III

Оболенский в письме говорит об организации работ в очень общих выражениях. Отмечает, что «работа была под землею на 70 и более сажен», что в «ужасных подземных ходах» приходилось «версты полторы и более ходить с согнутою спиной», что «если количество работы» было «не столь отяготительно, то сие заменялось невыгодным положением во время работы: часто принужден работать в дыре, пробиваемой в стену, в которой садились на колена, и принимаешь разные положения, смотря по высоте места, чтобы ударить молотом фунтов в 15 или 20». К этому надо присоединить его замечание, что «с весною» преступников начальством было «велено употреблять только в работы над землею». Он поясняет, что «по их мнению это значило облегчение в работе», а по 'миопию заключенных — «увеличение тягости работы, которая под землею легче». «Их мнение» — конечно, мнение начальства 16. В своих воспоминаниях Оболенский подробно остановился на работах. Вот как он описывает самое начало их:

«В 5 часов пришел к нашим казармам штейгер с рабочими, назначенными нам в товарищи; началась перекличка; «Трубецкой», ответ: «я»; «Ефим Васильев» и Трубецкой пошел с Ефимом Васильевым. «Оболенский» — «я»; «Николай Белов» и двое мы пошли тем же путем. Таким образом всех нас распределили но разным шахтам; дали каждой паре по сальной свече, мне дали в руку кирку, товарищу молот и мы спустилась в шахты и пришли на место работы». Едва можно по этому месту записок Оболенского полагать, что государственные преступники всегда размещались «по разным шахтам». Так, напр., Волконская, вспоминая свое «сошествие во ад», рассказывала, что встретила в одном пункте «ада» — «на небольшом возвышении» вместе дядю Давыдова, обоих Борисовых и Муравьева.

Оболенский не считает работу такой тяжелой, как обычно думали. В письме он прямо говорит: «Работа вообще не столь тяжелая», как при виде подземных ходов и лестниц, которыми спускаются в самую пропасть, «воображают». В воспоминаниях он пишет: «Работа была не тягостна: под землею вообще довольно тепло, но когда нужно согреться, я брал молот и скоро согревался. В одиннадцать часов звонок возвещал окончание работы, и мы возвращались в свою казарму». «Нам не было назначено урочного труда; мы работали, сколько хотели, и отдыхали также» 17. Припоминает он и ту атмосферу «сочувствия" «ссыльно-каторжан», в которой он и его товарищи оказались под землею: они «не вдали от нас заняты были одинаковою с нами работою, но «их» труды были втрое тягостнее. Они были в ножных цепях и на них лежали все тягости подземного руководства. Они проводили шахты в местах новых розысков, устраивали галереи, которые должны были бы поддерживаться столбами и соединенными арками; как люди способные, они употреблялись и в плотничью работу и хорошо устраивали подземные ходы; они же выкачивали воду, которая накапливалась от времени до времени в местах, назначенных для розысков; они же относили руду, ими и ними добытую, к колодцу, откуда она подымалась вверх и относилась в назначенное место. Встречаясь с нами, эти люди, закаленные, по-видимому, в преступлениях, показывали нам немое, по весьма явственное сочувствие». Оболенский к этому рассказывает, как «не раз», когда он «или кто из товарищей его выходил из-под земли на чистый воздух, подышать им на некоторое время, «разбойник» Орлов, яркий персонаж соответственных страниц записок Волконской, «начинал .... звучным, серебристым голосом заунывную русскую песню»: «он ею высказывал то, что не мог выговорить словом. Это было уже не совершенно «немое» выражение «сочувствия». «Немым», но всего более «явственным», оно становилось, когда эти сильные, «закаленные, по-видимому, в преступлениях люди «в порыве усердия брали.... молоты» государственных,- в большинстве слабосильных или больных, преступников «и в десять минут оканчивали работу, которую «они» и в час не могли бы исполнить». Оболенский прибавляет: «Все это делалось без надежды возмездия. За нами надзирали, а мы могли только в коротких словах выразить, что мы их понимаем и оценяем их усердие». Об этих подземных услугах ссыльнокаторжных государственным преступникам говорит и Волконская: «Каторжники, когда работали и вместе с ними в руднике, то предлагали выполнять за них урочную работу, они приносили им горячий картофель, испеченный в золе»; отмечает она и внешнее проявление каторжниками уважения к ним в наименовании их "наши господа", "наши князья". (М. Н. Волконская стр. 48). Все это создавало сносные условия работы под землею, и государственные преступники правильно учли их и поняли, что в работе на земле окажутся в худших условиях. Отсюда их попытки отстоять status quo работы, когда «приехал чиновник из Иркутска узнать, лично от каждого" из них, «не расстроено ли» здоровье работою под землею и не «предпочтут ли они» «работу на чистом воздухе». «Мы единогласно утвердили,—рассказывает Оболенский,— что работа под землею нам вовсе не тягостна и что мы со предпочитаем работе на чистом воздухе, потому что в последней мы были бы подвержены во всем переменам в воздухе, т. е. дождю и проч., и что здоровье наше ничем не пострадало от подземного воздуха". Но они не могли «высказать» часть причин, по которым они предпочитали подземную работу. Это ее сравнительная свобода и та атмосфера ссыльно-каторжных, которая окружала и незаметно, но очень реально, переходила в крупные им со стороны ссыльнокаторжных услуги.

