А.Ф. Воейков.
Дом сумасшедших
ДОМ СУМАСШЕДШИХ
1
Други милые, терпенье!
Расскажу вам чудный сон;
Не игра воображенья,
Не случайный призрак он,
Нет, но мщенью предыдущий
И грозящий неба глас,
К покаянию зовущий
И пророческий для нас.
2
Ввечеру, простившись с вами,
В уголку сидел один,
И Кутузова стихами[2]
Я растапливал камин.
Подбавлял из Глинки сору[3]
И твоих, о Мерзляков,
Из «Амура» по сю пору
Недочитанных стихов![4]
3
Дым от смеси этой едкой
Нос мне сажей закоптил
И в награду крепко-крепко
И приятно усыпил.
Снилось мне, что в Петрограде,
Чрез Обухов мост пешком
Перешел, спешу к ограде
И вступаю в Желтый Дом.
4
От любови сумасшедших
В список бегло я взглянул
И твоих проказ прошедших
Длинный ряд воспомянул.
Карамзин, Тит Ливий русский!
Ты, как Шаликов, стонал,[5]
Щеголял, как шут французский…
Ах, кто молод не бывал?
5
Я и сам... но сновиденье
Прежде, други, расскажу.
На второе отделенье
Бешеных глупцов вхожу.
«Берегитесь, здесь Наглицкой! —[6]
Нас вожатый упредил. —
Он укусит вас, не близко!..»
Я с боязнью отступил.
6
Пред безумцем на амвоне —
Кавалерских связка лент,[7]
Просьбица о пенсионе,
Святцы, список всех аренд,[8]
Дач, лесов, земель казенных
И записка о долгах.
В размышленьях столь духовных
Изливал он яд в словах.
7
«Горе! Добрый царь на троне,
Вер терпимость, пыток нет!..
Ах, зачем не при Нероне
Я рожден на белый свет!
Благотворный бы представил
Инквизиции проект;
При себе бы сечь заставил
Филосо́фов разных сект.
8
Я, как дьявол, ненавижу
Бога, ближних и царя;
Зло им сделать — сплю и вижу
В честь Христова алтаря!
Я за деньги — христианин.
Я за орден — мартинист,
Я за землю — мусульманин,
За аренду — атеист!»
9
Други, признаюсь, из кельи,
Уши я зажав, бежал...
Рядом с ней на новосельи
Злунич бегло бормотал:[9]
«Вижу бесов пред собою,
От ученья сгибнул свет,
Этой тьме Невтон виною[10]
И безбожник Боссюэт».[11]
10
Полный бешеной отваги,
Доморощенный Омар[12]
Книги драл, бросал бумаги
В печку на пылавший жар.
Но кто сей скелет исчахший
Из чулана кажет нос?
То за глупость пострадавший
Ханжецов... Чу, вздор понес![13]
11
«Хочешь мельницу построить,
Пушку слить, палаты скласть,
Силу пороха удвоить,
От громов храм божий спасть,
Справить сломанную ногу,
С глаз слепого бельмы снять —
Не учась, молися богу,
И пошлет он благодать!
12
К смирненькой своей овечке
Принесет чертеж, размер,
Пробу пороха в мешечке.
Благодати я пример!
Хоть без книжного ученья
И псалтырь один читал,
А директор просвещенья,
И с звездою генерал!»
13
Слыша речь сию невежды,
Сумасброда я жалел
И малейшия надежды
К излеченью не имел.
Наш Пустелин недалёко[14]
Там, в чулане, заседал
И, горе возведши око,
Исповедь свою читал:
14
«Как, меня лишать свободы
И сажать в безумный дом?
Я подлец уже с природы,
Сорок лет хожу глупцом,
И Наглицкий вечно мною,
Как тряпицей черной, трет;
Как кривою кочергою,
Загребает или бьет!»
15
«Ба! Зачем здесь князь Пытнирский?[15]
Крокодил, а с виду тих!
Это что?» — «Устав алжирский
О печатании книг!»
Вкруг него кнуты, батоги
И Трусовский — ноздри рвать...[16]
Я — скорей давай бог ноги!
Здесь не место рассуждать.
16
«Что за страшных двух соседов
У стены ты приковал?»
— «Это пара людоедов! —[17]
Надзиратель отвечал. —
Вельзевуловы обноски,
Их давно бы истребить,
Да они как черви — плоски:
Трудно их и раздавить!»
17
Я дрожащими шагами
Через залу перешел
И увидел над дверями
Очень четко: «Сей отдел
Прозаистам и поэтам,
Журналистам, автора́м;
Не по чину, не по летам
Здесь места — по нумерам».
18
Двери настежь надзиратель
Отворя, мне говорит:
«Нумер первый, ваш приятель
К<аченовск>ий здесь сидит.[18]
Букву Э на эшафоте
С торжеством и лики жжет;
Ум его всегда в работе:
По крюкам стихи поет.[19]
19
То кавыки созерцает,
То, обнюхивая, гниль
Духу роз предпочитает;
То сметает с книжек пыль
И, в восторге восклицая,
Набивает ею рот:
«Сор славянский! пыль родная!
Слаще ты, чем мед из сот!»
20
Вот на розовой цепочке
Спичка Ш<алик>ов, в слезах,
Разрумяненный, в веночке,
В ярко-планшевых чулках.
Прижимает веник страстно,
Ищет граций здешних мест
И, мяуча сладострастно,
Размазню без масла ест.
21
Нумер третий: на лежанке
Истый Г<линк>а восседит;
Перед ним дух русский в склянке
Неоткупорен стоит.
