Киянская О. И. 

Участь солдата

Статья посвящена судьбе Дмитрия Грохольского, участника мятежа Черниговского полка. Автор показывает, что разжалованный в солдаты бывший офицер становится легкой добычей заговорщиков. Демонстрируется различие побуждений к участию в антиправительственной деятельности вождей декабристов и рядовых участников.

   

Судьба рядового Черниговского пехотного полка Дмитрия Грохольского никогда еще не становилась предметом изучения специа­листов—декабристоведов:

«Мы почти ничего не знаем о Грохольском. . . совершенно темные для нас 42 года жизни» (Эйдельман 1988: 256).

Ни в одном из многочисленных исследований, посвященных восстанию Черниговского полка (включая и работы М. В. Нечкиной и И. В. Пороха), не ставился вопрос о роли Грохольского в подготовке и в самом ходе восстания, не анализировались посвященные ему след­ственные материалы.

Однако взгляд на Грохольского как на человека, случайно попавшего в орбиту декабризма, о жизни которого, кроме того, не сохра­нилось никаких документальных свидетельств, в корне неверен. Архивы и уже опубликованные документы позволяют нам восстано­вить его биографию, хотя бы в общих чертах.

Судя по собственным показаниям Грохольского, он родился в 1784 году в семье богатого помещика Смоленской губернии; по традиции родители избрали для него судьбу военного (Восстание Черниговского полка 1929: 303-304).

Если не считать позднего возраста вступления в службу, его военная карьера первоначально ничем не отличалась от подобных же карьер тысяч его современников, молодых дворян александровской эпохи. К 1812году Грохольский закончил военное образование в Дворянском полку — учебной военной части, готовившей армейских офицеров, оттуда был выпущен прапорщиком в Полтавский пехот­ный полк, сразу же после выпуска попал на войну.

Служба Грохольского не знала никаких бурных перемен, свойственных военному времени: к 1814 году он «дорос» всего лишь до подпоручика. Не обладая никакими выдающимися способностями, служил, как все, —не хуже и не лучше. Отличился в боях за Шевар­динский редут и Бородино, за что получил объявленное в приказе «монаршее благоволение» (Высочайшие приказы 1812: Приказ от 19. 11. 1812). Вскоре ему вручили первый и единственный в его жизни орден — Святую Анну 4 степени.

К 1819 году Грохольский дослужился до штабс-капитана и, видимо, стал командиром роты все в том же Полтавском полку. Вполне возможно, что, старательно и терпеливо служа, он имел неплохие шансы стать командиром батальона — и на этом закончить свою служебную карьеру, выйдя в отставку «с мундиром и полным пенсионом». Однако этому не суждено было сбыться: в 1821 году штабс-капитан был лишен чинов и дворянства и надел шинель рядового Черниговского пехотного полка.

Организаторы восстания Черниговского полка, рассуждая впоследствии о причинах, по которым им без труда удалось поднять на бунт почти целый полк, указывали на «большое число разжалованных офицеров» как на источник постоянного брожения умов в ар­мейской среде (Муравьев-Апостол 1950: 241). Справедливость этого утверждения признала и Следственная комиссия: в секретном приложении к знаменитому «Донесению», написанном специально для императора, об этих людях говорилось, между прочим, что они — горючий материал для всякого рода мятежей, ибо «лишены всякой надежды на улучшение своей судьбы в будущем» (Дела Верховного Уголовного суда 1980:68).

Система разжалования, широко применявшаяся в русской армии в эпоху Александра I, действительно была очень жестокой системой. Не ставя себе целью проанализировать в данной статье место разжалования в общей системе наказаний в России, замечу, что офицеров лишали чинов и дворянства почти каждый день. Практически ни один «Высочайший приказ о чинах военных» не обходился без нескольких строк на эту тему. Эполеты в 20-х годах ХIХ века потерять было очень несложно.

Наказание это было одним из самых страшных для офицера начала прошлого века. С потерей чина еще как-то можно было смириться — с потерей же дворянской чести смириться было невозможно. Честь определяла не только социальный статус дворянина, она была основой его мировоззрения. Человек, потерявший честь — а чаще всего разжалование действительно являлось следствием неблаговидных поступков офицера—становился изгоем в обществе. И был готов на все, чтобы восстановить утерянные права.

В фонде Аудиториатского департамента Военно-исторического архива хранится «Дело о исполнении конфирмации Полтавского пе­хотного полка над штабс-капитаном Грохольским и поручиками Здоровым и Жиленковым» (РГВИА. Ф. 16231. Оп. 1. Д. 313), никогда еще не попадавшее в поле зрения исследователей. Материалы этого дела достаточно красноречивы—они в полной мере дают представление о причинах, по которым чаще всего офицеров лишали эполет.

