Проблема взаимоотношений декабристов и народа – одна из самых сложных в декабристоведении. Лейтмотивом практически всех рассуждений на эту тему является известная ленинская формулировка «страшно далеки они от народа» – фраза эта, надо признать, является абсолютно справедливой.
Декабристы действительно не желали привлекать народ к участию в перевороте – боялись «ужасов», сопровождавших Французскую революцию. Даже в самые критические минуты, когда решалась судьба восстания, Муравьев-Апостол не захотел призвать к себе на помощь крепостных жестокой помещицы Браницкой; не сумел он воспользоваться и явной симпатией к себе мотовиловских крестьян. «Хотел этого Муравьев или нет, но восстание, на которое он шел, помимо воли его руководителей, начинало перерастать именно в ту форму, которой декабристы боялись: оно апеллировало к активной форме сочувствия народа, иначе теряло смысл», – утверждала признанный знаток этой темы советский историк М.В. Нечкина{44}.
Однако в нравственном падении черниговских офицеров была некая грань, черта, которую они переступить не могли. Для петербургских заговорщиков народный бунт был, хотя и страшной, но теоретической, умозрительной возможностью. Участники же южного мятежа смогли увидеть воочию, на что способна вооруженная крестьянская толпа, в которую превратился Черниговский полк за три дня похода. Взять на себя еще и роль лидера местной «черни» значило для Муравьева-Апостола стать сознательным организатором «буйства и грабительства» в масштабе целого края, а в случае удачи – и всей страны. Сомнительной славе «нового Пугачева» Муравьев предпочел «потерю смысла» восстания, разгром полка и в конечном счете собственную гибель.
Судьба двух нижних чинов Черниговского полка – унтер-офицеров Прокофия Никитина и Тимофея Николаева – хорошая иллюстрация к теме «декабристы и народ».
Оба эти унтер-офицера состояли во 2-й гренадерской роте. Ротой командовал 24-летний поручик Василий Петин. В заговоре Петин не состоял, к тому же, он совсем недавно принял роту от уехавшего в отпуск штабс-капитана Глушкова. Очевидно, подполковник Сергей Муравьев-Апостол не надеялся на его сочувствие восстанию, поэтому заранее пытался завязать дружеские, доверительные отношения с солдатами. Ему это удалось: в дни мятежа 2-я гренадерская рота – самая активная. 3 января 1826 г., при встрече с правительственными войсками, она (правда, уже без своего командира) – во главе полковой колонны.
Николаев и Никитин – те, на кого Муравьев-Апостол, начиная «дело», рассчитывал в первую очередь. «Мог я заметить, что 2-й гренадерской роты унтер-офицер Никитин был фаворит Муравьева», – показывал на следствии рядовой Дмитрий Грохольский{45}. А поручик Петин утверждал, что прибывший «для возмущения» роты батальонный командир «целовал и обнадеживал унтер-офицера Николаева»{46}.
Подполковник в своих расчетах не ошибался: Николаев и Никитин пользовались уважением рядовых, солдаты за ними пошли. Часть роты не успела к общему построению и выходу из ротной квартиры, и отставшие догоняют полк во главе с Прокофием Никитиным{47}. Тимофей Николаев же вместе с другими «доверенными» солдатами участвует в захвате полковых знамен и артельной кассы в доме командира полка{48}.
Серьезное поручение подполковника унтер-офицеры выполняют 31 декабря. Вместе с полковым квартирмейстером Антоном Войниловичем они отправляются в самые «ненадежные» роты – 1-ю гренадерскую и 1-ю мушкетерскую – с приказом о присоединении к восстанию. Кроме того, ротам велено словесно объявить, «что <...> его императорское высочество цесаревич Константин Павлович никогда от престола не отрекался, а письма о сем предмете фальшивые»{49}. Подпоручик Войнилович тоже не состоит в тайном обществе, как и Петин, он напуган и ищет случая «уклониться» от мятежа. Это его настроение известно Муравьеву-Апостолу, и Николаев с Никитиным (согласно показаниям подпоручика) получают приказ, «буде бы он вздумал ехать в другое какое-либо место, а не туда, куда было приказано, лишить его жизни»{50}.
