницей.
Груздев прочел стихи Рылеева:
Надменный временщик, и подлый и коварный,
Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный,
Неистовый тиран родной страны своей,
Взнесенный в важный сан пронырствами злодей! (11)
— Та-ак... — протянул Груздев и, помолчав, добавил: — А ты очень любишь подобные стихи?
— Очень, — отвечал, смотря ему прямо в глаза, Найденов.
— А это что за записка? Вопросы? Та-ак... "Как живется народу в тех странах, где нет царей? Как живут там крестьяне, ежели у них нет господ?" — Груздев подумал и ответил: — Эти вопросы трудные, на них сразу, в двух словах, пожалуй, и не ответишь. Во всяком случае, я думаю, там, в этих странах, тому, кто умеет работать, живется не хуже, чем в России.
Странный ответ... Но уже одно то, что Груздев не отнял книгу у ученика и стал разговаривать, а не посадил в карцер за "свободомыслие", — было много.
— Читай больше, Найденов, — сказал оп добродушно, — и много узнаешь. А ежели хороших книг не достанешь, приди ко мне, я тебе дам. Только смотри, чтобы чтение не мешало урокам!
И ушел. Найденов и не подозревал, что Груздев был членом Тайного общества, того общества, о котором он мечтал с Беклемишевым.
Особенно мечтал он, Найденов. Ведь освобождение крестьян касалось его больше, чем Беклемишева. Ведь это его, Найденова, брат был крепостным кузнецом, ведь это его отец с "крянувшим нутром" получил случайно вольную — за дедушкину долгую службу при барине. Ведь это он, Найденов, слышал в детстве рассказы, как по соседству барин засек до смерти девку за то, что она разбила его любимую пенковую трубку. Ведь это его, Тимошку, пугали злым барином по ночам, и, просыпаясь среди ночи в курной избе, он принимал стрекотание сверчка и шорох тараканов за шепот барина, кравшегося к нему - с пенковой трубкой...
Завтра он увидится на катке с Беклемишевым. Как много надо сказать!
Тимоша вышел в коридор, чтобы напиться из куба воды. Его кто-то потянул за рукав.
— Костя!
Перед ним был матрос 8-го экипажа, его двоюродный брат Константин Семушкин. При тусклом свете фонаря заметно было, какое у него бледное лицо.
— Чего ты здесь?
— С рапортом к директору. Ты ничего не слыхал?
— Нет, а что?
— Государь в Таганроге скончался! Я о том и рапорт принес. К присяге чтобы всех офицеров привести.
— А кто царем теперь будет? Кому присягать?
— Сказывают, наследнику Константину. Возле Зимнего дворца, сказывают, карет, колясок видимо-невидимо. Офицеры, так те и прут, так те и прут... — Он наклонился к самому лицу Тимофея: — Скоро, Тимошка, в деревню поеду, пра слово... Вот-то у маменьки будет радости!
— Да давно ли ты служишь?
— Седьмой год ноне с осени пошел.
— Вот как! Кто же на седьмом году службу кончает?
Матрос тряхнул головой. Зубы его весело блеснули на широком скуластом лице.
— Вон в Финляндском полку Ванька Малашкин сказывал: "Ныне двадцать пять лет, ау, брат, служить времечко прошло!"
— Как так? — с недоумением спросил Найденов.
— А так, будет отмена, только ты пока что ни гу-гу, молчок. За такие речи енералы-адмиралы нас по головке не погладят. А только всем, как есть, будут от нового царя легкости, а барам — крышка.
И он торжествующе посмотрел на Найденова.
— Ничего я что-то у тебя не пойму, Костя... Что ты толкуешь?
— То-то и оно-то, что, в четырех стенах сидючи, трудно понять. Нешто до вас адмиралы такие речи допустят? Они все за старое житье цепляются. Да ты не пужайся: тебя никто не тронет, хоть ты барчонком и заделался, — кость, не та. А ежели кто тронет, ты как на ладошке им всю правду-матку выложи: не барин, дескать, я, не белой кости, а как раз самой что ни на есть черной, на мякине мешен, на слезах да на поте мужицком поднялся. Ну, тогда тебе беспременно заместо плетки дадут разом апалеты да звезду трехсаженную...
Тимофей слушал, широко раскрыв глаза, точно ему кто-то рассказывал нелепую сказку:
— Да толком скажи: что болтаешь, откуда узнал?
Матрос, озираясь, зашептал:
— Ступай, что ли, в колидор, где потемнее, — там не так на начальство нарвешься...
И в полутемном коридоре продолжал рассказывать новости:
— Ныне, вишь ты, во многих казармах новой жисти ждут. Намаялись. Подумай сам. Возьмут нас на службу — что в яму мы провалимся. Ушел из деревни молод, пришел со службы старик с горбом, а то еще и убогий с костылем. Послали тебя на службу по приказу барскому — кого захотел барин, того и пошлет. А дома что остается? Голод да тиранство: на конюшне плетками за всякую малость стегают, а то и вовсе безвинно; нужда за глотку давит; земли — раз объехал, и полоса готова, да и та — пустаки, охаротки в кошачий хвост, а у бар — земли до дуры, он с ее хлеб во всю жисть не переест, а по заграницам на разные романеи да на девок размотает... Вот ты мозгами и брызни, парень ты башковатый да ученый, кому та земля надобна — барину аль мужику? То же и воля, скажем: без воли как след никак невозможно с землею управиться, а без земли неча делать и с волей.
Найденов слушал, затаив дыхание, а Семушкин обдавал его горячим шепотом:
— Ох, и охота на землю воротиться! Плывешь этта по чужим морям, остановишься, скажем, около какой земли заграничной, глядишь на берег — хорошо: и пильцины-лимоны-винограды всякие произрастают, и солнце жарит, что в бане, и черномазые бродяги не по-нашему лопочут, чуть-чуть не задарма всё отдают. А тянет домой — по снегу и по дому заскучаешь. По печке да по каше скулить охота, что по покойнику. И по сохе. Она, соха, знаешь, большое дело. Ею ковырнешь землю по весне, а она, родимая, что хлеб отколупнется. И пахнет от ее вот как любо! А после, как ярь взойдет, аль лед цветочками засинеет, что тут, брат... Это тебе почище пильцинов...
Тимофей не думал о деревне. Он слушал рассеянно хвалу земле и спросил:
— Что еще говорят?
— По ротам сказывают, царь хотел мужикам волю дать, а енералы ему да министры помешали. Коли этот царь помер, новый беспременно даст да так еще сделает, что господа пойдут под ружье, а мы шинели наземь побросаем. Кто захочет, станет господ муштровать и над ими командовать. Так-то. Только я начальствовать не хочу — я в деревне пахать стану и земли себе наберу до дуры, как сейчас у господ.
— Да кто это тебе сказал?
— Все толкуют. И офицеры, которые помоложе, сказывают втихомолку, которые за нас, за нижних чинов... А еще у нас толкуют так: какой царь волю даст, за такого и пойдем.
— А коли ни один не даст? — прошептал Тимофей.
— Тогда бунт, сказывают, поднимем...
Тут вспомнил Тимофей слова Рылеева: "Подождем его смерти, а в день присяги наследнику ограничим силой его самодержавие". "Неужели наступил этот час?" — подумал он.
Тимофей схватил Семушкина за руку:
— Костя, неужели бунт?
