III
Здесь приходится упомянуть о тяжелой обязанности, выпавшей на долю Станислава Романовича при самом начале его деятельности на новом поприще. В мае 1828 года несколько человек из ссыльно-каторжных, вознамерились, под предводительством Сухинова, произвести, с целию набега открытое восстание в Зарентуйском руднике Нерчинского округа. План Сухинова, как это следствием открылось, заключался в том, чтобы захватить солдатские ружья, порох, казну, овладеть тюрьмами, рудниками и заводами и, присоединив к себе каторжных, ссыльных рабочих и местных жителей, пробраться в Читинский завод и освободить там государственных преступников. Заговор этот был открыт чрез одного из участвовавших в нем, и все остальные соучастники заговора были преданы военно-уголовному суду. Высочайшим, за собственноручным его величества подписанием, указом 13-го августа 1828 года, последовавшим на имя коменданта, повелено было генералу Лепарскому исполнить по этому делу приговор военного суда, по силе учреждния § 7 о действующей армии. Хотя Лепарский в значительной степени смягчил строгость приговора коммисии военного суда, тем не менее из числа обвиняемых шестеро были приговорены к смертной казни расстрелянием (Иван Сухинов, Павел Голиков, Василий Бочаров, Федор Мартюков, Тимофей Непомнящийи Василий Михайлов)—13 к наказанию плетьми и трое оправданы (Вениамин Соловьев, Александр Мозалевский и Константин Птицын). За два дня до исполнения приговора Сухинов повесился в своей камере.
Приговор суда был исполнен 3-го декабря 1828 года.
Обращаясь затем к характеру личных отношений Лепарского к декабристам, следует, прежде всего, обратить внимание на заведенную им систему внутреннего хозяйства. Декабристы принадлежа по рождению и по воспитанию к образованном классу общества, не могли, разумеется, довольствоваться теми скудными средсвами, которые казна по положению отпускает на содержание ссыльно-каторжных, а потому им пришлось оплачивать свое существования своими собственными средствами. С этою целью они устроили артель на выборном начале. Содержание артели обходилось в год 17,5 тысяч рубией или, средним числом, 250 руб. на человека. Артель управляласьь выборными экономом, казначеем и библиотекарем. Она имела в своем распоряжении общую столовую, огород и сад и аптеку. Больные пользовались безвозмездными услугами своего товарища Христиана Богдановича Вольфа, бывшего штаб-лекаря первой армии. Для выходящего из тюрьмы на поселение в кассе артели всегда находилась сумма, необходимая для первоначального обзаведения и устройства.
Организовать такого рода артель было делом не совсем легким. Декабристы по образованию и образу мыслей составляли однородную и тесно сплоченную группу, поставленных в одинаковое положение, но по родственным связям, прошлому общественному положению и богатству они не подходили под один уровень. Некоторые из них, весьма впрочем немногие, получали целые капиталы от своих родных, другие—более или менее умеренное вспомоществование, а 32 человека, т е. почти половина всего общества ровно ничего от родных из России не полгучали. Положение последних было затруднительно в особенности потому, что они никак не могли избавить себя от материальноцй поддержки своих товарищей, ибо, проживая постоянно в запертой казарме, они кончено не могли личным трудом себя одевать и себя прокармливать. Поэтому надо было Станиславу Романовичу обнаружить много такта и деликатности для того, чтобы удачно осуществить артельный порядок хозяйства, не оскорбляя бедных и не навязывая богатым необходимость благодетелствовать своим товарищам. Для разрешения этого щекотливого вопроса Лепарский предложил на обсуждение общества два способа выхода из затруднения: 1) или войти ему с представлением по начальству об ассигновании суммы вспомоществования из казны на содержание бедных и неимущих 2)или же содержать артель на общую складчину, ассигнуя для этой цели опредленный процент от всех поступающих денежных получек, и делая раскладку общей суммы, необходимой на содержание артели, между ее членами по их личному усмотрению. Первый из этих способов, по мнению Лепарского, имел то важное неудобство, что разрешая представленное им затруднение далеко неудовлетворительно, он мог вызвать стеснительные меры для богатых и, преимущественно, для семейных. Выбор же второго способа, при указанной постановке вопроса, разрешал задачу вполне удовлетворительно, ибо богатые, внося в общую кассу известную и весьма умеренную сумму из своих достатков на содержание неимущих товарищей не делали, строго говоря, им никакого одолжения, а единственно из чувства самосохранения, платили за те привелени, которыми они пользовались не по букве закона, а по духу терпимости и снисхождения.
