Восстание Семеновского полка и русская жизнь 1820-х годов

Когда воскресным октябрьским днем 1820 года Федор Глинка бегал по петер-бургским улицам и сообщал всем встречным и знакомым: «У нас начинается революция!», то ему не верили. Слишком небывалым представлялось возмущение любимого полка императора, слишком непохожи были усачи-семеновцы на страшных революционеров, карбонариев и иллюминатов, слухами о которых полнилась в те годы Европа.
И тем не менее, это неверие порождало страх. Отныне атмосфера «золотого века» александровского царствования переломится, либеральные проекты навсегда будут отложены в сторону, порвется невидимая нить, связывавшая царя и лучших представителей дворянского общества, благодаря которой почти десятилетие сохранялось ощущение, что они, пусть таясь один от другого, но вместе делают единое дело, готовят новые установления для свободной от крепостного рабства России. Страх перед неведомым и ужасным заговором будет теперь постоянно жить в мыслях Александра I и его ближайшего окружения, сказываться на многих их поступках.
Значение возмущения Семеновского полка 16-18 ноября 1820 г. далеко превосходит рамки обычного солдатского протеста, хотя и очень весомого в одном из первых полков в стране, поскольку оно всколыхнуло не только армию и рядовых солдат, но и все дворянское общество, где в это время не без влияния доносящихся с Запада заключительных аккордов эпохи Просвещения происходят сложные процессы саморефлексии и определения гражданских взглядов на собственную, российскую действительность. Его результатом будет непрерывно углубляющаяся пропасть между двумя поко-лениями русских дворян, которые еще недавно плечом к плечу сражались в наполеоновских войнах.

Между ними, кажется не такая уж большая разница лет, но первое из них еще помнит школу Павла I, требовавшего от армии быть прежде всего механизмом, а уже потом собранием людей; второе же родилось на полях 1812 года, когда, неожиданно даже для самих себя, совсем еще молодые люди ощутили себя спасителями России от смертельно опасного врага и, следовательно, почувствовали себя ответственными за судьбу Отечества, отныне и на всю жизнь, и теперь уже не могли мириться с теми неустройствами, которые видели на родине, вернувшись из походов. 1812 год призвал на военную службу почти всю образованную дворянскую молодежь. Благодаря боевым заслугам и семейным связям большая ее часть закрепилась в гвардии и быстро продвигалась по лестнице должностей, так что к началу 1820-х гг. офицерский состав петербургской гвардии заметно помолодел. Изменился и сам его дух, и отношения по службе, где над принуждением и грубой силой возобладали начала дружбы, разума и уважения к личности, как это ярко описано и в воспоминаниях, и в современных документах.
Так называемые «гвардейские истории», протесты (в форме коллективных отставок) против несовместимых с этими началами действий некоторых командиров показывают изменившуюся атмосферу тех лет. Ее чувствовали и не понимали причин происходящих перемен представители старшего поколения. Так, например, начальник Главного штаба князь П.М. Волконский после одной из таких историй писал: «Почему никто из нас при покойном императоре и не подумал оставлять службы из-за того, что нами командовали и нас учили Куприановы, Каракулины, Малютины и проч.? Мы исполняли свою обязанность, не делая никогда возражений и не рассуждая о способах обучения этих господ. Почему же теперь необходимо, чтобы гг. офицеры имели право рассуждать и обижаться...»4 Ему вторил генерал А.А. Закревский: «каждый гвардейский офицер (с последнего прапорщика начиная) почитает себя в праве рассуждать о всяком распоряжении начальства, осудить оное и сделав свои заключения развозить по городу со своими примечаниями... Дух ныне царствующий в Европе сильно поражает слабые их умы и заражает их; они напитавшись оным, первою обязанность себе поставляют опорочивать все распоряжения и действия начальников и об оном говорить во всех собраниях».5
Закревский описывает здесь определенную линию общественного поведения, своего рода «тактику Чацкого», которой придерживались участники Союза благоденствия. Суть принципов их поколения постепенно аккумулируется вокруг понятия «честь». Новизна этого понятия по сравнению с восприятием в предыдущее время заключалась в его самодостаточности, т.к. оно содержало все основы самостояния дворянской личности, доминируя над такими традиционными коллективными принципами как подчинение старшим, верность царю, служебному долгу. В культурном функционировании дворянской чести главным становилась возможность самостоятельного суждения и решения по всем вопросам как бытового, так и общественного уклада жизни. Сама любовь к родине из коллективного единения превращалась в индивидуальное переживание и, следовательно, подразумевала личную ответственность за нее. Таким собранием личностей декабристы хотели видеть армию и, как показывает пример Семеновского полка, достигали успехов. С другой стороны, политика старшего поколения офицеров, от павловского царствования к аракчеевщине направленная на обезличивание во имя всеобщего единства, на деле выливалась в слепое подчинение принципам государственной машины, все более и более доказывавшей свою неэффективность и порочность. Индивидуальные честь и достоинство по сравнению с этой машиной значили очень мало, более того, после восстания Семеновского полка в развитии таких начал на военной службе стали видеть скрытую угрозу.