Документы эти полностью опровергают известную фразу из «Записок» И. И. Горбачевского о том, что отличительными чертами ха­рактера штабс-капитана были «кротость и благородство души» (Горбачевский 1963: 104), и не соответствуют устоявшемуся в ме­муарной литературе представлению о Грохольском как о жертве судебной несправедливости. В истории, произошедшей в 1819 году в Полтавском полку, не было ничего романтического. Грохольский не поладил со своим батальонным командиром майором Дурново, и этот факт оказался роковым для них обоих.

Острый конфликт между двумя офицерами возник в августе 1819-го года, в Полтаве, куда батальон пришел для содержания караулов. Грохольский был назначен старшим по караулам. В качестве ординарца при нем состоял некий подпрапорщик Самойленко, юнец, видимо, не имевший еще представления о фрунтовой службе. Осматривавший караулы Дурново остался недоволен «видом» ординарца и попытался арестовать за это самого Грохольского.

Однако идти под арест Грохольский наотрез отказался. По словам майора, штабс-капитан сначала обругал Самойленко «дерзкими и весьма непристойными словами», а потом «начал делать. . . дерзкие грубости» и ему самому:

«Под присягою утверждают поручик Юдин, что Грохольский, отойдя от майора Дурново далеко, сказал с матерными словами, что не самому ему Грохольскому Самойленко учить, а поручик Корлызеев и подпоручик Демьянович, что Грохольский ругал оного Самойленку и грубил майору Дурново с тем, что не только при нем будет ругать оного (Самойленко — О. К. ), но даже и бить, за что Дурново хотел его арестовать, но он, не дав шпаги, сказал: «еще тот не дождется, чтобы его мог арестовать»» (РГВИА. Ф. 16231. Оп. 1. Д.313. Л. 6,7об. ).

«Буде офицеру или солдату в Его Величества службе от начальника своего что у править повелено будет, а он того из злости или упрямства не учинит, но тому нарочно и с умыслу противиться будет, оный имеет, хотя вышний или нижний, всемерно живота своего лишен быть» (Устав воинский 1830: 327, 328), —гласит 27 параграф Воинских Артикулов. Однако упрямство и грубость первоначально сошли Грохольскому с рук.

Полтавским полком командовал тогда полковник Шеин — боевой заслуженный офицер. Получив рапорт Дурново, он не дал ему хода. Кляузников в армии не любили, и дела об оскорблении офицерской чести не принято было решать рапортами по начальству. Подавая жалобу о нанесенной ему «обиде», Дурново, конечно, был в своем праве, но офицерское общественное мнение не могло не увидеть в этом свидетельство его трусости.

Может быть, дело бы удалось замять, и судьба Грохольского не была бы такой страшной, если бы он, увидев, что и командир, и другие офицеры полка в целом на его стороне, не решился бы мстить батальонному начальнику. Уверенность в собственной безнаказанности погубила штабс-капитана.

С помощью своих приятелей, поручиков Здорова и Жиленкова, он попытался силой заставить Дурново забрать свой рапорт; майор отказался, дело дошло почти до драки. В частности, было доказано, что Грохольский, будучи на полковом празднике в доме полковника Шеина, схватил своего врага за руку и кричал, обращаясь к Здорову и Жиленкову:

«Ребята, сюда, тащи его на двор, мы ему все ребра пересчитаем и сорвем ордена и эполеты».

«Почему Дурново остался обиженным от подчиненных своих и не получа от полкового командира удовлетворения, удалился на квартиру и приказал из взятых им с гаубтвахты караульных поставить у дверей часового, для предохранения себя от посеще­ния поручиков Здорова и Жиленкова, которые, забыв благопристойность, и время ночи, насильно ворвались к нему в квартиру в три часа по полуночи, где Здоров сорвал с его постели одеяло и не уважая просьбы оставить его в покое, оба они требовали от него согласия не довести до сведения начальства сделанных ими грубостей» (РГВИА. Ф. 16231. Оп. 1. Д.313. Л. 6 об).

Доведенный до крайности, Дурново написал новый рапорт—на этот раз на имя командира дивизии. И после этого шансов сохранить хотя бы дворянство ни у Грохольского, ни у Здорова с Жиленковым уже не осталось. Все трое были немедленно преданы военному суду. и сорвали ордена и эполеты именно с них, а не с майора Дурново:

«Г. Главнокомандующий Армиею конфирмировать изволил: подсудимых штабс-капитана Грохольского, поручиков Здорова и Жиленкова, за. . . поступки, разрушающие всю воинскую субординацию и дисциплину, лиша чинов и дворянского достоинства, а Грохольского и ордена Св. Анны 4-ой степени, написать в рядовые впредь до отличной выслуги с определением на службу: Гро­хольского в Черниговский, Здорова в Алексопольский, а Жиленкова в Кременчугский пехотные полки» (РГВИА. Ф. 16231. Оп. 1. Д.313. Л. 18).

