Разочарованный жизнью, он, как дитя своего времени, наивно рассчитывал найти спасение в вере. Обновлявшееся католичество, пользуясь упадком духа таких людей, манило их к себе, обещая в лице Проповедников привести общество к совершенству. «Католическая церковь встречала каждого отчаявшегося мечтателя и говорила ему: твоя мечта о лучшем мире — мое дело; ты убедился, что человеческими средствами ее осуществить невозможно, я же обладаю небесным оружием; войди и попробуй, и они входили»22, принимая монашество. Вошел и Лунин.
В Читинский острог он прибыл с определенным мировоззрением, выкованным в течение предшествовавших лет. Каждой мысли своей, каждому движению души он находил основу и давал объяснение, черпая его из глубин учения католической церкви. На каторге он весь во власти религиозных идей, мало живет общими интересами каземата. Если и сближается с кем-либо, то только с людьми религиозно настроенными, как Оболенский, Завалишин Д., с которыми ведет беседы по вопросам религии, отстаивая превосходство католической церкви.
Только поступлением в один из монашеских орденов Лунин мог быть известным папе и заслужить его внимание. Лунину было прислано из Рима на каторгу освященное папой чугунное распятие, пред которым он молился.
В Петровском заводе Лунин занимал совершенно темную камеру. Третья часть ее, у задней стены, была отделена занавеской, где на возвышении стояло присланное папой распятие. Несколько раз в продолжение дня из каземата раздавались латинские песнопения: Лунин молился по обряду той церкви, к которой принадлежал с детства.
Такой же престол, как в Петровском заводе, мы видим у Лунина и в Урике в его доме.
У крестьян с. Урика осталось воспоминание о сосланном декабристе, комната которого была обита черным сукном с белыми на ней кротами.
Как в арендуемых флигелях крестьян Малых, так и в собственном доме, Лунин жил уединенно. Даже Васильич, не говоря уже об его семье, жил отдельно от Лунина.
Лунина стесняли посторонние; полное уединение необходимо было ему для молитвы, богослужения.
Что в Урике у Лунина была домовая церковь, в этом нет никакого сомнения. Престол, полное облачение, все требники и необходимая для богослужения священная утварь — подробно перечислены в описи имущества Лунина.
Уж не служил ли сам Лунин мессу?
Правда, наличность домовой церкви не дает еще права утверждать, что владелец дома священник. Лунина мог посещать настоятель Иркутского костела и служить в его доме.
Лунину ни к чему было при близости костела (в Иркутске) иметь в Урике домовую церковь, все религиозные запросы он мог бы удовлетворять в Иркутске. Не имея юридически права выезда в округу без разрешения власти, декабристы фактически этим правом пользовались, подолгу бывая, например, в Иркутске. Что Лунин, не получая разрешения, отлучался из Урика, хотя бы на охоту, на продолжительный срок, свидетельствуют его письма к сестре и показания крестьян.
Посещение церквей, расположенных за сотни верст от места поселения, разрешалось декабристам-католикам, могли разрешить, конечно, и Лунину с той целью бывать в Иркутске (в 18 верстах от Урика).
Допрошенный следователем ксендз Гациский не говорит, что он приезжал к Лунину для выполнения богослужения в его домовой церкви. Он утверждает, то антиминс, найденный на престоле в доме Лунина, он, Гациский, дал Лунину. Имел ли право ксендз дать антиминс мирянину? Конечно, нет.
Сам Лунин дает показание, что Гациский только его духовник, и он говорит правду, между тем ничего не было бы проще, как заявить, что Гацисий приезжал в Урик отправлять богослужение по просьбе Лунина. Этого-то ни в показаниях Гациского, ни Лунина нет. Лунин, надо думать, священнодействовал лично. В доме, занимаемом Луниным, как у крестьян Малых, так в собственном, никогда не жили женщины. Семья Васильича помещалась всегда отдельно. Жена и дочь старика, убиравшие в комнатах и мывшие полы, входили в дом Лунина в определенное время. Лунин твердо соблюдал правила католической церкви, в силу которого ни одна женщина не должна была жить под общей кровлей с монахом или священником.
