Алекса́ндр Фёдорович Вое́йков (30 августа [10 сентября] 1778 или 1779, Москва — 16 [28] июня 1839, Санкт-Петербург) — русский поэт, переводчик, литературный критик, издатель, журналист. Член Российской академии (1819).

Из старинного дворянского рода. Учился в Московском университетском благородном пансионе (1791—1795), где сблизился с В. А. Жуковским и А. И. Тургеневым. Числился на военной службе с 1789 года, в 1801 вышел в отставку. Жил в Москве. Во время Отечественной войны 1812 года вступил в ополчение. В 1814 году женился на Александре Андреевне Протасовой (1795—1828; воспета в балладе «Светлана» В. А. Жуковского). При содействии Жуковского получил место ординарного профессора русской словесности в Дерптском университете (1814). В 1818 году получил степень доктора философии honoris causa Дерптского университета. В 1820 переехал в Санкт-Петербург. Служил инспектором классов, затем преподавателем в Артиллерийском училище (до 1825).

Согласно показаниям И. Г. Бурцева, А. Ф. Воейков был членом декабристской организации «Союз благоденствия», однако по Высочайшему повелению дело было оставлено без внимания.

С 1822 по 1826 год жил в доходном доме А. А. Меншикова по адресу Невский проспект, 64. Квартиру Воейкова посещали Е. А. Баратынский, П. А. Вяземский, Н. И. Гнедич, И. А. Крылов, А. И. Тургенев, Н. М. Языков.

Дебютировал в печати стихотворением «Сатира к Сперанскому. Об истинном благородстве» 1806 в журнале «Вестник Европы», где активно печатался в 1800—1810-е годы. Наибольшей известностью пользовался благодаря пополнявшемуся стихотворному памфлету «Дом сумасшедших», где изображён визит автора в приснившийся ему «жёлтый дом», в котором сидят поэты, писатели и политические журналисты, снабжённые меткими и часто очень злыми характеристиками; в конце концов рассказчик сам попадает в дом сумасшедших и просыпается. Первая редакция была создана в 1814, в дальнейшем Воейков до конца жизни постоянно дописывал сатиру, добавляя в неё всё новые и новые строфы с новыми «пациентами». «Дом сумасшедших» был впервые опубликован в 1857 (первая редакция).

В 1816 был принят в литературное общество «Арзамас» (арзамасское имя «Дымная печурка»). Сочинил пародийный «Парнасский Адрес-календарь», отражавший представления арзамасцев о литературной иерархии (при жизни не публиковался). Перевёл «Историю царствования Людовика XIV и Людовика XV» Вольтера (Москва, 1809), «Сады, или Искусство украшать сельские виды» Жака Делиля (Санкт-Петербург, 1816), «Эклоги и Георгики» Вергилия (том 1—2, Санкт-Петербург, 1816—1817).

В 1815—1817 совместно с В. А. Жуковским и Александром Тургеневым выпустил «Собрание образцовых русских сочинений и переводов» и предпринимал аналогичные издания в 1821—1822, 1824—1826, 1838.

Почетный член Вольного общества любителей российской словесности с 1820.

С середины 1820 до начала 1822 был соредактором Н. И. Греча в журнале «Сын отечества», где вёл отдел критики. В 1822—1838 редактор газеты «Русский инвалид» и её приложений «Новости литературы» (1822—1826; до 1825 при участии В. И. Козлова), «Литературных прибавлений к Русскому инвалиду» (1831—1836), журнала «Славянин» (1827—1830). В «Новостях литературы» публиковал переводы эклог Вергилия, фрагментов произведений Делиля, Ш. Мильвуа, вёл литературную полемику с Гречем, Ф. В. Булгариным, Н. А. Полевым, О. М. Сомовым, П. П. Свиньиным.

А.Ф. Воейков

  Известие о кончине императора Александра: Записка о характере правления за первые 12 лет царствования Николая I. 

Известие о кончине императора Александра получено в Петербурге 27-го ноября, в самое то время, когда во Дворцовой церкви, в присутствии всей императорской фамилии, совершалось молебствие о Его здравии. Фельдъегерь подал депеши военному генерал-губернатору графу Милорадовичу, и он уведомил на ухо великого князя Николая Павловича, который приказал остановить служение, вынесть налой, крест и Евангелие, и первый, а с ним и все находившиеся в церкви, присягнул на верность императору Константину I-му. Князь А.Н. Голицын, тут же бывший, хотел было предварить Его Высочество о духовном завещании покойного императора; но великий князь не дал ему договорить. Это был первый шаг к величию, первый важный пример самоотвержения, данный Его Высочеством сынам своим; новая блестящая страница в Российской истории. Впоследствии император Николай явил нам много подобных: 14 декабря, в годину свирепствовавшей в Москве холеры, во время народного бунта на Сенной площади, но первый остался и первенствующим.