Главнокомандующий армией граф Остен-Сакен подписал приговор военного суда в июне 1821 года, Высочайшее утверждение его последовало 23 июля (Высочайшие приказы 1821: Приказ от 23. 07. 1821).

Полковник Шеин был отставлен от командования полтавцами, и полк у него принял Василий Тизенгаузен, будущий активный член Васильковской управы Южного общества. «За неприличные слова, произнесенные им к поручику Здорову» получил строгое замечание и, в конце концов, вынужден был уйти в отставку и майор Дурново (РГВИА. Ф. 16231. Оп. 1. Д.313. Л.18. Л. 20 об. ).

Моральный климат в Черниговском полку, куда после разжалования попал Дмитрий Грохольский, был сложен — гораздо сложнее, чем в только что оставленном им полку Полтавском. Почти треть офицеров-черниговцев состояла или впоследствии вступила в тайное общество. Однако принадлежность к «общему делу» не сгладила, а только усилила противоречия. Судьба свела вместе слишком уж разных людей, совершенно по-разному представлявших себе и будущий переворот, и свое место в нем.

Знаменитый мемуарист Иван Горбачевский, размышляя впоследствии о причинах столь быстрого поражения мятежных черниговцев, склонен был всю вину за неудачу «предприятия» возлагать на аристократов—южан, сковавших действия решительных демократов из общества Соединенных Славян. Естественно, концепция эта во многом тенденциозна, однако при всем том Горбачевский оказался гораздо проницательнее многих своих современников, рассуждавших о «товарищеском единении» офицеров-черниговцев (Ру­ликовский 1933: 376).

Разногласия между офицерами-заговорщиками определялись не их разным социальным статусом: в конце концов, перед лицом власти все они являлись государственными преступниками, и в этом качестве были равны. Просто Сергей Муравьев-Апостол, с одной стороны, и его сослуживцы — «славяне», с другой, совершенно по-разному видели мир и определяли свое место в нем.

К подполковнику Муравьеву-Апостолу мир поворачивался доброй своей стороной. С самого раннего детства ему было обеспечено блестящее будущее. Он имел все — связи в столице, деньги, отличное образование. Благополучная жизнь офицера лейб-гвардии Семеновского полка сделала его характер спокойным и гуманным: Никогда в жизни он и пальцем не тронул солдата, а при виде экзеку­ции мог просто потерять сознание (Горбачевский 1963:37). Перевод после «семеновской истории» из гвардии в армию не изменил его характера; ни в одном из мемуарных свидетельств того времени Мы не найдем отрицательной характеристики личных качеств под­полковника.

Между тем личности младших офицеров-черниговцев восхищения у современников не вызывали. Следствию, например, стало известно, что прапорщик Тамбовского полка Александр Рихард, узнав о поражении восстания, говорил, «что он рад, что Кузьмин застрелился, а то он многих бы подвергнул равной с собой участи».

Спрошенный о характере собственных взаимоотношений с поручиком Анастасием Кузьминым, покончившим с собой после поражения восстания на юге, Рихард ответил:

«он из собственных опытов знал» подпоручика «как человека, наклонного делать обиды» (РГВИА. Ф. 14414. Оп. 1. Д. 196. Ч.1. Л. 374).

По свидетельству Матвея Муравьева-Апостола, Кузьмин не брезговал палочными методами воспитания солдат (Муравьев-Апостол 1982:195).

Правда, по словам все того же Матвея Муравьева, после его вмешательства Кузьмин «понял гнусность телесного наказания и исправился» (Муравьев-Апостол 1982: 195).

Историкам известна затаенная ненависть к людям Ивана Сухинова, восемь лет прослужившего рядовым, несмотря на безумную храб­рость и многочисленные боевые ранения. Первый офицерский чин он получил, лишь предъявив с трудом добытое свидетельство о дво­рянстве.

Известен и крутой нрав поручика Михаила Щепиллы, чья карьера сильно пострадала в 1820 году. Именно тогда брат будущего де­кабриста был отставлен от службы «за жестокое наказание фельдфебеля» своей роты (РГВИА. Ф. 16231. Оп. 1. Д. 370, 436). Щепилло вынужден был уйти из полка вслед за братом и два года пробыл в отставке (Высочайшие приказы 1822: Приказ от 29. 06. 1822).

