III
Вновь поcтроенный в Петровском заводе каземат представлял собою „огромное строение, на высоком какенном фундаменте о трех фасах, из коих главный был вдвое длиннее боковых; наружние стены его не имели окон, только в середине переднего фасада было проделано несколько окон в выдавшейся пристройке, где была караульня, гауптвахта и единственный вход. Высокий частокол разделял все внутреннее пространство на 8 отдельных дворов; каждый двор имел свои особенные ворота; в каждом отделении было помещено 5 или 6 арестантов. Каждое крыльцо вело в светлый коридор, шириною в 4 арш.; в нем, на расстоянии 2-х сажен, находились двери в отдельные кельи, каждая из них имела 7 арш. длины и 6 ширяны, но они были почти совершенно темные, оттого что получали свет из коридора чрез окно, прорубленное над дверью и забитое решеткою [Впоследствии, по просьбе декабристов, из коих многие начали страдать глазами, в казематах были прорублены окна.] Два отделения в тюрьме, 1-е и 12-е, как крайние, были назначены для женатых" [Записки бар. Розена].
В бумагах С. Р. Лепарского сохранился общий вид Петровского завода и 7 отдельных его видов, а также вид Читинского острога; из нескольких официальных бумаг, за собственноручною подписью коменданта, сохранявшихся вместе с этими видами, мы знакомимся с порядками, соблюдавшимися в Петровском каземате.
Таковы: а) инструкция дежурному по караулам при арестантской казарме офицеру ко всегдашнему исполнению (от 17-го сентябра 1830 г.), б) приказ дежурному по караулам офицеру, каким порядком приказать топить печи арестантских комнат и во всех караульных (от 4-го октября 1830 г.), в) приказ дежурным офицерам при караулах арестантской казармы (от 15-го октября 1831 г.), г) приказ от 22-го июня 1832 г,, относительно порядка свидания женатых заключенных с их семействами, д) список государственных преступников, с означением очередной работы (от 21-го марта 1837 г.), и некоторые другие бумаги.
Из этих документов мы узнаем, напр., что дежурному по караулам офицеру строго вменялось в обязанность ни в каком случае не отлучаться из казармы, ни днем, ни ночью. В 10 часов вечера, во всех арестантских казематах предписывалось тушить свечи и запирать двери задвижкам и замками, кроме тех, где будут тяжело больные; по утру, в 6 часов, отпирать все комнаты и дозволять зажигать свечи, но, до пробития зари, арестанты не имели права ходить из одного отделения в другое, равным образом и после пробития вечерней зарн. В 6 часов утра было приказано затапливать все печи, полагая по 8 полен в каждую печь; если же кто из арестантов возжелает другой раз топить в сутки, говорилось в инструкции, то сие делать после обеда, в 4 часа, и отнюдь не позже. В 7 часов утра дежурный офицер должен был обойти все комнаты, осмотреть все ли арестанты по местам, не заболел ли кто из них. Днем он был обязан посылать чрез каждый час младшего унтер-офицера или ефрейтора с рядовым по всем отделениям, для смотрения за порядком; ночью же, с унтер-офицером должен быд посылать по два рядовых в обход с фонарями каждый час, для порядка и смотрения не зажег ли кто из арестантов в комнате огня.
Весьма подробно изложены в этих инструкциях обязанности сторожей и правила для часовых, которым предписывалось лишнего с арестантами не говорить и не рассуждать ничего; никому из солдат не делать преступникам грубостей, не заводнть с ними ссор, не чинить им ни в чем упреков, не принимать от них и их жен подарков, вещами или съестными припасами.
Вначале было предписано комендантом все комнаты запирать на ночь замками, но это распоряжение было вскоре отменено, как занимавшее слишком много времени, и велено было запирать только дворы отделений, а на кухне разрешалось иметь ночью на очаге небольшой огонь для теплой воды и припаров для больных.
