В.П. Зубков.

Рассказ о моем заключении в Санкт-Петербургской крепости.

Известие о событии 14 декабря привез в Москву генерал Комаровский. В первый день не верили, что все уже кончено; рассказывали, что произошли беспорядки, что стреляли из пушек; затем одни говорили, что все успокоилось, другие, что восстала вся гвардия. День 14 декабря сопровождался многочисленными арестами. В Москве они начались в 20-ых числах. Сначала мы узнали об аресте Михаила Орлова и Никиты Муравьева, которого взяли в его имении. Затем были арестованы кавалергарды Свиньин и Кологривов, потом Колошин и Семенов, а на следующий день – Михаил Нарышкин и Штейнгель. В Москве говорили, что был взят и генерал Раевский, и что он, Никита Муравьев и Михаил Орлов были главарями заговора. По этому поводу один из адъютантов Раевского взял его портрет, находящийся в его кабинете, подписал под ним «изменник» и велел выкинуть его на погреб.

Восьмого января Данзас сообщил мне, что взят Кашкин. Это известие разбило мою надежду, что меня не побеспокоят. Кашкин неоднократно повторял мне, что не принадлежит ни к какому тайному обществу; я приписывал его арест его связям со многими серьезно замешанными лицами и, следовательно, мне должно было дожидаться той же участи. Я постарался приготовить семью к моему будущему путешествию. Мне удалось убедить их, что это очень счастливый случай, который доставил мне возможность совершенно оправдать себя в глазах общества (что считалось тогда очень важным); потому что враги мои не замедлили распространить слух, что я тоже участвовал в заговоре. Зная свою невиновность, я был убежден, что меня освободят сейчас же после допроса или продержав несколько дней на гауптвахте1. я боялся только, чтобы путешествие не повредило моему здоровью, так как я только что оправился от нервной болезни. Вечером я приготовил жене письмо, которое княгиня Голицына должна была передать ей через две недели после моего отъезда. Это письмо, написанное будто бы в Петербурге, должно было успокоить ее относительно моей судьбы. Колошин поступил точно так же. Я спокойно заснул. В полночь меня разбудил слуга и передал мне записку от Данзаса.

«Дорогой друг, - писал он, - приготовьтесь выехать завтра утром, я тоже еду». Я вскочил с кровати и послал слугу к князю Черкасскому попросить у него шубу. 2 В ожидании шубы я уложил в дорожные мешок немного белья, трубку, табак, фрак и т.д. Я лег снова, но от волнения не мог заснуть. К утру я уже спокойно относился к своей участи; помня о своей невиновности я не без удовольствия думало коротком путешествии, которое развлечет меня и даст мне возможность повидать моих старых петербургских знакомых.

Часов в 8-9 утра я объявил семье о моем отъезде и, благодарение Богу, все обошлось как нельзя лучше. В 9 часов я получил записку, присланную, как мне сказали, от Петра Муханова; на самом деле это было очень вежливое приглашение от обер-полицмейстера пожаловать сейчас же к нему. Вещи мои были готовы, я простился с семьей и отправился к Шульгину. Он объявил мне, что получил приказание отправить меня в Петербург, затем он предложил мне съездить домой и привезти ему мои бумаги. Я вернулся домой, еще раз простился с домашними и привез обер-полицмейстеру портфель с моими бумагами. Этот прекрасный человек сказал, что поступил так, чтобы не пугать мою жену и попросил держать это в секрете. 3.

Продержав меня около часа в своей туалетной комнате, он сказал, что все готово, обнял меня и сдал меня и мои бумаги на руки полицейскому офицеру отталкивающей наружности.

Мы сошли по потайной лестнице и сели в закрытый возок, запряженный доброй тройкой, сразу пустившейся галопом. Пока мой провожатый свидетельствовал у заставы свой паспорт, я распростился с князем Вал. Шаховским, который въезжал в город и немало удивился при виде меня. Проехав молча несколько верст, я вступил в разговор с провожатым. Я узнал, что он был из Сретенского участка, а когда я назвал себя, то он сказал, что был крепостным моего отца и хорошо знал моего брата. Он прибавил, что никогда не забывает своего происхождения и просит смотреть на него, как на преданного слугу. На первой станции я предложил ему позавтракать. При входе на постоялый двор я увидел графа Егора Толстого с его младшим братом, которые ехали в свои полки. Мы были очень удивлены этой встречей; сначала я думал, что они так же были арестованы. Мы сели за обед, когда вошел Петр Муханов в сопровождении фельдъегеря Заварзаева, провожающего его в Петербург. На второй станции мы садились в сани, когда к станции подъехал генерал М. Фонвизин. Его постигла та же участь и он ехал из своего именья, где был взят 4.