Жизнь ожесточила черниговских офицеров, заставив в будущем революционном действии видеть не только средство достижения оп­ределенных политических целей, но и способ отмщения личных обид Члены общества Соединенных Славян были равнодушны к проли­той чужой крови: так, например, Горбачевский в своих позднейших воспоминаниях приводит фразу, сказанную ему поручиком Кузь­миным: «знать не знаю я ваших конституций, революций, республик, мне бунт давайте» (Горбачевский 1963: 243).

Между Муравьевым и его младшими офицерами были достаточно напряженные отношения, — известно, что они далеко не во всем понимали друг друга. По словам все того же Ивана Горбачевского, Муравьев видел в «славянах» лишь «цепных собак», которых до поры до времени следует «унимать» (Горбачевский 1963:243).

Поэтому, подготавливая Черниговский полк к бунту, Муравьев и Бестужев-Рюмин не ограничивались опорой на младших офицеров. Они старались завязать дружеские, доверительные отношения с рядовыми —и прежде всего с бывшими офицерами: «Предполагали мы, —показывал на допросе Бестужев-Рюмин, — употребить разжалованных офицеров, находящихся в дивизии, как то в Черниговском полку Башмакова, Лярского, Рагузина (Ракузу — O. K. ), Грохольского, в Алексопольском полку Здорова» (Бестужев-Рюмин 1950: 90).

Дело Грохольского было хорошо известно и Сергею Муравьеву, и Бестужеву-Рюмину. После Семеновской истории оба они были переведены в Полтавский полк и попали на новое место службы в самый разгар следствия по делу штабс-капитана. И когда, вслед за Грохольским, Муравьев-Апостол оказался в Черниговском полку, он сразу же приблизил бывшего офицера к себе:

«Нередко бывал я приглашаем Муравьевым, дабы бывать у него, как можно чаще и даже если хочу, и всегда жить», —показывал Грохольский на допросе (Восстание Черниговского полка 1929:304).

Нетрудно понять, какие чувства должен был испытать Грохольский, почувствовав расположение к себе подполковника Муравьева-Апостола. Он, разжалованный, потерявший все, замаравший дворянскую честь, вдруг был принят в высший офицерский круг полка. Благодаря Муравьеву к нему стали относиться с уважением, не попрекая прошлыми ошибками—и уже за одно это Грохольский мог пойти за подполковником куда угодно.

Конечно, Сергей Муравьев искренне сочувствовал положению бывшего офицера: умение подполковника сочувствовать чужой беде, отмеченное многими мемуаристами, привязывало к нему людей. Однако вряд ли предложение дружбы, сделанное им Грохольскому, было полностью бескорыстным.

Известно, что по характеру Муравьев-Апостол был замкнутым человеком, вовсе не расположенным предлагать свою дружбу любому встречному. Сочувствие к другим сочеталось в нем с нежеланием раскрывать кому бы то ни было собственную душу. И при этом почти все разжалованные в полку числились у него в «друзьях», а бывший полковник Флегонт Башмаков даже жил в его доме. Очевидно, что в случае с Грохольским искреннее желание помочь ему сочеталось у Муравьева с холодным расчетом.

С другой стороны, и младшие офицеры полка понимали значение разжалованных для дела восстания. Так же, как и Сергей Муравьев, они пытались привлечь их на свою сторону. Правда, делали они это более прямолинейно, прагматично, не предлагая взамен лояльности свою дружбу. Методы агитации, использовавшиеся ими в беседах с бывшими офицерами, хорошо видны из показаний Игнатия Ракузы, чья судьба практически аналогична судьбе Грохольского.

Ракуза подробно описал на следствии разговор, который с ним вел член тайного общества капитан Андрей Фурман. Фурман, между прочим, говорил Ракузе:

«Ты вовсе забыт; никто не хочет о тебе стараться; скажи, на кого ты надеешься?».

Услышав же, что Ракуза надеется только на Бога, Фурман возражал:

«Но надежда твоя плохая, . . . ты знаешь, что разжалован невинно, не Бог тебя разжаловал, —Государь! Я советую тебе нас послушаться; ты не знаешь еще наших намерений».

« Тут начал он хулить правительство как можно хуже; говорил, что оно есть подлое, что никакого порядка нет; «в сем случае ты можешь найти средство сделать доброе дело, т. е. внушать об оном некоторым тебе известным нижним чинам и вливать в их сердца, что покуда будет существовать фамилия Романовых, потуда доброго не будет»» (Муравьев-Апостол 1927: 307, 308).

Разжалованных офицеров использовали в качестве своеобразных «передаточных звеньев» между офицерами-заговорщиками и не состоявшими в заговоре солдатами. По словам того же капитана Фурмана (в передаче Ракузы), самим офицерам было «неловко уго­варивать нижних чинов» (Муравьев-Апостол 1927: 308), поэтому эта роль отводилась разжалованным. Они были гораздо ближе к сол­датской массе, могли, к тому же, постоянно находиться в казармах, не вызывая подозрений.