С поручением Войнилович справился лишь частично: роты дождались Муравьева-Апостола в деревне Мотовиловке, но 1-я гренадерская не примкнула к восстанию, а 1-я мушкетерская разделилась: часть пошла с полком, часть вернулась на свои квартиры. Войнилович же под конвоем унтер-офицеров возвратился к восставшим.
На следующий день, 1 января, Николаев и Никитин снова в поле зрения командира. Радушный хозяин деревни Мотовиловки Иосиф Руликовский страдает от назойливости пьяных солдат, вымогающих у него деньги и водку{51}. Он просит защиты у Муравьева-Апостола, тот опять вызывает верных унтеров. «Слушай, Никитин, я на тебя полагаюсь, как на самого себя, что ты не позволишь солдатам обидеть этого пана», – говорит он. Николаев и Никитин становятся в караул у дверей дома и выгоняют вымогателей. Руликовский успокаивается{52}.
Однако верность Муравьеву-Апостолу унтер-офицеры сохраняют до тех пор, пока чувствуют над собой его непосредственную власть. Когда же эта власть ослабевает, долго копившаяся в них энергия разрушения вырывается наружу.
В суете приготовлений к походу Муравьев-Апостол, покидая Мотовиловку, забывает снять караулы. И первое, что делают Николаев и Никитин, оставшись одни, – бросают пост и заходят в соседний дом, где у «еврейки Гнеи Мордковой» насильно забирают вещи ее мужа{53}. После посещения еврейской хаты нижние чины на лошадях Руликовского отправляются в Фастов. По пути они напились водки и «напоили возчика так, что лошади сами доставили его в Мотовиловку»{54}. В Фастове – сначала мелкие кражи и грубости местным жителям, потом – разбойное нападение на дом местного арендатора («посессора») Ольшевского.
Последний эпизод получил широкую огласку и был позднее специально расследован властями – очевидно, потому, что на пути унтер-офицеров оказалось «официальное лицо» – майор местной фурштатской команды. Рапорт майора Тимофеева, равно далекого и от мятежников, и от их идейных противников, безыскусен и правдив; он подтверждается многими документами: «2-го числа сего месяца приезжали из числа бунтовавших рот Черниговского пехотного полка в местечко Фастов 2-ой гренадерской роты унтер-офицеры Тимофей Николаев и Прокофий Никитин <...> и при них рядовые 5-ой мушкетерской роты <...> Поясненные чины прибыли в дом посессора Ольшевского, в коем только находилась оного посессора мать, обремененная старостью лет, и по прибытию в дом рядовые, взявши ружья, оставались с подводами на дворе, а унтер-офицеры, также с ружьями, Николаев стоял у дверей, а Никитин взошел в покой, требовал от хозяйки дома на каждого человека по рублю серебром и, взломавши сундук, выкидывал из оного платья, в каковом состоянии застан мною с бывшими при мне гг. офицерами...» Тимофеев и его офицеры без труда обезоружили и связали пьяных черниговцев и отправили их «за надлежащим караулом» в Белую Церковь, в штаб дивизии{55}.
Поведение солдат мятежных рот в общем не отличается от поведения Николаева и Никитина. Первоначально многие из них шли за Муравьевым-Апостолом, подчиняясь приказу. Не все понимали даже, что идут «бунтовать»{56}. Солдаты любили его и, конечно, верили, что ни на что плохое он их не поведет. Но потом, увидев, что офицеры ведут себя необычно, заметив отсутствие командира полка, услышав слова о вольности и о «незаконном» вступлении на престол Николая Павловича, они почувствовали, что могут пренебречь дисциплиной.
Летом 1827 г., ровно через год после казни Сергея Муравьева-Апостола, в Василькове – столице южного восстания – началось новое следствие. Речь шла «об убытках, нанесенных жителям возмущением Черниговского полка». Первоначально жителей опрашивал киевский гражданский губернатор Ковалев, но в Петербурге нашли, что тот вел дело необъективно: определил слишком большие убытки. По городу Василькову они составили 3397 руб. 33 коп. асс, по уезду – 19 221 руб. асс. и 123 руб. 39 коп. серебром{57}. Сумма по тем временам немалая, с Муравьева-Апостола взыскать что-либо было уже невозможно, и Петербург, прежде чем выплатить деньги из государственной казны, предпочел все перепроверить. Поручили это П.Ф. Желтухину, военному генерал-губернатору Киева.