Можно думать, что М. С. даже в частной жизни выполнял долг священника.
Через Урик солдаты вели к смертной казни осужденного и остановились для отдыха. Лунин рассчитывал увидеть у осужденного местного священника. Когда же его ожидания оказались тщетными, он подошел к осужденному и «напутствовал его словами утешения». Это обрядовое действие выполнение пастырского долга вызвало неудовольствие со стороны конвойных.
Если мы обратим внимание на сохранившиеся портреты М. С., относящиеся к периоду пребывания его на каторге и поселении в Урике, мы ясно отличим там сутану с характерными для нее пуговицами. Среди описи одежды Лунина мы встречаем «габет черный суконный»23. Лицо М. С. бритое, волосы коротко острижены. Наличие усов нисколько не может разбить наше предположение о монашестве Лунина, так как ношение не только усов, но и бороды допускалось некоторыми монашескими орденами.
Усвоенное Луниным мировоззрение легко объясняет его стоицизм на каторге, оно дает ключ к пониманию того, на первый взгляд, своеобразного настроения, в котором обычно пребывал Лунин на поселении, оно руководило его деятельностью, указывая пути к исканию истины.
В Сибири Лунин приходит к определенному выводу. Он понял свое предназначение, говоря, что «настоящее житейское поприще началось со вступлением нашим в Сибирь, где мы призваны словом и примером служить делу, которому себя посвятили».
«Тело мое испытывает в Сибири холод и лишения, но мой дух, свободный от жалких уз, странствует по равнинам Вифлеемским, бдит вместе с пастухами и вместе с волхвами вопрошает звезды. Всюду я нахожу истину и всюду счастье».
Высказанные утверждения: одно - выступать активно, «действовать наступательно», словом и примером, другое — странствовать и вопрошать звезды — на первый взгляд, как будто бы исключают одно другое.
Лунин в годы каторги и ссылки прежде всего религиозный мыслитель. Как философ, он «безмятежен среди опасностей, независим в стеснении, счастлив в уединении». В такие минуты его мысль странствует по равнинам Вифлеемским, отыскивая путь к Истине.
Но Лунин - декабрист. «Тип декабриста — это, прежде всего, тип человека внутренне совершенно цельного, с ясным, законченным, определенным психическим складом, — человека, которому внутри себя нечего делать и который поэтому весь обращен наружу. Осознанное мировоззрение настойчиво требовало участия в жизни и, главным образом, разумеется, в общественной, которая так далеко отстала от него: вот почему эти люди психологически должны были стать политиками. Им лично, каждому в отдельности, эта психическая насыщенность сообщала удивительный нравственный закал, и потому, когда жизнь поставила на пробу их личное мужество, они во тьме рудников засияли как драгоценные каменья»24.
Было время, когда Лунин принимал активное участие в жизни страны.
Вопросы политики его живо интересовали, он умел схватывать сущность веления жизни, указывать правильные пути к разрешению той или иной политической задачи. Политические бури оторвали его навсегда от правящих кругов. Бывший делец, политик, стоявший близко к кормилу власти, он в течение долгих лет заключения в казематах и тюрьмах не потерял интереса к вопросам государственного строительства.
«Не переставая размышлять о выгодах родины», он своим ясным умом обхватывал все стороны жизни Николаевского царствования, анализировал и все стрелы своего сарказма направлял на уродливые формы политического и социального уклада страны.
Знакомство с условиями жизни России, с деятельностью ее правительственного аппарата, многолетняя привычка анализировать, подвергать суровой критике формы политического бытия Николаевской России выработали из Лунина крупного политического мыслителя.
Аскет, усвоивший мировоззрение католической церкви, мечтавший о смерти, как о высшем счастье, он в то же время политический мыслитель, с жаром отзывающийся на все веления дня... Эта кажущаяся двойственность характера Лунина накладывает на него «печать весьма рельефной и вместе с тем привлекательной индивидуальности».