Два раза в день арестантов выводили на работы земляные, вне стен острога; но они работали по силам, без принуждения, и этим снисхождением были обязаны коменданту, который на свое представление о том, что декабристы, после продолжительного путешествия и долговременного содержания в крепостях, не в состоянии совершать усиленную работу, что между ними есть люди пожилые и слабого здоровья и раненые, получил из Петербурга разрешение, за подписью А. X. Бенкендорфа, поступать относительно работ по своему соображению.
После этого декабристы de facto были освобождены от работ, но для соблюдения правил, изложенных в инструкциях в Петровском заводе, было устроено несколько мельниц в саду казармы, куда, по очередному списку, преступники, в сопровождении конвойных, отправлялись на работу, хотя эту работу производили те же конвойные, а их спутники занимались садоводством, огородничеством или же просто прогулкою"[«Русская старина», 1880 г].
Что касается ввутреннего быта декабристов, во время их пребывания в Сибири, то они не были стеснены комендантом в выборе занятий и в препровождении времени; во дворе Петровского острога было разрешено впоследствии выстроить два домика, в которых поместили станки столярные, токарные и переплетые, рояль и фортепиано [Зап. Бар. Розена]; некоторые узники имели там и другие инструменты; так, напр., Ф.Ф.. Вадковский играл на скрипке, П. Н. Свистунов на виолончели, А. П. Юшневский на рояле; иные, как, напр., Н. Д. Бестужев, занимались живописью, писали со своих товарищей портреты; некоторые изучали языки; Ф. Б. Вольф, бывший доктор медицины, получил разрешение лечить в остроге и его окрестностях, дли чего мог во всякое время выходить из тюрьмы, в сопровождении караульного вестового [Зап. Бар. Розена]. К свиданию мужей с женами Лепарский относился довольно снисходительно: вначале их отпускали к женам только в случае серьезной болезни последних, а жены имели право ходить на свидание через два дня в третий; но уже на второй год мужей стали отпускать к женам на квартиру каждый день; только на ночь они должны были возвращатся в острог [Зап. Анненковой].
Необходимо, наконец, отметить заботы коменданта об устройстве артельного хозяйства в каземате; но так как об этом предмете писали весьма подробно в своих записках решительно все декабристы, то было бы излишне повторять здесь весь ход организации этой артели; достаточно напомнить, что, несмотря на огромные суммы, которые тратились казною на содержание петровских узников [На содержание их с 1827 по 1838 год издержано казною 70,032 р. 51 к, следовательно, на каждый год средним числом приходилось 6,371 р. 14 коп. Кроме того, постройка Петровского каземата обошлась 33,689 р. 83 к.], одним казеным содержанием пропитать и одеть себя им было невозможно, тем более, что многие из них по бедности родных, не получали от них никакого вспоможения и быв, по постановлению, всегда запертыми в каземате, лишены были способов что-либо заработать трудами рук своих [Предложение Лепарского зключенным об устройстве хозяйства на артельном начале, 1830]; просить от казны прибавки содержания небогатым Лепарский не решался, опасаясь повредить этим другим, так как это могло бы привести к „ограничению новыми правилами присылки в Сибирь денег для арестантов и их жен"; на основании всех этих соображений, он предложил им устроить хозяйство на артельных началах.
Любопытны цнфры, приводимые Лепарским о количестве денег, которые тратились узниками в Сибири, где, как известно, богатые делились всем, что имели, с неимущими своими товарищами. С 1827 по 1833 год декабристами было получено, кроме массы посылок книгами и вещами, 183,272 р., в общей сложностн на 66 человек, а с 1833 по 1838 г., по выходе многих на поселение, оставшиеся 39 человек получили из России 163,350 руб., что составляет в общем, с 1827 по 1838 г., до 346,622 р. (с копейками); в то же время женами из получено от родных 778,135 р. Все эти деньги отсылались, в бытность преступников в читинском остроге, к находившемуся там комиссионеру нерчинских горных заводов, а по перемещении их в Петровский завод — к управляющему оным, для хранения с прочими заводскими казенными суммами и для употребления, с разрешения коменданта, на их необходимые потребности. В марте месяце 1833 г. последовало от шефа жандармов предписание коменданту рудников пересылать деньги, получаемые на имя государственных преступников, если сумма их превысит 10000 рублей, на хранение в иркутский приказ общественного призрения. Относительно хранения и расходования этих денег велась строгая отчетность; выдавая их узникам и женам их, по мере надобности, Лепарский требовал от них всякий раз письменного отчета в израсходованой сумме. В каземате были придуманы для этого разные уловки, на которые комендант смотрел сквозь пальцы, требуя только, чтобы ему был представлен подрабный отчет в истраченных деньгах и не заботясь, истрачены они именно на тот предмет, на который были показаны в отчете [Записки Якушкина].