Кто-то вошел в коридор. Семушкин пугливо юркнул в дверь.
Тимофей повернул в соседний коридор. Там толпились воспитанники, стоял сам Брюн и что-то взволнованно говорил.
"Наверно, о смерти царя объявляет", — подумал Тимофей.
Оп вошел в класс. При колеблющемся унылом свете висячей лампы один из учеников зубрил, заткнув уши:
— "Вопрос. Какая была причина войны Троянской? Ответ. Причина была следующая: потомки Пелопсовы, усилившись в разных странах Пелопоннеса, не могли забыть обиду, которую учинили трояне предку их Пелопсу лишением его владения во Фригии и изгнанием из оной. Сверх того, приметили греки, что они будут иметь препятствие в плавании по Черному морю, пока трояне в силе своей пребудут, почему и ожидали... ожидали... случая".
— Э, дурак!— весело влетел в класс какой-то вихрастый мальчуган. — Чего зубришь? Государь умер! Распустят!
Император Александр I умер; только об этом и говорили в городе. Говорили шепотом — слишком много в этой кончине было таинственного. Ходили слухи, что он получил какое-то письмо с угрозами и требованиями вольностей. Поговаривали, нет ли здесь самоубийства, — Александр, мол, тяготился короной и даже высказывал мечты о мирной сельской жизни обыкновенного смертного.
Войска присягнули новому императору — Константину I, брату Александра. Это было 27 ноября. А уже 28 ноября разнеслись по городу слухи, будто Константин прислал из Варшавы к младшему брату Николаю письмо, полное самых резких выражений: делайте, мол, что хотите, с престолом, я от него отказываюсь... И вспоминали, как Константин в минуту и неудач говаривал: "На престоле меня задушат, как задушили отца, императора Павла Петровича..."
Наступили дни междуцарствия. Александр умер, Константин отказывается от престола, а Николай все еще не решается объявить себя императором.
В квартире Рылеева не закрывалась дверь: одни приходили, другие уходили, появлялись новые посетители, и, перекинувшись с хозяином несколькими фразами, спешно уходили, как солдаты, получившие боевые приказы. Члены Тайного общества готовились к выступлению. Основной план выступления был уже разработан и всеми одобрен. Но единодушия среди них по-прежнему не было. Что делать с царской фамилией? Об этом никак не могли договориться. Александр Бестужев, Оболенский, Якубович, Каховский утверждали, что "изменения без крови быть не может". Они предлагали занять Зимний дворец и уничтожить всю царскую фамилию. Трубецкой, а за ним и остальные умеренные единодушно отвергли этот план. Они сказали. что нельзя допустить солдат и чернь во дворец. Тогда решили занять Зимний дворец и арестовать царскую семью.
Рылеев согласился с этим планом, хотя он был решительным сторонником цареубийства, причем считал нужным уничтожить не только будущего царя, но и всю царствующую фамилию. Он согласился с умеренными потому, что у него был свой план. Он хотел уговорить Каховского убить царя без ведома членов Тайного общества. И этот свой "личный план" Рылеев осуществил 13 декабря. Он обнял Каховского и сказал:
— Я знаю твое самоотвержение. Ты можешь быть полезнее, чем на площади... Истреби императора!
— Для общей пользы я это сделаю, — убежденно ответил Каховский. — И не почитаю это преступлением.
Но Каховский слова не сдержал. Царя не убил.
В ночь на 10 декабря, после очередного горячего дня Рылеев вместе с братьями Бестужевыми — Николаем и Александром — вышли из дому, чтобы подышать свежим воздухом. Шли по набережной Невы, у Благовещенского моста (13). Вдали темнели леса строившегося Исаакиевского собора. Печально заиграли куранты часов Петропавловской крепости; потом медленно и уныло пробило двенадцать.
Николай Бестужев схватил Рылеева за руку, оборвав разговор на полуслове:
— Стой! Вот еще одна жертва солдатчины!
Рылеев бросился к карабкавшейся на перила фигуре в солдатской шинели:
— Куда?
Солдат пробовал вырваться:
— Пустите, барин, не замайте!.. Видно, нам, солдатам, один конец.
К Рылееву подбежал Александр Бестужев, и звонкий голос его заставил солдата опустить руки. Драгун кричал нарочито грозно:
— Дурак, зачем хочешь кормить собой рыбу, когда теперь и начнется для солдат жизнь! Надоела тебе, поди, солдатская лямка?
— Точно так, вашбродь, терпеть никак невозможно. Лучше в воду...
— Да ведь небось лет десять уже служишь? — спросил Рылеев.
— Почитай что пятнадцать, барин.
— Так скоро пойдешь домой.
— Невдомек мне слова ваши, барин... За побег, сами знаете...
— 3ачем бежать? — ввернул свое слово Александр Бестужев со свойственной ему пылкостью. - Покойный батюшка царь оставил завещание, а в том завещании написано: крестьянам воля, а солдатам сокращение службы до пятнадцати лет.
— Господи Иисусе... да где же... где та воля? - вырвалось у солдата.
Александр Бестужев продолжал:
— Воля? А ее скрыли враги ваши, царские слуги, генералы да министры скрыли  — надо им из вас шкуру выматывать, да только не удастся! Воля есть и будет вам в конце концов объявлена!.. Ступай в казармы да расскажи это товарищам!
Солдат недоверчиво улыбался, переминаясь с ноги на ногу, потом, видимо, что-то сообразил, поверил, с облегчением вздохнул, тряхнул головой и пустился бежать к казармам. Рылеев тихо засмеялся:
— А что, ведь верит! И товарищей своих заставит поверить. И все закричат: "Подать нам манифест!" Пройдемся еще. Все равно не заснуть.
Пошли мимо строившегося Исаакиевского собора, где у будки маячила фигура сторожа в солдатской шинели.
— Холодно? — спросил Николай Бестужев.
— Ничего, вашбродь, потерпим. На то и солдаты.
голос был бодрый. Сторож добавил с добродушной насмешкой:
— Как ослобонят от службы, так и отдохнем, вашбродь, и согреемся дома — - Так... так... Пятнадцать лет у тебя, поди, на исходе.
— Семнадцать всех есть. Сказывают, урезка годов будет, - сказал он несмело. - У нас про то солдаты промеж себя толкуют. А коли зря болтают, обидно будет, вашбродь...
— А вы урезки требуйте! - подхватил Александр Бестужев. - Разве против воли царя министры да генералы могут идти? Пусть царь поскорее прикажет! Поднимайтесь за свои права как один! Солдатское ружье не выдаст!
— Уж это точно так, вашбродь. У нас все говорят: коли что, генералов долой!
— Действует! — прошептал радостно Рылеев. — Эти постоят за себя... — И звонко, молодо крикнул: — Удачи тебе, служивый!
— Надо удачи, вашбродь!

7
ЗАГОВОРЩИКИ

Корпусный каток замерз, и над ним в свободное от занятий время звенели детские голоса.
Все мальчики катались в одних мундирах, без шинелей. Коньки были любимой забавой кадетов и поощрялись начальством, потому что развивали ловкость.
В стороне от катка на большой ледяной горе забавлялись салазками маленькие.
Гардемарины собрались кучкой и обсуждали события; как внутренние, так и внешние.
Беклемишев, ловкий во всех видах спорта, катался, заложив руки за спину, на блестящих новых коньках, подаренных ему Бестужевым ко дню рождения.