Трудно сказать, кто из заговорщиков первый успел посвятить Грохольского в тайну заговора. Но точно можно констатировать, что все они проявляли очень большой интерес к скромной персоне солдата. Посещая квартиру Муравьева, Грохольский, по его собственным словам, был «неоднократно подговариваем Бестужевым, Башмаковым, также адъютантом Шахиревым, поручиками: Щепиллою, Су­хиновым, Кузьминым и Петиным присоединиться к их обществу и следовать их намерениям» (Восстание Черниговского полка 1929:304).

На уговоры офицеров Грохольский ответил согласием: несмотря на почтенный возраст и нелегкий жизненный путь, он оказался очень доверчив. Объясняя свое участие в восстании, рядовой признавался следователям:

«Муравьев и Бестужев убеждали меня остаться с ними, говоря, что мне будет хорошо, почему я и оставался с ними» (Восста­ние Черниговского полка 1929: 309).

По словам Бестужева-Рюмина, они с Сергеем Муравьевым внушали бывшему офицеру, что участие в их планах для него « един­ственный способ возвратить потерянное» (Бестужев-Рюмин 1950: 90). Восстановление же в чинах и дворянстве было для Гро­хольского вопросом жизни: во второй половине 1825 года он влюбился. Его возлюбленная, вдова коллежского регистратора Ксения Громыкова, отвечала ему взаимностью, однако, только возвратив себе прежний статус, он получал шанс соединиться с ней.

Известие о бунте в полку застало Грохольского в Василькове. Узнав о происшествии в Трилесах, он самовольно вернул себе офи­церский сюртук — и это было первым его «революционным действием» (Восстание Черниговского полка 1929: 149). Вообще же в первые дни восстания Грохольский был очень активен и постоянно находился на виду у Муравьева.

Подполковник доверял рядовому. После ухода мятежного полка Грохольский, по приказу командира, остался в городе. В его задачу входило оповещение желавших примкнуть к восставшим военных команд о месте расположения мятежников.

Это распоряжение Муравьева оказалось весьма кстати: в последний день 1825 года в Васильков пришла 2-я мушкетерская рота Чер­ниговского полка. Ее командир, штабс-капитан Вениамин Соловьев, был активным заговорщиком, но своих солдат он привести на об­щий сбор не успел. 30 декабря, по приказу оставшегося верным властям майора Трухина, он был арестован, потом освобожден во­шедшими в город повстанцами, и в результате упустил драгоценное время. Подпоручик Быстрицкий, принявший, по приказу Трухина, под свою команду роту Соловьева и приведший ее в Васильков, ничего не знал о заговоре в полку. Еще 30 декабря он без тени сомне­ний участвовал в аресте своего ротного командира.

Однако утром 31 декабря Соловьев ушел из Василькова вместе с Муравьевым: очевидно, и у него не было сомнений в способности Грохольского «возмутить» его солдат и привлечь Быстрицкого к мятежу. И надежды эти оправдались вполне. По словам подпоручика, «разжалованный из офицеров Грохольский объявил ему. . . именем Муравьева, чтобы он немедленно следовал со 2-ой ротою в Большую Салтановку, а оттуда в Мотовиловку» — догонять мятежные роты (Восстание Черниговского полка 1929: 146, 147).

«Объявление» Грохольского оказалось весьма убедительным: хотя рота эта не принадлежала к батальону Муравьева, и его «имя» для Быстрицкого значило мало, подпоручик, не раздумывая, повел солдат к восставшим и благополучно сдал роту Соловьеву (впоследствии за свой поступок Андрей Быстрицкий заплатил 13 годами каторжных работ).

На этом участие Грохольского в бунте не закончилось. Следствие установило, что во время похода черниговцев он участвовал в освобождении арестантов с васильковской гауптвахты, сам «командовал ротою», «был в карауле за офицера и им же Муравьевым и сообщниками употребляем был в разные посылки с поручениями» (РГВИА. Ф. 14414. Оп. 1. Д. 196. Ч.1. Л. 193).

Однако активным Грохольский оставался недолго. Пыл его охладила дневка полка в селении Мотовиловка 1 января 1826 года, самый трагический период в восстании на юге. Именно тогда всем — и солдатам, и офицерам — стало ясно, что дело восставших проиграно. Посланный в Киев за помощью прапорщик Мозалевский был арестован и в полк не возвратился, о других частях, в которых служили члены тайных обществ, тоже ничего не было слышно. Дисциплина ослабла, нижние чины, почувствовав «вольность», занялись гра­бежом; началось повальное пьянство и дезертирство. Муравьев потерял контроль над полком; его попросту перестали слушаться.