Кроме контроля за денежными расходами декабристов, Лепарский был обязан прочитывать их письма, которые они должны были отдавать ему не запечатанными; эти письма шли затем через III отделение; наконец, он должен был просматривать и все книги, выписываемые ссыльными из России. Не имея физической возможности исполнить это предписание, тем более, что иногда попадались книги на иностранных языках, ему неизвестных, Лепарский не желал в то же время удерживать книгу у себя и тем лишать узников единственного их утешения — что многие сделали бы, вероятно, на его месте — он придумал для себя формулу, разрешавшую недоразумение, к обоюдному удовольствию, и в тех случаях, когда совесть не позволяла ему писать на книге «читал», он писал характеристичное слово «видал»; «книги с этою надписью несколько раз попадались мне в руки в Сибири», говорят очевидец, М. Л. Дубецкий, в своей заметке о портрете С. Р. Лепарскаго, сообщенной им редакции „Русской Старины"» Все приведенные нами факты характеризуют глубокую и сердечную заботливость Станислава Романовича о своих узниках, заботливость чисто отеческую, клонившуюся к тому, чтобы облегчить им по мере возможности, пребывание в остроге; судя по ним, можно сказать, что личность его была двойственная: с формальной, так сказать с официальной стороны, это был угрюмый, неприступный генерал, привыкший командовать и требовать беспрекословного повиновения; в обыденной жизни — старик образованный, внимательный и снисходительный, способный горячо сочувствовать горю. «Он был строг и придирчив к малейшим мелочам внешнего порядка, к исполнению установленных формальностей и обрядов; но зато не стеснял свободы внутренней жизни каземата. В помещение декабристов Станислав Романович ваходил редко и всегда во всеоружии власти и комендантского достоинства. Различные просьбы от декабристов он выслушивал угрюмо и строго, и для всех у него был всегда один ответ: «не могу». Это прозвище было дано ему жителями каземата и за ним осталось. Жен декабристов комендант принимал не иначе, как стоя, с угрюмостью старого солдата; но отправляясь к ним с визитом, он держал себя светским человевом, был любезен и доступен ко всевозможным просьбам и желаниям. [«Русская старина», 1880 г.]
Кроме врожденной доброты и гуманности, старик Лепарский обладал удивительным хладнокровием и умением владеть собою,—качество неоценимое при его частых столкновениях с узниками, которые вначале относились к нему недоверчиво и даже враждебно, и при посещении им каземата осыпали его градом упреков и укоризн, на что он с кротостью говорил:
"Господа, прошу вас, браните меня по-французски, солдаты могут вас услышать" или "господа, приходите ко мне, тогда вы можете бранить меня даже по-руски".
«Всякий другой генерал,—русский, немец, поляк, но не Лепарский,—не в состоянии был бы сохранить настолько хладнокровия и терпения, чтобы выдерживать ежедневно, ежечасно бурные столкновения с сотнею горячих голов, раздражительных, с неугомонившимся самолюбием и поставленных в неестественное, напряженное состояние. Половина из нас была бы расстреляна, другая еще того хуже — была бы обречена на более постыдное наказание", - так говорил в своих записках декабрист М. А. Бестужев.