И вот началась новая работа. То была уже «работа... урочная». Оболенский описывает ее так: «Рудоразборщики, обыкновенно, подростки горных служащих, разбивали руду и отделяли годную к плавке от негодной; мы не могли заняться Этим трудом, который требовал большого навыка в умении различать и сортировать руду по ее большей и меньшей годности. Итак, нам дали каждой паре по носилкам, и урочная наша работа состояла в том, что мы должны были перенести 30 носилок, по пяти пудов в каждой, с места рудоразбора в другое общее складочное место. Переход был шагов в двести. Началась работа; не все могли исполнять урок; те, которые были посильнее, заменяли товарищей, и таким образом урок исполнялся; в одиннадцать часов звонок возвещал конец трудам, но в час другой звонок вновь призывал на тот же труд, который оканчивался в пять или шесть часов вечера. Таким образом, по новому распоряжению и время труда и тягость его увеличена почти вдвое» 18. Эта перемена в характере работы произошла у заключенных, по Оболенскому, «весною» и, очевидно, не ранние. Документы датируют ее началом мая. Но они лее позволяют усомниться в том, чтобы с самого начала работа шла так, как, ее описывает Оболенский. Так, Козлов еще в рапорте от 22 дек. сообщал, что «преступники употреблялись в работу на разборку руд» 19. Рапорты Котлевского показывают, что в феврале, марте и апреле иные преступники «занимались разбором руд» или «работали при разборке руд». Лишь с 8 мая идет постоянная пометка: «работали при разборке руд со служащими » присмотре унтер-штейгера при воинском карауле». По-видимому; работа на поверхности земли начиналась для заключенных ранее, чем рассказывает Оболенский, и для части их продолжалась - целиком или частью и то время, когда другая часть работала над землею. По рапортам, которые, однако, охватывают далеко не все время работ на Благодатском руднике и следуют с перерывами, надземную работу наиболее несли Трубецкой и Давыдов, участвовали в ней также Волконский и Якубович. Для последних, а может быть, и для первых, она перемешалась с работой под землею: Волконская в свое «сошествие во ад» искала под землею мужа и встретила Давыдова, Борисовых и Муравьева. Муж, очевидно, был в надземной работе, где его действительно и регистрирует ближайший по времени недельный рапорт Котлевского от 22 февр. Тот же рапорт «впрочем» регистрирует в надземной работе и Давыдова, которого Волконская отыскала в «аду». Так как этот рапорт не охватывает дня «сошествия во ад» Волконской, ибо она приехала в Нерчинский завод к Бурнашову 8 февр., 9 имела свидание с мужем и лишь 10 проникла в подземелье рудника, приходится думать, что порядок в предыдущую неделю был частью иной. Что касается характера надземной работы, то Оболенский, как это сказано уже выше, говорит, что она сводилась к переноске руды, но отнюдь не к ее разбивке и разборке.

Однако декабрьский рапорт Козлова говорит как раз об употреблении преступников именно на «разборку руды».

Что же касается рапортов Котлевского, то они своей терминологией заставляют предполагать, что работа наверху для государственных преступников бывала двух родов. Так, 22 февраля помечено о Трубецком и Волконском, что они «занимались разбором руд», а о Давыдове, что «он работал при разборе руд». Далее везде имеем вторую формулу. Не свидетельствует ли это, что сперва была сделана попытка употреблять государственных преступников всех, позже частью, на работу именно по разбору руды, потом оставленную, может быть, действительно по их к ней непригодности 20.

Когда работа кончалась в 11 часов, преступники, по словам Оболенского, «возвращались в свою казарму», где начинались приготовления к обеду. «Артельщиком был ими выбран Якубович, как самый опытный по военно-кухонной части." Неясно, как обстояло дело позже, когда работа при перерыве в 2 часа стала затягиваться до пяти или даже шести часов вечера. Не перешли ли они тогда в большей мере, чем до той поры было, на обслуживание караульных солдат, о котором мельком упоминает, описывая внутреннее расположение казармы. Оболенский 21.

Государственные преступники получали казенную плату и провиант. Из ведомости за 19 дней сентября видно, что «провианту» на 19 дней им было выдано по 1 п. из расчета, по-видимому, 1/2 п. в месяц на человека. Стоимость выданного провианта вычиталась из платы — 40 коп. с каждого. Исчисление «платы», как это по ведомости явствует, происходило следующем порядком: клалась основная часть размером в 80 коп. в месяц, на которую шло начисление за каждый — «рабочий" день 4 к., а за каждый «больной» день — 1/3 коп.

Вот суммы, выданные преступникам на руки в августе и сентябре (за весь август и 19 дней сентября), по совершении из них всех следуемых вычетов:

Трубецкой авг. — 0 р 63 1/3 коп. , ; сент. - 40 р. 1/2 коп.

Волконский авг. — 65 1/2 коп; сент. - 26 коп

Муравьев авг. — 76 коп ; сент. - 62 коп Якубович авг. — 1 руб ; сент. - 48 коп

Оболенский авг. — 1 руб 89 коп. ; сент. - 83 1/1 коп

Давыдов авг. — 95 1/2 коп ; сент. - 22 коп

Борисов 1 (Ан.) авг. — 1 руб 93 коп ; сент. - 40 ½ коп

Борисов 2 (П.) авг. — 69 1/2 коп ; сент. - 83 ½ коп

----------------------------------------------------------------------

Итого авг. 8 р. 61 1/2 коп - сент. 4 р. 06 к.

Кроме этих зарабатываемых денег преступники располагали и другими средствами.

Оболенский говорит, что по приезде на Благодатский рудник у него и товарищей «отобрали»... деньги и распорядились таким образом, чтобы «из выдаваемых» им денег могли закупать всю нужную им «провизию», а в издержанных деньгах отдавали бы отчет Оболенский 22. Действительно, у них по приезде были отобраны деньги. К сожалению, невозможно точно выяснить их количества. Но, кажется, можно установить общую сумму всех денег, поступивших в главную контору, как при отообрании, так и позже, видимо, из присылок на имя отдельных преступников. «Приходно – расходная тетрадь» их «собственных денег» дает такие цифры:

Трубецкой —300 рублей

Волконский —200 р. 06 к. + 170 руб.

Муравьев — (27 окт. 1827 г.) 300 руб. и отобрано при первом прибытии 130 руб.

Давыдов — отобрано 200 руб. + 195 р. + 300 руб.

Якубович — отобрано 45 руб. +300 руб.

Оболенский — отобрано 60 руб.

Бр. Борисовы — отобрано 20 руб. и потом еще поступило (марта 23-го 1827 г.) — 300 рублей 23.

Общая сумма внесенного в тетрадь — 2 520 р. 06 коп.

Богачи Трубецкой и Волконский не имели там денег. Но у Трубецкой было 275 руб., т. е. всего там было у заключенных в Благодатском руднике и их жен — 3 665 р. Что касается Волконской, то ее деньги тоже бывали в главном казначействе заводов; так, сохранилась ее расписка от 5 апр. 1827 г. в получении из принадлежащей ей суммы 500 руб. 24.

Первоначально «собственные деньги государственных: преступников Давыдова и Муравьева и жен преступников княгинь Волконской и Трубецкой» (как и А. Муравьевой) находились в Иркутской казенной палате и лишь позже по особому ходатайству Лепарского перед Бурнашовым были переведены в заводское казначейство 25.

Может остаться впечатление, что в распоряжении заключенных было много денег и возможностей удовлетворять своп текущие нужды. Такое впечатление не будет правильным. Но мы можем сказать, опираясь на рассказ самой Волконской, что текущие нужды заключенных удовлетворялись далеко не целиком; и не только но условиям места и начальственного усмотрения, по и по причине частой недостачи денег. Бар. Розен объяснял потом эту роковую недостачу денег в 1826 — 27 г. г. на Благодатском руднике медленностью переписки рудника с родными 26 заключенных в нем и незнанием родных, куда надо обратиться, чтобы послать в Сибирь деньги, к дежурному генералу главного штаба Потапову или Бенкендорфу, шефу жандармов и начальнику III отделения, ибо и то и другое учреждение ведало государственных преступников, осужденных в 1826 г. 27 .