Хотя рядовому Грохольскому о состоянии дел в полку предпочитали не сообщать, он, бывший боевой офицер, прекрасно все понял. И, судя по материалам следствия, еще с вечера 31 декабря начал просить Муравьева позволить ему «возвратиться в Васильков» (Вос­стание Черниговского полка 1929:309).

Однако согласия на это лидера мятежа Грохольский не получил ни 31 декабря, ни в последующие дни мятежа. Офицеры дезертиро­вали из полка вместе с солдатами, силы восставших таяли, и мятежными ротами просто некому было командовать. Видимо, на Гро­хольского возлагались большие надежды — его решили оставить в полку во что бы то ни стало.

«Для сильнейшего удержания» Грохольского в ход был пущен обыкновенный обман. Поручик Щепилло предъявил ему два письма. Одно из них было от «артиллерийского офицера по фамилии Горбачевского», авторами второго были названы солдаты Пензенского пехотного полка. В письмах «между прочим было написано, что они людей уже не приготовляют, но удерживают» (Восстание Черниговского полка 1929:309).

Письма эти были старые, скорее всего, осени 1825 года: в дни восстания Муравьев таки не смог наладить связей ни с Горбачевским, ни с пензенцами. Очевидно, Грохольский заподозрил подлог, и тогда на него решили воздействовать другим, более действенным способом:

«1-го числа генваря в Мотовиловке, — показывал он на следствии, — получив в подарок от Бестужева серебряные вещи, ныне в комиссии находящиеся, я хотел было отвезти оные сам в Васильков к находящейся у меня на содержании вдове Ксении Гро­мыковой; но Бестужев, удержав меня от сей поездки, приказал написать ей письмо и, показывая на бывшего тут. . . помещика, сказал: «Вот этот господин доставит оное: на него можно надеяться»» (Восстание Черниговского полка 1929: 310, 311).

Комиссия установила, что бестужевский «подарок» Грохольскому состоял из «семи ложек, ножей и вилок шести пар и чайного ситечка» (РГВИА. Ф. 14414. Оп. 1. Д. 196. Ч.1. Л. 193 об. ). Лояльность Грохольского стоила, в общем, не так уж и дорого.

Владелец Мотовиловки Иосиф Руликовский, который, собственно, и должен был передать возлюбленной Грохольского серебряные вещи и письмо, вспоминал позднее:

«я немедленно переслал это серебро при верном содействии моего служащего Ордовского и отдал по адресу указанной офи­церше» (Руликовский 1933: 392).

Однако память на этот раз подвела Руликовского, в остальном довольно точного мемуариста: ни письма, ни серебряных вещей Ксения Громыкова так и не получила. Найденные в архиве материалы позволяют установить, что поручение, данное ему Бестужевым, вла­делец Мотовиловки не выполнил. В последнюю минуту помещик испугался ответственности и отдал вещи и письмо васильковскому городничему « для поступления с оным по усмотрению» (РГВИА. Ф. 14414. Оп. 1. Д. 196. Ч.1. Л. 160). Городничий же, в суете первых после восстания дней и недель, о злополучном «подарке» просто забыл.

Однако Грохольский был уверен, что его весточка дошла по назначению. Благодарный Муравьеву и Бестужеву-Рюмину, он оставался с ними до конца — « до самого забратия гусарами». На поле боя, увидев, что полк погиб, он пытался бежать (Восстание Черниговского полка 1929: 98) — но вскоре был пойман, и отправлен в кандалах в Белую Церковь, куда были доставлены все мятежные нижние чины.

Следствие, суд и приговор солдатам-черниговцам — одни из самых мрачных страниц истории декабризма. Многие из них шли за Муравьевым, не зная даже,что идут бунтовать. Они любили своего батальонного командира и верили, что ни на что плохое он их не поведет. Солдаты искренне восприняли муравьевскую «вольность» как возможность «немного пограбить», отомстить своим обидчи­кам— шинкарям и богатым евреям-арендаторам. Когда же настала пора расплачиваться за все это, рядовым пришлось гораздо труднее, чем их командирам-дворянам.

Общая солдатская участь не обошла стороной и Дмитрия Грохольского. Однако на допросах он оказался необыкновенно стоек, прекрасно понимая, чем могут ему грозить его дружеские связи с Муравьевым. Грохольский настаивал, что действовал в мятеже, лишь подчиняясь приказу, и до апреля 1826 года, «не взирая на явные улики, и сделанные ему при неоднократных допросах и перепросах убеждения,. . . не изъявлял чистосердечного признания, а напротив того, с явным упорством отрицал все то, что на него было доказываемо» (РГВИА. Ф. 14414. Оп. 1. Д. 196. Ч.1. Л. 193 об. ). Сергей Муравьев-Апостол старался вообще не упоминать на следствии фамилию Грохольского, а Бестужев-Рюмин хотел доказать, что разжалованные в обществе никогда не состояли (Бестужев-Рюмин 1950: 90).