Грозен был день восшествия на престол императора Николая I-го, неустрашимость, с какою явился он посреди буйной толпы мятежников, для которых не было ничего священного, и сила, с какою схватил он скипетр Александра, поставили его тогда уже на высоту Его века. Но опасности, которым подвергалась царская фамилия, кровь, обагрившая в этот бедственный и вместе счастливейший день Исакиевскую площадь, и многочисленные ночные аресты, следствие открытого заговора, оставили о нем прискорбное воспоминание.

Парижские журналисты, которые до сих пор не могут простить нам взятие Парижа и ниспровержение их идола, питавшегося человеческим мясом, обрадовались этому случаю и дозволенные народным правом меры при открытии источника зла назвали тиранством. Но справедливо ли обвинять врача за то, что он для сохранения жизни человеку отсек член, пораженный гангреною? Здесь дело шло не о жизни одного человека, а о благоденствии 50-ти миллионов.

Лондонские парламентские крикуны и газеты, их всегдашний отголосок, издавна уже ненавидевшие Россию за ее могущественное посредничество в делах Европы, за ее более и более процветающие мануфактуры, за ее владычество на осьми морях и за Персидское наше соседство с Ост-Индиею, провозгласили российского императора врагом свободы и человечества. Только слепые не видят, что влияние России на политические дела Европы и самые ее завоевания были для них всегда спасительны, всегда благотворны. Димитрий Донской, Иоанн III и Екатерина II навсегда заслонили Христианскую Европу от набега варваров. Теперь ее храмы, памятники, города, науки, искусства безопасны от Турок, которые еще недавно стояли перед воротами Вены. Петр I облегчил давление Швеции на север Европы и на Германию; Елисавета Петровна остановила честолюбивые замыслы Фридриха II; Екатерина Великая, разоря последнее разбойничье гнездо в Крыму, сохранила вольность торговли от самоуправства англичан; император Павел I возвратил скипетр законным монархам Италии, взял под свое благодетельное покровительство Грузию; Александр восстановил опрокинутые престолы законных царей, возвратил тиару папе, независимость царствам, и порабощенным республикам, избавил народы от цепей Наполеона, обуздал крамолу в Испании и Неаполе, Николай I разорвал оковы Греции, Молдавии, Валахии и Армении. Он мощною десницею держит весы Европы и орлиным взором блюдет равновесие держав ее. Где же посягательство на ее свободу, стремление ко всеобщей Монархии? Напротив, везде правота, польза, честь, умеренность.

Ни красноречие Цицерона, ни заманчивые софизмы Вольтера не оправдают бесчеловечного гонения Протестантов и несправедливого нашествия Людовика XIV на Голландию; пагубный военный деспотизм Карла XII вечно будет возбуждать негодование потомства. Оно требует дел, а не фраз; дела оправдывают возлюбленного Царя нашего от клеветы журналистов, уничтожают коварные происки врагов благоустройства.

В последние годы своей жизни, уставший от побед, пресыщенный славою, озабоченный внешними бурями Европы, которые беспрестанно бушевали то вероломною изменою французов Людовику XVIII и воцарением Бонапарта, то переворотом в Испании, то политическими взрывами в Италии, император Александр искал разделить бремя внутренних дел с человеком, достойным Его благородной доверенности. Петр Великий возлагал исполнение своих намерений на полудержавного князя Меньшикова, так Екатерина Великая облекала обширною властью князя Потемкина. Выбор Александра пал на графа Аракчеева: все говорило Государю в его пользу: непоколебимая верность к Его Державному родителю, особенное благоволение императрицы Марии Феодоровны, преобразование артиллерии, восстановление военной дисциплины; не знающая границ преданность, деятельность беспримерная и необходимая при создании военных поселений, которое тогда было любимою мечтою Государя. Облеченный всею доверенностью Царя великодушного, граф Аракчеев не оправдал Его выбора. При многих похвальных качествах, из коих важнейшим были бескорыстие и неутомимость, он имел виды самые ограниченные, употреблял средства самые ненавистные. Справедливость требует упомянуть, что его бескорыстие было страдательное, деятельность мелочная, он построил военные поселения на костях человеческих, потоптал ногами грамоту дворянства, Учреждение губерний, Городовое положение. Всегда карая и никогда не милуя, он приготовил отвратительную кровавую сцену, которой мы в 1831 году были горестными свидетелями в Новгородских военных поселениях. Если в Новороссийском крае не повторились эти ужасы, то сим мы обязаны мудрому управлению графа Витта, которое вполне оценил император Александр и дальновидный Преемник Его. Высокомерное и грубое обращение Аракчеева было отчасти зародышем тайного общества декабристов и удалило от дел многих отличных генералов и сановников, ознаменовавших себя на поприще государственной службы блистательными дарованиями, полезными подвигами, человеколюбивым управлением. Низкая зависть Аракчеева не могла простить им Государева к ним благоволения и самостоятельности. Любимец и друг славнейшего, великодушнейшего из Монархов, добивался власти, а не славы, гнёл, а не облегчал народ Его. Император Николай, немедленно по восшествии на престол, отнял у него силу вредить. Неужели это прихоть самовластителя?