Сделав несколько "восьмерок", он подкатил к Найденову.
Понеслись рядом, разговаривая, а потом сели в стороне, на скамейке, как будто поправляя развязавшиеся ремни от коньков.
Беклемишев спросил:
— Ты не видал никого... оттуда, с воли?
— Был Семушкин тогда, один раз, как умер государь, — я тебе говорил... Потом еще раз заходил, вчера, и, знаешь, о чем вспоминал? Как пять лет назад в Семеновском полку случился бунт из-за того, что командир их, Шварц, был истязатель. И тогда, говорил Семушкин, многих солдат сгноили в Петропавловской крепости...
Беклемишев, медленно заматывая ремешок конька, сказал шепотом:
— Триполи вчера тоже говорил о бунте. И знаешь, о каком? В военных поселениях. Он как бы хвалил Аракчеева — это для того, чтобы наушники не разнесли по начальству. "Молодец, — сказал он, — генерал Аракчеев, быстро бунт ликвидировал, шпицрутенов не пожалел! Верный слуга этот генерал Аракчеев! Он свято выполнил волю незабвенного императора Александра". И такое сказал Триполи, что Шлиппенбах даже присвистнул.
— Что он сказал?
— А вот что: "Военные поселения будут существовать, хотя бы пришлось выложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова". Смекнул, в чем смысл?
Помедлив, Тимофей ответил:
— Выходит так: мы его ангелом зовем, а этот ангел солдатскими трупами дорогу мостил. Выходит так... — Он сверкнул черными глазами и злобно закончил: — Ох, убил бы я его, если бы мог!
К скамейке направлялись Моллер с Шлиппенбахом. Сзади бежал Озеров и кричал:
Наш Барончик с Адмиральчиком
Ходят тихонько на пальчиках,
Пред начальством извиваются,
Подлизнуться все стараются...
Песенку сочинил Сережа Беклемишев. И Моллер и Шлиппенбах знали это, но молчали: они боялись "лихого старика".
— Ты слышал, Сережка, что сделал Адмиральчик? Сам выпросил у меня папироску, а когда его Метелка (14) поймал, признался, что это я ему дал и что у меня много папирос. Меня и оставили на завтра без отпуска.
Прежде Беклемишев вскипел бы гневом, но теперь он вяло пробормотал:
— Мало он бит!.. А тебе урок - не связывайся с дрянью...
С горы на обледенелом решете лихо скатились почти под ноги Беклемишеву и Озерову кадеты. Решето сделало плавный загиб и полетело дальше. Через минуту ребятишки копошились внизу, визжа, хохоча, толкаясь и тыкаясь красными, улыбающимися рожицами в снег.
Они скатились прямо под ноги проходившим мимо Моллеру и Шлиппенбаху, и один из малышей бессознательно схватился за ногу Барончика. Шлиппенбах покачнулся и упал в снег.
Он поднялся, бледное лицо его позеленело от злости.
— Сволочь... каналья!.. Я... я тебе покажу... Вот тебе... вот тебе!
Схватив кусок твердого иглистого снега с ледяшками, он стал им тереть лицо мальчугана.
Малыш заплакал от нестерпимой боли.
Беклемишев услышал плач и бросился к кадетам, но его кто-то опередил. Найденов бежал напрямик, через сугробы и схватил своими сильными руками Шлиппенбаха в охапку.
— Вот тебе, вот тебе... и еще, гадина! Я тебе покажу и "сволочь", и ледяшки... И еще вот получай, без отдачи!
На голову Шлиппенбаха сыпались удары кулаком. Увидев напряженное лицо Найденова, Шлиппенбах побагровел от обиды и ярости: 
— Что?! Корабельный? Хам! Ты смеешь меня... да я... Погоди: тебя выгонят из училища и пойдешь свиней пасти... Я, я... ах, черт, я скажу дяде... Хам!
Найденов одной рукой держал Шлиппенбаха за шиворот, а другой бил его, упорный, бледный, повторяя прерывистым голосом:
— Это я тебе за "сволочь", за ледяшки, за малыша... а вот еще за "хама" и за "дядю"...
Беклемишев схватил Найденова за руку с одной стороны; с другой уцепился Озеров:
— Ну, ты, медведь! Перестань, а то убьешь!
Сережа кричал:
— Перестань, я говорю! А то эта баронская копчушка богу душу отдаст, и ты попусту замараешь руки... Ступай, идиот, да смотри, ежели скажешь хоть слово, кто тебе подставил фонарь под глазом, - поймаю и убыо! Не шучу! Убить дрянь не такой уж грех! Ступай!..
У Беклемишева было очень свирепое лицо, и Шлиппенбах не заставил себя долго ждать — он убежал, вытирая кровь, струившуюся у него из носа.
Озеров хохотал во все горло:
— А где же Адмиральчик? Почему он бросил тебя на растерзание лютых корпусных зверей? Скажи ему, что за ябедничество и у него будет морда бита!.. — Озеров обернулся к Найденову: — Ну и молодец же ты! Эх, жалко, что ты партикулярный! Славно бы мы втроем зажили в корпусе!.. Что, Сережка ловко он его месил, а?
— Понятно, ловко!
— А он не тронь малышей, — тяжело сопя, отозвался Найденов.
Беклемишев, смеясь, отошел в сторону.
— Опять развязался ремешок! — сказал он нарочито громко. — "Карась", нашего полку прибыло?
— Прибыло. В наш союз записалось еще четверо: Ергольский, Племянников, Борисов и Лазарев. Они обещали работать по ротам... А что сделал у себя Найденов?
— У него, пожалуй, лучше: там человек десять — большое ядро, — шепотом отвечал Беклемишев, продолжая возиться с ремнем. — Завтра мы идем в отпуск. Скажи, что вечером, за поленницей дров, перед перекличкой, мы должны собраться, чтобы дать друг другу клятву в верности.
— Скажу всем.
Мимо промчались новые салазки с хохочущим малышами.
Беклемишев и Озеров, сняв коньки, бежали в класс, чтобы скорее приняться за уроки. Они столкнулись нос к носу с Новосильцевым и Арбузовым, которые надрывались от смеха.
— Чего ты, Арбузов?
Курносый, рыжий, всегда подтягивавший съезжавшие штаны, рассеянный и шаловливый Арбузов хохотал так, что у него дрожали слезы на ресницах.
— Ты лопнешь, — говорил ему худенький и маленький Новосильцев и сам заливался неслышным смехом.
— Тсс! Молчи, Гриша, а то кто-нибудь до нас доберется.
— Да чего вы, ошалели, что ли?
Арбузов подтолкнул локтем Новосильцева:
— Покажи. Здесь нет фискалов.
Новосильцев потянулся к высокому Беклемишеву:
— У меня "Трумф". Знаешь?
— Н-ну? Где достал? Давай сюда скорее...
Смеркалось, но у окна мальчики разбирали тетрадку. Это была рукопись неизвестного автора, — говорили, что баснописца Крылова. Это была сатира на правительство и на царя, который запутался в сетях своих советников, запустил финансы, не видел всех творящихся кругом злоупотреблений и увлекался всем иностранным, особенно немецким. Царь — болванчик, пешка в руках ловких карьеристов: его вечно обманывают, он во всем полагается на других и проводит жизнь только в забавах.