Процесс декабристов продемонстрирует всю глубину непонимания, возникшего вокруг слова «честь» между двумя поколениями: вспомним, как захлебывающийся от ярости Николай кричит на отказывающего нарушить обещание и назвать товарищей Якушкина: «Да что вы мне со своим мерзким честным словом!». По разные стороны барьера у декабристов и их судей оказываются разные понимания об чести, пользе, долге перед Отечеством, так что многие из арестованных совершенно не понимают, что именно на их рыцарских понятиях успешно играли следователи и сам император, вытягивая под «слово дворянина» те или иные показания, которые затем становились основой для многих будущих обвинений.
Подробный анализ следствия и суда над декабристами с этой точки зрения здесь невозможен, однако выделим главную формообразующую черту - теперь любое поведение в рамках одного стереотипа (декабристы) непереводимое на языке другого (судьи) могло быть перетолковано как злоумышленное, преступное, клонящееся к ниспровержению основ государства. Отсюда и такое внимание которое на следствии уделялось собственно общественной позиции декабристов, их рассуждениям и мыслям, которые и стали в результате, фактом обвинения. Особенно важную роль при выявлении такого рода сведений должны были сыграть письма декабристов, однако, как известно, именно «битву за бумаги» следователи проиграли (к немалому сожалению последующих историков!). Заметим, что так упорно разыскиваемые властями бумаги не обязательно должны были содержать подробности деятельности тайных обществ, но давали в целом характеристику умонастроений и внутреннего мира поколения декабристов, а это уже выглядело преступным на процессе. Так, далекий от знания конкретной деятельности декабристов Пушкин в Михайловском сжигает свои записки, которые, конечно, не содержали ничего определенного о тайных обществах, однако, как ему представлялось, могли бы «замешать многих и, может быть, умножить число жертв».6
Готовность уничтожать личные бумаги была некоторым образом выстрадана дворянским обществом и не сразу пришла к нему. Как оказывается, названное нами первое дело, направленное на поиск заговорщиков среди офицеров Семеновского полка, выросло именно из писем. Бросается в глаза аналогия между развитием этого дела и следствием над декабристами, близкие черты обнаруживаются и во взаимоотношениях подследственных и судей. Можно сказать, что процесс над четырьмя бывшими семеновскими офицерами был не только своего рода репетицией процесса декабристов (с участием даже некоторых общих действующих лиц), но и показал создавшуюся после Семеновской истории в русском обществе полную страха и непонимания ситуацию, чреватую многими гибельными последствиями, одним из которых в конечном итоге и стало восстание декабристов.
Вкратце изложим события, предшествовавшие возникновению дела. 17 октября 1820 г. 1-ая («государева») гренадерская рота Семеновского полка, накануне выразившая протест против невыносимых условий службы, созданных в полку его командиром Ф.Е. Шварцем, была заключена в Петропавловскую крепость. Известие об этом подняло на ноги весь полк, который в ночь с 17 на 18 октября, не подчиняясь командам ни собственных офицеров, ни последовательно выезжавших туда великого князя Михаила Павловича, генералов Бенкендорфа и Васильчикова, в равной степени продемонстрировавших свое неумение обращаться с солдатами, ни даже умевшего это делать М.А. Милорадовича, угрожал стать совершенно неуправляемым, идти расправиться со Шварцем и освободить «государеву роту», но согласился в конце концов добровольно присоединиться к ней в крепости. Посредниками при начале переговоров между солдатами и командованием выступали капитан 1-ой роты Н.И. Кашкаров и командир 1-го батальона (в который эта рота входила) полковник И.Ф. Вадковский. Император Александр I, находившийся в это время на конгрессе в Троппау, 5 ноября отдал приказ о расформировании полка. Следствие над солдатами-зачинщиками бунта и самим полковником Шварцем продолжалось более полугода.7 В завершившем его императорском указе от 29 августа 1821 г., помимо вынесения приговора по этим двум делам, отмечалось, что офицеры Кашкаров и Вадковский, как имевшие возможность прекратить возмущение в зародыше, но не сделавшие этого, за свои действия предаются военному суду в специально созданной комиссии. 30 октября 1821 г. в эту комиссию также поступило дело отставного полковника Семеновского полка Д.П. Ермолаева, арестованного за попытку увидеться с содержавшимися в Петербурге солдатами-семеновцами. У последнего при обыске были найдены подозрительные письма от нижних чинов того же полка и от офицера, князя И.Д. Щербатова, также вскоре арестованного.