Жалованная грамота восприяла полное свое действие, права дворян распространены, награды за службу по выборам увеличены, создано сословие почетных граждан, которого недоставало в Российской империи. Переход от Купечества к Дворянству был несоразмерно велик и резок; для купцов не существовало никаких прав наследственных, тогда как мещане, крестьяне, ремесленники ими пользовались. Сын именитого гражданина, прекративший торговлю, обедневшая дочь Шелехова, Кулибина, Шалаурова - записывались в мещанство. Это было оскорбительно для многополезного сословия, коему Россия обязана Строгановыми, Демидовыми, Сердюковыми, оскорбительно и несправедливо. Десница царствующего императора изгладила сию несправедливость, учредя наследственное купечество и даровав ему права и преимущества, не многим меньше дворянских. Нежный отец отечества обратил и на военные поселения светлое око: народ православный избавлен новым Моисеем от рабства Египетского; и виновника столь великих дел на пользу человечества бесстыдно площадные крикуны называют азиатским варваром.

Преобразитель России издал тысячи полезных указов, Великая его преемница написала множество премудрых уставов и учреждений, но ни Петр I, ни Екатерина II не подарили Россию полным уложением. Эта слава была предоставлена Императору Николаю. При нем обнародованы Собрание законов и Свод законов Российской империи: два подвига славнейшие перехода Балкан и взятие Арзерума, два памятника несокрушимее пирамид Египетских и выше Александровой колонны. Этого мало! Действующие законы беспрестанно поясняются, сокращаются, улучшаются и заменяются другими, сообразнейшими с потребностями нынешнего времени. Обо всех таких переменах министры представляют Государственному Совету, который, зрело обсудив, подносит доклад Его Величеству. По утверждении нового закона Государем, он приводится в исполнение Сенатом. Похож ли же этот образ правления на Монгольский или Алжирский? Соедините все великое и величественное, сосредоточьте волю бесчисленного народа в одной особе; вообразите, что ум, который управляет государственным телом, помещается в одной главе; вы увидите образ Божий, вы будете иметь понятие о власти священной, отеческой и самодержавной. Таков образ правления в России.

От гражданского уложения перейдем к военному! Учреждение генерал-аудиаториата есть доказательство, что император Николай дает обвиняемому все способы к оправданию. Прежде отдать офицера под военный суд значило, что он уже найден виновным: оставалось только подвести род и степень наказания, и дать приговору установленную форму. Теперь генерал-аудиториат рассматривает, надлежало ли его отдать под военный суд? Потом вникает во все подробности, часто оправдывает, еще чаще соображаясь с обстоятельствами, при которых сделано преступление, с молодостью лет, неумышленностью, ходатайствует у Государя об уменьшении наказания. И Государь, которого хотят нам представить неумолимым, всегда принимает такое ходатайство с благоволением. Никогда не могу я слушать без слез рассказы бывшего члена генерал-аудиториата, Скобелева об многих случаях, где милосердие Царево явилось Божеским милосердием; никогда не могу простить одному знаменитому нашему Генералу отказ его заседать в этом священном военном судилище, где от прозорливости и правоты судей зависит честь и счастье целой жизни подсудимого*. Неужели вешать за ноги и гонять сквозь строй горских разбойничьих князьков приятнее душе его?

______________________

* Вспомним процесс генерала Монтрезора.

______________________

Парижские журналисты выставляют своего Наполеона другим Марк-Аврелием. Они не только выискивают анекдоты о нем, но и бессовестно их во славу ему выдумывают. Не стану упоминать здесь ни об отравлении зачумленных воинов в Сирии, ни об убийстве герцога Ангиенского, ни о похищении Испанского престола, ни о заточении Римского папы, ни о ссылке генерала Моро, ни о том, как удавлен в тюрьме завоеватель Голландии генерал Пишегрио; приведу простую и малоизвестную черту тиранства в бытность его еще Консулом, в 1802 году. Фуше самовольно велел взять под стражу двух Бриссельских купцов, обвиняемых в продаже запрещенных товаров, и отвести в Гамскую крепость, вместо того чтобы судить их на месте. Бриссельский мэр, ссылаясь на закон, освободил их и жаловался Трибунату на министра полиции. Трибунат отослал эту жалобу к первому консулу, который отрешил от места мэра, а купцов велел взять под арест и посадить в Гамскую крепость без всякого законного следствия.

Вы видели пример Наполеонова самоуправства; теперь представлю вам несколько образцов его вежливости. Важнейшие государственные сановники принуждены были вытерпевать от него: Vous etes un homme, de mauvaise foi, vous me trompez (Вы бессовестный человек, вы меня обманываете (фр.). Однажды, будучи недоволен пением актеров оперного театра, на другой день он призвал их к себе и приветствовал словами: Vous avez chante hier comme des cochons (Пели вы вчера как свиньи фр.)).