Трудность и щекотливость своего положения как нельзя лучше понимал сам Лепарский; по словам барона Розена, когда ему, в качестве хозяина или старосты артели, приходилось бывать у коменданта по общим нуждам, тог часто заговаривал с ним о своем странном положении: „что скажут и напишут обо мне в Европе?- говорил он.- Скажут, что я бездушный тюремщик, палач, притеснитель, а я дорожу этим местом только для того, чтобы защитить вас от худших притеснителей, от несправедливостей бессовестных чиновников. Какая польза мне от полученных чинов и звезд, когда здесь некому показать? Дай Бог, чтобы меня скорее освободили отсюда, но только вместе с вами" [Зап. Бар. Розена]
Эти слова были непритворны, они шли у старика из глубины души; таким он остался до самой кончины своей, заслужив, с течением времени, искреннее, неподдельное расположение своих узников.
Впрочем, Лепарский не ограничавал своих забот о декабристах только временем их пребывания под непосредственным его начальством: как видно из писем его к генерал-губернатору Восточной Сибири, Броневскому и к родственникам самих декабристов, он принимал живое участие в их дальнейшей судьбе и по выходе их из каземата, в бытность их на поселении. Так например, отвечая 6-го января 1835 г. на письмо отца декабриста кн. Оболенского и поблагодарив его за поздравление с Новым годом, он пишет:
„Затем обращаюсь к предмету наиболее близкому сердцу нежного отца, оплакивающего судьбу несчастного сына, в которой, по долгу человечества, принимаю искреннее участие. Помышляя об его будущности, я всегда обращал внимание на те же самые обстоятельства, которые ваше сиятельство в письме своем изъясняете. При недавнем свидании с И. В. Цейдлером, я просил его внушить сыну вашему от моего имени, сколько необходимо убедить тетушку его, Варвару Александровну, дабы обеспечили будущее его содержание; к сему представляется одно только средство, состоящее в том, чтобы при жизни своей она положила в сохранную казну капитал, с такою оговоркою, чтобы следуемые с оного проценты выдаваемы были ежегодно на содержание сына вашего, по жизнь его; а дабы еще более упрочить его будущность, надлежит распространить получение сих процентов на его детей и на все его потомство (если бы он вздумал когда-либо жениться). Без такого распоряжения ожидает сына вашего в заточении совершенная нищета... Я советую через Ивана Богдановича представить все это Варваре Александровне не в одних только лаконическнх выражениях, а именно в таком виде, как оно действительно быть может. О дозволении же учинить таковое распоряжение нет никакой надобности утруждать правительство, так как каждому предоставлено право располагать своими деньгами, отдавая оныя кому заблагорассудится... Сын ваш лишен, по законам, права на прежнее свое имущество, но не лишен права на сострадание ближних и родственников. Правительство, вместо того, чтобы возбранять ему пользоваться их вспомоществованием, напротив, само подает тому пример, определяя пособие всем ссыльным и нуждающимся поселенцам".
По счастливому, для декабристов, стечению обстоятельств, генерал-губернатором Восточной Сибири, во время их ссылки в этот край, был назначен ген.-лейт. Сем. Богд. Броневский, человек весьма образованный и развитый, который также принимал в их судьбе большое участие и был готов со своей стороны оказать им и их женам всякое содействие.
Семен Богданович Броневский прибыл на службу в Сибирь в 1808 г., 22-х лет от роду, в чине поручика; во время поездки в этот край Сперанского, имевшей целью составление для Сибири нового положения, молодой офицер, своими способностями обратил на себя внимание этого сановника и по его представлению был назначен, уже в чине полковника, первым начальником вновь открытой Омской области; будучи впоследствии лично известен императору Николаю Павловичу, он был назначен им на пост генерал-губернатора Восточной Сибири, и ознаменовал свою деятельность многими благими мероприятиями; между прочим, он первый основал русские колонии в Сибирской степи и привел в исполнение мысль правительства об образовании военных сил в Восточной Сибири. Прослужив в Сибири 29 лет, Семен Богданович возвратился в Россию в 1837 г. генерал-лейтенантом и сенатором, и остаток дней своих провел в отставке, в Петербурге, где он скончался 14-го февраля 1858 г. Во время пребывания в Сибири декабристов, Семен Богданович по службе имел частые сношения с комендантом нерчинских рудников и вел с ним довольно частую, неофициальную переписку по поводу его узников, для которых он исполнял разные поручения. Приводим здесь несколько выдержек из этих писем, хотя не имеющих особенного интереса, но тем не менее любопытных для нас как доказательство того сердечного участия, которое прннимал в декабристах генерал-губернатор, что, без сомнения, также немало способствовало к облегчению их участи, доставляя им некоторые удобства и льготы, которыми они иначе не могли бы воспользоваться.