Следственное дело Ермолаева и Щербатова («о подозрительных письмах» - как оно первоначально именовалось) представляет собой самостоятельный комплекс документов и вполне отделено от дела Вадковского и Кашкарова, хотя по известным причинам, все судебные действия, приговор и его исполнение производились вместе над четырьмя офицерами. В состав дела входят протоколы комиссии военного суда, учрежденной при 1 кирасирской дивизии пехотных полков в г. Витебске (где летом и осенью 1821 г. на учениях находился штаб гвардейского корпуса и все высшие чины), вопросные пункты и ответы подследственных, переписка между комиссией и Главным Штабом, докладные записки и рапорты, поступавшие в комиссию на ее запросы, а также, в виде приложений, большое количество писем, принадлежавших обвиняемым; наиболее важные из которых, использованные при разбирательстве, были вшиты непосредственно в военно-судное дело. Частично эти документы (в том числе, некоторые письма) были опубликованы А. Яковлевым по копиям из этого дела, хранящимся в фонде Дежурного генерала Главного Штаба и далеко не во всем повторяющим состав оригинала.8 Таким образом, в настоящим исследовании мы впервые обращаемся к подлиннику военно-судного дела и анализируем не только новые сведения, там содержащиеся, но и ход дела в целом, столь ярко запечатлевший неразрешимый общественный конфликт 20-х гг., обстановку, в которой, «отсутствующие всегда виновны», дружеские чувства вызывают подозрения, а одна фраза может разбить всю дальнейшую жизнь человека.

Честь и служба

Прежде чем обратиться собственно к анализу следственного дела, познакомимся поближе познакомится с его главными героями - Дмитрием Петровичем Ермолаевым и князем Иваном Дмитриевичем Щербатовым, что позволит яснее представить себе контуры разыгравшейся здесь драмы.
Князь Щербатов в 17-летнем возрасте перешел с университетской скамьи на службу в Семеновский полк, где и познакомился с Ермолаевым. Друзья вместе прошли Отечественную войну и заграничные походы, а после возвращения гвардии вступили в блестящие круги петербургской военной молодежи, обладавшей широкими общественными связями. Так, стоит указать, что Семеновский полк был «семейным» полком Щербатовых, и молодой князь пользовался покровительством его полковых командиров, а, например, шурин Щербатова и приятель Ермолаева князь Ф.П. Шаховской был в хороших отношениях с дежурным генералом Главного Штаба А.А. Закревским. Успешно продвигалась служебная карьера обоих товарищей: к началу 1820 г. Ермолаев в звании капитана командовал 3-ей гренадерской ротой, входившей в 3-ий батальон полка, а штабс-капитан Щербатов - 1-ой фузильерной ротой 1-ого батальона. Оба молодых офицера в полной мере разделяли те новые идеалы, которые принесло в русскую общественную жизнь поколение декабристов, и если сами и не являлись членами первых тайных обществ, то непосредственно, чуть ли не ежедневно с ними общались. В Союз благоденствия входили такие их друзья и товарищи по службе, как семеновские офицеры С.П. Трубецкой, С.И. Муравьев-Апостол и А.А. Рачинский, вышеназванный Ф.П. Шаховский, И.Д. Якушкин, М.А. Фонвизин, близок к Союзу был и кузен Щербатова П.Я. Чаадаев.
Как уже было отмечено выше, и на службе, и в повседневном поведении превы-ше всего для дворян декабристского поколения находились «законы чести», далеко не всегда совпадавшие с законами государства и нормами, которые более старшее начальство требовало от офицеров при исполнении службы. Эти нормы нигде не были кодифицированы, т.к., например, военные артикулы, принятые большей частью во времена Петра I, и изобилующие строжайшими наказаниями за различные отступления от порядка службы, давно уже не почитались в армии действующими. Их заменяла «милость государя», которая должна была, считаясь с общественным мнением, укладываться в те же законы чести, и ограничиваться более или менее легкими наказаниями. В этой неуклонной верности чести - один из источников непонимания как декабристами, так и молодыми людьми, судьбы которых мы сейчас затрагиваем, того, что суд государства, который над ними произойдет, руководствуется другими законами, ориентированным не на высокую мораль, но на выявление конкретных преступных замыслов и поступков. Своего рода «невольники чести» Ермолаев и Щербатов ни разу в своих показаниях от нее не отступают - это приводит к тому, что они сами изобличают себя в неблаговидных, с их точки зрения поступках, несправедливых мыслях (по отношению к полковнику Шварцу), подчеркивают дружескую общность офицеров, что на деле вдруг оборачивается оговором и себя, и товарищей. Сама служба под началом у Шварца, словно нарочно пренебрегавшего не только всеми законами чести, и но и элементарной порядочности, была для них мучительным испытанием, поскольку раздваивала представления об отношении к служебным обязанностям с одной стороны и собственной совести с другой стороны (см. приводимое дальше письмо Д.П. Ермолаева; характерно, что именно нарушение Шварцем всех норм поведения, необходимого, с точки зрения Ермолаева, человеку в дворянском обществе, заставляет его в другом письме назвать Шварца «зверем в человеческой гордой и благородной коже»19). И на их откровенность власти отвечают непомерно строгим наказанием в духе устарелых установлений, а не благородных понятий самих молодых людей, на что те хотели бы рассчитывать. Трагический исход дела семеновских офицеров никак не обусловлен их реальной виной - они пострадали за неосторожно сказанное слово и за верность законам дворянской чести.