Собравшись вместе, мальчики уткнулись головами в тетрадку и читали:
— Премудрый твой отец, Вакула светлый царь,
В сенате будучи, спускал тогда кубарь,
Когда о близкой той беде ему сказали.
Все меры приняты...
По лавкам в тот же час за тактикой послали...
Дальше описывался Государственный совет, состоящий из людей, ни к чему не способных. На каждый вопрос царя в затруднительных и важных обстоятельствах ему отвечают за советников-вельмож:
— Он глух, о государь...
Он нем, он ничего не слышит,
От старости едва он дышит...
Царь спрашивает наконец:
— Ну, что же сделал, слышь, премудрый мой совет?
Ему отвечают:
— Штоф роспил вейновой, разъел салакуш (15) банку
Да присудил, о царь, во всем спросить цыганку...
— Ловко! Откуда ты достал, Арбузов?
— Молчи, Озеров, после скажу. Читайте, читайте, друзья мои, дальше. Вот здесь замечательно, когда царь жалуется, что его постигло величайшее несчастье. Читай, Сережка, вот это место, где царя спрашивают, не голод ли постиг государство.
Беклемишев шепотом прочел:
— Я разве даром царь? — Слышь, лежа на печи,
Я и в голодный год есть буду калачи.
***
— Так не война ль грозит?
— На это есть солдаты,
Пускай себе дерутся из-за платы.
Черт побери! Ведь это же наше солдатское пушечное мясо, с той лишь разницей, что за наше пушечное мясо и платы-то что кот наплакал!.. — И он продолжал:
— Проклятый паж сломал, слышь, мой кубарь,
Которым я вседневно забавлялся...
— Довольно!.. Фискалы!
— Вот она, вечная милая парочка!
В комнату входил Моллер с "адъютантом" Шлиппенбахом.
Шлиппенбах, с фонарем под глазом, подскочил к товарищам, как будто и не его били на катке.
— Чему вы смеетесь? — спросил он шепелявя.
— Удивительная незлобивость! — фыркнул смешливый Озеров. — Ему морду набили, а он лезет!
— За что морду набили? — спросил Новосильцев.
— Значит, заслужил! — отрезал Беклемишев.
А Арбузов состроил потешную рожу, принял позу собачки, сидящей на задних лапках, и просюсюкал:
— Цто по последней моде в Паризе будут носить станы задом наперед, с бантами на пузе, и это узе принято в выссем свете...
Шлиппенбах наморщил белобрысые брови и озабоченно протянул:
— У нас этого нельзя. У нас траур...
— Когда кончится траур! — засмеялся Арбузов. — Ступай и обдумай этот важный вопрос: возможно, что для начала возьмут траурные банты. А мы его обсудим без тебя, в своей компании.
— Ну, шасть под лавку! — крикнул Озеров. — Проваливай!
И когда "парочка" ушла, он схватил Арбузова за руку:
— Много у тебя таких штук, Колька?
— Есть.
— Откуда достал?
— Так у него же дядя лейтенант гвардейского экипажа, вольнодумец... и бывает у Рылеева... Какие там, братцы, разговоры! — выпалил в один дух маленький Новосильцев.
Беклемишев с Озеровым переглянулись.
— Нашего полку прибыло, — прошептал Озеров.
— И вы?.. — Этот вопрос застрял у Арбузова в горле.
— И мы...
Беклемишев нахмурился.
— Нечего тебе паясничать, Васька, — сказал он Озерову. — "И мы... и мы!.." Тут дело, а не ерунда... Слушайте: вы знаете, что толкуют по полкам?
Арбузов кивнул головой:
— В гвардейском экипаже об этом говорят не только офицеры, но и матросы.
— Разделяете?
— Еще бы! Мы за справедливость!
— Ну, вот что: ведите подсчет, кто с нами, а мы не хотим больше ходить слепыми. Ужли же мы в будущем станем подражать Овсову и другим зверям-офицерам и прибегать к шпицрутенам? Ужли же мы будем терпеть двадцать пять лет солдатской лямки? Что это за лямка? Справедливо ли деревенского парня отрывать от семейства, которое он кормит, чтобы потом его мучить, бить по морде, душить дурацкой муштровкой, шагистикой и разными артикулами? Ужли будем смотреть, как наших товарищей обходят везде, потому что они не дворяне? Или будем мириться с тем, что у нас рабы-крепостные?
— Нет, нет! — вырвался горячий шепот.
— Дадим в этом клятву!
Он торжественно поднял руку. За ним поднялись еще три руки.
— Набирайте новых членов в наш союз и поклянемся еще: все, что узнаем на воле, обсуждать вместе, всем делиться и посвятить жизнь правде и справедливости.
— Клянемся! Клянемся!
— Ежели даже нас ждет смерть?
— Клянемся!
Потом обсуждалось политическое положение России и тактика кадетов Морского корпуса. Конечно, нужно было держать крепкую связь с обиженными жизнью гимназистами и корабельными учениками...
— Гимназеры — нюни, — решил Озеров. — Они больше всего любят зубрить. Много ли у них настоящих товарищей? Вон и в нашем бунте тогда, помнишь, они праздновали труса. А корабельные — другое дело. Их учат, как и нас, лазить по мачтам. Там есть славные товарищи. Поручить вербовку Найденову — кремень парень, не сдастся. Ежели в экипажах поднимется бунт, мы с ними!
— Идет... Но только кто же у нас будет царь? — спросил Арбузов.
— А может, без царя? — вырвалось восторженно у Беклемишева.
Вопросы прыгали, как молнии в грозовую ночь.
— Там видно будет, без царя или с царем, — решил Арбузов. — От дяди я про это ничего не слыхал.
— А Аракчеев? Куда девался старый хрыч? Что про него слышно?
— Все вперед заскакиваешь, Новосильцев! — с досадой одернул Беклемишев.
Озеров интересовался другим — в самом деле, кругом творилось что-то непонятное: в России, привыкшей к гнету самодержавия, тянулось странное время междуцарствия.
На днях присягали Константину, и вдруг пронесся слух, что он отказался от престола и надо присягать Николаю. Недоумение, разговоры...
— А Аракчеева непременно повесить, — не унимался маленький Новосильцев. — И лучше, чтобы в России без царя. Да здравствует республ...
— Молчи! Овсов!
Мальчики юркнули кто куда и через несколько минут уже сидели за книжками.

8
БУРЯ

Матрос-вестовой был послан в понедельник 14 декабря рано утром директором Морского корпуса в Адмиралтейство с каким-то пакетом. Он принес пакет обратно.
— Почему ты не исполнил приказа, болван? — крикнул директор.
Матрос, вытянувшись в струнку, отвечал:
— Так что нет никакой возможности, ваш-дительство, пройтить.
— Как — нет никакой возможности? Почему?
— Потому на Сенатской площади войска и народ валом валит... Нигде не пройдешь, ваш-дительство... Сказывают: бунт.
Директор побагровел:
— Пошел вон, мерзавец!
— Есть!
Матрос повернулся налево-кругом, щелкнул каблуком и исчез, а директор заперся в библиотеке с инспектором и несколькими корпусными офицерами.
По всем зданию пошли шепоты.
Пришел матрос-истопник, бледный, перепуганный, и за пачку табаку рассказал гардемаринам:
— Только сейчас ко мне пришла тетка с Охты: говорит, едва ноги унесла... Молоко-то, кабы не замерзло, все в снег бы вылила. На Сенатской площади, где строят церковь Исаакию, сказывала: не то бунт, не то парад... А только скорее бунт — генералов на Гороховой улице перерезали.