Когда первый консул задумал преобразовать национальный Институт в Академии, и ни одна из них не хотела принять к себе считавшихся при Институте музыкантов и актеров, он сказал одному из них: des Mathematiciens vous se jetteront le pot de chambre sur la tete; ils ne veulent pas plus de vous (Математики хватят вас по голове ночным горшком; вы им более не надобны (фр.)).

Еще будучи первым консулом, он вздумал танцевать на бале у супруги своей, снял с себя шпагу и протянул руку к близ стоящему офицеру. К несчастью, это был офицер знатной фамилии, которого честь оскорбилась. Он отступил назад и ждал, чтобы кто из слуг взял шпагу. Бонапарт быстро взглянул на него и сказал страшным голосом: mais tiens! Je me suis bien trompe! (Вот те раз. Что за оплошность с моей стороны! (фр.)) подозвал к себе генерала из снисходительных и отдал ему шпагу. Офицер, возвратясь домой, нашел повеление отправиться на другой день в Сен-Доминго.

А вот пример бесчеловечия английского народа и английского правосудия. За то, что Горейский губернатор Валь беззаконно наказал сержанта в 1782 году, его повесили в Лондоне в 1802 г., несмотря на его заслуги, на знатную фамилию, на родство с первыми людьми Государства. Король мог, Король желал, но не смел простить его и, в угождение черни, утвердил приговор. Народ непристойным образом радовался казни несчастного, и не одна чернь: ибо любопытные платили по 500 р. на наши деньги за место в тех домах, откуда видна была виселица. В том же году флота капитан Гамильтон, один из лучших английских офицеров, с бесчестьем исключен из службы за то, что он привязал Канонера к мачте. Соразмерны ли такие наказания с виною? И сколько бы не кричали гордые островитяне о филантропии, о правах человеческих, о вольности, если бы эти два жестокие приговора даны были в России? "Нет! - сказал Лафатер генералу Моро. - Суворов не может быть жестокосерд; встречаясь с младенцем, он всегда приласкает его и благословит его, как меня уверяли Русские офицеры, бывшие в Цирихе". Что же сказал бы об этом философ-христианин, если бы увидел обладателя полусвета, окруженного маленькими кадетами Александровского Корпуса, которые увиваются вокруг него как дети около родного отца, или в Екатерининском институте, посреди воспитанниц, которые однажды до того были смелы, что, желая иметь по перышку из императорского султана, совсем общипали его? - он бы, без сомнения, вспомнил слова Спасителя: "Не запрещайте детям приближаться ко мне; им принадлежит царство небесное!".

Здесь кстати будет следующий анекдот: Император Николай в сопровождении французского посла, маршала Мезона, посетил Царскосельский корпус малолеток, и когда, по обыкновению, дети резвились вокруг Государя, он задал своему гостю трудную задачу: "Маршал! Между этими сиротками есть дети офицеров, убитых за Россию, и Польских, погибших в сражениях против России, потрудись указать мне тех и других!" - Старый, исполненный чести полководец прослезился и, оборотясь к своей свите, громко произнес: "Et voila се qu'on appelle a Paris despote du Nord!" ("И вот тот, кого называют северным деспотом!" (фр.))

Назначение Начальником всех военно-учебных заведений Великого князя Михаила Павловича и в начальники штаба его по сей части полковника Ростовцева облегчило чадолюбивое сердце отца великой Русской семьи. Услышав об этом, родители упали на колени перед престолом всевышнего; с ними вместе.

На небеса простерли руки
Младенцев миллионы вдруг!

Тот только, кто видел кадетские корпуса прежние и нынешние, может достойно оценить нежную заботливость нашего Государя об этих рассадниках народной славы и силы.

По докладу о неуместной строгости цензурного устава, составленного князем Шахматовым, Император приказал учредить под председательством генерал-адъютанта А.X. Бенкендорфа Комитет для написания нового. "Чем скорее он будет готов, тем лучше, - прибавлял Государь, смеючись: "La folie, la plus courte est meilleur!" ("Глупость, чем она короче, тем лучше!" (фр.)) Таких высоких - при всей простоте своей - слов никогда не произнес бы ни Карл Великий, ни Людовик XIV, ни Фридрих II.