Наряду с общественными связями наших героев, обратим внимание на теплые отношения, сложившиеся между ними и подчиненными им солдатами, чем вообще выделялись офицеры-семеновцы, служа примером для всей гвардии. Как командиры рот, Ермолаев и Щербатов держали солдатскую кассу и регулировали различные вопросы их артельного хозяйства, иногда жертвуя для этого и свои деньги (о такой жертве Ермолаева в пользу роты напоминает Щербатов в письме к нему от 4 октября 1820 г.) Большинство солдат они знали по именам и чертам характера. Между капитаном Ермолаевым и солдатами его роты завязалась настоящая дружба, так что уже после вос-стания, будучи в отставке, он ездил прощаться с ними в далекий Кексгольм. Вот как описывал эту сцену один из его солдат: Ермолаев «приказывал ему в присутствии всей роты служить так хорошо в армии, как служили в гвардии, позволяя к нему писать, где будет служить впредь, ... говорил и другим из тех, кого любил в роте во время службы с ними, обещаясь в нужде каждого вспомоществовать деньгами; а тех солдат, которые нехорошо себя иногда вели, уговаривал к хорошему поведению; после того он служил со всеми молебен в роте и, простясь со слезами уехал.»20
Вполне понятно, что такой дух, господствовавший в Семеновском полку был совершенно несовместим с назначением туда полковника Шварца. По единодушному мнению мемуаристов, уникальные отношения, дружба и взаимопонимание, общность интересов, сложившимся как у офицеров между собой, так и между офицерами и солдатами, делали Семеновский полк лучшим во всех российской армии не только в то время, но и на десятилетия вперед. Однако, с точки зрения военных властей старшего поколения именно это означало, что полк «разболтался», и назначение Шварца открыто преследовало целью уничтожить эту атмосферу в полку.
Характеристика отношений, сложившихся между полковником Шварцем и солдатами-семеновцами исчерпывающе дана исследователями, но его взаимоотношения с офицерами обрисованы хуже. В его поведении виделись явно противоречивые черты: наряду с крайними проявлениями жестокости и гнева (так, что, наблюдая их со стороны, многие офицеры полагали Шварца «безрассудным» человеком в прямом смысле слова) полковнику было свойственно и самобичевание, желание довериться людям, которые не могли испытывать к нему никаких симпатий. Это ярко показывает следующий эпизод из рассказа Матвея Муравьева-Апостола, услышанного им от брата Сергея. Тому в 1820 г., «по особенной доверенности Шварца», поручено было отводить роты раскассированного полка в Царское Село, для передачи армейским офицерам. «Перед выступлением с последней ротой брат явился в Шварцу. Он взял его за руку, подвел к образу (Шварц был православный) и сказал: «Бог свидетель, что я не виноват! Мне сказали, что полк этот состоит из бунтовщиков. Я, дурак, и поверил. Теперь сознаю, что я сам не стою последнего солдата полка, который я погубил».21 (Заметим, что показная набожность Шварца не мешала ему часто выводить солдат в воскресение вместо литургии на учения.)
Материалы военно-судного дела содержат несколько таких характерных черт поведения полковника с подчиненными. Он был, конечно, не в состоянии сдерживать и здесь свою природную грубость, однако понимал, что царствующие в полку законы чести значительно ограничивают его, и боялся этих законов. Двойственность поведения полковника сильно удивляла офицеров: так, Ермолаев, во время учений регулярно получая от него для солдат своей роты жесточайшие наказания, каждый раз после этого просил Шварца об их отмене, и тот соглашался, а однажды даже сказал: «И, батюшка, да будто и надо все то делать, что я приказываю».22
Огромное впечатление на Ермолаева произвело поведение Шварца в истории с поручиком князем Мещерским, случившейся в мае 1820 г., всего через месяц после назначения нового полкового командира. Перед строем полковник закричал на Мещерского: «Лентяев не терплю!» Обида поручика была воспринята всеми офицерами как своя собственная. Предчувствуя толки, Шварц вечером того же дня неожиданно попросил Ермолаева, одного из немногих, кто не присутствовал при оскорблении, выяснить и донести ему, кто из офицеров признаёт, что слышал эти слова. Шварц клялся Ермолаеву, что ничего подобного не произносил, и что его оговорили. Однако расспросы Ермолаева только усилили возбуждение офицеров - речь шла теперь о коллективной отставке полка. Конфликт удалось погасить, только когда начальник гвардейского штаба генерал Бенкендорф торжественно пообещал офицерам, что их ждут вскоре «благоприятные перемены»23. Однако, его обещания не исполнились. Офицеры один за другим начинали собираться в отставку или искали способ перейти в другие полки. Как искренне показывал на следствии князь Щербатов, полковым командиром были недовольны все офицеры без исключения.24
Ермолаев одним из первых подал в отставку, не в состоянии больше служить вместе со Шварцем, и получил увольнение 2 октября 1820 г. Стремился уйти со службы и князь Щербатов. Неодобрительными отзывами о полковом командире пестрела переписка семеновских офицеров. Неудивительно, что почти наугад взятые письма к Ермолаеву содержали подобные насмешки, тут же представленные следственной комиссией как оказание неуважения начальству и тем самым содействие бунту.