Посланник Желтухина подполковник Панков совместно с городскими властями Василькова составил подробнейшие, до копеек, ведомости убытков, тщательно сверив их с данными Ковалева. Ведомости эти частично опубликованы и проанализированы{58}. Так, опубликован рапорт Панкова Желтухину о том, что «к открытию настоящей истины в понесенных жителями убытках за давно прошедшим временем нет никакой возможности»{59}. Однако, несмотря на неточность и неполноту, сведения, собранные Панковым, оказались более красноречивы, чем факты, содержащиеся в мемуарной литературе.
Из ведомостей Панкова видно, что больше всего привлекали солдат спиртные напитки. Мотовиловский еврей, владелец трактира Иось Бродский заявил, например, об украденных у него 360 ведрах водки. Панков сначала не поверил ему, но нашлись свидетели, подтвердившие, что «водки и прочих питий действительно в указанном количестве вышло потому, что солдаты не столько оных выпили, сколько разлили на пол»{60}. Подсчитывали количество выпитого солдатами Мотовиловская и Белоцерковская экономии, Васильковский питейный откуп, Устимовский, Ковалевский, Пологовский, Мытницкий, Сидорианский питейные дома. Кроме того, практически у каждого второго из поименованных в ведомостях крестьян после ухода полка не оказалось в хозяйстве одного-двух ведер водки.
Вообще, повальное пьянство – бич южного восстания. В том, что солдаты на протяжении всего похода были в нетрезвом виде, сходятся многие источники: об этом доносит васильковский поветовый стряпчий, рассказывают правительственные агенты, рапортуют генералы – командиры корпусов, показывают на допросах арестованные офицеры-черниговцы, вспоминает Иосиф Руликовский{61}. Среди «противузаконных поступков», в которых уличены солдаты, пьяные драки – на одном из первых мест. Рядовой 2-й мушкетерской роты Исай Рубцов, например, обвинялся в том, что «по показанию унтер-офицера Ляшковского и фельдфебеля Полякова (...) делал грубости и ругательства и ударил из них Ляшковского по щеке <...> Но Рубцов, хотя прямо в том не сознался, однако говорит, что, может, его и ударил, но, как был очень пьян, то совершенно не помнит»{62}. Аналогичные обвинения предъявлялись рядовым Михаилу Башкину, Яну Матвееву, Фоме Лапину и многим другим. Унтер-офицер 5-й мушкетерской роты Спиридон Пучков, тоже, кстати, любимец Муравьева, «в сердцах» тяжело ранил денщика подпоручика Войниловича, и эпизод этот сыграл не последнюю роль в окончательном решении Войниловича «отстать» от полка{63}.
Естественным спутником пьянства были во время похода грабежи. В ведомостях Ковалева и Панкова поражает еще одна деталь: грабежу подверглись не только питейные дома, не только богатые арендаторы, но и беднейшие из беднейших, те, кого, по логике вещей, восставшие солдаты призваны были защищать. У «вдовы Дорошихи», например, украли «кожух старый», оцененный Панковым в 4 руб. асе, на такую же сумму понес убытков житель Василькова Степан Терновой. Солдаты Юрий Ян, Исай Жилкин и Михаил Степанов обвинялись в том, что «в селе Мотовиловке отбили у крестьянина камору и забрали <...> вещей на 21 рубль». Отдельные вещи потом были найдены у них после усмирения восстания, другие оказались «на дворе под артельными повозками спрятанные». В списках «заграбленных» вещей – бесконечные перечисления сапог, шапок, холстов, скатертей, юбок, рубах, наволочек, чулок, икон{64}.
Несмотря на тщательное расследование, установить всех виновников грабежей и разбоев так и не удалось. Жители не могли на следствии подробно описать тех, кто нападал на них, «по той причине, что некоторые поудалялись в то время из домов, а некоторые, хотя и были в домах, но оных, как набегавших <...> по десяти и двадцати человек вдруг с заряженными ружьями и примкнутыми штыками при угрожении стрелять и колоть, от испугу заметить не могли»{65}.