В Клину я подошёл к нему, и мы быстро познакомились. Вскоре мы догнали Данзаса. Эту ночь и следующий день 10 числа мы останавливались втроем на одних и тех же станциях, чтобы вместе пить чай и обедать. В Торжке Муханов опередил нас, и мы его больше не видали. На какой-то станции за несколько верст до Новгорода наши провожатые имели тайное совещание, после которого объявили, что мы должны расстаться, и мы выехали часом позднее один после другого. Я выехал последний. С самой Москвы мой провожатый осушал на каждой остановке по нескольку стаканов ерофеича и, приехав в Померанье, был так пьян, что не мог держаться на ногах. Мне пришлось остановиться на полтора часа, чтобы дать ему выспаться.

В ночь на 10 Фонвизин, сильно зябнувший в своих открытых санях и страдавший от открывавшейся на ноге раны, получил от своего фельдъегеря разрешение пересесть ко мне в кибитку. Мой провожатый пересел сам, а Фонвизин ко мне. Я сказал ему, что Граббе взят; он спросил меня, забран ли Якушкин, я отвечал, что нет. На следующей станции он прочел в почтовой книге, что в Смоленск проехал фельдъегерь, сказал, что это, вероятно, за Якушкиным, и казался сильно обеспокоенным. Он сказал, что считает долгом каждого честного человека высказывать свои мнения, что он занимался политикой в теории, но никогда не думал применять ее на практике. „Ах! сказал он, я бы многое дал, чтобы быть через неделю на этой же станции, возвращаясь к жене."

В дороге на нас мало обращали внимания. Ни на одном лице не прочел я выражения жалости или удивления; только на одной станций три старые женщины, довольно хорошо одетые в черные накидки, проводили меня до саней, шёпотом призывая на меня и благословения. Фельдъегеря получают прогонные деньги на трех лошадей, платят только за двух, ямщики делают это, чтобы не очень терпеть от них в дороге. Мой провожатый отдал свои валенки Фонвизину, у которого их не было. Он заменял их, покрывая ноги тулупом ямщика, который принужден был ехать без теплой одежды. Один из ямщиков не хотел отдавать тулупа, несмотря на угрозы провожатого, который в деревне не решался прибегнуть к побоям. Но всю дорогу он не переставал бранить его и так гнал лошадей, что одна из них упала. В таком случае правительство платит владельцу лошади 250 рублей., но я думаю, что большая часть этих денег остается в руках тех, кто должен их передать. Фельдъегеря получают только 600 руб. жалованья в год и полный мундир. Так как они постоянно в разъездах, то прогонные деньги за лошадь, которые они удерживают себе, образуют к концу года порядочную сумму. Все из них, с которыми мне приходилось иметь дело, были всегда очень вежливы.

Мы въехали в Петербург в 8 часов вечера 5.

У заставы нам дали казака, который проводил нас на квартиру дежурного генерала. Войдя в канцелярию, я увидел генерала Фонвизина, который указал мне на Данзаса, спящего на стуле. Генерал Потапов был в крепости, и нас попросили подождать. Мы послали в трактир за чаем, но только что собралась его пить, как пришли за Данзасом. Я немного вздремнул на диване. Проснувшись, я увидал князя Урусова, адъютанта генерала Киселева, с ним был еще адъютант Шишков. Через несколько минут нам велели ехать. Я простился с Фонвизиным и последовал за моим провожатым и князем Урусовьм с его пленником сначала в канцелярию коменданта, а затем на главную гауптвахту во дворец.

Я думал, что мне назначили офицерскую комнату, и был неприятно поражён, не найдя в ней других заключенных. Я лёг на жёстком диване, на котором думал провести ночь, и только что собрался закурить трубку, как дежурный полковник сказал мне, что курить запрещено, и что меня переведут в другую комнату. Он сказал, что у меля возьмут все мои вещи и деньги, и посоветовал переменить белье. Я воспользовался его советом и, выйдя в маленькую комнату, надел чистое белье. Я вынул из бумажника 100 рублей и засунул их под подкладку жилета, думая, что эти деньги могут мне пригодиться. Затем у меня взяли часы, деньги л т. д. Сначала хотели сделать подробную опись вещей, находящихся в моем дорожном мешке, но мне удалось убедить их просто связать и запечатать его, иначе эта заняло бы еще целый час.