— Кто перерезал? Где? Когда? Кто видел?..
Гардемарины французской (16) роты обступили истопника. Он махнул рукой:
— Нехорошо, коли увидят. Не знаю я ничего; что тетка сказывала, то и я... Тетка врет, и я вру...
— Да где тетка-то?
— В кухне, где же ей быть? Чуть живая со страха... Отойдите, господа, дежурный офицер идет!
— Тсс! Овсов!
Но гроза корпуса Овсов прошел спешным шагом мимо с озабоченным, даже расстроенным лицом. Он спешил в библиотеку, послав на ходу молоденького офицера угомонить расшалившихся, разбушевавшихся младших кадетов.
Все три роты гардемаринов были брошены на произвол судьбы: случилось, очевидно, что-то особенное. В классах не было занятий, по коридорам метались корпусные офицеры; все о чем-то шептались.
Рассказ истопника каким-то образом достиг до малышей, и, когда к ним пришел воспитатель, они оживленно играли в бунт, гонялись с линейками друг за другом, визжали и кричали, что режут генералов.
Воспользовавшись суматохой, группа гардемаринов сбежала в кухню, чтобы повидать тетку истопника.
Толстая охтенка сидела на скамейке, поставив около себя на каменном полу жестяные кувшины и, размахивая руками, рассказывала:
— Иду я это, родимые, по Гороховой — завсегда там господам молоко наливала, кувшин этта аль два, родимые, продашь, — а тут солдат, матушки-светы, видимо-невидимо! И на голове султаны, что трава в поле, колыхаются, и знамена что хоругви в деревне в престольный праздник, — пра слово.
— Смотри, — сказал Озеров Беклемишеву, — и корабельные здесь с гимназерами. Вот и Найденов!
У Найденова большие серые глаза блестели. Он жадно слушал.
Кругом сыпались вопросы:
— Какие солдаты? Много их?
— Какие полки?
— А я почем знаю, родимые, в солдатском деле не обучена. Солдаты и солдаты... Идут этта солдаты со своих казарм с Гороховой, видимо-невидимо, пра слово.
Тимофей подошёл в Сергею и сказал:
— Это Московский полк. Они там квартируют.
Молочница деловито расправила свой передник и продолжала медленно, степенно, чувствуя себя героиней дня:
— А после, родимые, слышу, енералов бьют. Гляжу, матушки-светы, один-одинешенек сабелькой мах-мах, ну и кто-то заверещал дурным матом, что свинья резаная!.. А после солдаты скоро этак побежали к Сенатской площади, а на снегу - кровь, пра слово, а в крови, правда, быдто енералы - обличье-то как есть енеральское... Мальчишки по улице бегут, прыгают, радуются, кричат: "Енералов бьют! Енералов бьют!" Я одного такого паршивца в синеньком халатике с помазочками, от богомаза, видно, и за ухо взяла: "Ах ты, говорю, касть этакая, тебе не радоваться об енералах надобно, а как есть плакать!"
Бабу со всех сторон теребили:
— Ну, а на Сенатской площади ты, тетка быта?
— А матросов там видела?
— Ох, голубчики, страсть такая, а я стану вам, родимые, полки разглядать! Со страху-то, пра слово, мне почудилось, быдто там со всего света полки собрались. Выстроились этта возле коня со змеею, Петровского-то (17), и штыки, и ружья что твой лес. А кругом — народ. И меня стиснули, не шелохнуться, пра слово. Спросила этта я: "И к чему солдатам енералов бить? Нешто енералы — басурманы, а у нас война зачалась?" А один паренек с пилой как заржет: "Тебя, тетка, не убьют, ты не мешаешь людям за волю бунтовать". А другие как захохочут: "Иди, бабушка, и ты с нами жестянкой по морде начальников тузить". Ахти, думаю, смерть моя пришла... Нешто на то у меня кувшины заведены, чтобы ими начальников по морде бить?
— А не слыхала ты, тетка, что кругом говорили про бунт, не слыхала? — спросил Беклемишев.
— Как же, родимый, не слыхать — слыхала... Монашка одна мне и говорит, пра слово: "Унесем-ка мы с тобой, бабушка, ноги подобру-поздорову, покелева целы. Дай молока маленечко горло промочить — заморилась я с бунтов"... Ну, и побегли. Насилу вырвались... А больше ничего не помню, родимые, дух захватило, в глазах и красно, и сине, и зелено... Как я свои кувшины только не растеряла! Вот, матушки-светы, и сейчас не отдышусь!
Мальчики выбежали из кухни во двор и тесно сгрудились. Во двор же примчался и дежурный по роте Арбузов:
— Слышали?
— Что случилось?
— Что ты слыхал?
— Скажи, скорее скажи!..
— Да ты не ломайся, Арбузов, уж верно лучше всех знаешь!
Арбузов выпалил:
— Бунт, самый настоящий бунт!
— Кто взбунтовался? Какой полк? Почему? Чего требуют?
— Несколько полков против правительства. Я слышал. Сейчас Груздев рассказывал воспитателю Шихматову. Я было послушал, а Шихматов приказал мне уйти. Но я все-таки слышал. Там Московский полк...
"Значит, и наш Михаил Александрович Бестужев!" —  пронеслось в голове у Найденова.
— Говорят, московцы убили своих генералов, которые им мешали.
— Чего же они хотят? Чего хотят? — звенел чей-то нетерпеливый голос.
— Молчи, Ергольский, сейчас все узнаем! Не перебивай — у него и так язык не очень обучен гимнастике!.. Валяй дальше, Колька!
— Я не знаю, сколько там полков на Сенатской площади, но солдат много, — продолжал Арбузов. — Говорят, Константин отказался от престола. Требуют, чтобы присягали Николаю, а офицеры многие будто стоят за Константина. И Груздев, я слышал, сказал Шихматову: "Вы говорите, князь, что требование присяги великому князю Николаю Павловичу законно, а я вот что скажу вам: Николай — фронтовик; он снова поведет Россию по указке Аракчеева, а Константин будет считаться с требованиями лучших людей государства и даст конституцию. Мы при нем вздохнем от шпицрутенов и солдатчины..." А потом меня прогнали...
— Постой, ты не слышал, там ли матросы?
— Гвардейский экипаж, говорят, целиком! И, знаете, с солдатами смешались партикулярные... Народу там видимо-невидимо, все запаслись камнями, говорят: "Не выдадим служивых, постоим за правду!"
За дровами собралась большая группа гардемаринов. Один стоял на часах.
— Господа! — начал Беклемишев. — Неужели теперь, когда солдаты поднялись, дабы сбросить гнет и идти по пути справедливости, мы будем спокойно сидеть в корпусе и не пойдем на площадь? Господа, мы не маленькие! Через год-два мы все будем офицерами. Мы должны их поддержать! Кто согласен идти на площадь?
— Я! Я!..
— Да ты постой, Сережка, дай опомниться.
— Чего там! Надо решать скорее, а то будет поздно. Неужели мы хотим, чтобы все оставалось по-старому? Чтобы Николай душил Россию вместе с Аракчеевым?
— К черту Аракчеева! Идем на площадь!
— Смотрите только, чтобы Адмиральчик с Барончиком не пронюхали!
— Ладно!.. Веди подсчет, сколько нас!