Конечно, движение большой воинской части почти всегда сопряжено с определенными нарушениями дисциплины. Однако авторитет офицера – важный фактор, призванный противостоять этому. От «бесчинств» солдат удерживает и страх перед неизбежным наказанием. В ходе восстания Черниговского полка оба эти сдерживающих механизма были разрушены.
В первые три дня восстания подобие дисциплины в полку все же сохранялось. 30 декабря в Василькове «усилены были караулы у острога и казначейства; наряжен сберегательный караул к дому, занимаемому Гебелем; отдан был приказ на всех заставах никого не впускать в город и не выпускать из него без ведома и разрешения брата», – вспоминает Матвей Муравьев-Апостол{66}. Ему вторит Иван Горбачевский: «При самом начале один рядовой, сорвавший платок с головы женщины, провожавшей его как доброго постояльца, был немедленно строго наказан при всех его товарищах. Войнилович по распоряжению С. Муравьева, приближаясь к каждой корчме, посылал туда унтер-офицера и двух рядовых с строгим приказанием ставить у дверей корчмы часовых и никого не впускать в оную»{67}. Хотя последняя мера вряд ли была эффективной, все же очевидно, что офицеры пытались противостоять стихии солдатского бунта, направить ее в цивилизованное, управляемое русло.
Однако уже 1 января в Мотовиловке стало ясно, что все усилия тщетны. Несмотря на уговоры С. Муравьева-Апостола, две роты отказались присоединиться к мятежу и были отпущены на свои квартиры. Вдруг выяснилось, что командира можно ослушаться и избежать при этом наказания. «Муравьев, собравши унтер-офицеров, приказал им расстановиться, но сии отказались, говоря при том, к чему сия цель будет служить, ибо они в своих пределах никакой опасности не предвидят»{68}. Видимо, одной из главных причин этой странной дневки (в результате которой восставшие упустили инициативу, чем, по сути, ускорили собственный разгром) и явилось нежелание нижних чинов «расстановиться», т. е. продолжить поход, подчинившись приказам своих начальников.
Уважение солдат к командирам резко упало. Они «силой забирали все, что было приготовлено для офицеров и унтер-офицеров, приговаривая: „офицер не умрет с голоду, а где поживиться без денег бедному солдату!"». По свидетельству Руликовского, только через два часа после приказа о выступлении из Мотовиловки с большим трудом удалось построить мятежные роты{69}.
Лидер восстания должен был с этим смириться, потому что попал в полную и безусловную зависимость от нижних чинов. «Проходя Ковалевкой, солдаты припомнили, что благодаря местному еврею-арендатору они были наказаны, т. к. причинили ему какую-то обиду. Поэтому, остановившись на короткое время, они сильно побили арендатора за то, что он на них когда-то пожаловался. Хотя это стало известно Муравьеву, он должен был им потакать, чтобы не утратить привязанность солдат, и двинулся дальше, как будто ничего не знал», – вспоминает владелец Мотовиловки{70}. «Он (С. Муравьев-Апостол. – О.К.) не мог повелевать своими движениями, ибо власть, не основанная на законах, не дает продолжительной и постоянной силы над людьми», – именно в этом видит основную причину поражения мятежа военный историк А.И. Михайловский-Данилевский{71}.
2 января в полку началось массовое дезертирство. От Муравьева-Апостола уходят не только солдаты, но и офицеры – те, которые не были членами тайного общества. 3 января дезертирство еще более усиливается{72}. И.И. Горбачевский свидетельствует: «Некоторые солдаты притворялись пьяными с намерением отстать от полка»{73}. И если раньше поручик Сухинов пытался восстановить боевой дух, угрожая расправой желавшим покинуть полк, то в эти дни даже он опускает руки.
Позже исследователи будут недоумевать: 3 января 1826 г. предупрежденный о появлении правительственного отряда С. Муравьев-Апостол не захотел попытаться обойти его деревнями, а несмотря на уговоры младших офицеров, повел солдат степью, и в результате полк был расстрелян картечью в упор. Мемуарист И. Горбачевский, впервые задавшийся этим вопросом, утверждает, что, пойдя деревнями, Муравьев «мог защищаться от гусар стрелками, тем более, что тогда артиллерия не вредила бы ему картечью, и, может быть, Гейсмар (генерал, командир правительственного отряда. – О.К.) не решился бы сжечь селения»{74}.