Затем офицер провел меня через сени в большую комнату, освещенную одной свечой. Унтер-офицер подвел меня к стулу и велел сесть на него или ложиться на пол, если я хочу спать. Он запретил мне говорить с кем бы то ни было. На диване спал очень красивый мужчина, имени которого я не мог узнать. 6

Вся меблировка комнаты состояла из скверного дивана без подушек, стола и стула. Мне пришлось лечь ла пол, подстелить шубу. Я очень устал с дороги н немного поспал. На следующее утро мой собрат по несчастию уже встал, когда я проснулся. Он казался очень веселым; мы сделали несколько жестов, обоюдно не понятых.

Наша комната находилась в нижнем этаже дворца, против адмиралтейства. В ней два окна с двойными рамами. Перед окнами стояли часовые и не допускали подходить к ним. У дверей стояло двое часовых.

В полдень пришли за мом товарищем по заключению, п я его больше не видал; я узнал только, что он был полковник, вероятно, в отставке, так как носил штатское платье. Оставшись один, я решил заговорить с часовыми. Один из них сказал мне, что заключенные в этой комнате первые дни должны сидеть на стуле, не вставая с места.

В два часа мне принесли тарелку довольно хороших щей, жареную говядину, нарезанную мелким кусками, и два куска хлеба — белого и черного. Ни ножей, ни вилок не было.

Каждый раз, как мне надо было идти в уборную, часовые — один впереди, другой сзади —провожали меня с саблями наголо. Человек двадцать зараз испражнялись в отверстия, сделанные в длинной доске. Это было очень смешно и очень грязно.

Наконец, в девять часов за мной приехал фельдъегерь повез меня в санях к Императору в Эрмитаж. Я вошел в маленькую переднюю, где мне предложили стул. Несколько лакеев в траурной одежде разговаривали, стоя. Один из них, одетый в военную форму, по временам присаживался на стул, бросая на меня презрительные взгляды. Через полчаса меня позвали из соседнюю комнату, где я нашел генерала Левашева, который провел меня в залу, увешанную картинами. Он сел за маленький стол, покрытый бумагами, предложил мне так же сесть и сказал:

„Ваши интимные связи с наиболее деятельными членами тайного общества и еще более того —показания, сделанные против вас, доказывают, что вы сами член этого общества; поэтому я прошу вас сказать мне все, что вы знаете по этому делу."

Я ответил, что никогда не принадлежал ни к какому тайному обществу.

.,А можете ли вы," сказал он, „выдержать очную ставку с вашими обвинителями, например с Пущиным, Колошиным, Семеновым, Кашкиным?"

Я отвечал утвердительно и дал следующее показание, которое он записал:

„В 1817 и 1818, не помню точно, князь Федор Шаховской предложил мне вступить в общество, название которого мне неизвестно."

„А где находится теперь эта особа?" спросил меня генерал 7.

„В своем имении,- отвечал я, -мне кажется, он был адъютантом Депрерадовича. Насколько мне помнится, это общество было чисто литературное и отнюдь не противоправительственное."

„Противозаконное," — сказал генерал тоном, говорившим: все, что против правительства,—против закона."

„Члены общества. намеревались переводить на русский язык лучшие французские произведения и на заседания приносили отрывки литературных произведений в прозе и стихах. Один из параграфов устава гласил, что богатые члены должны были давать десятую часть своих доходов в пользу бедных членов" (генерал написал просто „бедных"), „и платить штрафы каждый раз, как не приносили сочинений8.Это заставило меня отказаться от вступления в это общество. В 1820 г. я посещал в Петербурге масонские ложи, в которых я занимал крупное положение, но с тех пор, как они были закрыты, я не вступал ни в какие ложи и не знаю даже, существовали ли новые. Я никогда не принадлежали ник какому тайному обществу и никогда не слыхал о нем. Я узнал о событии 14 декабря по слухам только в день приезда в Москву графа Кемеровского."