Католическая церковь, спасая в 30-х годах XIX века свой авторитет и влияние, энергично ищет новых путей.
Она видит, что между ней и обществом глубокая пропасть, которую необходимо перешагнуть. И вот католицизм во всеуслышание заявляет «страстный интерес к наиболее жизненным вопросам, какие волнуют общество, берет под свою защиту наиболее прогрессивные его требования, он протягивает руку науке, требует свободы совести, слова, ассоциации и преподавания»...
Руководство одной этой сферой, конечно, не могло удовлетворить католицизм.
Сильнейшая из всех тираний, какие только знавал мир, католическая церковь втайне жаждала поработить все проявления социальной жизни с «ее научными вопросами и противоречиями» и с этою целью не остановилась даже пред тем, чтобы устами Ламени освятить социализм. В конце концов, католицизм, не стесняясь заявил, что «только он из своего незыблемого принципа в состоянии решать все жизненные вопросы и тем спасти человечество от конечной гибели»25.
Лунин как решительный и самоотверженный апологет католицизма со всею энергией отдался подобному призыву и во имя его велений не мог уйти от жизни с ее надеждами, страданиями, борьбой, тем более, что сделать это ему не стоило большого труда.
Не бежать жизни, а вести борьбу среди общества во имя лучших дней этого общества обязывало его и имя декабриста.
В тиши каземата, обсудив пройденный жизненный путь, то дело, которое его привело на каторгу, и уяснив сущность Николаевского режима, он пришел к твердому выводу, что его друзья, выступившие с оружием в руках в декабре 1825 года поступить иначе не могли... Он убежден был в правоте своих мыслей — иного средства вдохнуть новую жизнь в одряхлевший политико-социальный уклад страны и «выйти из круга старых представлений, стряхнуть старое» у России не было.
Не все декабристы остались верными тем идеям, увлечение которыми ценою каторги и ссылки с полным сознанием своего призвания стойко переносил Лунин.
Одни из них, теми или иными путями сравнительно благополучно вышедшие из дела «14 декабря», жили за границей, как Тургенев Н., или подобно М.Ф. Орлову, оставаясь в России, надеялись рано или поздно принять участие в государственной жизни. Другие же, будучи не в силах перенести одиночества ссылки в далекой окраине, либо начинали пить, как Глебов, либо «раскаиваться» в своих поступках. Каторга и ссылка калечила психику настолько, что в надежде помириться с правительством некоторые просили у Николая I как милости разрешения служить хотя бы рядовыми в отдельной Кавказской армии, дабы «запечатлеть жизнью совершенное раскаяние и преданность».
Первую категорию декабристов Лунин называет людьми, «заслуживающими жалость и забвение».
«Срываю с них личину, - пишет он сестре, - чтобы показать подобно тому, как показывали пьяных илотов пред спартанской молодежью».
Группа раскаявшихся декабристов вызывает с его стороны чувство досадной обиды за людей, не исключавшее все же возможности зло посмеяться над их раскаянием и способами примирения.
Касаясь перевода в действующую армию некоторых сопроцессников, Лунин писал сестре: «По моему неблагоразумно идти на это, не подвергнув себя наперед легкому испытанию. Следовало бы велеть дать себе в первый день 50 палок, во второй сто, а в третий двести, чтобы в сложности составило 350 ударов. После такого испытания уже можно провозгласить: dignus, dignus est intrare in isto doctor corpore26.
«Эти кающиеся не могут вменить себе в заслугу даже перемену мыслей, потому что у них никогда не было мысли ясной и установившейся... Я до сих пор не понимаю, как могли и из чего искали обманывать себя на их счет».
Лунин не мог мириться с тем, что он и его друзья, лишенные приговором Верховного Уголовного Суда прав, являются отрезанными ломтями общества. Он пытается, так или иначе, связать понятие «политический изгнанник» с понятием «общество».