Причины, указанные Розеном, правдоподобны, но недостаточны. Думается, что иногда дело было в обстоятельствах гораздо более низменного рода. Достаточно присмотреться к тому, что лицом, у которого «приходо-расходная тетрадь собственных денег государственных преступников» и ведомость 8 февр. одинаково отметили наименьшее количество «собственных денег" был член одной из знатнейших русских фамилии и довольно состоятельной семьи — кн. Е. П. Оболенский. По его собственному показанию, его отец имел около полторы тысячи душ в разных губерниях; сверх имений, у него был и дом в Москве 28 . И этот богатый человек с прочным общественным положением не снабдил сына деньгами в Сибирь, не сразу стал писать ему и не посылал в Сибирь денег 29. Оболенский осторожно писал об этом своем уже прошедшем горе зятю А. В. Протасьеву, сетуя тут же и на него самого и на других своих родных. Издатель письма в примечании замечает, что Протасьев «относился гораздо лучше остальных родных к Евгению, благодаря особой дружбе, существовавшей между кн. Евгением и его сестрой Екатериной Петровной Протасьевой, рожд. Оболенской». Однако это не в пример другим родным хорошее отношение Протасьева к Оболенскому почти ничем не сказалось в первое, самое трудное время отправки и каторги. С какою душевной грустью вспоминал Оболенский сухие поклоны зятя в письмах отца... Оказалось, что зять ограничивался поклонами и "не писал не по воле, а поневоле», что были «препятствия» проявлению естественных родственных чувств... И как приходилось Оболенскому в этом письме к любящему зятю убедительно доказывать, что «странны довольно люди, которые смешивают политическое поведение человека с его отношениями гражданскими или семейными» и горько спрашивать: «зачем же прибавлять к наказаниям политическим наказания семейные». В какую нравственную горечь был окунут этот человек тем, что люди, ему родственно близкие, не то, что бы позабыли его, а умышленно, в целях своей политической безопасности и служебного преуспеяния, прервали с ним всякое родственное общение и ввергнутому в политическую беду не протянули руки семейной, моральной и материальной поддержки 30. С ним случилось то, что имело место, конечно, и с другими. Так же тяжело переживали отсутствие вестей от родных и другие. Достаточно просмотреть письма из Сибири М. Н. Волконской, чтобы убедиться, как в 1827 г. она, и муж страдают из-за того же отсутствия писем. Волконская и страстно умоляет и униженно просит писать.

Правда, не всегда родные бывали виноваты в этом отсутствии писем: слишком долог был их путь не только по почтовому М.Н. ни разу не писала сыну 31.

При этих обстоятельствах текущие нужды государственных преступников не могли быть полностью удовлетворены. Мало того, в стремлении прийти к ним на помощь Волконская и Трубецкая настолько исчерпывали «собственные» средства, что сими легко и часто оказывались без денег, испытывая большую нужду, тем более, что они никак не могли удержаться от хотя бы небольшой и случайной помощи ссыльно-каторжным и даже беглым, когда знакомые каторжники переходили в этот разряд. Розен свидетельствует, что зимою 1826 — 1827 г. и они «терпели от холода и голода», что они «сами стирали белье, мыли полы, питались хлебом и квасом». Волконская рассказывает, как она и Трубецкая оказались в большой нужде, свели к супу и каше обед и к черному хлебу и квасу ужин; она вспоминает, как сама мыла полы, прибирала комнату. Их расходы были под таким же строгим контролем Бурнашева, как и расходы государственных преступников, при чем он сердился на них за помощь ссыльно-каторжным; а помощь бельем им от него, конечно, приходилось скрывать 32.

V

Вопреки строгой, все предусматривающей инструкции сурового Бурнашева быт государственных преступников не сложился сразу в определенные, отлитые формы. Наоборот, в течение довольно длительного времени он терпел иногда очень значительные изменения. Пожалуй можно сказать, что эти изменения быта преступников начались задолго до их приезда в Благодатск. А первое время по их приезде, видимо, полно этих изменений. Может быть наибольшей силы и значительности изменения достигли в связи с приездом коменданта Лепарского и еще до самого факта его приезда и принятия им и свое ведение государственных преступников Благодатска.

По своем приезде преступники оказались в фактическом ведении начальника Нерчинских заводов Бурнашева. Обе стороны взаимно показали себя достаточно друг для друга тяжелыми. Первое время по приезде преступников полно осложнений и своеобразной открытой со стороны Бурнашева и скрытой с их стороны борьбы.

Документы показывают, что в конце концов на заводе установилось хотя и очень опасливое, но внимательное и даже хорошее отношение начальства к преступникам. Правда, оно установилось не сразу: слишком было необычайно положение, и совершенно не было ясно, чего собственно хочет в Петербурге высшая правительственная власть. К тому же с самого начала обозначилась возможность каких-то колебаний и недоговоренностей сверху. И вдруг оказывалось, что, когда местное начальство хотело применить к преступникам во всей его установленной строгости обычный каторжный режим, он почти каждый раз бывал для них в том или другом объеме ко всем преступникам или к их части неприменим по специальному распоряжению той же высшей правительственной власти. Да и в поведении самих преступников было много такого. что заставляло недоумевать относительно расценки и положения, в котором они находились, их видов и надежд на будущее.

В частности, совокупность сведений, которыми мы располагаем, позволяет думать, что по первоначальному замыслу государственные преступники должны были отбывать во всей нарочитой строгости «настоящие горные работы», подчиняясь «во всех отношениях... установленному для каторжных положению». Однако довольно скоро были сделаны существенные послабления в порядке отбывания работ: еще в октябре и до приезда преступников в Благодатск Бурнашев смягчал первоначальный жестокий порядок осторожною оговоркою «соразмерно силам». Однако на этом послабления не остановились. В дальнейшем они совпадают с тем, что местная иркутская власть узнает решение петербургских сфер создать на Нерчинских рудниках грандиозный концентрационный лагерь для государственных преступников и поставить во главе его генерала Лепарского. Неясно, в какой связи стоят послабления, проведенные местною властью по отношению к государственным преступникам, с этим петербургским решением, но иркутский губернатор Цейдлер прочно их между собою связывал. Вероятно, и разгадку надо искать в решениях той же петербургской власти, которая послала в Сибирь создавать концентрационный лагерь ген. Лепарского.