Стали считать собравшихся: восемнадцать.
Когда Беклемишев бежал через двор, его кто-то схватил за рукав:
— Сережа!
Беклемишев обрадовался:
— Тимошка, бунт! Мы собираемся на площадь...
— Сережа, знаю! И я с тобой пойду!
Беклемишев растерянно посмотрел на Найденова:
— Постой... Я должен спросить товарищей... Ведь ты все-таки не наш, не гардемарин.
Он вернулся за поленницу, где еще оставались товарищи сговариваться, как идти на площадь, как улизнуть от начальства.
— Господа, — начал Беклемишев, —к нам хочет присоединиться Тимофей Найденов, мой лучший друг...
— Корабельный! Партикулярный! — загудели голоса. — Не надо нам партикулярной сволочи!
— Партикулярных не брать! Корабельные с циркулем умеют обращаться, а не с оружием!
— И чего по пустякам задерживаешься, Сережа? Слышал, что решили! Гайда!
— Мы выбрали тебя, Озерова и Арбузова в депутаты. Смотрите, сумейте улизнуть из корпуса, а мы после удерем, если вы через два часа не вернетесь. Поодиночке улизнем.
Это говорил долговязый Ергольский.Беклемишев опять побежал через двор.
— Ну? - встретил его нетерпеливый окрик Найденова.
Беклемишев безнадежно махнул рукой:
— Ничего, брат, не выгорело: говорят, партикулярных не брать! Ты не наш, не гардемарин!
И он побежал дальше, оставив товарища одиноко стоять на льду.
Найденов задыхался от тоски и обиды. В ушах его, как оплеуха, звучали жестокие, грубые слова: "Ты не наш, не гардемарин!"
А не он ли ввел гардемарина Сережу Беклемишева в дом, где тот в первый раз услышал слова о свободе? Не он ли строил с Сережей планы будущего великой свободной страны? И не ближе ли к этому бунту он, корабельщик Тимофей Найденов, чем эти господа гардемарины? За что хочет сражаться на площади барич Беклемишев? За свои ли права? Нет. Он хочет заступиться за тех, кого угнетают. У него там, среди солдат и среди мужиков, участь которых стремятся улучшить бунтари, нет ни брата, ни отца, ни даже товарища. А у него, у Тимоши Найденова, там и родня, и земляки. Там бунтуют и за судьбу его отца-пахаря, брата-кузнеца, друга-матроса, за всех бесправных, обездоленных.
И вспомнилось Тимофею, как раз, стругая палку для игрушки Настеньке Рылеевой, он больно поранил руку, а она, как увидела на его ладони кровь, так и заплакала. Ему стало досадно, что он поранил себе руку из-за ее игрушки. И он ей сердито крикнул:
— Не твоя болячка, а моя! Чего же ты плачешь?
И теперь "болячка" была не Сережи Беклемишева и не всех этих чистеньких выхоленных кадетов, а его, Тимофея, и таких же, как он, которые ели тухлую кашу, которых не пускали на балы в "благородные" дома и которые, построив корабли, никогда сами не попадут на них в дальние страны. И еще тех, кто, научив адмиральских сынков разным премудростям, никогда не будут приняты ими в свое общество, — гимназистов. Это дети бесправных, у кого не было ни гербов, ни земель, ни громкого имени. Им надо бороться на площади за свое лучшее будущее...
И он крикнул, сдерживая злые слезы:
— Не твоя болячка, а моя! —и побежал к себе в училище.
Тимофей пришел в класс. В классе царил хаос и безначалие. Самые заядлые зубрилы забросили книжки. Воспитатели куда-то разбежались, вероятно, разузнать среди соседей-моряков о том, что творится на Сенатской площади и в Зимнем дворце.
Мальчики занимались кто чем хотел. В одном углу даже играли в чехарду. Лишь одна группа - наиболее живых - собралась у окна и толковала о том, что делается на улице. Они хотели знать, что творится за Невой. Но мудрено было разглядеть что-нибудь так далеко, в мутной морозной мгле. Нева молчала.
Найденов подошел к товарищам. Его со всех сторон обступили:
— Что-нибудь слышал новое?
— Нy, рассказывай! Ведь ты там постоянно толкаешься с франтами!
Это был насмешливый голос самого ленивого ученика Грибунина. Его давно грозили выгнать из училища за неуспеваемость, и он ненавидел первого ученика Найденова.
Раз Грибунин заплакал и сказал воспитателю:
"Ну, что же, выгоняйте меня... Пойду и утоплюсь. Вернусь домой - отчим все равно изобьет до смерти..."
Теперь, бросив обвинение в лицо Найденову, тяжелый неповоротливый Грибунин ждал, что тот размахнется и ударит его по лицу. Но Найденов сдержался. Он подошел к товарищам и сказал быстро, торопливо, коротко:
— Там гардемарины идут на площадь пристать к тем, кто бунтует. Меня не приняли. Потому - партикулярный, с циркулем, вишь, там нечего делать. Плевать, пойду без них!.. Кто хочет со мной? Кому не страшно, вали за мной!.. Грибунин, а ты?
Грибунин увальнем выкатился вперед. Он не ожидал такого исхода:
— Что же... Пойдем... Мне не страшно... Отчего ж не пойти?
— Ну, пошевеливайся, живо! Гардемарины пошли.
Вышли вперед еще двое. Один - забубенная головушка Розанов, первый силач и первый забияка в училище, и второй - его приятель, маленький хилый Юргенс, за которого силач всегда заступался.
— А ты, Варнашев?
Варнашев был отчаянный зубрила. Он любил читать на досуге о подвигах древних героев и сам рассказывал небылицы о своих подвигах: то он был с отцом в облаве на медведя, то выслеживал матерого волка "на привале", то пускался в страшную бурю один в жалкой лодчонке по бурному озеру или укрощал бешеную лошадь.
Варнашев замигал бесцветными хитренькими глазками.
— Может, ты трусишь? - поддразнил его Грибунин.
— Вот еще! Я и не такие страхи видел на своем веку. Я ничего не боюсь, но вовсе не желаю портить свою карьеру, когда через каких-нибудь два-три года я буду инженером. Это хорошо тому, кто имеет покровителей среди аристократов, — намекнул он на Найденова, — ну, а мой папенька меня на медную копейку в люди выводит. Я должен своим лбом пробивать себе дорогу. Да и почем я знаю, за что там воевать: лясы точить легко пустомелям, да как бы не променяли кукушку на ястреба!
— Ну ладно, не хочешь - не надо! Эх ты, пролаза!.. Ребята, а ну, кто еще?
Ответом было молчание. После минутного размышления робко отозвалось несколько голосов:
—с тобой.
Шестеро партикулярных крадучись выскользнули из ворот в то время, как сторож заболтался — конечно, о том же бунте — с одним из вестовых...
Мальчики зашагали напрямик через Неву, на ту сторону.

9
ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Гардемарины тоже благополучно выбрались из ворот. Они повернули к Благовещенскому мосту и там встретились с двумя кадетами 1-го кадетского корпуса. Один из них знал Арбузова.
—Эй, куда?
— А ты?
И у гардемаринов, и у кадетов - одинаково торжественный вид. Они без слов поняли друг друга. Кадет кивнул головой по направлению к Адмиралтейству.
— И мы тоже. Я — Попов, а он — Дохтуров.