30-го сентября 1830 г. генерал-губернатор писал С. Р. Лепарскому: «хотя всякое приличие требует» чтобы я отвечал княгиням Волконской и Трубецкой на их письма, но, следуя установленным правилам, я должен воздержаться и ходатайствую позволения вашего превосходительства чрез вас засвидетельствовать им мое почтение и благодарность за приветливость и уверить их, что я ничего не упущу, что по правилам представится возможным сделать к их удовольствию... Покупки, какие для них нужно сделать в Иркутске, если будет ваше дозволение, пусть мне заказывают, я поручу надежному человеку, который купит и отправит к вам... Транспорт для княгини (Трубецкой) из Петербурга, с разными продуктами, пришел сегодня и я тороплю отправить, чтобы жидкости не померзли. Корреспонденция в Россию и оттуда взаимно идет и будет идти исправно, без всякого промедления, ибо я знаю по себе, как это приятно на чужбине".
В 1836 г., когда большая часть петровских узников собиралась оставить каземат и отправиться на поселения, Броневский не отказался принять на себя некоторые хлопоты по их перемещению; между прочим, он был озабочен приисканием экипажа для г-жи Муравьевой.
„Прощенные преступники, я чаю, нетерпеливо ожидают своего выезда, -пишет он этому поводу Лепарскому 22 апреля 1836 г., -на это не может последовать прежде утверждения мест их водворения, что в скорости должно быть от гр. Бенкендорфа...
Позвольте обременить вас, Станислав Романович, некоторыми обстоятельствамн, до ваших узников касающихся. Сильные хлопоты я имел отыскать и исправить разможденную карету для внучки г-жи Муравьевой. Это угодно было г-же Уваровой, которая, зная, что новая карета отправлена на долгих из Москвы и по скорому разрешению, воспоследовавшему «о прощении", не успеет вовремя, обязала меня как можно скорее отправить ее к вам. Я уехал в Якутск, отдав нужные здесь приказания поспешить отправлением кареты, а между тем и новая приехала и теперь вместо одной - две. Н я, право, не виноват, что ввел в излишние издержки".
«Узники, бывшие у вас, кое-как расселились, - извещает он коменданта 14 декабря 1836 г, - они совершенно довольны местами. Муравьевы в 18 верстах от Иркутска, в селении Урике, и с ними Вольф, Лунин, да ожидаем Волконскнх. Эта позиция обращает внимание разных иркутских мудрецов. Митьков недавно по самой удобной дороге переехал на житье в Красноярск, но здоровье его не весьма удовлетворительно…" т. д. Четыре с небольшим месяца спустя по получении этого письма, Станислава Романовича не стало: 30 мая 1837 года его поразил удар и ровно через двадцать суток, т. е. 17-го июня, он тихо скончался на руках своего племянника Осипа Адамовича Лепарского, 84-х лет от роду, и похоронен в ограде церкви св. Петра и Павла в Петровском соборе; могила его украшена памятником, в виде чугунного креста с якорем. Замечательно, что Лепарский, будучи поляком, во всю свою жизнь ни одной строки не написал, ни одного слова не сказал на польском языке, и только перед смертию, за несколько часов до того, когда он лишился языка, он заговорил с племянннком ласково и тепло на своем родном языке" [Русская старина] О том, как относились декабристы к памяти своего покойного коменданта, с какою любовью вспоминали о нем после его смерти — свидетельствуют письма и записочки их, найденные в бумагах Осипа Адамовича, писанные ими в 1838 г., по случаю его отъезда из Петровского завода, который он покинул, напутствуемый благословениями декабристов. Таковы письма Арт. Зах. Муравьева, Якубовича, Давыдова, Ентальцевой, позднее (1858 г.) письмо Оболенского и др.