Отдавая приказ об общем послаблении участи преступников, Бурнашев вел борьбу с первоначальными привилегиями отдельных лиц. Так, цвету декабристской аристократии, кн. Трубецкому, было оказано и на каторге исключительное и важное внимание: ему было предоставлено право один раз в неделю писать жене 37. На почве этого права у Трубецкого вышло тяжелое столкновение с Бурнашевым. Дело в том. что Трубецкой позволил себе высказать жене недовольство темп новыми порядками, в которых он, попав в Благодатский рудник, оказался.

Так, в письме от 29 октября он писал: «Здесь находят нужным содержать нас еще строже, нежели мы содержались в крепости: не только отняли у нас все острое до иголки, также бумагу, перья, чернилы, карандаши, но даже и все книги и самое священное писание и евангелие. Должен ли я причислить сие к новому наказанию, наложенному на меня, или только к мерам осторожности или испытании, мне неизвестно. Забыл сказать тебе, что в комнате, в которой я живу, я не могу во весь свой рост ставиться, и потому я в ней должен или сидеть на стуле или лежать на полу, где моя постель. Три человека солдат не спускают глаз с меня, и когда я должен выходить из нее, то часовой с примкнутым штыком за мною следует. Сверх того, мне наделано множество угроз, если я с кем-либо вступлю в сношение личное или письменное, или получу или доставлю письмо тихонько. Прежнее начальство, в ведомости которого я находился, кажется, могло убедиться, что так как иные меры на мой счет совершенно излишни, но здешний порядок, видимо, сего требует». В письме от 5 ноября он был опять неосторожен, хотя и имел уже возможность понять, не получив с очередною почтою письма от жены, что дело обстоит не вполне благополучно. Впрочем, в этом письме он сдержаннее, чем в первом: «Я тебе описал, милый друг, первые дни моего пребывания здесь; с тех пор имел бы еще многое прибавить, но, не имея еще решительных и положительных о себе сведений, отложу до будущей почты, полагая, что тогда я буду сведущее...Если бы я был без действия, то, конечно, здоровье мое пострадало бы как от воздуха, так и от нечистоты, в которой я живу». Далее Трубецкой писал о чрезвычайной бедности мест нового заключения («та бедная хата, в которой мы жили в Николаевском заводе, была бы дворцом в здешнем месте»), приводил примеры этой бедности, говорил о невозможности найти «многие из самых простых даже потребностей в жизни» и о чрезвычайной дороговизне на то, что достать возможно. А потом писал: «Ты знаешь, что я весьма был скуден в одежде, дорогой кое-как перебился, а теперь рад, что у меня из нее нет ничего ценного, потому что у меня бы они взяли. Ты очень хорошо сделала, что не прислала мне шкатулки: она мне не нужна, а к тому же не дозволено было бы употреблять ее". Письмо Трубецкого от 12 ноября очень тревожно: не получая две почты писем от жены, он не знает, чему надо приписать их неполучение, но склоняется к мысли, что «имеют жестокость лишать» его «и сего утешения». Может быть, мысль об этом и склонила Трубецкого к тому, чтобы, наконец, почти ничего не писать жене о трудных условиях на новом месте, но что жене на этом новом месте будет «трудно, очень трудно», он все-таки отметил.

Понятное дело, что начальство было недовольно жалобами Трубецкого. Оно нашло их совсем «неприличными», а в письмах вообще «довольно слов, обнаруживающих неспокойный дух его, Трубецкого».

Бурнашев и предписал 15 ноября Черниговцеву «объявить ему, Трубецкому, при приставах г.г. Козлове и Котлевском, с крепким подтверждением, чтоб он впредь не осмеливался помещать в своих письмах к жене ничего неприличного, ведая, что при малейшей его какой-либо нескромности совсем не будет и дозволено ему таковая переписка. А за всем тем ему дополнить в приказание, чтоб таковые письма были от него писаны и не с каждою почтою, а по временам, например, чрез неделю или и более, дабы не могло тем излишне обременяться начальство». Черниговцев уже 19 ноября отвечал за № 317 Бурнашеву об исполнении его предписания 38 .

В статье П. Трунова есть недатированная собственноручная записка Бурнашева к Черниговцеву. в которой Бурнашов, между прочим, пишет: «Дозвольте Трубецкому писать к жене. хотя и каждую неделю, поелику то ему и от внешней власти дозволено, но только присылать ко мне его письма не позже, как в пятницу 39 .

Очевидная неудача Бурнашева заставляет думать, что его возмутила смелость Трубецкого, который не мог не знать, что все его письма, как и письма к нему, подлежат прочтению, и все-таки писал жене.

Что касается права писать жене, то оно сохранилось за Трубецким и после рассказанного конфликта. Цейдлер особо оговорил его в своей строгой инструкции от 15 дек., в которой от одного только Трубецкого разрешалось приставленному к государственным преступникам квартальному надзирателю Козлову принимать для дальнейшей передачи письма 40.

В то же время Бурнашев повел борьбу с другою привилегией Трубецкого. Дело и том, что, как говорилось выше, он и Волконский помещались отдельно от прочих государственных преступников. К Бурнашеву, раздраженному общею неопределенностью положения и, в частности, перепискою Трубецкого, понимавшему, вероятно, ее, как попытку жалобы Трубецкого через его, Бурнашева, голову на него же, Бурнашева, Цейдлеру, как местному губернатору, видимо, поступали помимо установленных для наблюдения чиновников сведения о нарушении тем же привилегированным Трубецким, при участии другого аристократа Волконского, правил о порядке заключения и запрете сношений с населением. Выходило, что Трубецкой не только через его, Бурнашева, голову нашел средства обратиться к местной высшей власти, но и по небрежению приставленных к нему лиц получил возможность связей и жалоб в местном населении. Он и решил это быстро пресечь. К своему предписанию Черниговцеву о переписке Трубецкого он приложил небольшую собственноручную записочку, в которой наряду с другими поручениями писал: «Между прочим я слышал, будто бы в Благодатске Трубецкой и Волконский выходят с квартиры по улицам...

Почему и постарайтесь узнать о том и, если окажется справедливо, то строго воспретите то делать, поставя на вид Козлову и Котлевскому, что они за таковое послабление будут ответствовать». По видимому, наведенные Черниговцевым справки подтвердили сведения Бурнашова, ибо 27 ноября 1826 года Бурнашев предписал Черниговцеву «по неудобности квартиры к помещению преступников Трубецкого и Волконского и по неимению другой, а при том для наилучшего и совокупного за ними надзора... поместить иx к той же казарме, где и прочие преступники содержатся». Впрочем, от старого порядка кое-что осталось, ибо было велено это переселение устроить «с таким расположением, чтоб оба они были в одном отделении письма 41.

