Необыкновенная жизнь декабриста Раевского
Натан Эйдельман
Далекое — близкое
Декабристов было много. В так называемый «Алфавит», правительственный список всех причастных к событиям 1825 года, было внесено 589 человек; правда, десять из них доносчики (втерлись в тайные общества для сбора сведений), известная часть попала случайно.
Пятерых, как известно, казнили, около трехсот — на каторгу, в ссылку, в солдаты, под надзор.
Об одном из арестованных в «Алфавите» говорилось так: «Раевский Владимир Федосеевич, майор 32-го егерского полка... 6 августа 1826 года отправлен для произведения над ним вновь военного суда».
Иначе говоря, всех осудили, а Раевского пока что не сумели — требуется еще одно расследование. Хлопот с этим человеком у властей хватало...
Первых революционеров и их жен, отправившихся в добровольное изгнание, у нас высоко чтут, особенно в Сибири, где считают земляками. Известный историк М. Н. Покровский в свое время высказал предположение, что наиболее активными декабристами были самые бедные, те, у кого меньше всего крепостных душ. Проверили — оказалось, что такая арифметика ничего не объясняет. Среди наиболее решительных дворянских революционеров действительно попадались офицеры небогатые (Каховский, Горбачевский), но им не уступали выходцы из очень состоятельных семей (Пестель, Бестужев-Рюмин, Волконский). Князья, дворяне, они могли' и не восставать, не выходить на площадь, им было что терять: положение, чин, крепостных, карьеру,— однако они, «странные люди», все бросили и решились пострадать, погибнуть ради уничтожения собственных привилегий.
Нравственный подвиг, за который праправнуки так расположены к этим людям...
Сегодня мы вспомним только одну декабристскую биографию, однако, мысленно следуя за нею, наверное, кое-что сможем увидеть и понять во всех, в каждом...
Родился наш герой около Старого Оскала в Курской губернии. У отца-помещика было одиннадцать детей (Владимир — третий по старшинству). На них работало около тысячи крестьянских семей, которые в черноземных краях несли особенно тяжкую барщину.
Год рождения 1795-й: выходит, Раевский на четыре года старше Пушкина, ровесник Рылеева. Некоторые декабристы были еще старше — Пестель, Трубецкой, Лунин, Волконский, другие же — значительно моложе. Вообще первые революционеры довольно четко делятся на две группы: те, кто попал на войну 1812 года, «фронтовики», и те, кто не успел.
Раевский попал. Мы, к сожалению, очень мало знаем о его детстве, но догадываемся, что он выделялся среди братьев способностями, любовью к чтению, стихам. Военная служба была обычным, естественным жребием дворянского мальчика, но от родителей, от самого «недоросля» зависело, желает ли он попасть в полк без особых затруднений, или хочет поучиться, получить приличное образование.
Из курской уездной дали Владимира Раевского отправляют в Москву, где несколько лет он проводит в одном из лучших учебных заведений — Университетском пансионе, а затем впервые попадает в Петербург, в специальную офицерскую школу.
Раевский оканчивал учение, когда Пушкин и его сверстники только поступили в Лицей. Позже один из лицеистов никак не мог понять, как это при такой неупорядоченной, ленивой жизни из их класса вышло так много примечательных людей (Пушкин, Пущин, Дельвиг, Кюхельбекер, Горчаков, Матюшкин и другие). Секрет, как видно, был в тогдашней, атмосфере, в том, что было за стенами лицеев, пансионов. А была молодая Россия; был сильный общественный интерес ко всему, были важные человеческие вопросы, отвечая на которые дети становились взрослыми людьми. И как-то «само собою» выходит; что юный помещичий сын Володя Раевский, готовясь к офицерскому экзамену, уже мечтает вместе с задушевным другом Гаврилой Батеньковым о крестьянской свободе, о благе России, о том, чтобы умереть за настоящее дело... Вскоре жизнь предложит им первый настоящий экзамен.
«Дети 12-го года»
Один из виднейших декабристов, Матвей Муравьев-Апостол, в глубокой старости скажет: «Мы были дети двенадцатого года».
В мае Раевский получает первый офицерский чин. Прапорщик, как полагается, знает по-французски, по-немецки, владеет артиллерийской наукой, фехтует, танцует. Меньше чем через месяц Наполеон вторгается в Россию. Разделяя судьбу Отечества, семнадцатилетний офицер идет на войну.
Неизвестный художник.
Портрет Владимира Федосеевича Раевского. 1812 (?)
Кость, акварель, гуашь
Собрание Ильдара Галеева, Москва. ( Galeyev Gallery).
Под началом Раевского было две пушки, с которыми он прошел всю кампанию; в Бородинском сражении стоит у батареи знаменитого однофамильца генерала Раевского и получает золотую шпагу «За храбрость».