Если всего здесь нами сказанного мало для того, чтобы образумить французов, напомним им о возвращении из ссылки Пушкина и о неизреченной щедрости царя нашего к его осиротевшему семейству; укажем на Александра Бестужева, которого мы видели с оружием в руках на Исакиевской площади, и которому Государь не только позволил писать и печатать свои сочинения, но открыл путь заслужить вину, произвел в офицеры и за храбрость наградил орденом. Этот пылкий писатель погиб от собственного легкомыслия, которое было отличительною чертою его характера. Нам возразят запрещением "Телеграфа" и "Телескопа", арестованием Греча, Булгарина и Воейкова, как такими действиями правительства, которые показывают стеснение свободы мыслить. Очень рады случаю поговорить о таком предмете, где всего яснее видна мягкость наших полицейских мер, сравнительно с мерами французского правительства. Начнем с Н.А. Полевого! Знаю, что многих удивит мое о нем мнение, что же делать! Я уже решился, однажды навсегда, громко его высказать. Не отнимаю у Н.А. природного дарования, обширной памяти, начитанности, легкости писать живо и пылко. Но историк Русского народа, издатель "Московского Телеграфа" не литератор, а торгаш. Прежде, нежели приступает он к изданию журнала, к сочинению книги, высчитывает, сколько барыша это предприятие принесет ему! И это не его вина; это слабость века: Бальзак, Гюго, Жюль Жанен пишут из денег, хвалят и бранят за деньги. И у нас немного таких бескорыстных журналистов, как Плетнев, таких бессеребренников писателей, как Жуковский, Баратынский, Вяземский. Смею присовокупить, что Н.А. Полевой - не Карбонар, не Якобинец; он революционер по расчету. Меркантильное его чутье пронюхало, что между недоучившимися студентами, между молодыми негодяями дворянчиками и пожилыми помещиками, не получившими один креста, другой чина, много так называемых либералов. На них-то основал он свою систему обогащения и не ошибся. Как скоро люди, почерпнувшие просвещение из французских брошюрок, удаленные от должности за взятки, за неспособность, за лень, увидели, что Полевой явно восстает против существующего порядка, восставая на Карамзина, которого девизом было Православие, Самодержавие, Народность, как скоро невежды начитали его бредни о Новгородских мэрах, префектах, целовальниках, коих сметливый торгаш называл jury, присяжными, как скоро люди, которым терять нечего, услышали его, отважно проповедывающего революцию, жадно бросились раскупать его журнал и превозносить издателя. Один знатный и богатый московский барин принял его под свое покровительство и спускал его как злую собаку на Сиятельных и Высокопревосходительных врагов своих, поощрял его писать на них пасквили. Полевого призывали в Цензурный Комитет, делали замечания, выговоры; сменяли за него цензоров; но это только больше раздражало его. Видя, что все ему с рук сходит, он становился все наглее и наглее, наконец, до того забылся, что в разборе Трагедии: Рука Всевышнего отечество спасла, осмелился утверждать, что основатель царствующей династии избран был в цари партией, а не целым Государством. Беспечный издатель "Телескопа", ученый, трудолюбивый и полезный писатель под руководством других, до того близорук, что не видит дальше своего письменного стола, простодушен до глупости. Он и теперь не совсем еще верит злонамеренности и неисчислимому вреду, который мог произойти от напечатания богопротивной, ложной с начала до конца статьи сумасброда Чаадаева. Случись это во Франции, и Надеждина, и Полевого посадили бы на пять лет в тюрьму и оштрафовали бы такою суммою, которая бы равнялась всем его барышам и капитальной сумме, вместе взятым. У нас на Руси запретили только журнал, не взяли с виновного ни гроша, не посадили его в крепость и не запретили ему печатать статьи в других периодических изданиях. Заметим мимоходом, как люди во зло употребляют слово, данное им Богом для выражения идей: разорение издателя и лишение на несколько лет вольности называется во Франции свободою книгопечатания, а легкий, на несколько дней, даже часов, арест Греча, Булгарина и Воейкова, насилием. Не думаю, чтоб нашелся из Русских какой-нибудь отчаянный либерал, который бы стал защищать издателя "Телескопа" за помещение неистовой статьи Чаадаева. Были между нами сумасброды, восстававшие против царя земного, но таких, которые бы хулили православную веру, еще не было, и долго, долго не будет.

Теперь остается мне опровергнуть самое важное обвинение, взводимое завистливыми иностранцами, не чистыми на руку чиновниками, маленькими тиранами-помещиками, сутягами, плутами, подрядчиками, жидами, полицейскими крючками, поставщиками, они разинут рты от удивления, когда я шепну им, что Император Николай ничем не доказал более уважения своего к законной свободе, как учреждением корпуса жандармов. Помните, что я сказал законной.

Бессмертный творец книги о законах Монтескье, которого никто, конечно, не станет обвинять в пристрастии, написал: "Государственная свобода, коею каждый Гражданин наслаждаться должен, не есть глупая свобода делать все, что захочется; но иметь возможность делать все, что законами позволено".

Кто же смелее, благонадежнее жандармов защищает слабого против сильного, останавливает руку грабителя, наблюдает, чтобы стояли прямо весы правосудия? В учреждениях Жандармского корпуса почти перевелись тираны-помещики, судьи, явно продававшие правосудие, комиссары, поставлявшие гнилые припасы в больницы и гнилую аммуницию в полки. Уж не слышно, чтобы Исправники возили на обывательских переменных подводах коров своих* или утаивали взятые ими у пойманных разбойников краденые деньги**; чтобы священники совершали браки против воли жениха и невесты, между родными и малолетками; чтобы из церкви продавали старинные образа раскольникам*** и за деньги хоронили замученных Господами крепостных людей, не дождавшись следствия. Уже буйные богачи помещики не секут батажьем заседателей****; не набирают серали из дворовых девок*****, не морят крестьян своих по семи дней в неделю на барщине; полиция не пытает подозреваемых******, уголовная палата не приговаривает к кнуту и каторге без явной улики; земские заседатели не сильничают малолетних нищих девочек*******; полицейские не подменяют шуб, отбитых у грабителей.