В конце концов, их всех поместил в казарму рассерженный Трубецким Бурнашев. Волконская называет казарму, где жили преступники, «тесной, грязной, отвратительной»; она же говорит о карауле, что он занимал «входную часть» той «комнаты», где помещались за перегородками преступники, «нимало не заботясь о чистоте помещения. От солдат караула или от тех заключенных, беглых каторжан, которые в кандалах сидели в другой комнате казармы, через «большие холодные сени» от первой,— на политических заключенных «напали клопы и в таком количестве, что Трубецкой натирал себя скипидаром, — и то не "помогало». Чтобы хоть «на несколько часов избавить их от клопов», «Розанов позволил им ночевать на чердаке". Сама Волконская, которая об этом рассказывала, «когда возвращалась из тюрьмы, вытряхала свое платье, так их было много...». Она особенно подчеркивает, что это было большим страданием дли заключенных: «Для наших это было почти равносильно наказанию, налагаемому в Персии на преступников, которых отдают на сведение насекомым». 42

Пребывание в тесной и грязной казарме и тяжелые каторжные работы переносились хоть и с трудом, а иногда и большим, но все же без какого-нибудь сильного внутреннего массового излома (отдельные изломы бывали большой силы, самый мучительный из них — сумасшествие одного из Борисовых), благодари тем отступлениям, которые были сделаны от строгих инструкций. Оболенский рассказывает, что то, что они были вместе, составило для них «большое утешение», и поясняет: "тот же круг, в котором мы привыкли в продолжение стольких лот меняться и чувствами, перенесен был из петербургских палат в нашу убогую казарму; все более и более мы сближались, и общее горе скрепило еще более узы дружбы, нас соединяющей». Слова Оболенского про облегчение, которое давала совместная в казарме жизнь, подтверждаются воспоминаниями Волконской и документами в той части их, где речь идет о февральском инциденте с Риком. Рассказывая об этом инциденте, и Оболенский, и Волконская одинаково останавливаются еще на одной стороне установившегося в казарме порядка — чисто гигиенической: ежели бы, как это по порядку следовало, заключенные жили по отведенным им камерам, они задохнулись бы от плохого воздуха, а они имели возможность их проветривать.

VII

Замечания о поведении преступников в казарме и на работах очень коротки и совершенно одинаковы. Только Рик 10-го февраля рапортовал, что преступники замечены в непослушании, но с сего числа вели себя хорошо и были во всем послушны. «Непослушание», о котором говорит Рик было вызвано его собственною бестактностью. О нем далее будет сказано особо. Во всех же других своих рапортах за февраль и март, до нас сохранившихся, Рик везде характеризует их поведение «хорошим». Сменивший Рика в итоге Резанов 2-й одинаково характеризует их поведение словами: «скромны и послушны» (лишь один раз в рапорте от 15 апр. несколько иначе: «кротки и послушны»). Котлевский в разных комбинациях говорит о хорошем поведении и послушании преступников, — напр. "вели себя хорошо и при производстве горных работ были послушны» или наоборот «при производстве горных работ вели себя хорошо и были послушны». Впрочем, иногда Котлевский давал более подробные сведения, таков его первый рапорт от 3 ноября. Вот отзывы поведения преступников — о Трубецком, Волконском, Муравьеве и Давыдове: «Вели себя добропорядочно, при производстве работ были прилежны и ничего противного не говорили, к поставленным над ними смотрителям были послушны. характер показывали скромный, в квартирах своих никаких в чем-либо ропотных слов не говорили, кроме слов чувствительных, раскаяние в своих преступлениях изъявляющих".

В феврале разыгрался известный по запискам кн. Волконской и Оболенского инцидент с Риком 47. Дело началось с того, что, когда комендант Лопарский приехал в Иркутск, тамошний губернатор Цейдлер просил его освободить околоточного надзирателя Козлова от несения надзора при государственных преступниках. То был, невидимому, дельный полицейский чиновник, сумевший установить с преступниками не обременяющие их тяжелым формализмом отношения. Не имея в своем распоряжении ни одного офицера, которым бы он мог сменить Козлова, Лопарский просил Бурнашева определить на место Козлова кого-либо из подведомственных ему чиновников. Бурнашев назначил члена Нерчинской горной каторги шихтмейстера Рика. В его команду поступили состоящие в ведении коменданта урядник забайкальского казачьего войска Гантимуров с 12 казаками и верхнеудинской инвалидной команды унт.-оф. Макавеев; ими была заменена часть воинской команды из состава 5 горного батальона; из этой команды оставалось всего 5 человек; помощник Козлова; казачий урядник, был тоже отозван Цейдлером. Таким образом, состав надзора за преступниками изменился коренным образом: старых осталось только 5 солдат и ни одного начальника, хотя бы и мелкого 48.

Цейдлер просил о возврате Козлова и «состоящего при нем урядника», б февр. 7-го Бурнашев назначил Рика, к 9 февр. Рик уже вступил в должность, потому что именно ему 9 февр. Бурнашев предписал руководственные правила по отношению к прибывшей на завод Волконской 49. А 10 февр. уже разыгралась громкая история. Что здесь было в основе — тупой ли формализм Рика, его ненужная жестокость, или просто его незнание того, что буква предписания и его действительное выполнение по отношению к государственным преступникам уже достаточно сильно разошлись — решить трудно.

10 февраля Рик встретил неожиданное сопротивление своим распоряжениям со стороны государственных преступников. В своем донесении о нем Бурнашеву он изложил его ход следующим образом: 10 февр. "в полдни» «он, исполняя инструкцию", Лепарского, «подтвердил —... чрез караульного унтер-офицера Макавеева, чтобы «государственные преступники ужинали по закату солнца и, как скоро станет смеркаться, были бы все по своим каютам»; однако, в тот же день вечером, в 7 ч., он застал преступников за столом со свечкой и чаем; они раньше отказались разойтись по подтверждениям Макавеева, а теперь на "вызов" Рика «почему не ужинали до сумерек — вместо приличных ответов и должного повиновения, наделали ему грубостей и говорили, что кроме господина коменданта, если не захотят, не будут повиноваться никакой власти и никто и ничем к тому принудить их не могут, и не хотели идти в каюты», когда он, Pик «нашелся принужденным для усмирения и отводу в свои места употребить силу караула»; подводя итоги, он находил, что «хотя в оном бунте участвовали все восемь человек государственных преступников, но первые начинщики были Сергей Трубецкой и Сергей Волконский». Бурнашев 16 февраля сообщил Лопарскому о донесении Рика и своих мероприятиях к связи с ним. Последнее Бурнашев излагал в следующих выражениях: «Я немедленно отправился на означенный рудник и напервее осмотрев караул, а затем преступников, и нашел первый в надлежащей исправности, а последних в своих местах и в приличном их состоянию положении; ибо тогда по случаю праздника были они не на работе. Чтоб узнать истинную причину таковой не замеченной от них до сего с самой присылки сюда ни и каком случае грубости, тотчас приказал я представить к себе в квартиру, тамошней казенный дом, троих из них по одиночке: Трубецкого, Волконского и Оболенского.