Ссыльные декабристы — политические изгнанники. Как таковые, они «образуют среду вне общества». Следовательно, они должны быть выше или ниже; чтобы быть выше, они должны делать общее дело, и полнейшее согласие должно господствовать между ними. Общее дело и согласие — необходимые условия влияния на общество, служения словом и примером тем началам, которым в Сибири должны были посвятить себя декабристы.
Точка зрения Лунина весьма ценна.
Человек сильной логики, он ее доводит до последних выводов, ставя точку над «и». Это было необходимо в тот момент, когда часть декабристов начинала тяготиться именем «ссыльного», «политического преступника».
«Имя государственного преступника — это клеймо отвержения, это проклятие Каиново преследует, душит меня всею массою злоключений, снимите с меня это несносное бремя, снимите мои цепи или определите смерть за желание снять их», - писал из Киренска генерал-губернатору, завидуя горестной смерти некоторых из товарищей бедствия, декабрист Веденяпин.
В противовес этому воплю изнемогавшего под тяжестью поселенческой жизни декабриста раздается в стране изгнания мощный голос старика Лунина: «Не во власти людей позорить нас, когда мы того не заслуживаем. Я был под виселицей, я носил кандалы. И что же, разве я тем опозорен?»...
«Мои политические противники... были вынуждены употребить силу потому, что не имели средства для опровержения моих мыслей об общественном улучшении». Лунин в ссылке в данном случае смело высказывал ту мысль, какую в каземате Петропавловской крепости выразил в стихах Рылеев:
«Тюрьма мне в честь, не в укоризну,
За дело правое я в ней,
И мне-ль стыдиться сих цепей,
Когда ношу их за отчизну».
Что побуждало Лунина высоко чтить имя политического ссыльного, государственного преступника?
Политический мыслитель, он отчетливо уяснил процесс общественного развития, уяснил роль в нем революции как необходимого и естественного этапа. При таком мировоззрении для него ясна и роль государственного преступника как носителя той или иной идеи.
Как представитель определенной философской системы, Лунин уловил развитие политических идей, смену их форм.
«Политические идеи в постепенном развитии своем имеют три вида. Сперва являются как отвлечение и гнездятся в некоторых головах и книгах; потом становятся народною мыслью и переливаются в разговорах; наконец, делаются народным чувством, требуют непременного удовлетворения и, встречая сопротивление, разрешаются революциями».
Уяснив теорию процесса общественного развития, роль в этом процессе революции, веря в неминуемое приближение ее и торжество тех идей, что привели его на каторгу и в ссылку, Лунин, конечно, мог гордиться своими кандалами и писать: «Через несколько лет те мысли, за которые меня приговорили к политической смерти, будут необходимым условием гражданской жизни».
То «здание», которое воздвигали декабристы, долженствовало простоять не один день, ибо его обломки противятся еще бурям, высятся над уровнем отечественных постановлений наподобие пирамид для указания будущим поколениям стези на политическом поприще.
В этих словах слышится голос не только убежденного революционера, но и пророка революции, ее апологета.
Через несколько лет он ждал осуществления заветных идей, он верил в народ, верил, что он «уже мыслит», иначе правительство не тратило бы «миллионы с целью подслушать мнения» и помешать народу их выразить; эта борьба с мнением — предвестник революции...
Она назревает в приниженных, закабаленных слоях населения.
«Из вздохов заключенных под соломенными кровами рождаются бури, низвергающие дворцы»27.
Еще в Варшаве Лунин боролся против системы, принятой в Польше, и доказывал ее гибельные последствия.
«Меня осудили на смерть, - пишет Лунин. - Четыре года спустя Польша восстала, власти низвергнуты, крепости сданы, русские войска прогнаны. В это самое время держат на запоре человека, который предвидел грозу и мог ее отвлечь».
Если Лунин оправдывает Польское восстание как естественный протест против определенной системы, то, вполне понятно, он должен быть и защитником революции 1825 года.