______________________

* Известный случай с Балашевским исправником М...
** Покойный ген.-лейтенант Л.Д. Измайлов, дворянин, расстриженный монах Пафнутий Игн. Поливанов, И. А. Барыков.
*** Л. А. Б. К.
**** Случай в Переславль-Залесском уезде, Владим. губернии.
***** Ряз. губернии в Спасском уезде исправник Асеев.
****** В Казани мнимых зажигателей при воен. губ. Пущине и гражданском А.И. Муханове.
******* См. следственное об убийстве Анастасии, наложницы гр. Аракчеева.

______________________

Я бы мог здесь указать на блистательные следствия дел, Жандармскими чиновниками с честью и тонкостью произведенных, на военных и гражданских губернаторов, по их представлению, за злоупотребление власти, отставленных, преданных суду, наказанных*.

______________________

* Не все выше перечисленные злоупотребления прекращены проницательностию и деятельными мерами Жандармов; но их пребывание в соседстве с людьми порочными заставило злых исправиться; по пословице: У страха глаза велики!

______________________

Однажды, размышляя о неисповедимых путях, которыми всеблагое провидение ведет наше отечество к высокой цели, о неограниченной власти, какую долженствовал иметь святой Владимир над сердцами подданных при озарении России Христианскою верою, о железной воле Петра при насаждении в ней просвещения и о силе духа, какою одарен монарх, вдруг задушивший треглавую гидру мятежа в Варшаве, Новгороде и Петербурге, мне пришла в голову мысль: кому бы вручили Россияне, мои современники, державу, если б осиротел престол Императорский? И я ни мало не запинаясь, отвечал сам себе - Николаю Павловичу Романову! Если найдутся неблагодарные, которые потребуют на то доказательств? Я стану отвечать, что двенадцатилетнее славное, благодетельное Его царствование есть самое лучшее оправдание причины избрания Е. И. Величества, и что народы всегда избирают в цари достойнейшего.

18 августа 1838 г.
с. Рыбацкое.

Мы ни слова не скажем здесь об огромной голове Черноморова брата, потому что будем подробно говорить о ней, рассматривая эпизоды или вводные повести.

Характер волшебницы Наины, злой гонительницы Руслана, также от начала до конца поэмы выдержан. Немаловажною погрешностью в чудесном почитаю то, что автор не объявил нам причины, заставляющей волшебника Финна благодетельствовать русскому витязю и ожидать его в пещере, а волшебницу Наину ненавидеть и гнать его.

В "Илиаде" Юнона и Минерва ищут погибели троян за то, что Парид отдал Венере яблоко; Венера защищает троян потому, что Эней, сын ее, и Парид, любимец, - трояне. В "Энеиде" Юнона продолжает гнать род Ламедонта и желает погубить флот Энеев потому, что ей хочется вручить скипетр вселенной Карфагену, а Зевес обещал Венере сделать потомков Энеевых обладателями света. В Мильтоновом раю сатана из зависти ищет погубить Адама и Евву. В Виландовой поэме судьба Оберона, царя волшебников, и супруги его, царицы волшебниц, тесно соединена с участью рыцаря поэмы и его возлюбленной. Желательно было бы и нам знать, почему Наина, примчавшись к Черномору, говорит ему:

. . .Тайный рок соединяет
Теперь нас общею враждой;
Тебе опасность угрожает,
Нависла туча над тобой;
И голос оскорбленной чести
Меня к отмщению зовет.

Вижу, что опасность угрожает Черномору и что туча над ним нависла, но не постигаю, каким образом и по какой причине тайный рок соединяет с ним Наину тайною враждой; еще менее, почему, оскорбленная Финном честь ее, или, справедливее сказать, отверженная им любовь ее, зовет ее к отмщению Руслану и какое удовлетворение льстится она получить, погубив сего витязя. Разве одно то, что чрез сие сделает она неприятность благодетельному Финну? Но в таком случае надлежало бы, как выше сказано, изложить причины, заставляющие сего последнего принимать сильное, отеческое участие в судьбе Руслана.

От чудесного и характеров существ сверхъестественных перейдем к характерам героев, в поэме действующих. И в этой части, одной из труднейших, молодой стихотворец наш торжествует. Конечно, в маленькой поэме его только шесть лиц: Руслан, Людмила, Владимир, Рогдай, Ратмир и Фарлаф; конечно, легче отделать и выдержать шесть характеров, нежели двадцать; зато славнее для поэта изобразить шесть характеров хорошо, нежели пятьдесят дурно. Он остерегся от легкого, но сухого и холодного способа познакомить читателей с своими героями, изображая их портреты и силуэты, как делает Тацит в "Истории", Вольтер в поэме. Он помнит, что ни Гомер, ни Виргилий не рисовали их, и, по следам своих великих учителей, умел выставить героев в действии, показать их образ мыслей в речах, дать каждому особенную, ему только приличную физиогномию, которая против воли обнаруживается в решительные минуты опасности, несчастия, сильной страсти. Герои Пушкина не выходят из натуры, действуют прилично, ровно, не похоже один на другого, но согласно с их особенным характером. Характеры их от начала до конца выдержаны.