Маленький толстенький Попов знакомился.
— Беклемишев.
— Озеров.
В это время грянул выстрел.
Мальчики переглянулись, слегка побледнели.
— Стреляют, — растерянно улыбнулся Попов.
Беклемишев сказал деловито:
— Надо торопиться.
— Припустим шагу, Сережка! - крикнул Арбузов и побежал.
А за ними побежали и остальные.
Площадь была полна народу. Одних солдат собралось больше трех тысяч. Московцы, гвардейский морской экипаж, лейб-гвардии гренадеры; их штыки блестели зловещим блеском. Солдаты стояли четырехугольником, с ружьями наперевес. А за солдатами - десятки тысяч "черного люда", то есть ремесленников, мастеровых, крестьян, камнетесов со строящегося Исаакиевского собора. Этот "черный люд" рвался в бой. Многие из них обращались к офицерам-декабристам: "Отцы родные, вы бы нам ружья или какое ни на есть оружие дали". Но декабристы боялись народа. Они боялись народной революции.
И будущий император Николай боялся народа. Прежде чем приступить к военным действиям против восставших полков, он приказал генералу Орлову "разогнать чернь". Орлов бросил своих гусар в конную атаку. Но толпа без страху встретила конных, хватала за уздцы лошадей. Раза четыре эскадрон гусар шел в атаку и всякий раз обращался в бегство. Кавалерийские атаки на "чернь" были отбиты.
Вот эта активность "черни", активность, которой боялся Николай, испугала и дворянских революционеров. Поэтому декабристы всячески пресекали связь между восставшими солдатами и собравшимся на площади народом.
К солдатам подъехал тучный человек в голубой орденской ленте через плечо и в треугольной шляпе с золотыми позументами.
— Генерал-губернатор...
— Милорадович! — послышалось в толпе.
Не сходя с коня, генерал прокричал:
— Солдаты! Кто из вас был со мной под Кульмом, Люценом, Бауценом...
Вдруг раздался пистолетный выстрел, за ним еще несколько винтовочных, и генерал, раненый, сполз с лошади.
Лошадь умчалась без седока и скрылась за поворотом.
— А ты не мешайся, коли народ поднялся! Не отговаривай солдат!
Это кричит парень с железной лопатой, который утром, как всегда, вышел разгрести снег, а теперь хотел пустить в ход лопату как оружие. И пояснил Беклемишеву:
— Пущай не суются. Ноне народу слободу добывают, вот и воину за слободу объявили.
Какой-то бойкий паренек объяснял молоденькой девушке с картонкой от шляп:
— Ты, скажем, у мадамы в мастерицах служишь, шляпки делаешь, а я, скажем, седельник. А нынче мы рядом здесь — значит, должны одним делом заниматься, на подмогу солдатам. Потому служивые нас ныне от великой муки ослобождают. Тащи камни-то, дура. Картонка у тебя лубяная; выгребай оттоль шляпы, вали камней!
— Пустите меня, голубчики... — просила какая-то старушонка. — Ужасти какие!
— А ты не ходи глазеть, но коли пришла — становись под общий ранжир.
— Ха, ха, ха! Столетнюю-то под общий ранжир! Бери, бабка, из-под Исаакия, в поленнице, дрова да знай себе шибайся! Будешь солдатом!
— Ура! Ура! Константин! — гремели крики солдат. Эти крики подхватила толпа:
— Ура-а-а!
— Ура, Константин! - изо всей силы гаркнул седельник, не обращая внимания на свою соседку.
— Бунт! Убивают! Караул! - пронзительно кричала какая-то женщина.

С трудом пробивались гардемарины через толпу к московцам. Там есть знакомые офицеры. Дадут ружья, пистолеты, сабли — не все ли равно что? Только бы сражаться здесь со всеми...
В это же самое время через толпу пробивались поближе к восставшим войскам корабельные ученики. Найденов бойко пробивал себе дорогу локтями. Когда он толкнул какого-то мальчишку, тот обернулся и хотел ударить его.
— Филька! - крикнул радостно Найденов.
Широкое лицо Фильки расплылось в улыбке:
— Тьфу ты, дуй тя горой, Тимошка! Знакомый человек, а я было хотел звездануть его по чести... Так бы в морду и заехал! Оружие принес?
— Нет.
— Ну, так набирай камней. У нас здесь кто чем врага добивает. После проберемся к Исаакию - там дров видимо-невидимо! Эх, кабы не сапоги, соколом бы слетал... Знай-ка, сапоги, что колоды, — к земле тянут. Ура! Ура, Константин! — заорал он вдруг не своим голосом, зажмурясь. — Кричи "ура" Константину, Тимошка, чего же ты?
Филька чувствовал себя в толпе как дома и рассказывал:
— А мой-то Кондратий Федорович чуть живой от горловой болести пошел, знай-ка, горло-то зажомши сколько дней было, а пошел! Все пошли! Я двери бросил. Настеньке велел запереть... Пущай как хотят... Ура! Ура, Константин!.. Гляди, кого-то колошматят! Так те и надо, дуй тя горой, шмендрик гладкий, бездельный... Не учи ученых - напорешься! Ура, ура, Константин!
Несколько чуек избивали какого-то чиновника в бекешке, который открыл было рот, чтобы уговорить "православных" не бунтовать. Он защищал лицо руками и молил:
— Люди добрые, за что? Я ведь так только сказал, для порядка...
— Кричи, чернильная крыса, ура Константину! - вопил Филька и хохотал.
В толпе говорили:
— Эй ты, мозгляк, шел бы себе строчить кляузы!
— Да что вы, братцы? Я человек пожилой, степенный, я к вам по-отечески, с увещанием, потому все можно по-хорошему, с покорностью и о нуждах своих законного монарха попросить!
Молодой рабочий с пилой за плечами злобно сказал:
— А, черти чиновные, теперь как вам приспичило, так вы и лисите, а после нашего брата в бараний рог согнете. Так и бекешка: поди, сунься к нему — сколько в палате своей неправедных дел проведет; дай взятку — все тебе выхлопочет!
— Шпион! Лови, братцы! — крикнул его товарищ, тоже с пилой и рубанком, и бросился на полицейского, записывавшего что-то в записную книжку.
Шпион юркнул было в толпу, но его сейчас же смяли и выбросили уродливым комком.
Толпа все более и более возбуждалась. Налитые кровыо глаза человека с рубанком остановились на Найденове.
Они узнали друг друга. Человек с рубанком был рабочий из Адмиралтейства.
— Э, анженерчик! И ты здесь? Бери рубанок, учись им колошматить проклятущих лиходеев! Вон гляди, люди побегли за поленьями да камнями! Мы все с войсками, за бунт! Они ведь за нашу волю, за наши права. Ура, Константин!
Рабочий протянул Тимофею рубанок. На рубанке была кровь полицейского.
Неуклюжий Грибунин с трудом протискивался через толпу и, согнувшись, переваливаясь, как медведь, побежал через площадь за дровами.
Сильный, здоровенный землекоп показывал на свой лом:
— Вот только и было оружия. А проломлю им, пожалуй, башку каждому, кто против нас. Ведь за свое дело, за народное мы встали. Слыхали мы. Дали бы нам ружья, мы бы им помогли, духом бы всё переворотили!
— Верно, старина! — засмеялся какой-то маляр, перепачканный разными красками. — Как же солдатушкам нашим и не драться: ведь, значит, за свое дело стоят...