«Книга Кормчая» отверста,[20]
А уста отворены,
Сложены десной два перста,
Очи вверх устремлены.
22
«О Расин! откуда слава?[21]
Я тебя, дружка, поймал:
Из российского «Стоглава»[22]
«Федру» ты свою украл.
Чувств возвышенных сиянье,
Выражений красота,
В «Андромахе» — подражанье[23]
„Погребению кота”».[24]
23
«Ты ль, Хлыстов? — к нему вошедши,[25]
Вскрикнул я. — Тебе ль здесь быть?
Ты дурак, не сумасшедший,
Не с чего тебе сходить!»
— «В Буало я смысл добавил,[26]
Лафонтена я убил,
А Расина переправил!» —
Быстро он проговорил.
24
И читать мне начал оду...
Я искусно ускользнул
От мучителя; но в воду
Прямо из огня юркнул.
Здесь старик, с лицом печальным,
Букв славянских красоту —
Мажет золотом сусальным
Пресловутую фиту.[27]
25
И на мебели повсюду
Коронованное кси,
Староверских книжек груду
И в окладе ик и пси,
Том, в сафьян переплетенный,
Тредьяковского стихов
Я увидел, изумленный, —
И узнал, что то Ш<ишк>ов.[28]
26
Вот Сладковский. Восклицает:[29]
«Се, се россы! Се сам Петр!
Се со всех сторон зияет
Молния из тучных недр!
И чрез Ворсклу, при преправе,
Градов на суше творец
С драгостью пошел ко славе,
А поэме сей — конец!»
27
Вот Ж<уковск>ий! — В саван длинный[30]
Скутан, лапочки крестом,
Ноги вытянувши чинно,
Черта дразнит языком.
Видеть ведьму вображает:
То глазком ей подмигнет,
То кадит и отпевает,
И трезвонит и ревет.
28
Вот Картузов! — Он зубами[31]
Бюст грызет Карамзина;
Пена с уст течет ручьями,
Кровью грудь обагрена!
И напрасно мрамор гложет,
Только время тратит в том, —
Он вредить ему не может
Ни зубами, ни пером!
29
Но С<таневи>ч, в отдаленьи[32]
Усмотрев, что это я,
Возопил в остервененьи:
«Мир! Потомство! за меня
Злому критику отмстите,
Мой из бронзы вылив лик,
Монумент соорудите:
Я велик, велик, велик!»
30
Чудо! — Под окном на ветке
Крошка Б<атюшк>ов висит[33]
В светлой проволочной клетке;
В баночку с водой глядит,
И поет он сладкогласно:
«Тих, спокоен сверху вид,
Но спустись на дно — ужасный
Крокодил на нем лежит».
31
Вот И<змайл>ов! — Автор басен,[34]
Рассуждений, эпиграмм,
Он пищит мне: «Я согласен,
Я писатель не для дам.
Мой предмет — носы с прыщами,
Ходим с музою в трактир
Водку пить, есть лук с сельдями —
Мир квартальных есть мой мир».[35]
32
Вот Плуто́в — нахал в натуре,[36]
Из чужих лоскутьев сшит.
Он — цыган в литературе,
А в торговле книжной — жид.
Вспоминая о прошедшем,
Я дивился лишь тому,
Что зачем он в сумасшедшем,
Не в смирительном дому?
33
Тут кто? — «Плу́това собака
Забежала вместе с ним».
Так, Флюгарин-забияка[37]
С рыльцем мосичьим своим,
С саблей в петле...[38] «А французской
Крест ужель надеть забыл?[39]
Ведь его ты кровью русской
И предательством купил!»
34
«Что ж он делает здесь?» — Лает,
Брызжет пеною с брылей,
Мечется, рычит, кусает
И домашних, и друзей.
— «Да на чем он стал помешан?»
— Совесть ум свихнула в нем:
Всё боится быть повешен
Или высечен кнутом!
35
Вот в передней раб-писатель,
К<арази>н-хамелеон![40]
Филантроп, законодатель.
Взглянем: что марает он?
Песнь свободе, деспотизму,
Брань и лесть властям земным,
Гимн хвалебный атеизму
И акафист всем святым.
36
Вот Грузинцев! Он в короне[41]
И в сандалиях, как царь;
Горд в мишурном он хитоне,
Держит греческий букварь.
«Верно, ваши сочиненья?» —
Скромно сделал я вопрос.
«Нет, Софокловы творенья!» —
Отвечал он, вздернув нос.
37
Я бегом без дальних сборов...
«Вот еще!» — сказали мне.
Я взглянул. Максим Невзоров[42]
Углем пишет на стене:
«Если б, как стихи Вольтера,
Христианский мой журнал
Расходился. Горе! вера,
Я тебя бы доконал!»
38
От досады и от смеху
Утомлен, я вон спешил
Горькую прервать утеху;
Но смотритель доложил:
«Ради вы или не ради,
Но указ уж получен;
Вам нельзя отсель ни пяди!»
И указ тотчас прочтен:
39
«Тот Воейков, что бранился,
С Гречем в подлый бой вступал,
Что с Булгариным возился
И себя тем замарал, —
Должен быть, как сумасбродный,
Сам посажен в Желтый Дом.
Голову обрить сегодни
И тереть почаще льдом!»
40
Выслушав, я ужаснулся,
Хлад по жилам пробежал,
И, проснувшись, не очнулся,
И не верил сам, что спал.
Други, вашего совету!
Без него я не решусь;
Не писать — не жить поэту,
А писать начать — боюсь!
1814—1830