„Не могу до сей минуты привыкнуть к мысли, что с вами, добрейший и благороднейший друг мой Осип Адамович, расстаемся, и расстаемся, вероятно, навеки, - пишет ему Артамон Захарьевич Муравьев – прощайте же, почтеннейший мой друг, не забывайте того, который близок вам по многим обстоятельствам; одно то, что мы стояли вместе у смертного одра незабвенного Станислава Романовича, достаточно, чтобы сблизить нас как родных, Дай вам Бог всех благ, всего счастия, вами так заслуженного. Вы оставили память прочную в Петровской тюрьме, жители которой за вас верно всегда и во всех обстоятельствах будут молиться... Не забывайте, повторяю вам со слезами, того, который всею душою любит и чтит вас как почтеннейшего человека. По гроб ваш Артамон Муравьев".
Не менее тепло и дружественно отнесся к Осипу Адамовичу и Якубович.
„Добрейший Осип Адамович",—пишет он, узнав об отьезде из Петровска плац-майора Лепарского,—„Петр Александрович уведомил меня, что вы будете не один дома; это известие лишает меня истинного сердечного удовольствия под вашим кровом сказать, что чувствую и буду чувствовать до могилы к памяти добродетельнаго Станислава Романовича и к вам за все, что вы делали для меня. Душого вас уважающий и преданный А. Якубович". Эта записочка без даты, но писана, очевидно, 18 февраля 1838 г., так как этим числом помечена приписка, сделанная на ней рукою Давыдова, который просил Осипа Адамовича сделать ему „удовольствие отобедать у него на следующий день или назначить какой - либо другой на этой неделе — для нас все равно, говорит Давыдов, лишь бы вас залучить к себе и побеседовать на просторе с человеком, которого мы любим и уважаем всею душою.
„Вы нас оставляете, добрейший Осип Адамович, - пишет Якубович в письме от 15 марта 1838 г., - и я быть может в последний раз пишу к вам, и наверно могу полагать, что до гробовой доски не увидимся и потому позволяю себе сказать что память добродетельного покойного вашего дяди и вы никогда не изгладится из памяти моей души; бедный узннк, после 12 лет заключения и каторжной работы, если признателен к памяти умершего коменданта и бывшего плац-майора, то, верно, их обоих Бог одарил душою возвышенною, сердцем благородным". Кроме этих двух писем Якубовича, свидетельствующих о доброй памяти, которую оставили в его сердде оба Лепарские, дядя и племянник, сохранилась еще одна записочка, указывающая на дружественные отношения, существовавшие между ним и Осипом Адамовичем. Записка эта была написана им еще при жизни коменданта Лепарского; он поздравляет в ней плац-майора с Пасхою [Какого года – неизвестно, так как письмо не имеет даты ], благодарит за присланный кулич и просит передать от него поздравление Станиславу Романовичу.
Над письмом находится виньетка, изображающая ангела, из которого вылетают слова: «Христос Воскресе!"
«Не только я, но и мой ангел хранитель Христа славит», поясняет Якубович эту виньетку.
Вместе с этим письмом сохранилась шутливая картинка, рисованная также Якубовичем, в которой фигурирует майор Казимирский, преемник Осипа Адамовича в должности плац-майора Петровского острога; по свидетельству декабристов, он был человек „в прямом смысле благородный и заслужил всеобщую приязнь, несмотря на свой голубой мундир". Особенным расположением Казимирского пользовались братья Николай и Михаил Александровичи Бестужевы, которые часто бывали у него в Петровске и продолжали с ним знакомство по выходе на поселение. По его усиленным просьбам, Н. А. Бестужев ездил для свидания с ним даже в Иркутск, когда он, как окружной жандармский генерал, объезжал по обязанности службы свой округ. Вышеупомянутая картинка изображает Якубовича в колодке, которую затягивает цепью Казикирский, одетый в полную форму и в треугольной шляпе. Портреты того и другого отличаются большим сходством.