Я подписал это показание.9

Генерал велел мне подождать и отправился к Императору. Я воспользовался его отсутствием, чтобы оглядеть залу, где я находился. Это та, где стоят большие часы Минина и Пожарского; посреди расположены большие мраморные вазы и витрины с картинами. Из соседней комнаты доносился голос Императрицы, разговаривающей с детьми. Я подошел к стеклянной двери, отделяющей залу от первой комнаты, где меня принял генерал, и увидел Данзаса; я хотел заговорить с ним, но фельдъегерь велел мне молчать. Через полчаса вернулся генерал Левашов. Он велел вывести меня из залы и говорил затем с Данзасом. Затем, отпустив его, он подошел ко мне и, взяв меня под руку, сказал: „Его Величество приказали заключить вас в крепость, там вас допросят, и если вы докажете вашу невинность, вас освободят через два-три дня или немного больше. Если вам что-нибудь понадобится — обратитесь ко мне,— вы можете мне написать".10

Я поклонился ему и, уверенный в скором освобождении, не попросил его о хорошем помещении, я даже не сказал ему, что был болен; к тому же я думал, что меня поместят очень хорошо; по крайней мере, в Москве все так думали. Надевая в передней шубу, я увидал Данзаса; я сказал ему, что меня везут в крепость, но не успел выслушать его ответа, так как нас свели по разным лестницам.

Сначала меня ввели в хорошенькую комнатку, которую я простодушно счел за отведенную мне.

Я провел в ней добрый час, весело болтая с моим фельдъегерем. Потом меня повели наверх к коменданту. Я вошел в его кабинет. Он любезно улыбнулся и посадил меня рядом с собой.

«Я получил приказ от его величества заключить вас в крепость», — сказал он. Он сдал меня на руки плац-майора 11 который приказал мне следовать за ним. Он посадил меня рядом с собой в сани, плац-адъютант стал сзади, и мы поехали. Мы въехали во двор, отделенный от главной площади стеною, в которой проделана арка. В глубине двора я увидал здание с низкой дверью, перед которой мы и остановились. Темная каменная лестница привела нас в помещение, где находилось несколько солдат. Оно освещалось фонарем, висящим на потолке. Налево была дверь, ее отперли, и мы вошли в другое помещение, большую часть которого занимала огромная русская печь. Она имела такой печальный вид, что я просил плац-майора дать мне другую, меньшую комнату, которую входя я заметил направо, напротив этой комнаты. Он согласился и оставил меня с адъютантом. Итак, мы вошли в эту маленькую комнату. Адъютант спросил, были ли на мне деньги или драгоценные вещи. Я ответил, что у меня все отобрали на гауптвахте. Он сказал, что по правилам меня следовало бы раздеть; но он ограничился обыском моих карманов. Когда он дошел до жилета, я почувствовал шелест сторублевой бумажки под подкладкой и готов был передать ее ему, но он, к счастью, отдернул руку. Затем он взял список моих людей в Москве до кормилицы и няни детей, — не знаю зачем все это. Я решил его спросить, есть ли тюрьма лучше моей. «Да, — отвечал он, — есть лучше, но есть и хуже».

— Да, — заметил я, — казематы.

— Но ведь вы в каземате, — возразил он.

Он поставил на окно лампу и, уходя, сказал, что если я захочу писать его величеству, или коменданту, или кому бы то ни было, мне стоит только спросить чернил, бумаги и перьев, в чем никому не отказывают. С этими словами он ушел. Я слышал, как мою дверь заперли на ключ, затем заложили железный болт и шумно заперли и его.

Я расстелил на постели шубу и бросился на нее; я не спал три ночи, и, наконец, мне посчастливилось заснуть. Меня часто будил шум, который производили солдаты в первой комнате. Они спят полдня и поэтому большую часть ночи проводят без сна в болтовне. Я проснулся в восемь часов. Я встал и начал осматривать мое помещение. Это была комната в шесть шагов длины и пять ширины. Входная дверь была пробита в перегородке из вертикальных балок, выходящей в первую комнату; левая стена так же была перегородка. Напротив двери находилась внешняя каменная стена, окно которой выходило на двор, а правая стена была просто сводом, начинавшимся у пола и доходящим наверху до левой стены, так что, когда голова касалась свода, ноги от него были еще на полтора шага отступя. Окно было в углублении, стекла были так грязны, что через них почти ничего не было видно; за окном была железная решетка. Свод был довольно сырой. В каземате было очень грязно, но зато светло. Кровать состояла из нескольких досок, искусно соединенных железными полосами. Соломенный тюфяк и подушка лежали на двух узких досках с большим пустым промежутком, причем одна доска была значительно толще другой. Простыня была, разумеется, из грубого холста и очень грязна. Стула не было, а стол надо было прислонить к стене, чтобы он не упал. Вместо ночной вазы в углу комнаты стояла деревянная кадушка, издающая отвратительный запах. Прибавьте к этому бутылку с водой и лампу, и вы получите представление о всей моей мебели и утвари.