Ведь к моменту восстания на Сенатской площади и на юге России пишет Лунин: «Русская земля находилась относительно законодательства в том же положении, как и в 1700 г., т.-е. за 120 лет в деле законодательства не было ничего сделано, что могло бы удовлетворить самым безотлагательным нуждам народа».
Вполне понятен и вывод Лунина, что «управляемые поневоле должны были прибегнуть к собственным средствам, чтобы достичь цели. Ни в коем случае нельзя их обвинять в нетерпении и поспешности... Дело тайного обще¬ства, - продолжает Лунин, - нашло вооруженных защитников справедливости своих мнений».
Восстание 14 декабря было только неминуемым следствием предшествующих событий.
Мог ли Лунин, усвоив такое четкое и стройное мировоззрение, относиться безучастно к тому, что проводило в жизнь правительство Николая, мог ли ограничиться одной лишь пассивной критикой его мероприятий?
Служитель католической церкви, монах, поставивший целью своей жизни служение общему благу отстаивания прав человека, член тайного общества, разгромленного правительством, Лунин и в ссылке не мог молчать, он должен был спуститься с высот Вифлеемских в ту долину, откуда неслись слезы исстрадавшегося народа, и открыто вступить в борьбу с людьми и обстоятельствами в самый тяжелый момент, в момент апогея самодержавия, когда «ареопаг» молчал, когда все раболепствовало перед троном.
Он должен был выступить потому, что в его сознании преобладал нравственный момент, идея долга, идея обязанности. «Обязанность говорить для общего блага, по убеждению Лунина, независима ни от каких обстоятельств нашей скоротечной жизни».
«Среди печалей и забот, - писал он сестре, - ты найдешь утешение, вспоминая, что брат твой восставал против этого порядка вещей и что жизнь его в изгнании есть постоянное свидетельство его ревности к общему благу»28.
Мотивы, побудившие Лунина выступить, мотивы идеологического порядка, вытекавшие из его profession de foi.
Но им руководила не только идея обязанности, а и идея права. Право каждого высказывать свои мысли, так как в них, может быть, заложена истина.
Лунин до кровавой развязки на Сенатской площади был близок к правящим кругам, живо интересовался вопросами политики.
В его речах, поступках уже тогда сказывались оригинальные черты представителя оппозиции, которому тесно было в кругу старых представлений.
Каторга и ссылка не погасили в нем увлечения политикой, напротив, обострили, сделали непримиримее его оппозиционность.
Заключенный в казематах 10 лет, не переставал он размышлять о выгодах родины. В тиши изгнания Лунин живо чувствовал уродливость русской жизни, чувство досады росло, росло от сознания, что в то время, когда выдающиеся люди эпохи находились в глубокой ссылке, в Сибири, посредственности стояли во главе управления и не в силах ничего были дать России. «Вверьте им армию, они ее загрязнят; поручите дворец — сожгут, предоставьте поезд — они его изгадят».
Чувство досадною раздражения, недовольства, сознание своего бессилия исправить зло психологически должно было так или иначе разрядиться, вылиться в определенную форму протеста.
Лунин был отрезан от общества, не имел трибуны, с которой мог бы по праву выражать свои мысли, громить представителей власти, хлестать бичом своего сарказма их мероприятия и вскрывать уродливые формы жизни страны.
Политический мыслитель, считавший себя представителем оппозиции, он нашел средство делиться своими мыслями не только с великими мира сего, но и с теми, кто в глуши сибирских деревень и сел ждал бодрого, правдивого слова, вскрывавшего все изломы жизни.
Таким средством были письма Лунина к его сестре Е.С. Уваровой.
Зная, что письма декабристов, прежде чем будут доставлены адресату, должны пройти целый ряд инстанций от губернатора до III отделения, где внимательно знакомятся с их содержанием, Лунин старался придать своим письмам форму политического памфлета.
В них чувствуется нравственная сила автора, уверенность в правоте своих взглядов: «Мои письма служат выражением убеждений, которые повели меня на место казни, в темницы и ссылку».