В военно-судном деле сохранился интереснейший документ, раскрывающий проблему взаимоотношения офицеров и командира Семеновского полка, - черновое письмо Ермолаева к Шварцу, написанное им вскоре после отставки, в октябре 1820 г. Ермолаев признавал на следствии, что когда первая запальчивость, ощущаемая в тексте черновика, прошла, он был в нерешительности, отправлять ли письмо или нет, но все-таки, может быть и послал бы его, если бы не происшедшие вскоре события в полку.25
«Когда я подавал просьбу на Высочайшее Имя об увольнении меня от Воинской службы, вы изволили меня спрашивать, какие причины меня побуждают оставить оную. - Хотя я отвечать вам на сие и не обязан, но вы мне сделали еще один вопрос, которым в то время заставили меня поступить против моей совести и чести; т.е. сказать вам неправду, а именно: вы меня спросили, не от вас ли я выхожу в отставку: и я быв у вас под командой не мог и не обязан был отвечать вам откровенно. Ибо с тех пор как я вступив в службу дал присягу моему Государю тому назад 11 <лет> и 8 месяцев я всегда и помнил, и считал самою священною обязанностью и честью исполнять оную со всевозможнейшею точностью и следственно ни как не позволял себе малейшего даже что-нибудь похожего на неповиновение и непочтение к начальству. Но теперь когда Государь Император уволил меня от оной я должен с вами объясниться как частный человек и сказать вам причины, заставившие меня против моей воли оставить службу, которую я намерен был продолжать до тех пор. Это, М.Г., единственно то, что я имел несчастие попасть к вам под команду; не думайте, чтоб я считал себя чем-нибудь от вас обиженным, ибо если (теперь зачав раз говорить вам как честный человек, я уже не должен, не хочу и не смею вам не сказать как истинные мои чувства, тем более, что я их объявил уже всем моим знакомым, почему бесчестно бы с моей стороны было не сказать и вам их откровенно) бы вы и сказали какую-нибудь личность, я себя слишком уважаю, чтоб думать, что человек, которого я душевно презираю, мог меня унизить. - Мне казалось бы не следовало с вами на этот счет объясняться, но еще повторяю, что рассказав сие моим знакомым, я должен то самое и вам объявить, ибо теперь мне никакая обязанность не мешает, все то, что я везде говорил и гово-рю, когда меня кто спрашивает, отчего я оставил службу - а именно: что я вынужден на то был вами, не находил средства или быть бесчестным человеков, не исполняя свою должность, или быть палачем како-го-то безрассудного (честь моя приказывает все сказать) я даже не называл вас и человеком, ибо вы мне кажитесь не достойным носить сие имя. - А зачал я вас презирать, М.Г., с того времени, когда вы мне божились и клялись, хотя снять со стены образ, и говоря, что вы сей час идете к присяге, упоминая про Евангелие, Крест, что вы не говаривали князю Мещерскому Лентяев не стерплю; и после чрез 2 дня сказали Платону Михайловичу Рачинскому противное; признаюсь, Милостив.Г., что я и прежде сего уже был предубежден против вас слухами, но тут я только и просил Бога, чтоб дал мне силу перенесть с твердостью, не поступая ни в чем против службы.26
Как окажется позднее, это резкое, но искреннее письмо будет одним из главных пунктов обвинения против Ермолаева.

Несчастное происшествие по дороге на дачу

Вчитываясь в дальнейшее развитие этого дела, нельзя не поразиться сочетанию самых различных случайных, полуслучайных и неслучайных обстоятельств, которые совпали вместе таким образом, чтобы совершенно изменить судьбу несчастных молодых людей. Можно понять также и возбуждение, и ревность следователей, которые сочли подобное совпадение за явное доказательство их вины.
События развивались следующим образом. 5 сентября 1821 г., через неделю после вынесения приговора над солдатами-зачинщиками бунта, петербургским властям поступил рапорт от смотрителя лазарета при Охтенском пороховом заводе. В нем говорилось, что некий отставной л.-гв. Семеновского полка полковник Ермолаев пытался увидеться с содержавшимися в лазарете больными, спрашивая при этом о Якове Хрулеве и Никифоре Степанове.35 Сам Ермолаев в позднейших показаниях объяснял, что вечером 4 сентября отправившись пешком на дачу г. тайного советника Оленина, он шел мимо пороховых заводов и случайно вспомнил слышанные им накануне от плац-майора известия о некоторых семеновских солдатах, помещенных в лазарет, и единственно из любопытства начал спрашивать о них стоявших на мосту лекаря и смотрителя. Получив отказ, Ермолаев ночью того же дня, послав за какими-то вещами в город своего кучера, просил его вновь зайти в лазарет, чтобы снова попытаться узнать имена бывших там семеновцев. Яков Хрулев и Никифор Степанов, узнанные им по описанию плац-майора, оказались хорошо знакомы Ермолаеву, поскольку некоторое время назад он командовал одной из рот 1-го батальона.36
Желание отставного офицера увидеться с больными солдатами вовсе не выглядело бы преступным, если не сопоставить его с другими происходившими в те же дни событиями. Дело в том, что 1 сентября состоялась казнь зачинщиков бунта: восьмерых солдат шесть раз прогнали сквозь строй в 1000 человек37. Такую казнь, зачастую означавшую мучительную смерть для истязуемых, все солдаты выдержали и были отправлены в лазарет, в том числе и Яков Хрулев, и Никифор Степанов, которые на следствии были названы как главные инициаторы выступления государевой роты. Таким образом, желание Ермолаева увидеться с ними сразу же после казни доказывало, наконец-то, несомненную связь между зачинщиками бунта и офицерами, которую до сих пор безуспешно разыскивали.