Накануне я ел только один раз; мне очень хотелось есть, и я думал о часе обеда, когда солдат принес мне чай. Признаюсь, я совсем не надеялся получить его, и на глазах моих выступили слезы радости. Сначала я думал, что это любезность со стороны коменданта, но солдат сказал, что чай получают все заключенные. Но, по-видимому, это не совсем так, потому что дежурный офицер спросил меня однажды, дают ли мне чай. Чай приносят уже готовый в чайнике; с ним дают три куска сахару и маленький белый хлеб; солдат приносит все это за пазухой мундира, поэтому можно вообразить, как это грязно. Мне дали еще чашку. Ее не меняли все время моего заключения; за неимением стакана, я пил из нее и воду. Окончив чай, я начал протирать кусок стекла в окне, и добился, наконец, что стал видеть людей, проходящих мимо. Это окно, как я уже сказал, выходит на лабораторный двор, отделенный от площади со стороны Монетного двора стеной с аркой. Эта стена прилегает налево к башне, составляющей часть двора. Через арку я видел часть этого здания и в глубину — гауптвахту. В 10 часов артиллерийский офицер пришел справиться о моем здоровье. Он служит здесь с 14 декабря, и вся его служба состоит в том, что он обходит каждое утро и вечер камеры и узнает о здоровье заключенных.

Я нашел на окне несколько обломков стекла и нацарапал на верхней доске стола:

Ва......Зу.....

содержится здесь с 12 января до............

Около полудня я увидел идущим по двору плац-адъютанта и священника. Я предполагал, что они идут ко мне, но не мог понять, зачем. Чтобы ободриться, я выпил чашку холодной воды, и советую делать это всякому в случаях, когда надо сохранить присутствие духа: это необыкновенно успокаивает. Через минуту дверь отворилась, плац-адъютант ввел ко мне старика священника4 и оставил нас одних. Он спросил меня, как я очутился здесь. Я отвечал, что я не виновен ни в чем. Он сказал, что меня будет допрашивать Комитет, и его послали убедить меня ничего не скрывать, что я ему и обещал. На этом он ушел. Я был очень недоволен этим посещением, думая, что этот глупец неспособен нести утешения вновь заключенным.

В два часа мне принесли обед: в мисочке суп с нарезанными кусочками мяса, два куска хлеба — черного и пеклеванного и тарелка плохой черной каши с прогорклым маслом12.

Я съел очень мало.

Как только стемнело, зажгли лампу, и я увидел сотни тараканов, бегающих по стенам. Я распустил в масле кусочек фитиля и сделал нечто вроде черной краски. С помощью маленькой щепки я нарисовал на окне мой вензель. Другой щепкой мне удалось нацарапать на своде «В.» и «3.». Наконец, я начал скучать, тут мне опять принесли чай, как и утром. В 7 часов ко мне снова зашел артиллерийский офицер. В 8 часов мне принесли ужин: довольно сносные щи и кусок черного хлеба.

Немного спустя явился плац-майор и велел мне одеться, чтобы идти в Комитет. Я надел шубу, шапку, и мы спустились по той же каменной лестнице, по которой пришли. Я был очень доволен, вспоминая слова генерала Левашова, и не сомневался, что не вернусь больше в заточение. По дороге майор закрыл мне лицо каким-то покрывалом. Мы пришли. Майор взял меня за руку и, не снимая с меня шубы и шапки, провел меня через большую комнату в другую, ярко освещенную. Я догадался, что меня отвели за ширмы; там мне велели сесть. Я слышал около себя голоса фельдъегерей, но не мог разобрать ни слова. Я слышал также звон чашек и решил, что там пьют чай. Четверть часа спустя, плац-майор вернулся за мной: он снял с меня шубу и шапку, вывел в ярко освещенную комнату, где слышался лязг шпор, и оттуда в соседнюю комнату. Здесь мне велели снять повязку. Сняв ее, я увидел перед собой длинный стол, покрытый красным сукном; на нем стояло много серебряных канделябров с зажженными свечами. Заседало только три члена: министр Татищев, генерал Чернышев и генерал Бенкендорф. Этот последний, которого я, не заметив его аксельбантов, сперва принял за великого князя, начал мой допрос.