Кадеты подвигались вперед, к московцам. Перед Беклемишевым мелькнуло зпакомое лицо Михаила Бестужева. Он обрадовался и подумал: "Дядя Миша примет меня!"
Через несколько минут подростки стояли перед Бестужевым.
Беклемишев отдал честь и отрапортовал дрожащим голосом:
— Мы явились для того, чтобы испросить позволения сражаться в ваших рядах.
Он говорил официальным тоном, а у самого металось в душе с тоской и надеждой: "Дядя Миша, возьми нас! Возьми!"
Он помнил, как этот самый дядя Миша в квартире на Васильевском острове рассказывал ему про походы двенадцатого года и учил боксу. А вон там еще знакомые — Александр и Николай Бестужевы. Но до них далеко, не добраться...
Лицо Михаила Бестужева было непроницаемо.
Кадеты ждали молча, вытянувшись в струнку.
Чуть дрогнули губы офицера добродушной улыбкой. Но он сдержался и пропустил мимо ушей слова солдат:
— Ишь, волю пришли добывать, молоденькие...
— Молодцы, тоже за правду-матку хотят постоять!
— Го-осподи, давно ль из люльки, деточки!
Один сказал громче других:
— Дозвольте им, вашбродь. Я поучу насчет ружья-то...
Но Бестужев нахмурился и отвечал деловым тоном:
— Благодарю вас и ваших товарищей за благородное намерение, но вынужден отказать вам в вашей просьбе: поберегите себя для будущих подвигов.
У Беклемишева упало сердце. Но он вспомнил о дисциплине и не решился ослушаться офицера, повернулся налево-кругом, а за ним повернулись и его товарищи. Они ушли, уныло повесив головы.

***

Московцы продрогли, стоя на морозе несколько часов в одних мундирах. У солдат мучительно ныли ноги.
Уходя с площади, Беклемишев видел мельком знакомые лица, встречавшиеся в доме у Синего моста. Показались и исчезли. Что-то кричали, куда-то неслись, но что и куда - нельзя разобрать.
По площади бежал Рылеев, растерянный, негодующий, крича:
— Где же Трубецкой? Кто будет командовать войсками? Не могу же я, партикулярный! Ведь Трубецкой избран диктатором!
Он столкнулся с поэтом Вильгельмом Кюхельбекером, горячим членом Тайного общества. Огромный, нелепый, в шинели с чужого плеча, Кюхельбекер кричал что-то, размахивая пистолетом, а рядом, вооруженный двумя пистолетами, - Каховский.
Утро было сумрачное; молочный туман опускался инеем, было восемь градусов мороза.
От Дворцовой площади двигались преображенцы с артиллерией впереди. Мало-помалу к Сенатской площади стягивались войска, на которые рассчитывало правительство.
— Великий князь!
— Государь!
— Какой там государь! Государю мы присягали, Константину!
Высокая надменная фигура в мундире Измайловского полка, которого он был шефом, с маленьким семилетним сыном в объятиях — Николай. Он высоко поднимает на руках ребенка, и в его холодных стальных глазах видна жестокость. У него выступающий вперед подбородок и сильно покатый назад лоб. Фигура и лицо беспощадного римского воина. Голос звучит отрывисто:
— Охране моих верных преображенцев я отдаю моего сына, наследника престола.
— Рады стараться, ваше величество! Ура!
И вот он уже на белом коне среди преображенцев. Он старается завоевать сердца солдат.
А мороз все крепчает: тяжело стоять, тяжело дышать...
Ничего этого не видел и не понимал Найденов. Он просто пришел к заключению, что его место среди рабочих, рядом со старым приятелем Филькой.
К чему он станет просить разрешения сражаться у офицеров? Ведь они корабельщики, партикулярные. Да и доберешься ли еще до этих офицеров... Нет, уж лучше оставаться здесь с Филькой...
И Филька в этот момент сделался особенно близок ему. Филька не станет ему бросать презрительные слова "хам", "партикулярный". Филька — одна с ним ягода. 
Очевидно, и товарищи Найденова были довольны своей позицией.
Они вернулись с поленьями, камнями, кусками железа и чурками, подобранными у лесов строящегося Исаакиевского собора. 
Адмиралтейские рабочие вытащили из-за пазухи большие краюхи хлеба, разломали и поделились с мальчиками:
— Покусайте малость. Мы взяли с собой, как шли на работу. С устатку-то вот как хорошо! Перекусивши, и шибать камешками будет веселее.
Грибунин притащил с собой смешного мальчугана, перепачканного красками, в синем холщовом халате до пят. Это был ученик богомаза.
— Ну, ты, богомаз, — сказал ему Филька деловито, — знай-ка, заворачивай подол подрясника, да вот на, завяжи его веревочкой - будешь наша антиллерия! В подоле-то у тебя немало камней поместится! Пали себе "первая" по порядку, вон как там антиллеристы вопят! У нас своя антиллерия, каменными ядрами шибанемся — только сволочь сунься!
— Где товарища потерял?.. — спрашивал богомаза Грибунин.- Он, Тимошка, товарища потерял, Петьку-богомаза. А сам Федькой прозывается.
— Гляди, залепи вон той бекешке рожу красками - будет что твоя радуга... А ты и краски потерял и Петьку? - смеялся один из рабочих.
— И краски и Петьку, дяденька...
— Шибанем вон в того коня... Выше намечай, выше, в морду того, усатого, что перед фрунтом пляшет... Тоже — офицер... Не офицер, а зверь, как есть лютый зверь, краснорожий идол!
Филька кричал, размахивая руками, уже с плеча адмиралтейского рабочего. Он взобрался на это плечо, как по лестнице, маленький, юркий, деловитый.
В офицера полетели камни, брошенные детскими руками.
— У тебя, Тимошка, прицел был завсегда хорош! Шибай, шибай!.. А ты, помазок богомазный, норови тому, справа, в усища. Усища-то — что у кота!
И Тимофей тоже целился в усища офицера.
Уже темнело. Декабристы ничего не предпринимали. Солдаты мерзли без шинелей. Диктатор Трубецкой все еще не появлялся.
А за это время Николай успел собрать войска, присягнувшие ему в верности, и этими войсками он окружил восставших. Восставших войск было три тысячи, а против них Николай поставил: девять тысяч пехоты, три тысячи кавалерии и артиллерию.
— Картечью по негодяям-бунтовщикам! — отдал команду Николай.
Тремя орудиями командовал штабс-капитан Бакунин. Он повторил команду:
— Картечью по бунтовщикам!
Орудия уже были заряжены. Надо было только вложить пальник. Но солдат-артиллерист пальника не вложил.
Штабс-капитан Бакунин в бешенстве соскочил с лошади, бросился к артиллеристу:
— Не слышишь ты, что ли?
— Слышал, но это... свои, ваше благородие...
У солдата, наверно, в эту минуту мелькнула мысль, сколько по ту сторону площади приятелей-земляков, с которыми он только вчера, в воскресенье, резался в орлянку и вспоминал родную деревню.
Бакунин выхватил фитиль у артиллериста и сам сделал первый выстрел.
Восставшие солдаты не тронулись с места.
Не тронулась с места и толпа.
Первый выстрел был направлен поверх голов, в воздух. И опять что-то ухнуло, глухо, раскатисто, жутко - ядро упало в самую гущу восставших...