9 сентября Ермолаев был арестован петербургской полицией и передан в Главный Штаб. При обыске у него на квартире были найдены письма князя Щербатова, рядового Никифора Отрока и унтер-офицера Ефима Юдина, давшие следователям изрядный материал для предположений о заговоре. Помимо писем Щербатова, содержавших, как уже говорилось, «многие условные выражения», подозрительным казался сам факт переписки офицера с нижними чинами, которую проводивший допрос полковник Жуковский назвал непозволительным «фамильярством». К тому же, письмо Отрока содержало следующую фразу, немедленно перетолкованную против Ермолаева: «Несчастное происшествие, случившееся с полком нашим вам уже коротко известно, известно даже и то, кто сему начально причиною...»38
Ермолаев не мог убедительно объяснить смысл этой фразы, хотя предполагал, (что впоследствии и подтвердилось), что Отрок только и имел ввиду, что государеву роту и первый батальон. Допросы совершенно подавили несчастного, это особенно чувствуется в протоколе первого устного допроса от 9 сентября, когда (по его позднейшему признанию) нечаянное взятие полицией привело его в сильное душевое волнение, и с ним случился сильный припадок ипохондрии, а «вопросы делаемы были недовольно ясно - это приводило меня в замешательство до такой степени, что я не знал даже что отвечать»39.
Такому состоянию, конечно, много способствовал образ ведения следствия, построенный изначально на непоколебимой уверенности в виновности Ермолаева. Так, заключение 9-го вопросного пункта по поводу содержания подозрительных писем (который, по мнению следователей, привел Ермолаева в особенное расстройство, «свойственное лишь человеку, на совести что-либо имеющему») гласило: все приведенное явно говорит, «что приготовление к случившемуся происшествию вам было не безызвестно», и даже более того, обнаруженный черновик письма к Шварцу доказывает, «что вы питали к нему ненависть и были верным членом происшествия».40
Отрицая, конечно, всякое существования заговора, Ермолаев признался, что против Шварца «кругом виноват». Вместе с этим он приводил и многие обстоятельства «безрассудного» поведения Шварца в полку и говорил об общем возмущении офицеров против него. И здесь происходит любопытное психологическое явление: говоря о реакции своей собственной и офицеров на действия Шварца, Ермолаев не скрывал, что она выходила за пределы принятой субординации; но если все подробности поведения полкового командира ничуть не волновали комиссию, то эти отступления от дисциплины немедленно отмечались и вызывали следующие вопросы. Ермолаев и сам помогал такому ходу следствия. Считая себя виновным перед Шварцем, он с исповедальной искренностью признается в своих «ложных поступках»: так он «при нижних чинах (когда стояли вольно) не мог иногда удержаться, чтоб не пожать плечами при его гневе, или не засмеяться при его кривляниях, говорив иногда что-нибудь по-французски с офицерами»41.
С точки зрения Ермолаева, такие показания подкрепляли его искреннее раскаяние в неблагородных чувствах по отношению к полковнику, но на следствии, перед лицом враждебно настроенных генералов, служили самооговором, и резко ухудшали положение обвиняемого. Полное нежелание судей понять мотивы Ермолаева ярко отражает 12 вопросный пункт, в котором обвиняемый подчеркивал, что несмотря ни на что «боялся выйти из должного почтения при фронте и до того употреблял усилия, чтоб не забыться, что даже делался некоторым образом болен» - в ответ следователи, указывая на упомянутые выше признания, едко спрашивали его, из какого еще почтения он боялся выйти. Другим важным следствием искренности Ермолаева явилось то, что комиссию сильно заинтересовала рассказанная им история о попытке коллективной отставки офицеров, относительно которой было произведено даже отдельное расследование.
Таким образом, получив известный материал для обвинения Ермолаева из его собственных показаний, следователи в то же время совершенно не признали убедительными его объяснения по поводу писем, наличие в которых тайного смысла тот упорно отрицал. Завершая следствие в Петербурге, руководивший им генерал-адъютант П.В. Голенищев-Кутузов (будущий член следственного комитета по делу декабристов) указывал, что «все отрицательные его ответы по многим обстоятельствам не заслуживают и малейшего даже вероятия, и ежели он на счет нерасположения своего к полковнику Шварцу учинил признание,... то комиссия не столько обязана убеждениям, которые оставались без действия, сколько явным доказательствам, от коих невозможно было Ермолаеву отпереться»42. Записка Голенищева-Кутузова была, видимо, доложена императору, и 30 октября по высочайшему повелению дело Ермолаева передается в Витебск, в распоряжение комиссии А.Ф.Орлова.