— Ваши интимные связи с Пущиным, Колошиным, Семеновым и Кашкиным, а особенно показания, сделанные против вас, неоспоримо доказывают, что вы принадлежите к Тайному обществу, поэтому признайтесь во всем откровенно. Если вы сознаетесь, то можете надеяться на прощение, император милостив. Если вы будете отрицать, то погибнете навсегда. Принимали вы участие в этом Обществе?

— Генерал, я никогда не состоял членом никакого Тайного общества и никогда не знал о таковом. Я был масоном, пока не закрыли лож. — Помните, это Общество, о котором я вам говорю, не похоже на франкмасонство, в нем нет ни знаков, ни священных слов; если вы разделяете идеи хоть одного из его членов, вы уже этим самым принадлежите к нему. Вы молоды; я понимаю, что вас могли завлечь.

Я повторил мой первый ответ.

— А! вы упорно отрицаете. Хорошо, мы сделаем вам очную ставку с вашими друзьями, вашими обвинителями, посмотрим, что вы заговорите тогда; вы идете навстречу гибели, вам не избежать ее.

— Я удивляюсь, что названные вами лица могли донести, т. е. оклеветать меня; я всегда знал их за честных людей. Повторяю еще раз, что я никогда не знал ни о каком Тайном обществе и не был членом такового. Я прошу очной ставки с моими обвинителями. Возможно, что другие лица назвали меня, чтобы увеличить число виновных. Посмеют ли они утверждать, что я член их Общества?

— О, мы увидим тогда, кто прав из вас. Вы не должны сомневаться в беспристрастии Комитета. Но повторяю — вас обвиняют ваши близкие друзья. Наконец, вы не можете же отрицать, что эти господа говорили при вас о своих планах?

— Никогда!

— Слышите, генерал, — сказал он, обращаясь к военному министру, — он утверждает, что не слыхал их политических бесед, а был их другом! — Отлично, вот вам письменные вопросы. Хорошенько обсудите, что я вам сказал. Надежда на прощение или верная гибель: выбирайте. Ответьте письменно на эти вопросы. Вам дадут очную ставку с вашими друзьями.

Я поклонился, мне снова надели повязку, и плац-майор отвел меня обратно в каземат.

Я так мало ожидал этого, что кровь бросилась мне в голову, и я едва не лишился чувств. Через полчаса плац-майор принес мне бумагу, с вопросами комитета; она была составлена следующим образом:

„Тайный комитет, созданный по приказу Его Величества, обращается к советнику гражданской палаты Зубкову со следующими вопросами. Ваши интимные связи с наиболее деятельными членами тайного общества и, более того, показания, сделанные против вас, доказывают, что вы принадлежали к этому обществу; а поэтому, не дожидаясь приведения неопровержимых доказательств и очной ставки с вашими обвинителям, ответьте на нижеследующее:

1) Когда и кем были вы приняты в тайное общество?

2) Кого вы приняли сами в это общество?

3) Какими средствами общество хотело достигнуть своей цели?

4) Что произошло на большом съезде этого общества в 1820-1821 г.?

5) Кого из членов этого общества вы знаете?

6) Знали вы о проекте действовать одновременно в Петербурге, Москве и во 2-й армии?

7) Знали вы о намерении покушения на жизнь покойного императора?

8) Откуда общество брало средства, необходимые для его предприятия?

9) Знали ли вы о проекте способа действий 14 декабря—побудить солдат не присягать Императору?

10) Кроме ответов на эти вопросы, сообщите все, что вам известно относительно этого общества."

Плац-майор передал мне лист бумаги, перо, чернила и просил меня написать скорее ответ. Я отвечал, что он будет быстро готов 13

Вот он:

„На все заданные мне тайным комитетом вопросные пункты имею честь объяснить следующее. Я никогда ни в каком тайном обществе не был и о существовании таких обществ известен не был. В 1817 году князь Ф. Шаховской, бывший адъютант Депрерадовича, а тогда служивший в армейском полку, предложил мне вступить в какое-то общество, коего название мне неизвестно; но оно, вероятно, было литературное, по крайней мере, в постановлении не было ничего законопротивного. Члены обязаны были вносить десятую часть доходов, платить штрафы всякий раз, когда не приносили какого-нибудь сочинения или перевода. Сии причины и отчасти лень побудили меня отказаться от вступления в это общество. Главное упражнение членов состояло в переводе хороших исторических и в сочинениях в стихах и прозе. Вот все, что я могу припомнить об этом обществе, которое и тогда сделало на меня весьма малое впечатление. В 1820 году я находился в масонских ложах до самого их закрытия.