Они — политическая исповедь декабриста.
Лунин был твердо убежден в необходимости и своевременности пропаганды своих мыслей и именно в форме писем, читавшихся как властью, так и ближайшими друзьями и таким путем становившихся известными обществу.
«Предприятие мое небесполезное в эпоху прехождения, когда стихии рациональной оппозиции не существует, когда печатание, немое для истины, служит только выражением механической лести».
«Последнее желание мое в пустынях сибирских, чтобы мысли мои, по мере истины в них заключающейся, распространялись и развивались в умах соотечественников»...
И «голос знакомый из-за Байкала» был ясно и отчетливо слышен сибирским обществом. В Кяхте, Верхнеудинске, Бельске, Иркутске и др. местах тайно передавались из рук в руки тетради с письмами Лунина, читались учителями, духовенством, докторами и др. представителями нарождавшейся сибирской интеллигенции 30-40 годов.
Лунин знал о широком распространении его писем и правильно оценил их, как политическое орудие в борьбе с той властью, которая, казалось, отняла у него все средства борьбы.
«Гласность, которою пользуются мои письма через многочисленные списки, обращает их в политическое орудие, которым я должен пользоваться на защиту свободы».
Для Лунина было ясно, прежде всего, что крепостная Россия — страна бесправия и произвола.
Права политические не существуют там, гражданские уничтожены произволом, а естественные нарушены рабством.
В такой формулировке Лунина метко и всеобхватывающе очерчен уклад России Николаевской поры.
И Лунин восстает против него, стрелы его негодования направлены, прежде всего, против основного зла — рабства. Он остается верным заветам тайного союза, поставившего целью своей деятельности «отстаивать порабощенных соотечественников всеми средствами, которыми мог располагать».
Свод законов — по Лунину — таблица, где обозначена цена людей по возрасту и полу, где однолетнее дитя оценено дешевле теленка (Свод. Зак. о правах состояния, т. 9, ст.707 — 11 руб.).
«Наши судилища, в которых совершаются купчие и закладные, - говорит Лунин, - подобны базарам, где торгуют человеческим мясом».
Декабристы, как члены тайных обществ, явились кровными защитниками крепостных.
Прошло 13 лет со дня ареста декабристов как в царстве Польском, так и Балтийских областях без малейшего потрясения произошло освобождение крестьян, в России же за эти 13 лет «ничего не сделано в пользу крепостного состояния».
«Нарушая права человечества допущением рабства, правительство благоприятствует развитию чуждых ему сил». Такую горькую истину высказывать во всеуслышание немногие могли в ту пору.
Если Лунин невысоко ставил российские законы, регулировавшие жизнь страны, то не лучшего мнения он был и о суде.
Как талантливый художник, он смелыми мазками набросал картину русского суда.
«Наше судопроизводство начинается во мраке, тянется в безмолвии, украдкою, часто без ведома одной из участвующих сторон и оканчивается громадою бестолковых бумаг. Нет адвокатов, чтобы говорить за дело; нет присяжных, чтобы утвердить событие, и в особенности нет гласности, чтобы проследить, удержать и направить обличенных судебной властью». В этих словах дана не только мрачная картина суда, но набросана и программа судебной реформы, не без борьбы увидевшая свет лишь в 60-х годах XIX в.
Резкими штрихами недюжинного памфлетиста дает он типы блюстителей закона. «Кавалеристы, которые не усидят уже верхом; моряки, которые не снесут уже качку; иностранцы, которые не понимают русского языка; одним словом все, которых некуда девать, находят мягкое кресло в правительствующем сенате».