С 1827-го по 1838 год декабристами было получено от своих родных 354, 758 руб. 90 коп., а их женами 778 135 руб 97 коп. всего 1132894 руб 95 коп, кроме огромной массы посылок книгами и вещами. Из рапорта Лепарского генерал-адъютанту графу Бенкендорфу от 23 марта 1833 года за № 306 видно, что относительно хранения и расходования этих сумм велась строгая отчетность под непосредственным наблюдением комендантского управления и при участии в контроле лиц, кому эти деньги посылались; что о всех распоряжениях коменданта относительно устройства и внутренней жизни артели было доведено до сведения высшего правительства (равно как и ведомость о денежных суммах была приложена к тому рапорту) и со стороны высшего начальства не последовало никаикх стеснительных для жизни декабристов и их семейств распоряжений. Наконец и местное главное начальство края не оставлялр этого дела без своего вмешательства, так что Лепарскому приходилось отписываться от разных щекотливых по своему содержанию, запросов, например, ему нужно было удостоверить местного генерал-губернатора, что декабристы не делают никаких займов между жителями заводского населения и оплачивают свои расходы наличными средствами.
Устраивая хозяйственный быт декабристов, первоначально в Читинском остроге, а потом в Петровском заводе, Лепарский всеми возможными способами старался облегчать участь изгнанников, испрашивая для них льготы и разного рода смягчения. При самом вступлении в отправление своей должности он вошел с представлением о том, не дозволено ли будет больным из ссыльно-каторжных cнимать до их выздоровления кандалы, дабы этим содействовать успеху их лечения. На это последовало высочайшее соизволение, причем Государь предоставил коменданту право распространить эту льготу и на тех здоровых государственных преступников, которые своим добрым поведением заслуживают одобрение и право на облегчение их участи. Основываясь на таком указании, Лепарский приказал всех государственных преступников одновременно расковать, не делая между ними никаких исключений. Меру эту он привел в исполнение с некоторою торжественностию, в первое воскресенье после получения официальной бумаги. В новой ленте со звездой он явился к обедне в тюремную церковь и, собрав после молебна, всех государственных преступников в общее зало, передал им на словах милость государя и приказал немедленно со всех всех снять железные кандалы. По инструкции всех государственных преступников предписано было употреблять в рудничные работы. Лепарский по этому предмету также вошел с представлением, объясняя в нем, что он не признает возможным строго придерживаться указания на этот счет инструкции, так как многие из государственных преступников по слабости здоровья, или от пожилых лет, или же, наконец, и вследствие полученных ими в стражениях ран не в состоянии перенести тяжесть каторжных работ. Ему ответили, что он может в деле поступать по своему усмотрению. Таким образом de facto декабристы освободились от работ, устроили в Петровском заводе несколько мельниц в саду казармы, куда по очередному спкску преступники, в сопровождении конвойных, отправлялись нга работу, хотя эту работу производили те же конвойные, а их спутники занимались садоводством, огородничеством или же просто прогулкой.