„Насчёт моих связей с Колошиным, Пущиным, Семеновым и Кашкиным имею честь объяснить следующее. Я познакомился с Колошиным в 1822 году, а подружился с ним уже после его женитьбы, никогда не имел с ним политического разговора и никогда не слышал от него о тайном обществе и чтобы был членом сего общества. Я узнал об этом после его ареста. Я обыкновенно с ним говорил об устройстве наших дел, о заведении нами справочной конторы и о судебных делах. С Пущиным я познакомился по приезде его в Москву. Хотя от него тоже не слыхал никогда о тайном обществе и о том, что он член оного, но помню, что он иногда говорил о пользе, могущей произойти от освобождения крестьян, а более слыхал от него жалобы на наше судопроизводство. Я всегда его знал за человека весёлого и привык слышать от него одни шутки, так что мне обыкновенно бывало смешно, когда он говорил о каких-нибудь важных предметах. Я уверен, что он выехал из Москвы без всякой дурной цели, но что его здесь завели. Отъезд его мне совсем не показался удивительным, потому что он всякий год в это же время уезжал в Петербург для. свидания с родственниками. Мы все ожидали его возвращения, по его словам, к 15 января, и собирались ехать к нему навстречу.—С Семеновым я знаком только несколько месяцев, он у меня был раза четыре, и я у него—ни разу. Кажется, он человек образованный, но, впрочем, его мыслей не знаю. От него тоже о тайном обществе ничего не слыхал. С Кашкиным я знаком с 1820 года. Он тогда еще занимался французскою политикой. По приезде моем из-за границы, мы весьма часто говорили о французском правлении, о депутатах и проч. Но мне скоро наскучило заниматься чужими делами, я закрыл Сея и Сисмонди и совершенно перестал заниматься политикою. С тех пор почти единственное мое занятие было — Естественная История. С Кашкиным я часто говорил об улучшениях в судопроизводстве, об адвокатах, о присяжных и проч., но о тайном обществе от него ничего не слыхал; после взятия Колошина он мне говорил, что никогда ни в каком обществе не был. Мы обыкновенно съезжались все у Колошина по вечерам, сперва говорили о своих делах и курили трубки, но, как скоро съедутся 4 человека, то сейчас сядут играть в вист; я в вист не играю, а потому очень часто, не дожидая ужина, уезжал домой. Пущин иногда в это время принимал у себя своих знакомых, которые, сколько я мог заметить, к Колошину никогда не ходили. Семенов почти никогда не бывал а этих вечерах: он всегда занимался службой. Кашкин познакомился с Колошиным очень недавно. О происшествии 14 декабря я узнал в зале Благородного собрания по городским слухам, в день выборов, после приезда генерал-адъютанта.

Имею честь повторить, что никогда ни в каком тайном обществе членом не был, и о существовании такого общества известен не был. Буде есть против меня показания, то прошу дать мне с моими обвинителями очные ставки. Во всем вышеописанном ссылаюсь на находящегося здесь надворного советника Данзаса."

Едва успел я ответить па вопросные пункты, как артиллерийский офицер принес мне сургуч и конверт. Я неосторожно пролил масло на бумагу: он сказал-, что это ничего не значит. Я положил в конверт ответ и вопросный лист, запечатал, надписал на нем: „Ответ советника гражданской палаты Зубкова," и передал офицеру.

Я чувствовал какую-то тяжесть в голове, просил офицера прислать мне на следующий день доктора и умолял его запретить солдатам шуметь по ночам. Он прогнал их всех, оставив одного часового. Было уже около полуночи. На следующее утро снова чай в 9 часов, вслед затем посещение офицера.

В верхнем четырехугольнике окна находился вертящийся жестяный вентилятор в виде звезды. Чтобы дать больший пропуск воздуха, я сломал эту звезду и развлекался, составляя из ее лучей различные рисунки. Я решил отмечать ими число дней, какое я проведу в крепости. Каждый день я втыкал их по одному в щели перегородки. Всего было 23 луча, и я надеялся, что мне их хватит.