«Все сии преступники насчет вышеизъясненного обстоятельства представили мне со всею скромностью в извинение, что они то сделали без всякого умысла к чему-либо противному, но единственно по неведению, думая, что не от самого ли только того пристава Рика таковой новый распорядок начал «водиться с тем еще, чтоб им не давать ночью или с вечера во все и огня, что они по тому неведению единственно столь долго и не ужинали, отрицаясь однако ж в рассуждении слов, сказанных насчет неповиновения иной власти, кроме Вашего Превосходительства. «По поводу всего того, дабы не могло впредь выйти от тех преступников чего-либо или но незнанию, или же и с какими намерениями, сделал я им в сем внушение, что все относящееся до присмотра за ними и вообще за их содержанием есть начальственное распоряжение, и потому как определенный к тому чиновник и вообще караул должны поступать по оному в точности, так и они сами преступники обязаны вести себя в должном порядке и повиновении, не уклоняясь от того ни под каким видом никакими неосновательными... вымышленными предлогами под опасением и за малейшую противность или чего-либо тому подобное, строгого поступления.

«Таковое внушение мое принято было теми преступниками с чувством видимой большой внимательности и уважением"

К сему Бурнашев добавлял:

«Краше сего оные преступники вели себя с 1 по 13 сего февраля в должном порядке и повиновении, и при всем внимательном наблюдении ничего особенного и противного законам не замечено. О всех сих обстоятельствах и имею честь довести до ведения Вашего Превосходительства."

Как видно, Бурнашев принял меры к тому, чтобы не разросся мелкий конфликт, уже возведенный Риком в степень «бунта», — может быть, но его недостаточной искушенности в административной терминологии.

Но еще до отправления Лепарскому своего отношения Бурнашев 13 февраля писал Рику: «Дабы могли государственные преступники по спуске из дневной работы, в вечеру заниматься по сильному их желанию чтением книг свящ. писания, предписываю дозволить им иметь в их комнатах огонь на два с половиною часа после захождения солнца — то же самое и в праздничные дни; а потом тушить огонь у всех вдруг, осматривая в то же время чрез караульного на поставленном порядке и самих тех преступников».

Об этом распоряжении Бурнашева, менявшем предписании коменданта, ничего не сказано в использованном выше документе — отношении Бурнашева к Лепарскому 50.

Оболенский и Волконская в своих воспоминаниях приблизительно одинаково передают разыгрывающийся при участии первого и частью на глазах второй инцидент, только в их рассказе приобретающий драматический оттенок, намеков на который нет в осторожном изложении документов. Видимо, Бурнашев очень позаботился не все сообщать Лепарскому, что имело место в эти мучительные для преступников февральские дни. Так, нет ни слова о голодовке, которой заключенные ответили на распоряжения Рика. А между тем и Оболенский. и Волконская согласно говорят о ней. Любопытнее, что о ней нет ни слова и в донесениях Рика Бурнашеву, хотя Волконская прямо говорит, что «Рик потерял голову ...немедленно послал доклад о том, будто государственные преступники в полном возмущении и хотят уморить себя голодом». Очевидно, или Волконская не знала действительного положения вещей, или «доклад» Рика, существо которого так несообразно сформулировано Волконской, был потом изъят из бумаг, чтобы не отягчать ничьего, ни «бунтовщиков"-преступников положения, ежели Лопарский пожелает самолично произвести расследование дела.

Что касается самого решения заключенных не принимать пищи, то Оболенский и Волконская толкуют его по-разному: первый говорит, что «в решимости рассуждения не было; инстинктивно предложение сделано, принято так же и приведено в исполнение», а вторая сохранила, воспоминание об умысле заключенных «напугать Рика»: «зная, до какой степени тюремщики боятся, чтобы вверенные им арестанты не покушались на свою жизнь, наши сговорились не принимать никакой пищи, дабы напугать Рика»; и действительно, «Рик потерял голову»...

И заключенные, и их «хранительницы» — жены Трубецкого и Волконского, тяжело перенесли дни кризиса. Воспоминания Оболенского рисуют яркую картину «страха и трепета» первых, когда Бурнашев вызвал на допрос Волконского и Трубецкого и испуга вторых. Их короткую мучительную драму прекрасно набросала Волконская. Ее же и Оболенского воспоминания дают возможность понять состояние Бурнашева. Он привык к спокойной покорности заключенных. Сообщение Рика о бунте должно было его прежде всего поразить. Он начал и вел допрос так, как привык и считал должным его вести над каторжниками, но едва ли при самом приступе к нему не чувствовал, что дело не носит характера «бунта», как Рик его изобразил и наименовал. В общем, все кончилось благополучно.

Оболенский просто говорит, что после следствия «к обеду... чуланы были отперты и все пошло прежним порядком». Волконская говорит, что на ее вопрос «о причине всего происшедшего» Бурнашев отвечал: «Ничего, ничего, мой офицер сделал из мухи слона». Было заметно, что он разделял испуг Рика.

Этою боязнью и продиктовано, конечно, предписание Бурнашева Рику, восстановившее прежние льготы во внутреннем распорядке казармы. Волконская говорит, что «вскоре» после описанного инцидента Рик был уволен и заменен Резановым. Действительно, 14 марта на его место был определен прапорщик 5-го горного батальона Резанов 51. Возможно, что увольнение Рика стояло в связи с созданным им инцидентом. Цитированные выше документы показывают, что Бурнашов проявил искусство и настойчивость в доведении до конца дела таким образом, чтобы оно в сознании начальства не разрослось до пределов не то, что «бунта", а даже сколько-нибудь крупного неповиновения. О сменившем Рика Розанове Волконская дает очень теплый отзыв, называет его «честным и достойным человеком», сказывает что «он приходил в тюрьму играть в шахматы и водил» заключенных на прогулку, «когда наступила теплая погода» 52. Как видно, кризис миновал совсем благополучно, и положение заключенных даже переменилось к лучшему. Что касается самого Бурнашева, то, начав борьбою с преступниками и с привилегиями их социальной верхушки, он кончил в сущности говоря, сдачею и вечным страхом беды из-за них. В конце концов он стал редко посещать заключенных, что доставило им прямое удовольствие, ибо он при посещениях обычно бывал груб и даже, принимая полезные для заключенных меры? не стеснялся задевать их личное достоинство Резанов 53.