Не было ни одной высшей правительственной инстанции, деятельность которой не обратила бы на себя внимания Лунина и не вызвала бы резкой критики. Когда министерство народного просвещения объявило, что его основною мыслию является одновременное развитие православия, самодержавия и народности, тех трех устоев, на которых зиждилась русская школа до революции, Лунин с приподнятым забралом ринулся в бой. Он смело заявил, что мысль о подобной троице стара как мир. «Лет пятьдесят тому назад один профессор Московского университета поместил ее в учебной книге для своих учеников». Старая мысль, она явилась, кроме того, и мыслью ложной. Православие не дает предпочтения ни самодержавию, ни иному образу правления, оно одинаково допускает все формы. Самодержавие как одно из основных начал образованности не выдерживает никакой критики, так как оно не является чем-то самодовлеющим, а лишь одним из моментов в политическом развитии народа.
Принцип народности Лунин трактует так: «Если под нею разумеют общность обычаев, нравов, законов, всего общественного устройства, то она изменялась сообразно различным эпохам нашей истории. Баснословные времена, монгольское иго, период царей, эпоха императоров образуют столько же различных народностей. Которой же из них дадут ход? Если последней, то она, скорее, чужая, чем наша».
Вывод из этих общих размышлений таков: «Три начала, составляющие теперешнюю систему образованности, разнородны, бессвязны и противоречивы по своим результатам».
Ни одно государственное мероприятие, более или менее важное, не проходило незамеченным Луниным. Учреждается министерство государственных имуществ, Лунин тотчас же приветствует эту меру, «представляющую собою важное развитие жизненных начал и либеральных учреждений, которых не осуществили еще и просвещеннейшие народы».
Но одно дело создать учреждение, другое определить круг его деятельности, принципы работы, структуру... В данном случае, анализируя положение о новом министерстве, Лунин признает многое несуразным, ошибочным, необдуманным и приходит к очень неутешительным и нелестным для правительства выводам.
Каждый, даже подчас незначительный, факт жизни дает Лунину повод высказаться по адресу правительственной власти и проводимой ею системы.
Получает, например, Лунин посылку, в которой вещи оказываются перепорченными, он тотчас же отправляете сестре письмо, посвящая его почтовому ведомству.
В нем дается безжалостная опенка способностям руководителя ведомства кн. Голицына. «Почтовый департамент — важная отрасль управления — превращена в синекуру и отдана на кормление царедворцу старой школы, который при нескольких государях занимал с большим или меньшим успехом должность шута»...
Ведя и в ссылке борьбу с правительством, Лунин, предчувствуя неминуемое приближение революции, сочувствуя ей идейно, в практической деятельности остается все же конституционалистом, придающим большое значение оппозиции.
Лунин убежден, что без оппозиции не может быть покойной жизни, что оппозиция в той или иной форме, хотя бы пассивной, скрытой, существует и в России...
Честный, прямолинейный, бесстрашный рыцарь оппозиции, он негодующе вскрывает подлинную «душу» современной ему российской оппозиции и определяет качественный состав вождей ее.
«И при теперешнем порядке вещей в России есть своя оппозиция; но она выражается поездками заграницу или жительством в Москве и состоит из людей, обнаруживших свою неспособность или наворовавших по службе. Надеюсь, пишет он сестре, что ты не смешиваешь меня с этими господами».
Поставя девизом своей деятельности борьбу с людьми и обстоятельствами, Лунин мало дорожил тем, как о нем будет думать власть, с которой он вел упорную борьбу.
Он отлично знал, что власть, «к которой, - не без злой иронии говорит Лунин, - я питаю глубокое уважение», неодобрительно относилась к нему...
Бенкендорф на просьбу Уваровой Е. С. разрешить брату иметь охотничье ружье, отвечает, что «из письма ее брата, полученного им из Сибири, он изволит усмотреть, сколь мало он (Лунин) исправился в отношении образа мыслей и сколь мало посему заслуживает испрашиваемых для него милостей».