Я не переставал думать о действии, какое произведет мой ответ, и решил послать добавочное показание. Я попросил бумаги и вечером передал офицеру дополнение, выраженное в следующих словах (дальше—текст по черновику на русском языке):

„В дополнение к посланному мною вчерашнего числа ответу, имею честь объяснить следующее. Члены тайного общества могли считать меня за своего, потому что по приезде моем из-за границы я занимался политикою и восхищался французскими постановлениями и красноречием французских депутатов; но повторяю, что со времени моей женитьбы я перестал заниматься политикою. Мы все служили под начальством князя Голицына, занимая все ровные места, имели одну цель быть честным и со всевозможной деятельностью исполнить нашу должность, и в этом смысле успели. Главными нашими разговорами были наши судебные дела. Столь постоянно по вечерам играли в вист, что я даже, помню, у себя запретил игру в карты, утверждая, что люди, образованные могут найти другое занятие. На всех ссылаюсь в том, что никогда не желал освобождения крестьян: доказательством к тому может служить то, что я еще недавно искал случая купить имение {и даже торговал деревню ген. Чичерина). Признаюсь, что я очень жалел о Пущине, когда узнал что он посажен в крепость. Я верил глупым слухам о могущей произойти междоусобной войне после кончины Императора Александра Павловича. Решительно повторяю, что я никогда ни в каком тайном обществе никогда не был, о существовании тайного общества никогда известен не был и никогда ни с кем не сговаривался переменить образ правления в России. Пускай найдется человек, который покажет противное. Я полагаю, что ежели какие перемены могут быть полезны в государстве, то их должно ожидать от верховной власти, но что никто, кроме нее, не в праве их делать.

За моим оправданием последует, вероятно, мое освобождение, но этого для меня недостаточно: я осмелюсь всеподданнейше просить Государя Императора о том, чтобы сделать мое оправдание гласным, дабы возвратить мне уважение моих соотечественников, моим заключением, может быть, потерянное. Я чувствую, что, дабы сделаться достойным такой милости, я должен совершенно быть оправдан, а для этого вижу одно средство—очные ставки, почему осмеливаюсь настоятельно просить Тайный комитет дать мне очные ставки с Пущиным и Колошиным."

Я поручил офицеру передать этот ответ комитету. Я ходил взад и вперед и думал о том удовольствие и печали, с какими я встречусь с Пущиным. Я был твердо уверен, что никто не доносил на меня, ибо кто из этих господ захотел бы быть низким доносчиком и с какою целью? Я начинал страшно скучать; сидя в тюрьме без книг, без трубки, без всякого занятия, не знаешь, что придумать, чтобы развлечься. От лампы сильно воняет; к счастью, дают еще одну свечу на два дня, лампе полагается гореть всю ночь; если она тухнет, часовой должен ее зажечь; но он обыкновенно спит. Я разделил фитили на тонкие пряди, и оставил гореть только одну из них, таким образом, лампа перестала пахнуть. Нельзя придумать ничего более мрачного, как бой больших церковных часов; он длится каждый час, по крайней мере, пять минут! Для отопления моего каземата во всю его длину тянулась железная труба, примыкавшая к железной печке в соседней комнате. Каждый раз, как топили, комната наполнялась дымом и становилось невыносимо жарко. Через час, благодаря сырому своду, опять делалось холодно. Я спал, не раздеваясь, у меня не было ни простыни, ни одеяла, а постель была страшно грязна. 14

На следующий день, 14 числа, ко мне явились плац-майор и доктор, обещавший мне прислать салеп и микстуру против желчи. Плац-майор сказал, уходя, что он надеется, что к вечеру я буду освобожден. Я не мог прийти в себя от радости, но эта новость принесла мне массу огорчений, потому что каждый раз, как входили в соседнюю комнату или отворяли мою дверь, я думал, что идут освободить меня, и всякий раз ошибался. Я не могу описать, что я при этом испытывал. При каждой смене часовых, новые осматривали дверные запоры, и мне казалось, что дверь сейчас отворится, и меня выпустят.

15 числа я пришел почти в отчаяние от скуки: я думаю, что мое нездоровье много влияло на мое моральное состояние. Я дошел до того, что бился головой о своды; к счастью, я не причинил себе вреда. Мне принесли салеп и лекарство; подпоручик дал мне принять ложку и затем унес с собой, объявив, что склянки запрещено оставлять у заключенных, но что он будет приносить микстуру каждые два часа. Но я ее так больше и не получал. 15

Доктор прописал мне бульон вместо обычного стола, но я мог только добиться, чтобы мне дали рыбного супа. Он был довольно хорошо приготовлен, но вредно отозвался на моем здоровье, благодаря большому количеству перца, положенного в него.