Отчасти действия Муравьева-Апостола были вызваны известной надежной на «своих», которые стрелять не будут: в отряде Гейсмара было несколько членов тайного общества. Но, видимо, главная причина все же в другом: если даже мемуарист, не являвшийся участником событий, не уверен, что деревни не были бы сожжены, то еще менее мог быть уверен в этом сам лидер мятежников.
Против мирного исхода событий говорили примеры из недавней истории. Наполеон для усмирения мятежа в Париже использовал пушки в городских кварталах и 4 октября 1795 г. завалил трупами паперть церкви св. Роха. По его стопам пошел и Николай I: 14 декабря 1825 г. была применена артиллерия, и погибли мирные жители. Поставленный перед выбором: спасти то., что осталось от полка, или не подвергать опасности жизни ни в чем не повинных крестьян, Сергей Муравьев-Апостол, очевидно, сознательно выбрал второе, не оставив себе шансов на победу.
Впрочем, победа восставших была невозможна даже теоретически. Осмотр конфискованных солдатских ружей показал, что большая часть их «были не заряжены и имели деревянные кремни»{75}. Видевший девять черниговских «карабинов» Руликовский подтверждает: «некоторые из них не имели кремневых курков, а лишь деревянные. А два из них были заряжены очень странным образом: один был заряжен наоборот – пулей внизу, а порохом сверху, а другой вместо заряда имел кусок сальной свечки»{76}.
С. Муравьев-Апостол говорил на следствии, что, увидев посланный против него отряд, «приказал солдатам не стрелять, а идти прямо на пушки»{77}. Очевидно, с тем же результатом он мог отдать и прямо противоположный приказ – стрелять было просто нечем. «Все это могло произойти от неумеренного употребления водки, выпитой в Мотовиловке», – справедливо утверждает Руликовский{78}.
Известно, что поведение народа во время бунта одинаково практически всегда – независимо от того, когда и в какой стране этот бунт происходит. Поведение это подчиняется хорошо известному психологам и историкам закону «короткой мотивации»: «Мотивы выступления, последующие цели определялись ближайшим будущим. В случае очевидного неуспеха это приводило к резкому снижению их (народных масс. – О.К.) активности и решимости, подавляло само желание продолжать борьбу»{79}. Одним из результатов этого была выдача мятежниками своих предводителей карательным отрядам. Степана Разина, например, выдали «домовитые» казаки, жертвой заговора собственных бывших сторонников пал Емельян Пугачев. Нечто подобное произошло и 3 января 1826 г.
«Раненный в голову картечью, Сергей Муравьев схватил было брошенное знамя, но, заметив приближение к себе гусарского унтер-офицера, бросился к своей лошади, которую держал под уздцы пехотинец. Последний, вонзив штык в брюхо лошади, проговорил: „вы нам наварили каши, кушайте с нами"», – сообщал в Петербург один из военных следователей, граф Георгий Ностиц. Фамилия рядового была Буланов, он числился в 1-й мушкетерской роте. Ударил же он штыком лошадь командира, решив, что тот хочет ускакать, скрыться от ответственности. «Нет, ваше высокоблагородие, и так мы заведены вами в несчастие», – такими, по другим источникам, были слова Буланова{80}.
Еще 1 января в Мотовиловке нижние чины в принципе готовы были «в случае чего самим его, Муравьева, схватить»{81}. Через два дня такой случай представился. По собственным показаниям С. Муравьева-Апостола, он вместе с другими офицерами «был захвачен самими солдатами» и приведен к правительственному отряду{82}. Показание это после некоторых колебаний подтвердил и Бестужев-Рюмин.