Действительно, его положение было довольно затруднительным; он по всему своему прошлому не мог не быть с ними груб и, вместе с тем, учитывал их вполне реальную, потустороннюю ему силу и далеком Петербурге, и видел с ними учтивость и ласковость Лепарского, и знал, что тот и от него хочет такого же с ними обращения.

В этом неожиданном прорыве фронта, весьма трудного для Бурнашева, решающее значение имел, конечно, приезд гуманного, лично со многими из Благодатских заключенных знакомого и снабженного определенными личными инструкциями государя Лепарского. Но рядом с этим очень большое значение имел приезд жен декабристов. Если приезд Ленарского знаменовал собою скрытый отказ правительства от полноты осуществления им всенародно возглашенных решений Верховного Уголовного Суда, принятых в свое время, как это ни малейшему сомнению не может подлежать, в соответствии с определенно выраженными директивами самого вдохновителя следствия и суда — государя, то приезд жен декабристов лишал Бурнашева возможности «саботировать» новый для него правительственный курс - даже в том случае, ежели бы у него оказалось особенное желание этому саботажу отдать свои силы и упорный темперамент. Даже по одному этому пребывание в Благодатске жен декабристов Трубецкого и Волконского заслуживало бы особенного рассмотрения. Но они внесли в жизнь своих мужей и их товарищей так много тепла и добра, что на их пребывании и работе в Благодатске стоит остановиться подробнее. Я делаю это в особой небольшой статье.

IX.

Мудрено ли, что в таких внешних условиях и таком состоянии здоровья преступники не отличались ровностью настроения. Чтобы представить его к общих очертаниях, можно использовать сохранившиеся в «деле» III отд. рапорты и индивидуальные характеристики преступников. Они принадлежат, с одной стороны, Козлову, Рику и Резанову и с другой — Котлевскому.

Козлов так отзывался о них в своем рапорте от 24 декабря: время, свободное от работ, вели себя скромно, были во всем послушны — так, как порядок рода сего людей требует, никаких предосудительных поступков по званию их заведомо не было, разговоров на иностранных языках не имели".

Рик дал ряд справок о настроении преступников. Они обрываются на середине марта и их продолжением служат заметки Резанова. Перебирая материалы обоих, получаем кривую настроения преступников.

Рассмотрим ее в отдельности для каждого из них.

В рапорте от 10 февраля Рик отметил о Трубецком и Волконском, что они «с приезду жен сделались примерно веселы", а в рапорте от 23 февраля сообщил, что они «довольно спокойны, даже иногда бывают и веселы». Далее их настроение перестает быть одинаковым: Трубецкой, видимо, вновь впадает в тоску, и рапорт Рика неустанно ее отмечает: «хотя и кажется веселым, но не может совершенно скрыть душевной тоски» (1 марта), «с недавнего времени прежнее спокойствие и веселость исчезли и место их заступила душевная тоска, которую при всем старании не может скрыть» (8 марта). Волконский, наоборот, «удержался в чувствах спокойствия и веселости», «довольно спокоен, иногда и весел» (1 и 8 марта), спокоен «и весел» (15 марта), — впрочем ненадолго. Но на этом справки Рика кончаются.

Резанов в новом же рапорте (23 марта) не ограничился общею характеристикою преступников, которые, по его словам, «между собою дружны; харчевые припасы и табак курительный употребляют общий, которые доставляются им наиболее княгиней Трубецкой и Волконской и нередко одежные вещи», и «все . . . временно заметны в тоске и унылости». Резанов вместе с этим дал сведения о настроении отдельных преступников. Так, о Трубецком отметил, что он «говорливее» других.

Муравьев, видимо, очень тяжело переносил свое положение; по рапортам Рика, он душевно тоскует и, хоть старается быть веселым, но не в силах совершенно переменить себя и во всем покорен (16 февраля), «уныл и кроток» (23 февраля).

Вскоре угнетавшая Муравьева тоска еще более возросла: но крайней мере Резанов в рапорте от 1 апреля писал: «с получением им письма (27 марта) от его жены душевно страдает»; и апрелю его страдания чрезвычайно возросли: «от душевной скорби здоровьем слаб»...

Судя по рапортам Рнка, Давыдов, видимо, ушел в себя и искал утешения в чтении священных книг; рапорты более всего говорят о его задумчивости: «задумчив и крайне недоволен своим положением» (16 февраля) 56, «задумчив, молчалив, великий охотник заниматься великим писанием" (23 февраля). Оболенский выглядит, по данным обоих, спокойнее товарищей и даже веселым. Рик доносил о нем: «старается быть равнодушным и веселым, хотя и не всегда» (16 февраля).

Еще более потребовалось этой работы над собою Якубовичу, которому приходилось пересиливать не одно невеселое настроение, как физически здоровому Оболенскому, а постоянное нездоровье, на которое он часто жаловался и которое, видимо, донимало его так же жестоко, как Трубецкого. В рапорте Рика читаем: «всегда в неудовольствии и собою занят" (16 февраля), «бывает весел, по очень редко» (23 февраля). Резанов вслед за Риком отмечает про Якубовича: «уныл больше и, кажется, от частых припадков» (23 февраля), «по частым его припадкам головой и грудью бывает нередко уныл» (1 апреля).

Тихая тоска у Борисовых, один из которых к тому же был психически болен, а другой всегда связан им. Рик сообщает о братьях: «всегда печальны, тихи, молчаливы и с большим терпением переносят свое состояние" (16 февраля), «тихи, молчаливы и много тоскуют" (23 февраля). Сведения Рика и Резанова охватывают, как из их датировки видно, всего 7 недель. Несколько больший срок охватывают справки Котлевского,— правда, с большими перерывами. В них есть и другой интерес.

Рик и Резанов наблюдали преступников, главным образом, в казарме и вообще вне работы, а Котлевский как раз вел свои наблюдения за их работою и за ними на работе. Вот почему в его отзывах основное —отношение преступников к своей подневольной работе. Касается Котлевский и настроения преступников; в его изображении оно имеет особый интерес, потому что подхвачено не в казарме, а на работе; можно, пожалуй, даже сказать, что на работе настроение преступников иной раз отливало другими цветами, чем в казарме. Вот записи Котлевского. Трубецкой. 22 февраля. «Работает охотно и старается быть веселыми. 1 марта. «Работал охотно и старается быть веселым и равнодушным». 8 марта. «Работал прилежно и был иногда и весел». 15 марта.

«Работал прилежно и старался быть веселым».

Волконский. 16 ноября. «При производстве работ был послушен, характер показывал тихий, ничего противного не говорил, часто бывает задумчив и печален».

Давыдов. 16 ноября. «Характер показывает тихий, ничего противного не говорил».