Затем еще два военных года, десяток сражений, боевой орден. До Парижа, правда, Раевский не доходит, оставшись в Варшаве с гарнизоном, но домой возвращается капитаном, победителем.
Матери уже не было в живых, отец же посоветовал служить дальше. Он верил в способности сына; к тому же тысяча душ, разделенная на многих детей, не обеспечивала домашних финансов.
Несколько лет Раевский скитался по провинциальным гарнизонам (в гвардии служить слишком дорого). В двадцать с небольшим лет он уже достигает того чина, с которым вышел в отставку его отец; отныне его величают «майор Раевский» и предсказывают, что лет через десять — пятнадцать станет генерал-майором. Но, видно, уж такая была у Раевских судьба — «не выше майора».
В эти самые годы странствий Раевского рядом с ним да и в нем самом происходит быстрое, бурное формирование декабристских идей. С 1816 года в разных местах на севере и юге страны складываются тайные общества. Майору в это время уже совершенно ясно, где правда, где зло, а потому по правилам чести, если ты образован и благороден, просто невозможно не вступить в общество, не восстать. Известный знаток биографии Раевского ЮГ. Оксман говорил, что Владимир Федосеевич, в сущности, никогда не сомневался и потому всю жизнь был счастлив.
Пока же прямой, честный, ироничный офицер отлично ладит с солдатами, к тому же все время пишет стихи. Поэт он не гениальный, но умелый, страстный: иногда горячий напор стиха столь силен, что выносит его вровень с лучшими мастерами. Тем интереснее его встреча и дружба с самым лучшим...
Кишинев
В 1820 году Раевский попадаете 32-й егерский полк, расположенный на краю империи, в Бессарабии. Сюда же, в Кишинев, присылают из Петербурга опального чиновника коллегии иностранных дел Александра Пушкина. Быстро познакомились, сошлись; в Кишиневе образованных людей немного, все друг друга знают: постоянные встречи, разговоры, споры обо всем. По воспоминаниям, по чудом сохранившимся записям самого Раевского мы восстанавливаем атмосферу времени...
Майор постоянно и охотно поддевает Пушкина: когда поэт не знает расположения какого-то «географического пункта», Раевский вызывает крепостного слугу, и тот сразу находит нужное место на карте. Все смеются; на кого-нибудь другого самолюбивый Пушкин в подобном случае, вероятно, накинулся бы, дело могло дойти до пистолетов, но с Раевским отношения «свойские», Раевскому можно; и Пушкин позже признается, что многое прочитал, сильно пополнил неровное лицейское образование под влиянием колких кишиневских шуточек. Собеседников, естественно, сближают стихи. Майор отлично понимает, какой замечательный талант перед ним, но не в духе Раевского похвалы, комплименты. Ясно сознавая, что Пушкин пишет лучше, декабрист совершенно уверен, что сам пишет «полезнее» в революционном смысле: это его вполне устраивает, и он старается Пушкина воспитать «как следует», — Пушкин же и соглашается, и упирается...
Майор и его товарищи по тайному обществу как раз в это время — в начале 1820-х годов — готовили военные силы для будущей революции. Кроме подпольного служения, Раевский кое-какие декабристские дела совершал у всех на виду: просвещал солдат, молодых юнкеров (завтрашних офицеров). Подобные вещи формально не запрещались — ведь сам царь Александр I в начале своего правления поощрял школы, лицеи, университеты, распространение грамотности... Однако школа Раевского совсем особая: занимаясь с солдатами, он, конечно, отменяет палку; в виде же примеров (по русскому языку. географии, другим предметам) толкует о свободе, равенстве.
Это была крамола, и вскоре в штаб 2-й армии (куда входили войска, расположенные в Кишиневе), а затем и в столицу понеслись доносы. В них сообщалось, что Раевский курит с солдатами табак, с некоторыми даже обнимается и свободно толкует обо всем. Царь Александр I приказывает генералу Киселеву, своему доверенному лицу, начальнику штаба 2-й армии, расследовать, чем Раевский занимается. Киселев, человек умный и хорошо понимающий, каков дух мятежного майора, посылает для расследования генерала Ивана Сабанеева.
В последовавших событиях много противоречий и загадок. Казалось бы, дело ясное: суровый генерал, любитель порядка отправляется к «очагу вольнодумства», и сейчас последует расправа. Однако Киселев нарочно послал не бесчувственного, фрунтового держиморду, но человека достаточно сложного: Сабанеев — ученик Суворова, палку в армии не жалует, кровавого деспота Аракчеева не выносит. Более того, вскоре по приезде в Кишинев генерал пожалуется, что «щенок Пушкин» распускает о нем слухи, будто он карбонарий. Иначе говоря, что усмиритель — сам вольнодумец! Возможно, Пушкин таким путем хотел смутить Сабанеева и помочь Раевскому; однако дело обернулось иначе. Хотя Раевский по отношению к солдатам имел немало сходных мыслей с Сабанеевым, последний все же разъярился: у него много накопилось материала о вольностях, «нарушениях устава». Сабанеев приходит к правителю края, известному пушкинскому доброжелателю генералу Инэову, и сообщает о своем желании — отправить майора в тюрьму. Инзов возражал, и разговор получился столь громкий, что Пушкин, проходивший по коридору, услыхал, понял, в чем дело, и тут же побежал предупредить Раевского.