Все эти картинки и письма декабристов указывают несомненно на дружественные отношения, существовавшие между казематским начальством и его узниками. Чтобы исчерпать находящийся перед нами материал для характеристики отношения декабристов к памяти С. Р. Лепарского, нам остается привести еще две записки В. Давыдова и княгини Трубецкой, писанные тому же Осипу Адамовичу Лепарскому, по поводу его отьезда, и письмо, к нему же, князя Е. П. Оболенского, особенно интересное потому, что оно помечено 1858 годом, следовательно, было писано 21 год спустя после отъезда Осипа Адамовича из Сибири: если кто-либо мог бы заподозрить искренность всех прочих писем, на том основании, что декабристы, при отъезде Осипа Адамовича из Петровского завода, могли еще находиться под его влиянием и, может быть, до известной степени нуждались в нем, так как ему были даны различные поручения в Россию, то этого отнюдь нельзя сказать о письме, адресованном ему по прошествии 20-ти слишком лет; вот это интересное, во многих отношениях, письмо, продиктованное, несомненно, самым искренним чувством, сохранившимся неизменно в течение долгих лет.
Калуга, 24-го мая 1858 г.
„Почтеннейший и многоуважаемый Осип Адамович, хочу вам напомнить вашего старого знакомого, во времена былые, давно прошедшие, имевшего случай неоднократно видеть в вас и участие искреннее и сердце готовое ответить чувству искреннему и готовность всегдашнюю помочь в скорби и оказать услуту, и скажу вам, что ваша память сохранилась неизменно во всех сибирских ваших знакомых, с тою же свежестию чувства с которым они вас встречали, когда в дни труда и годины испытания вы приходили к ним со словом утешения и с готовым ответом на всякое доброе. Не один раз старался узнать о вашей последующей службе, когда мы с вами расстались, едва ли не в 1837 г., и после несколько лет; наконец, с радостью увидел я ваше назначение комендантом в Смоленск. Вслед затем услышал н о вашей женитьбе и порадовался эа вас. Между тем, года протекли и вот уже более 20-ти лет протекло со дня нашего расстания: и вы и я — мы постарели; я более вашего, потому что был во время нашего знакомства не одним годом старше вас и мне теперь 62 года и я женат с 1846 года и у меня дети — четверых оставил в земле сибирской, двух молодых князей — милостию государя получивших княжеский титул, привез сюда; здесь у меня родилась дочь Елена и скоро еще жду того, кого Бог пошлет нам.. Не стану говорить вам о многих и многих ваших знакомых, чтобы вам не повторить давно уже вам известное... я же спрошу вас единственно о вас самих: желаю знать — давно ли вы вступили в супружеское состояние, давно ли пользуетесь счастием семейного быта, сколько у вас детей, как и где вы живете... Вас самих обниму крепко, в память искреннего чувства, которое хранит к вам искренно вас лобящий и уважающий Е. Оболенский". Письмо это говорит само за себя, и чувства, выраженные в нем, без сомнения, должны были порадовать получившего его; а вот и записки Давыдова и княгини Трубецкой, о которых мы упоминали выше:
„Не стану вам более говорить о том, что на сердце у меня и у жены,—так пишет Давыдов (1837 г.)—Бог видит, что незабвенный почтенный дядя ваш и вы никогда не могли найти людей, которые бы так ценили благородные сердца ваши, как мы. Да воздаст вам Бог за изгнанников!» «При расставании с вами, не умела я вам передать всего того, что чувствовала, - писала Осипу Адамовичу вскоре после его отъезда княгиня Трубецкая, - примите же искреннейшее желание вам всего хорошего. Да наградит вас Бог за чистое, благородное ваше постоянное в нас участие. Память ваша всегда сохранится в сердце моем, я где бы я ни была, мне радостно будет узнать, что вы пользуетесь тем счастием, какого я вам желаю".