К сожалению, подлинное следственное дело Грохольского, как и весь комплекс следственных дел офицеров и солдат Черниговского полка, пока обнаружить не удалось. Однако большинство косвенных свидетельств говорят о том, что участие Грохольского в заговоре, его значительную роль в восстании в первые три месяца допросов следователи доказать не смогли. И к концу марта 1826 года Грохольский не без основания мог надеяться, что его дело вообще может кончиться простым переводом в другой полк.

К этому времени основные следственные действия в отношении мятежных солдат уже были закончены, был облегчен и режим со­держания арестантов: секретный агент правительства доносил впоследствии, что «якобы Громыкова по письму Грохольского сожгла какие-то бумаги» (РГВИА. Ф. 14414. Оп. 1. Д. 196. Ч. 1. Л. 305 об. ). По свидетельству Ивана Горбачевского, Громыкова даже получила доступ в тюрьму, и «каждый день по несколько часов проводила. . . с злополучным женихом своим» (Горбачевский 1963: 105).

Однако в первых числах апреля положение рядового Грохольского резко ухудшилось: городничий Василькова вдруг вспомнил о хра­нившихся у него серебряных приборах и письме и передал их генерал-майору Антропову, председателю следственной комиссии. Вещи эти были предъявлены Грохольскому 8 апреля 1826 года—и в этот момент все его надежды на благоприятный исход событий неминуе­мо должны были рухнуть. От дружеских отношений с Муравьевым и Бестужевым было уже не отпереться. В знании же целей похода черниговцев рядового уличала фраза, написанная им собственноручно: «дела наши идут очень, очень хорошо» (Восстание Черниговского полка 1929:310). Кроме того, следствие заинтересовалось и личностью Ксении Громыковой — и это окончательно сломило Грохольского.

8 апреля его подвергают новому допросу. Согласно рапорту Следственной комиссии в штаб 1 армии, на этом допросе он, «не видя уже средств продолжать далее свое упорство, — учинил сознание в участии его в злоумышленном обществе и открывая тайные намерения оного, наименовал всех тех лиц, общество сие составлявших, кои ему были известны» (РГВИА. Ф. 14414. Оп. 1. Д. 196. Ч.1. Л. 194). Протокол этого допроса, опубликованный в VI томе «Восстания декабристов» (Восстание Черниговского полка 1929: 303-311), весьма красноречив: Грохольский называет не только известных ему членов заговора, но и просто знакомых Сергея Муравьева-Апостола, повествует о целях и ходе восстания черниговцев. Своими показаниями рядовой уничтожает для себя всякую надежду на спасение.

5 августа 1826 года приговор по делу о мятежных солдатах был конфирмирован командующим армией. Приговор гласил:

«Рядовых. . . Дмитрия Грохольского и Игнатия Ракузу, разжалованных напредь сего за преступление из офицеров с лишением дворянского достоинства, кои еще прежде возмущения были известны о тайном обществе злоумышленников и о злодейской их цели, о коих не только не объявили начальству, но по возможности оказывали к тому содействие», прогнать шпицрутенами « чрез тысячу человек по четыре раза» и «отправить как порочных на службу в Кавказский отдельный корпус». Подаренные же «подпоручиком Бестужевым-Рюминым рядовому Грохольскому серебряные ложки, вилки, ножи и ситечко, хранящиеся ныне в киевской казенной палате, продав с публичного торгу, вырученные за оные деньги обратить по принадлежности» (Восстание Черниговского полка 1929: 201, 202).

Горбачевский вспоминает:

«Сии приговоры приведены были в исполнение в Белой Церкви генерал-майором Вреде. Тамбовский и Саратовский полки назна­чены были к экзекуции. Человеколюбие генерал-майора Вреде заслуживает особой похвалы. Он просил солдат щадить своих товарищей, говоря, что их поступок есть следствие заблуждения, а не злого умысла. Его просьбы не остались тщетными: все нижние чины были наказываемы весьма легко. Но в числе сих несчастных находились и разжалованные прежде из офицеров Грохольский и Ракуза. . . Незадолго до экзекуции пронесся слух, что Грохольский и Ракуза лишены офицерского звания за восстание Черниговского полка и, не взирая на сие, приговорены судом к телесному наказанию. Мщение и негодование возродилось в сердцах солдат; они радовались случаю отомстить своими руками за притеснения и несправедливости, испытанные более или менее каждым из них от дворян. Не разбирая, на кого падет их мщение, они ожидали минуты с нетерпением; ни просьбы генерала Вреде, ни его угрозы, ни просьбы офицеров — ничто не могло остановить ярости бешеных солдат; удары сыпались градом; они не били сих несчастных, но рвали кусками мясо с каким-то наслаждением; Грохольского и Ракузу вынесли из линии почти мертвыми» (Горбачевский 1963: 104).