Приговор

К весне 1822 г. расследование было полностью закончено. 28 февраля Орлов направляет рапорт начальнику Главного Штаба князю Волконскому о силе вины подсудимых и возможной мере их наказания. Орлов находит виновными Ермолаева и Щербатова «первого в том, что по выходе в отставку изготовил вчерне оскорбительное письмо для написания к полковнику Шварцу, а последнего, что в письме своем к Ермолаеву изъясняется насчет буйственной решимости нижних чинов прежнего состава л.-гв. Семеновского полка, что лучше итти в крепость нежели оставаться в казармах как о благородном чувстве, заслуживающем подражания офицеров; также не менее в том, что они в некоторых случаях частного их поведения по собственному их признанию не сохраняли должное уважение к полковому командиру полковнику Шварцу». Но так как письмо Ермолаева было не отправлено, а письмо Щербатова «не представляет более ничего как только мысли, слабо обдуманные», да и к тому же сам Шварц своим поведением ослабил уважение к себе, Орлов предлагает, вменив пятимесячное заключение в наказание, передать участь Ермолаева и Щербатова на милость императора.
Возможность благоприятного для подсудимых исхода, к которому вел дело Орлов, тут же отразилась на слухах в среде их близких («Уверяют, что мой брат и г. Ермолаев на свободе и как бы прощены. Двое других разжалованы», - писала в это время Н.Д. Шаховская56), а также на характере их содержания в Витебске. До петербургского начальства в апреле 1822 г. доходят вести, что арестанты «вовсе не содержатся под строгим караулом, но пользуются свободою и разъезжают по городу, а некоторые из них ездят даже и на дачи в окрестностях Витебска находящиеся»57. Смягчение режима витебский комендант объясняет состоянием здоровья подсудимых, и действительно, в деле есть рапорт врача о болезни Ермолаева, который «одержим с давнего времени ипохондриею; болезнь сия возобновляется часто и продолжается обыкновенно целую неделю. В продолжение пароксизма он бывает задумчив, робок, подозрителен, принимает все в худшую сторону, и беспрестанно занят мыслию, что с ним должно случиться какое-нибудь несчастие...»58 Также в угнетенном состоянии духа находит полковника Вадковского его сестра, посетившая Витебск в это же время.
Однако настоящее определение по следственному делу о вине подсудимых было вынесено в Лайбахе, где на конгрессе находился император, и подписано П.М. Волконским, который серьезно отягчал вину по сравнению с мнением Орлова. Согласно этому заключению, Ермолаев, кроме названных Орловым проступков, виновен в том, что домогался видеться с арестантами на Охтенском пороховом заводе, и обнаружил «неприличную связь с нижними чинами, дающую повод заключить, что он одобрял неуважение их к полковому командиру», а оба, и Ермолаев, и Щербатов неприличным поведением и насмешками над Шварцем поощряли солдат к будущему возмущению. Волконский находил, что они не должны быть помилованы, а наравне с Вадковским и Кашкаровым преданы военному суду.
Суд («нечестивый» по определению Вадковского, который и здесь опровергал, порочащие его показания Васильчикова, но не был услышан59) произошел 15 апреля, а 22 апреля был объявлен вытекающий из действующих военных законов приговор - Вадковского, Кашкарова и Ермолаева наказать, «лишив чинов, имения и живота», а князя Щербатова, как менее виновного, лиша чинов, орденов, дворянского и княжеского достоинства, наказать на теле и затем сослать на каторжные работы.
Приговор суда далее должен был рассмотреть аудиториатский департамент, и по вынесенному им заключению передан на утверждение императора. Сразу подчеркнем, что никто из членов аудиториата не сомневался, что приговор произведен по «давешним законам», а с тех пор смертная казнь и телесные наказания для дворян были отменены всемилостивейшими манифестами. Таким образом, речь шла о выборе меры наказания, основываясь на собственных мнениях, т.е. фактически по произволу. Аудиториат сформулировал три мнения, из которых одно предусматривало заключение всех четырех подсудимых в крепость на разные сроки, во втором Вадковского и Кашкарова предлагалось разжаловать рядовыми в армию, а третьем генерал-аудитор Булычев горячо настаивал на невиновности Вадковского и не определял ему никакого наказания, всех же прочих также передавал на милость императора.