«Ах, Раевский! — воскликнул Пушкин на прощание.— Позволь мне обнять тебя».
Майор верен себе и обниматься не желает. «Ты не гречанка», — сказал он (намек на пушкинское стихотворение «Черная шаль» и героиню его, молодую гречанку).
Это последняя встреча, последний разговор двух поэтов. Через несколько часов за Раевским приходят, но благодаря предупреждению Пушкина он. успел подготовиться. Майора приводят к Сабанееву, генерал" начинает кричать, майор требует «приличного тона» и выхватывает шпагу. Окружающие бросаются к нему, думая, что он сейчас заколет противника, но Раевский, насладившись секундой всеобщего страха, подает шпагу генералу со словами: «Если я преступник. Вы должны доказать это, носить шпагу после бесчестного определения Вашего и оскорбления я не могу».
5 февраля 1822 года окончилась свободная жизнь Владимира Раевского. От роду ему было двадцать семь лет.
«Первый декабрист»
Это прозвище укрепилось за Раевским много лет спустя: действительно, его арестовали почти за четыре года до того, как другие декабристы выйдут на Сенатскую площадь. От Раевского, от его показаний и стойкости во многом зависела судьба тех, кто оставался на воле... У друзей заточение еще впереди, у него уже началось. На всякий случай видный заговорщик, друг юности Раевского Гаврила Батеньков, тайком извещает нескольких влиятельных сибирских друзей, что скоро, возможно, повезут на восток одного майора, и желательно этому человеку как-то помочь...
Первый декабрист. Недавно в Иркутске вышло подготовленное А. А. Брегман и Е.П.Федосеевой двухтомное собрание его сочинений и разных документов в серии «Полярная звезда», где предполагается издание многих декабристских воспоминаний и писем.
Сохранились десятки рукописных томов следственного дела майора Раевского (некогда чрезвычайно секретного, строжайше запечатанного!). Несколько советских исследователей шаг за шагом разбирались в сложнейших хитросплетениях многолетнего процесса.
В чем обвиняют? Прежде всего в дисциплинарных нарушениях: «распустил солдат, не тому учил». За один месяц было допрошено около 50 офицеров и 600 солдат. Некоторые юнкера и офицеры обвиняли Раевского, но он смело «контратаковал», совершенно забивал их на очных ставках и достиг того, что все запуталось, не сходилось. Солдаты же, как их не стращали, повторяли одно: командир учил во славу «бога, царя и отечества».
Из тираспольской крепости, куда поместили майора, он нашел способ связаться с волей; одним из первых конспиративных документов были замечательные стихи «К друзьям в Кишинев»— подробный «репортаж» о следствии, допросах. Между прочим, там имеются следующие, известные, но притом несколько странные строки:
И этот черный трибунал
Искал не правды обнаженной,
Он двух свидетелей искал
Их нашел в толпе презренной.
Напрасно голос громовой
Мне верной чести боевой
В мою защиту отзывался,
Сей голос смелый пред судом
Был назван тайным мятежом
И в подозрении остался.
Тут одна непонятная строчка — «мне верной чести боевой». Отгадка нашлась в старинных списках этого стихотворения, изученных мною в архиве. Там ясно было написано—«мне верной черни боевой»: «верная чернь», солдаты — вот кто пытался защитить своего майора и кто «в подозрении остался»!
Последние строки этого тюремного послания — как бы рапорт заговорщика другому видному деятелю тайных обществ, генералу Михаилу Орлову:
Скажите от меня Орлову,
Что я судьбу мою сурову
С терпеньем мраморным сносил,
Нигде себе не изменил...
Меж тем «мраморное терпенье» Раевского начинало приносить плоды. Генерал Сабанеев довольно быстро убеждается, что дело не только в «нарушении устава», но — «пахнет заговором». Однако негибкий генерал все старается отделить «политику» от чисто воинских дел. Сабанеев жаждет порядка, но не желает быть «шпионом». Все это отлично понимает Киселев, постоянно информирующий царя... И тут наступает самый загадочный, щекотливый эпизод процесса. Вместо приказа расследовать все до конца Петербург отмалчивается или отделывается общими туманными фразами: вроде бы не заинтересован доискаться до всех корней и предлагает, чтобы там, на юге, генералы «сами разобрались»...