Что же касается до личных отношений Станислава Романовича к декабристам, то нельзя не отдать справедливости глубокой и сердечной заботливости и попечительности старика к своим несчастным и в этой именно заботливости заключается начало симпатии, которая, установившись однажды прочно между ними, не прекращалась до самой смерти старика. Строгий, угрюмый, несообщительный педант-служака, казалось бы, должен был внушать скорее страх, нежели любовь, но на самом деле теплая о нем память, как о великодушном и честном человеке живет до сего времени в Сибири. Правда, он был строг и придирчив к малейшим мелочам внешнего порядка, к исполнению установленных формальностей и обрядов, но, взамен того, он не стеснял свободы внутренней жизни, и в своих формах был вежлив, деликатен и мягок. Педантизм его характера рельефно обрисовывается в его отношении к племяннику, Осипу Адамовичу, который постоянно при нем находился, как в полку, так и в Сибири. Дядя горячо любил племянника, как родного сына, и,пользовался обратною взаимностью. Но за все упущения, неисправности и беспорядки, происходившие в заводе, Осип Адамович являлся единственным ответчиком и получал от строгого начальника выговоры, распеканции и проч. Неколько раз племянник расходился с дядей, но всегда последний делал первый шаг к примирению. Замечательная черта: дядя и племянник, будучи оба родом поляки, никогда между собою не говорили по-польски. Во всю свою жизнь Станислав Станислав Романович ни одной строки не написал, ни одного слова не сказал на польском языке, и только перед смертию, за несколько часов до того, когда он лишился языка, он заговорил с племянником ласково и тепло на своем родном языке. В казарму декабристов Станислав Романович являлся редко и всегда во всеоружии власти и комендантского достоинства. Различные просьбы от декабристов он выслушивал угрюмо и строго, и для всех у него был всегда один ответ: «не могу». Но этот отказ никого впрочем не смущал, потому что парламентером их всегда являлся Осип Адамович, добряк в самом широком значении. Адвокатура племянника перед дядюшкой почти постоянно увенчивалась, после обычного ворчанья, полным успехом. Когда Осип Адамович отправлялся проводить инспекторские смотры военным командам в заводах или на ревизию присутственных мест в районе комендантского управления, Станислав Романович составлял ему на бумаге подробную инструкцию, что ему следует делать: в котором часу вставать, как одеваться, что кому сказать и проч., одним словом полную нотацию как десятилетнему мальчику. Декабристских дам Станислав Романович принимал не иначе как стоя, и с угрюмостию старого солдата; но отправляясь к ним с визитом, он держал себя светским человеком, был любезен и доступен ко всевозможным просьбам и желаниям. Одним словом, старик был двойственная личность. С формальной, так сказать, официальной староны, это был угрюмый, непреступный генерал, привыкший командовать и требовать беспрекословного повиновения; в обыденной жизни—внимательный, образованный и снисходительный старик, способный горячо сочувствовать горю и понимать больное сердце. Эта двойственность имела благотворное влияние на судьбу декабристов. С одной стороны строгость установленных порядков, угрюмый вид военной тюрьмы невольно сдерживали страсти и уединяли етот отдельный мир от остального света , а эти условия в свою очередь избавляли от вмешательства в их внутреннюю жизнь посторонних начальствующих лиц; с другой —материальный и нравственный быт декабристов был упрочен с сохранением интересов для них дорогих и им присущих по воспоминанию, образованию и родстенным связям. От этого декабристы не позабыли России, н не утратили веры в ее будущность, а пережившие ссылку, явились лучшими исполнителями великих реформ Царя-Освободителя.
По инструкции Станиславу Романовичу дана была неограниченная власть над заключенными, но в продолжении 11-ти лет только один случай заставил его прибегнуть к мере наказания. Федор Федорович Вадковский, чаловек вспыльчивого и горячего темперамента, поссорилсд однажды с Судговым [Сутгофом] и, под влиянием минутной вспышки схватил нож. Комендант приказал подвергнуть виновного одиночному заключению. Вадковский не угомонился и написал Лепарскому дерзкое письмо, в котором он его укорял в несправедливости и в притеснениях. На это старик положил следующую характерную розолюцию:
«Объявить Ф. Ф. от меня на его письмо: прошу ко мне не писать никаких ремонстраций и рефлексий; я не для того оставил каждому чернила и бумагу. Тот, кто по малому понятию, не следует благоразумию, кротости и терпению прочих товарищей, должен быть мною укрощаем, тем более, что сие служит к пользе его, и избавляет от худых последствий как его самого, так и приставленных при нем (т. е. товарищей) от искушений, подвергающих их неизбежному несчастию. Пусть называет Федор Федорович, и кто хочет, это несправедливостию или еще и хуже; я этим не обижаюсь и не нахожу причины в чем- либо упрекать свою совесть, а тем более в пригнетении человечества. Имею даже право при сем сказать о себе: хотя называют поступок мой несправедливым но я и в сей крайности, т. е. в удерживании от шалостей, поступаю мерами самыми нежными, ибо, имея более власти, употребляю только то, что начертано как обязанность в моей инструкции, чтобы всех поступивших под мой присмотр преступников вообще держать заверты замками»
Эта резолюция была плац-майором объявлена Вадковскому при следующей записке: «комендант спрашивает у вас: будете ли вы вперед избегать всяких ссор с Судговым и по поводу прежней ссоры не заводить новой, как с ним, так и с прочими. Если даете в том слово, то останетесь под арестом казарме на прежнем основании, и особый часовой от дверей ваших будет снят. Вадковский, разумеется, дал требуемое слово, и тем эпизод этот, после двухчасовой бури, окончился.