Отрадное впечатление, производимое приведенною нами перепискою, поддерживается при чтении многочисленных записок и воспоминаний декабристов и их жен, относящихся до пребывания их в Сибири; все они единодушно отзываются о своем бывшем коменданте как нельзя более тепло; один только Дмитрий Иринархович Завалишин подал голос против него, поэтому слова его звучат как резкий диссонанс между похвальными отзывами, коими узники Петровского завода почтили старика Лепарского в воздаяниях за его гуманное к ним отношение.
Завалишин называет остальных декабристов панегиристами Лепарского и его племянника и говорит: „это был опытный и хитрый тюремщик, которого главною задачею было сделать нас неопасными и уннчтожить наше нравственное значение, не забывая и своих личных расчетов, и в этом смысле он действовал, конечно, искусно.
Он содействовал всему, что только могло поддерживать между нами несогласие, убаюкивал ложными надеждами и был преступно снисходителен к тем, которые своими действиями бросали тень на казематское общество. Зная чьи голоса имеют наиболее значения в Петербурге, он доставлял всевозможные льготы с нарушением всякого порядка богатым и имеющим важные связи, но о массе нас, не имел никакой заботы, какую обязан иметь всякий тюремщик по человечеству".
Этой выписки достаточно, чтобы напомнить читателям в общих чертах то, что было высказано Д. И. Завалишиным в его Записках; немногие из его товарищей по заключению были живы в то время, когда появились (1882 г.) на страницах «Русской Старины" его Записки, тем не менее один из них, Фролов, тотчас откликнулся на них от себя лично и от имени оставшихся еще в живых декабристов, желая опровергнуть высказанное в них автором суровое обвинение против достойной личности С. Р. Лепарского.
„Непонятны ни мне, ни кому-либо из нас выходки автора (Д. И. Завалишина) против коменданта Лепарского, — говорит Фролов, — который снискал нашу общую любовь и оставил по себе добрую память среди жителей читинских и петровских. Никто из нас в каземате не подозревал скрытой ненависти автора к Лепарскому, которую он никогда не высказывал; проявление этой ненависти скорбно поразило нас всех. По словам Фролова, Д. И. Завалишин сам пользовался в каземате снисходительностью коменданта, часто уходил под разными предлогами из тюрьмы к управителю завода, Смольянинову, дочь которого была его невестою, и это делалось в то время, когда узников содержали еще строго; „Кстати, не могу умолчать о себе,—прибавляет Фролов,—я никогда не имел никакой руки, не только в Петербурге, но даже в Иркутске, и несмотря на это, Лепарский разрешил мне устроить мастерскую вне каземата, где я и работал. Правда, при мне постоянно был часовой, который большею частию все спал. Однажды, комендант вошел неожиданно в мастерскую, я бросился будить часового, но он остановил меня, сказав: „оставьте его, я знаю, что не он, а вы его караулите. Он устал, не спавши ночьи.
Вот пример истинно гуманного отношения к людям. Почему именно Дмитрий Иринархович называет Лепарского опытным тюремщиком в своих Записках — он не объясняет; совершенно непонятно, каким образом мог Станислав Романович приобрести эту опытность во время командования Северским полком? — деятельность, с ролью тюремщика ничего общего не имеющая. С другой стороны, обвинение в том, будто бы Лепарский старался уничтожить нравственное значение декабристов — поражает своею несостоятельностью. Желая этого достигнуть, неужели комендант разрешил бы ссыльным чтение книг, занятие рисованием, музыкою, разными ремеслами — словом, все то, что могло поддержать в них энергию и бодрость духа, что не давало уснуть и притупиться их умственным способностям; даже на письменные их занятия, строго запрещенные инструкциею, он смотрел сквозь пальцы, говоря при случае: „не вижу"; смело можно сказать, что, только благодаря этим льготам, благодаря этому гуманному отношению, те из декабристов, которые дожили до манифеста 1856 года, сохранили такую бодрость духа и отзывчивость ко всем явлениям общественной жизни, оставаясь, можно сказать, настолько верны своим идеалам, что могли явиться полезными и деятельными участниками великих реформ императора Александра II.
Вера Тимощук.