Однако Бенкендорф не мог ограничиться одной лишь оценкой «образа мыслей Лунина. Откровенная и жестокая критика Луниным действий власти, заставила III-е отделение принять определенное решение. Мордвинов — ближайший помощник Бенкендорфа в августе 1838 года пишет генерал-губернатору Восточной Сибири: «Государственный преступник Лунин со времени обращения его на поселение с письмах к сестре, доставляемых в III-е отделение, часто дозволяет себе входить в рассуждения о предметах, до него не касающихся, и вместо раскаяния обнаруживал закоренелость в превратных его мыслях. Граф Бенкендорф имел в виду, что высочайше дозволено государственным преступникам писать родным только для извещения о здоровьи и о семейных делах, заметил сестре Лунина непозволительный образ его мыслей и, чтобы она предварила его для избежания неприятных для него последствий. Несмотря на это, снова поступили от Лунина письма, заключающие дерзкие мысли и суждения, не соответственные его положению»... Отправляя генерал-губернатору для подтверждения правильности своих заключений три письма Лунина, он находит нужным запросить генерал-губернатора «не угодно ли будет ему воспретить Лунину переписку в продолжении года».
Не достигнув исправления «образа мыслей» путем воздействия на сестру, III отделение принимает решительные меры и запрещает Лунину на год переписку с ней.
Однако эта мера не оправдала возложенных на нее надежд. Если власть была уверена, что «голос из Сибири» не будет громить ее недостатков, указывать те язвы государственного строительства, которые ей не под силу излечить, то общество, а особливо сибирское, знало, что Лунин и после запрещения писать сестре будет делиться с ним своими смелыми мыслями. Лунин верил в народ, чувствовал, что ему необходимо бодрое слово, и он сеял его, приобретая огромное влияние. Не только письма его к сестре в копиях ходили по рукам сибиряков, с большею жадностью они зачитывались небольшими, но смелыми статьями Лунина, в которых не менее ярко, чем в письмах, уриковский поселенец выступал защитником народной свободы, раскрепощения труда и сознательным врагом самодержавия.
Из таких статей необходимо отметить «Розыск исторический» как статью общего характера, определяющую точку зрения Лунина на весь процесс русской истории, на основные ее моменты. Вопросы истории его живо интересовали, он был большим знатоком прошлого Англии, страны, которая своим конституционализмом увлекала не одного Лунина, но и многих из его сверстников. В своих статьях, как и в письмах, он широко пользуется сравнениями и параллелями из английской истории.
Разбор основных моментов русской истории он начинает с летописного рассказа о призвании варягов и считает его сказкой, поддерживать которую выгодно для правительства. Резко восстает против шаблонного утверждения историков о сильной любви русского народа к государям. Рядом неопровержимых фактов он разбивает их ложное утверждение. «Ум юного народа затих от постоянного действия самодержавия», - говорит Лунин. С усилением сласти государей народный дух, постепенно угасая, заменился равнодушием к ней, а не возгорел любовью. В период господства монголов, когда некоторые князья, приглашенные в орду, были казнены рукою палача, русский народ оставался равнодушным к их судьбе... А если русский народ и свергнул иго, то под влиянием «крайности бед», переполнивших чашу его терпения. «Крайность бед», достигнув высшей степени, пробудила дух народный, без которого не совершается коренных переворотов.
Потомки Рюрика не умели заслужить народной любви и потому никогда не пользовались привязанностью подданных...
Владычество их ознаменовано беспорядками и бедствиями... Корень зла их — стремление к самодержавию. «Самодержавие сбивает с толку, приписывая неограниченную способность человеку, который законами природы во всем ограничен...» Вывод из этого для Лунина, поклонника английской системы, один: «Русские должны сравниться с англичанами утверждением законов конституционных и народной свободы».
Подобные взгляды на факты русского прошлого для сибирского общества 30 годов являлись смелым откровением.
Не менее занимала общество и правда о процессе декабристов, деятельности тайной комиссии 1826 г., а также история возникновения тайных обществ, организаторы и видные деятели которых жили в городах, селах и деревнях Сибири.
Интересовалось общество и теми общественно-политическими идеалами, которые пытались провести в жизнь члены тайных обществ.
Лунин в двух статьях дал исчерпывающий ответ на эти затаенные вопросы.