Главный герой поэмы, Руслан, великодушен, храбр, чувствителен, решим, верен любви своей, чести и добродетели, но вспыльчив и нетерпелив. Он напоминает Ахиллеса. На свадебном пиру

...страстью пылкой утомленный,
Не ест, не пьет Руслан влюбленный;
На друга милого глядит,
Вздыхает, сердится, горит
И щиплет ус от нетерпенья.

Отправляясь вместе с тремя своими соперниками отыскивать похищенную Людмилу,

На брови медный шлем надвинув,
Из мощных рук узду покинув,
.......................................
Руслан уныньем как убит;
Мысль о потерянной невесте
Его терзает и мертвит.

В пещере благодетельного Финна, лежа на постели из мягкого моху перед погасающим огнем,

...ищет позабыться сном,
Вздыхает, медленно вертится...
Напрасно! витязь наконец:
"Не спится что-то, мой отец!
Что делать: болен я душою,
И сон не в сон, как тошно жить".

Нетерпеливый, он считает каждое мгновение - и, едва показался день,

Выходит вон. Ногами стиснул
Руслан заржавшего коня;
В седле оправился, присвистнул;
....................................
И скачет по пустому лугу.

Грозный Рогдай, умыслив прежде, нежели освободить Людмилу, умертвить Руслана, догоняет его и вызывает на смертный поединок.

Руслан вспылал, вздрогнув от гнева;
Он узнает сей буйный глас...

Начинается единоборство - и неукротимый Рогдай, ужас сильных, погиб от руки Руслана. Мы будем иметь случай ниже говорить о сем прекрасном отрывке подробнее.

Размышления русского богатыря на старом поле брани выведены из его положения; они показывают его возвышенный образ мыслей, чувствительность сердца и ненасытимую жажду славы.

О поле! поле! кто тебя
Усеял мертвыми костями?
Чей борзый конь тебя топтал
В последний час кровавой битвы?
Кто на тебе со славой пал?
Чьи небо слышало молитвы?
Зачем же, поле, смолкло ты
И поросло травой забвенья?..
Времен от вечной темноты,
Быть может, нет и мне спасенья!
Быть может, на холме немом
Поставят тихий гроб Русланов,
И струны громкие Баянов
Не будут говорить об нем.

Рассерженный огромною головою Черноморова брата, задержавшего его на пути, в вспыльчивости он дает ей пощечину, но, опомнясь, дарует жизнь; мужественно бьется дорогою то с богатырем, то с ведьмою, то с великаном, достигает цели желаний своих, побеждает Черномора и, не находя нигде своей супруги, снова теряет терпение, сердится...

......Неистовый, ужасный,
Стремится витязь по садам;
Людмилу с воплем призывает,
С холмов утесы отрывает,
Все рушит, все крушит мечом -
Беседки, рощи упадают,
Древа, мосты в волнах ныряют,
Степь обнажается кругом!
Далеко гулы повторяют
И рев, и треск, и шум, и гром;
Повсюду меч звенит и свищет,
Прелестный край опустошен -
Безумный витязь жертвы ищет,
С размаху вправо, влево он
Пустынный воздух рассекает...
И вдруг... нечаянный удар
С княжны невидимой сбивает... -

шапочку-невидимку! Людмила найдена - и витязь наш утихает; с унынием и слезами берет он ее на руки и тихим шагом едет к Киеву. Ласково приветствует Руслан чудовищную голову Черноморова брата:

Здравствуй, голова,
Я здесь! наказан твой изменник!
Гляди: вот он! злодей наш пленник!

Нежно беседует он с юным Ратмиром, сделавшимся пустынником, и, как Божий гром, упадает на беспечный стан печенегов; рубит, колет, топчет богатырским конем, освобождает престольный град, прощает убийцу-Фарлафа, похитителя-Черномора, пробуждает Людмилу и вместе с нею упадает в объятия Владимира.

Владимир, благочестивый, великолепный, могущий монарх, солнце подданных, нежный отец детей своих, изображен здесь так точно, как представляет его нам правдивая история:

В толпе могущих сыновей,
С друзьями, в гриднице высокой,
Владимир-солнце пировал;
Меньшую дочь он выдавал
За князя храброго Руслана
И мед из тяжкого стакана
За их здоровье выпивал.
..............................
Но с тайным, грустным умиленьем
Великий князь благословеньем
Дарует юную чету.