Оболенский. 16 ноября. «При производстве работ был прилежен и послушен и ничего противного не говорил; характер показывал скромный». Якубович. 16 ноября. «В работах старается быть равнодушным». 1 марта. «Работал с некоторым неудовольствием и часто был задумчив». Борисовы. 16 ноября. Борисов 1 В работе «был прилежен, послушен и ничего противного не говорил; характера скромного». Борисов 2. «При производстве работ был прилежен, ничего противного не говорил». Далее везде отзыв — общий для обоих братьев. 22 февраля. "Больше тихи и скромны, нежели веселы».

Сопоставляя материалы Котлевского с данными Рика и Резанова, можем сделать несколько общих замечании. Трубецкой на работе дольше сохранял бодрое настроение, чем вне ее. Но к осени его настроение начинает заметно улучшаться. Муравьев, как и Трубецкой, долее владел на работе своим настроением, чем в казарме. Можно потому понять, отчего oн нередко упорно не хотел, несмотря на болезнь, сидеть дома... «Сдал» он, как и Волконский и Трубецкой опять-таки между 10 марта н 22 апреля и, как они, к осени начал оправляться. У Давыдова господствующею чертою остается печальная «задумчивость»; впрочем, и он на работе держался несколько бодрее, чем в казарме; к концу лета и его настроение стало улучшаться. Оболенский, видимо, медленно терял свою уравновешенность. Якубович — весь в напряженной борьбе с самим собой. Борисовы — все время в ущемляющей грусти.

Волконская в своих письмах к свекрови от 12 марта говорит о «полной покорности» и "сосредоточенности в самом себе» мужа. Через полтора месяца в письме к сестре мужа она определяет его душевное состояние, как «чувство религиозного раскаяния, которому отдалось его сердце так искренне и горячо».

И рядом с этим в его душе живет мучительное настроение «неподдельной и полной глубокого самоотречения привязанности ко всем своим, устраняющей всякую мысль о том, что кто-нибудь из них мог быть виновен перед ним; полное самопожертвование».

Волконскому не помогло даже присутствие жены. Другие не имели и этого утешения, а Муравьев особенно страдал, получив от жены письмо... Мучительные переживания несчастного Волконского приобретают религиозный оттенок. Он мог бы искать утешения в религии, в беседе со священником, в церковной службе. Но как раз здесь он ничего, по-видимому, не может получить, по крайней мере, мы касательно религиозных потребностей преступников совершенно не знаем, как они были обслуживаемы.

Для княгинь и через них для мужей и всех заключенных были «большою радостью» "известия», которые пришли от «Александры Муравьевой из Читинского острога, где находился уже ее муж; и несколько других заключенных», о том, что благодатских заключенных всех переведут туда. Радостью было и то, что их «соединят с другими", и то еще, что они что будут больше под начальством чиновников горного ведомства». Волконская рассказывает обо всем этом так, что получается впечатление немедленных или почти немедленных вслед за получением известий Муравьевой сборов в читинский путь ее и Трубецкой. Впрочем, эти сборы тут же были приостановлены Бурнашевым, и княгини получили разрешение ехать только через две недели. «Мы уже укладывались, когда Бурнашев велел о себе доложить... он спросил меня, начала ли я готовиться к отъезду; я ответила с довольным видом, что мы уже собрались. «Ну, так, не спешите, вы не так скоро уедете, дороги ненадежны; каторжники, шедшие из России, взбунтовались и занялись грабежом»... Наконец, через две недели мы получали разрешение ехать."

Между прочим, Волконскою не совсем верно передана обстановка, в которой отдано было распоряжение о переезде. Дело в том, что Лепарский сам приезжал в Благодатск. 8 сентября он осмотрел государственных преступников. Волконской следовало бы об этом помнить, потому что осмотр имел хорошие последствия для ее мужа. Дело в том, что Лепарский нашел его «более всех похудевшим и довольно слабым» и поэтому на следующий день просил Бурнашева «дозволить получить от княгини Волконской офицеру, кто отправится с преступниками, «две бутылки вина мадеры и одну водки» для пользования Волконского в пути, потому что «при переезде... не встретится... на случаи надобности в лекарствах никакой помощи медицинской».

Лепарский внимательно разработал план перевода и подробности пути: разработал маршруты, подумал о лошадях и повозках, о ночлегах и охране во время ночлегов; установил порядок похода и продовольствования арестантов и команды бывшую в его распоряжении и заново мобилизуемую вооруженную силу он разделил на 2 отряда: первый в составе 12 забайкальцев и 5 вооруженных крестьян при унтер-офицере Балагомском и офицере по назначению Бурнашева, второй — всего из "двух-трех вооруженных крестьян при унтер-офицере инвалидной команды Макавееве; в состав этого отряда входит и «человек» Волконской. Первый отряд сопровождает преступников, второй — княгинь. Первый уходит 13 сентября, второй двумя днями раньше — 11. Лепарский поручал Бурнашеву, за своим отъездом к своей команде, сделать нужные распоряжения и предписать проведение в жизнь намеченных им мер по переводу арестантов и их жен. Конечно, этим лицом, которому Бурнашев дает распоряжения и предписания, и будет тот офицер о назначении которого от Бурнашева выше говорилось. Преступники и их жены опять даже в самый момент отъезда во власти Бурнашева... Комендант, как и ранее, должен был уехать к своей читинской команде и не имел в Благодатске своего офицера...

Однако, но каким-то причинам план перевода, выработанной Лопарским, не был полностью осуществлен: а именно, 13 числа преступники перевезены не были; по-видимому, только 20 сентябри тронулись в путь.

По крайней мере, в документах о довольствовании их платою и провиантом предписывается провести таковое поименно 20 сентября, а о самих удовлетворяемых платою и провиантом преступниках говорят 18 и 19 числа, как об «ныне отправляемых» 57. Если верить Волконской, задержку вызвало опасение Бурнашева, что отправляемые им в Читу государственные преступники присоединятся к взбунтовавшимся на путях каторжникам. Ежели это, действительно, было так, то как же долго Бурнашев не мог понять, с кем он собственно в лице своих «секретных» имел дело, и какими надеждами они жили! А они, конечно, еще не утратили — ежели не все, то частью, и их «ангелы хранительницы», вероятно, тоже не утратили этих надежд и ожиданий. Разве только перевод в читинский концентрационный лагерь убил эти надежды и ожидания.

Но даже ежели это, действительно, было так. т. е. ежели все надежды и ожидания были, наконец, и в самом деле оставлены, их недавние носители по самому своему существу, по своей старой и новой социальной и личной настроенности в своем подавляющем большинстве не были способны на возмущение в союзе с каторжанами... Бурнашев, очевидно, не умел их понять до самого конца.