Итак, рассмотрение дела было закончено к августу 1822 г. и оставалось лишь ждать решения Александра. И тем не менее, этого решения так и не последовало. Последнее упоминание о деле мы встречаем в январе 1823 г. В ответ на частые напоминания Закревского о накопившихся нерешенных делах аудиториата Волконский пишет с очередных маневров: «Наконец, аудиториатские дела пошли в ход: с последним фельдъегерем послал вам два и дел шесть Государь взял к себе, обещав почитать дорогою на ночлегах, между коими и дело Вадковского, которое желал бы, чтоб скорее кончилось».60
В отношении дела семеновских офицеров император проявил какую-то болезненную нерешительность. Черты ее мы видим и в сохранившемся описании встречи с Александром сестры полковника Вадковского, приехавшей в 1822 г. в Царское Село, чтобы передать царю оправдательную записку своего брата. При встрече с ней государь «казался более обыкновенного озабоченным, почти грустным», но упорно говорил, что Вадковский скрывает от него главное, что от него требуется сказать «всю правду, главную причину и виновников». Под последним, понятно, император имел в виду тайные общества61. По видимому, без доказательства существования этой главной причины, все дело теряло в глазах Александра смысл, и поэтому окончательное решение по нему так и не было вынесено.
Последняя точка в следственном деле была поставлена уже после декабря 1825 г., и конечно, в нем тяжело отпечатался дух наступившего времени. Дело было запрошено Николаем I из аудиториата в январе 1826 г., в разгар следствия над декабристами. Новый император решил утвердить наиболее строгое из предложенных мнений о наказании виновных (т.е. Вадковского и Кашкарова, лиша чинов и орденов, определить в рядовые, а Ермолаева и Щербатова выдержать в крепости сроком два и один год соответственно, после чего Щербатова употребить на службу). Однако здесь за Вадковского и Кашкарова успешно ходатайствовал И.И. Дибич. По его личному объяснению, поддержанному великим князем Михаилом Павловичем, в уважение прежней службы их можно было бы заключить в крепость «на 2,5 или 3 года», а затем отставить от службы.62 Однако перед вынесением окончательного приговора, Николай хотел выслушать и мнение великого князя Константина, и здесь проявила себя вся беспредельная глубина возможного произвола и беззакония в российской действительности.
В отношении четырех арестантов, писал Константин 25 января 1826 г., необходимо, «чтоб всех их лишить чинов дворян, а Щербатова и княжеского достоинства и знаков отличий и потом... посадить в крепость... и не в ближние крепости, а сколь можно в отдаленные в Сибири, где содержатся подобного рода преступники; по выдержании же в крепостях не определять их в рядовые, ибо подобного рода люди будучи вредными, минуя то, что в полках иногда несут только звания рядовых, но не несут той службы, какая должна быть, суть для солдат сущею язвою, заражающею и развращающею нравственность их, чему едва ли нельзя приписать и настоящих событий, получивших свои начала от размещенных по полкам чинов из состава прежде бывшего Семеновского полка. По сем причинам я бы полагал означенных Вадковского, Ермолаева, Кашкарова и Щербатова после выдержания в крепостях сослать вечно на поселения в отдаленные места Сибири, но и там разместить их порознь каждого, а не в одном месте, и не оставлять в каких-либо городах, но в отдаленных селениях, возложив при том на обязанность ближайшего местного начальства иметь за ними строжайший присмотр.»63
Николай не стал следовать предложению своего брата. Ограничившись смягчением наказания по отношению к Вадковскому и Кашкарову, он напротив ужесточил его для Ермолаева и Щербатова. В окончательном приговоре именно их лишили чинов и орденов и перевели рядовыми на Кавказ, тогда как для двух других после крепостного заключения (Вадковскому - на 2,5 года в Динабургской крепости, Кашкарову - на 2 года в Бобруйске) был назначен перевод в Кавказский корпус, но с сохранением чина. В 1830 г. И.Д. Щербатов погиб на Кавказе, дослужившись до чина штабс-капитана, а дальнейшая судьба его несчастных товарищей осталась неизвестной.
Итак, изученное нами военно-судное дело добавляет несколько ярких красок в очерке общественной ситуации последних лет царствования Александра I. Дело, рожденное из упорных подозрений императора в том, что главная причина восстания Семеновского полка осталась утаенной, в котором каждая деталь была неимоверно раздута в атмосфере недоверия и полной убежденности в вине подсудимых, так в конце концов и не привело к раскрытию тайных обществ (хотя все его участники были близки к их кругам) и даже не было закончено при жизни Александра. Оно еще раз подтверждает, что император отнюдь не попустительствовал развитию движения декабристов, а стремился с ним бороться, но присущими ему негласными способами, не желая громкого разбирательства, что позволило ему продержать в витебском заключении без объявления приговора четырех молодых людей более пяти лет. С другой стороны, дело выявило полную неспособность самих молодых дворян противостоять предвзятому следствию, несовместимость их принципов и языка поведения с жесткими и нормированными взглядами судей - представителей предыдущего поколения дворянства, взаимное непонимание, недоверие и отчуждение поколений, составившее ядро общественного конфликта 1820-х годов. Через печальное крушение идеалов в столкновении с окружающей действительностью этим молодым людям пришлось пройти раньше, чем другим представителям декабристского поколения, в полной мере ощутившему глубину катастрофы лишь в стенах Петропавловской крепости.