Деликатность Лепарского видна также и в следующей резолюции, данной им на просьбу Миткова [Митькова] позволить ему, на том освовании, что он уже поступил в разряд переселенцев, навещать во всякое время своих семейных товарищей:
«Все лица, назначенные на переселение, воспользуются правилами, предназначенными поселенцам по сдаче их гражданскому начальству, а до того времени зависят от правил, о них предписанных. Поэтому сколько бы я не желала сделать удовлетворения по записке Михаила Фотиевича (Миткова) , но не могу изменять порядка существующего, в чем особенно препятствует мысль, что буде я предоствлю одному ходить в к госпожам, без объявления от них желания иметь гостя в своем доме, тогда могут и остальные этим воспользоваться, чем не только обеспокоятся госпожи , но отягощены будут лишнею службою солдаты, ходящие в конвой, и я должень буду увеличить караул; к тому же, кроме того, я не буду знать, кто налицо в каземате или кто куда ушел. По всему изъясненному я прошу Михаила Фотиевича,—если он в те дни, когда его здоровье позволит, пожелает быть быть в доме своих товарищей женатых, потребовал бы, дабы госпожа во всякое время дня, присылала ко мне человека своего сказать мне словесно. Касательно же того примера, что другие этим пользуются, то мне сие неизвестно, кроме экономов, А. Н. Муравьева И Вольфа, подающих помощь больным, да Басаргина, уотребляющего молоко в доме г-жи Ивашевой».
Попечительность Станислава Романовича о декабристах—это заботливость любящего отца к своим детям. Каким он был полковым командиром в отношении к своим подчиненным офицерам и солдатам, таким он остался до конца своих дней к зключенным, вверенным его надзору: строгим, заботливым и сердечно-деликатным. Свойство его характера император Николай Павлович имел возможность близко узнать, когда еще был великим князем. Состоя шефом Северского полка Николай Павлович во время своих посещений полка останавливался в квартире его командира. Станислав Романович умел с большим тактом соединять почтительную подчиненность своему высокому гостю, вместе с заботливою о нем понечительностью, которая вызывалась юношеским в о время возрастом великого князя. В собственноручных письмах к Станиславу Романовичу великий князь относился всегда к нему с милостивым благоволением и с уважением. Вступив на престол, император Николай Павлович выбрал для Лепарского именно тот пост, где свойства его личного характера могли иметь полезное применение для осужденных, которых царь карал по требованию закона, но в сердце своем великодушно прощал. Своим поведением и образом действий Ленарский безусловно оправдал этот выбор. Переписка его с генерал-губернатором Восточной Сибири Броневским, многочисленные письма многих из декабристов к Осипу Адамовичу свидетельствуют и о глубокой любви декабристов к коменданту и о нежной заботливости последнего о своих детях, которая не ограничивалась пределами комендантского управления, но следовала за узниками и в то время, когда они отправлялясь на поселения, оставляя тюрьму, которую Лепарский заставил их полюбить. Генерал-губернатор Броневский имел справедливое основание писать к Станиславу Романовичу: «Семейка ваших узников поубавилась и остальным срок не весьма отдален; спустив с рук последних, вы вплетете себе в венок достохвальной вашей службы пальму, которая выражать будет заслугу и добродетель и на этом поприще, ибо и эти головы, наполненные разным винегретом идей н разнородностью характеров, постоянно как дети лобызают благодетельную руку вашу и в одно слово не могут нахвалиться прошедшею зависимостью, основанную на строгой справедливости и человеколюбии.
13-го августа 1836 года"