Мятежники были разбиты, но шок, вызванный восстанием у местных жителей, прошел не скоро. По Васильковскому уезду стали распространяться слухи о грядущих погромах. Слухи эти радостно поддерживали те, кого воодушевили «подвиги» черниговских солдат. «Мещанин Василий Птовиченко, будучи пьяным, говорил, что „будут выпускать из тюрем арестантов и < ... > будем резать шляхту, евреев и другого звания людей, и тогда, очистивши таким образом места, государь император будет короноваться"». «Шляхтич Андреевский будто бы сказал еврейке Хайме, что зарежет ее; крестьянин Кондашевский заметил на это: „Худая до мяса, надобно искать пожирнее", а Роман Пахолка (крестьянин) прибавил: „надобно два дня ножи точить, а потом резать"». Крестьянин Медведенко «пьяный в шинке просил 4-х рядовых поднять восстание наподобие Черниговского полка и говорил: „уже час било чертовых жидов и ляхов резать", а солдаты на это отвечали: „на это нет повеления"». «Священник Григорий Левицкий <...> говорил, что „во время наступаемых светлых праздников первого дня ночью, когда дочитают Христа, резать будут ляхов и жидов"»{83}.
«Такие-то и им подобные события и происшествия нагнали панический ужас на жителей: шляхту, ксендзов и евреев, которые припомнили страшную уманскую резню, что произошла в 1768 году. По этой причине много богатых панов выхлопотало себе воинскую охрану. Иные обеспечили себя ночной охраной <...> Другие, которые имели много денег, вооружили своих дворовых людей», – вспоминает Руликовский{84}.
В сознании обывателей основным источником возможных погромов оставались черниговские солдаты – те, которым удалось скрыться с поля боя и избежать ответственности. Неудивительно поэтому, что дивизионный командир, генерал-майор Тихановский, объезжая Васильковский уезд, в одной из деревень был встречен «толпою крестьян <...> с палками, которые полагали, что он был Черниговского полка, увидев красный воротник, бежали к нему навстречу, крича: „рабуси (грабители. – О.К.) черниговцы”, и он был вынужден поворотить назад и как наиспешайше выехать из деревни»{85}.
...На следствии младшие черниговские офицеры оказались гораздо менее стойкими, чем даже петербургские заговорщики. В своем стремлении избежать расстрела они подчас заходили слишком далеко: перекладывали вину за собственные «возмутительные» действия на Сергея Муравьева-Апостола, пытались доказать, что пошли за ним чуть ли не под дулом пистолета, обвиняли друг друга в различных – реальных и выдуманных – преступлениях. Психологически их поведение понятно: они не могли надеяться в душе даже на «справедливый приговор потомства» – последнее утешение многих декабристов.
«Самый успех нам был бы пагубен для нас и для России», – вынужден был признать Бестужев-Рюмин{86}. Это были не пустые слова: в ходе восстания его организаторы имели достаточно времени, чтобы понять, на что они обрекали Россию в случае своей победы. Они переживали не только крушение надежд и планов, но и гибель идеи. На этом фоне всеобщего раскаяния и отчаяния резко выделяются показания Сергея Муравьева-Апостола, который, по мнению следствия, «очевидно принимал на себя все то, в чем его обвиняют другие, не желая оправдаться опровержением их показаний»{87}.
Стойкость Муравьева на следствии объяснялась, с одной стороны, его «древнеримским» характером и безусловной внутренней выдержкой (об этом много писал Н.Я. Эйдельман). Но несомненна и другая причина его стойкости: в отличие от других подследственных, он не надеялся и не стремился сохранить жизнь (исключение составляет, пожалуй, лишь единственное его покаянное письмо к царю, написанное в самом начале следствия). Офицер, возглавивший военный бунт и допустивший превращение своей команды в толпу пьяных грабителей, командир, подкупавший своих подчиненных и пытавшийся ложью повести их за собой, по любым — и юридическим, и моральным – законам того времени безусловно заслуживал смерти. Очень остро осознававший все это, безумно любивший младшего брата Матвей Муравьев записал в тюремном дневнике: «Единственное благо побежденных – не надеяться ни на какое спасение»{88}.
Не упасть же духом перед лицом неизбежной казни лидеру восстания помогала вера. Глубокая, почти фанатичная вера, которая была чужда по-вольтерьянски настроенным младшим офицерам. Сергей Муравьев-Апостол спокойно готовился к смерти, надеясь оправдаться в тот день, когда «наш Божественный Спаситель (единственный праведный Судия, так как, испытуя сердца, судит действия по намерению) прийдет, окруженный славою, воздать каждому по делам его»{89}.
 

* * *