Скорее всего, Грохольский и Ракуза действительно погибли во время экзекуции: об их дальнейших судьбах нет никаких следов в архивах, ничего не знают о них и многочисленные мемуаристы. В списках же отправленных на Кавказ соддат-черниговцев эти фами­лии отсутствуют (Новые архивные документы 1985:257-403).

Трагически сложилась и судьба Ксении Громыковой. Согласно Горбачевскому, она присутствовала на экзекуции, несмотря на уговоры родных уехать из Белой Церкви:

«Вид ее жениха, терзаемого бесчеловечными палачами, его невольные стоны смутили ее рассудок: в беспамятстве бросилась она на солдат, хотевши исторгнуть из их рук несчастного страдальца; ее остановили от сего бесполезного предприятия и отнесли домой. Сильная нервическая горячка была следствием сего последнего свидания. Во все продолжение краткой своей болезни она слышала стон своего друга, видела кровь его и старалась остановить свирепых его мучителей: искусство врачей было бесполезно, — и в тот же самый вечер смерть прекратила ее страдания» (Горбачевский 1963: 105).

Жизни Дмитрия Грохольского и Ксении Громыковой оставили едва заметный след в исторических документах. В отличие от декаб­ристских лидеров, Грохольский и его возлюбленная не творили и не пытались творить историю, они просто попали под ее безжалостное колесо.

Однако лицо декабризма определяют не только лидеры тайных обществ. В обоих восстаниях зимы 1825/26 годов велика роль рядовых участников событий, тех, о ком почти никогда не пишут книг и статей. Невнимание к биографиям этих людей несправедливо. Судьбы их, безусловно, достойны изучения, ибо результаты этой работы способны существенно обогатить наши представления о 20-х годах XIX века.

Идея высокого гражданского подвига, как показывают приведенные нами примеры, уживалась в некоторых членах тайных обществ с беспощадностью к конкретной человеческой личности—жертвами этой второй, «теневой» стороны декабрьских событий и стали Гро­хольский и Громыкова. Не учитывая все это, не анализируя тщательно подобные судьбы, мы не сможем узнать всю правду о декабрис­тах, не сможем понять генетическую связь событий того времени с позднейшими трагическими периодами российской истории.

Литература

Бестужев-Рюмин 1950 — Дело М. П. Бестужева-Рюмина // ВД. М. ; Л., 1950. T. IX. С. 25-176.

Восстание Черниговского полка 1929 — Восстание Черниговского пехотного полка // ВД. М. ; Л., 1929. T. VI.

Высочайшие приказы 1812 — Высочайшие приказы о чинах военных за 1812год. Спб., 1812.

Высочайшие приказы 1821 — Высочайшие приказы о чинах военных за 1821г. Спб., 1821.

Высочайшие приказы 1822 — Высочайшие приказы о чинах военных за 1822-й год. Спб., 1822.

Горбачевский 1963 — Горбачевский И. И. Записки. Письма. М., 1963.

Дела Верховного Уголовного суда 1980 — Дела Верховного Уголовного суда и Следственной комиссии // ВД. М., 1980. T. XVII.

Муравьев-Апостол 1927 — Дело С. И. Муравьева-Апостола // ВД. М. ; Л., 1927. T. IV. С. 227-412.

Муравьев-Апостол 1950 — Дело М. И. Муравьева-Апостола // ВД. М. ; Л., 1950. T. IX. C. 177-284.

Муравьев-Апостол 1982 — Муравьев-Апостол М. И. Восстание Черниговского полка // Мемуары декабристов. Южное общество. М., 1982. С. 191-196.

Новые архивные документы 1985 — Новые архивные документы о «нижних чинах» Черниговского полка, сосланных на Кавказ в 1826 году //Декабристы об Армении и Закавказье. Ереван, 1985. Ч. 1. С. 257-403.

Руликовский 1933 — Руликовский И. Восстание Черниговского полка // Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов. В 2-х тт. Т.2. М., 1933. С. 373-427.

Устав воинский 1830 — Устав воинский // Полное собрание законов Российской империи. Собрание I. Спб., 1830. T. V. С. 203-453.

Эйдельман 1988 — Эйдельман Н. Я. Апостол Сергей. М., 1988.