Владимиру доносят о похищении новобрачной его дочери:

Сраженный вдруг молвой ужасной,
На зятя гневом распалясь,
Его и двор он созывает:
"Где, где Людмила?" - вопрошает
С ужасным пламенным челом.
........."Дети, други!
Я помню прежние заслуги -
О, сжальтесь вы над стариком!
Скажите, кто из вас согласен
Скакать за дочерью моей?
Чей подвиг будет не напрасен,
Тому - терзайся, плачь, злодей!
Не мог сберечь жены своей! -
Тому я дам ее в супруги
С полцарством прадедов моих.
Кто ж вызовется, дети, други?.."

Фарлаф, умертвив изменнически Руслана, привозит усыпленную волшебным сном Людмилу в Киев; народ в радостном волнении теснится вокруг рыцаря, бегут к отцу обрадовать его живительною вестью о возвращении похищенной волшебником дочери.

Влача в душе печали бремя,
Владимир-солнышко в то время
В высоком тереме своем
Сидел, томясь привычной думой.
Бояре, витязи кругом
Сидели с важностью угрюмой;
Вдруг внемлет он: перед крыльцом
Волненье, крики, шум чудесный;
Дверь отворилась, перед ним
Явился воин неизвестный;
...................................
В лице печальном изменясь,
Встает со стула старый князь...

Мастерскою кистью описана борьба надежды со страхом в душе нежного родителя. Юный автор с опытностию старого художника воспользовался положением Владимира, умел сделать из него трагическую немую сцену, поддержать и постепенно увеличить занимательность до самой развязки. Старый князь

Спешит тяжелыми шагами
К несчастной дочери своей,
Подходит; отчими руками
Он хочет прикоснуться к ней;
Но дева милая не внемлет
И очарованная дремлет
В руках убийцы, - все глядят
На князя в смутном ожиданье;
И старец беспокойный взгляд
Вперил на витязя в молчанье.

В сих стихах наш поэт не рассказчик, а живописец. Он не просто повествует нам о происшествии, но изображает: мы видим его, видим отца, который, долго томясь в мучительной безызвестности о милой и несчастной дочери, внезапно получает радостную весть о ней; он поражен ею. Здесь исчезает могучий обладатель России, здесь виден чадолюбивый, горестный отец, который

Тоской тяжелой изнурясь,
К ногам Людмилы сединами
Приник с безмолвными слезами.

Но Руслан таинственною силою кольца разбудил дочь Владимирову,

И старец, в радости немой
Рыдая, милых обнимает.

Все оживотворилось и процвело в чертогах великого князя киевского,

И, бедствий празднуя конец,
Владимир в гриднице высокой
Запировал в семье своей.

Характер Рогдая изображен смелою кистью Орловского, мрачными красками Корреджия:

. . . угрюм, молчит - ни слова,
Страшась неведомой судьбы
И мучась ревностью напрасной,
Всех больше беспокоен он;
И часто взор его ужасный
На князя мрачно устремлен.

Прочитав сии стихи, мы с ужасом видим перед собою одного из тех хладнокровных воинов-убийц, которые не умеют прощать, для которых кровопролитие есть забава, а слезы несчастных - пища.

.......Рогдай неукротимый
Глухим предчувствием томимый,
Оставя спутников своих,
Пустился в край уединенный
И ехал меж пустынь лесных,
В глубоку думу погруженный -
Злой дух тревожил и смущал
Его тоскующую душу,
И витязь пасмурный шептал:
"Убью!., преграды все разрушу...
Руслан!., узнаешь ты меня...
Теперь-то девица поплачет..."
И вдруг, поворотив коня,
Во весь опор назад он скачет.

Мрачный витязь догнал наконец ненавистного соперника.

"Стой!" - грянул голос громовой.

Руслан, погруженный в глубокую задумчивость,

...оглянулся: в поле чистом
Подняв копье, летит со свистом
Свирепый всадник, и грозой
Помчался князь ему навстречу.
"Ага! догнал тебя! постой! -
Кричит наездник удалой. -
Готовься, друг, на смертну сечу;
Теперь ложись средь здешних мест;
А там ищи своих невест".

Рогдай кончил ролю свою в поэме так, как он кончил бы ее в свете, то есть погиб, готовя погибель ближнему.

Для начертания характера женолюбивого хазарского хана Ратмира наш стихотворец взял перо сладострастного Парни.

Хазарский князь, в уме своем
Уже Людмилу обнимая,
Едва не пляшет над седлом;
В нем кровь играет молодая,
Огня, надежды полон взор.

Изнеженный Ратмир гнался за супругою Руслана. Однажды вечером искал он взором ночлега, увидел вдали черные башни старинного замка и поворотил к нему, желая лучше провесть ночь на мягкой перине, нежели на черствой земле. Он слышит прелестный девичий голос, манящий его к отдыху; подъезжает к воротам, и толпа красных девиц окружила его; они уводят коня его, снимают оружие, ведут в русскую баню:

Восторгом витязь упоенный
Уже забыл Людмилы пленной
Недавно милые красы;
Томится сладостным желаньем;
Бродящий взор его блестит,
И, полный страстным ожиданьем,
Он тает сердцем, он горит.

Хазарский князь везде один и тот же. Говоря об эпизодах, мы предоставляем себе говорить подробнее о превращении сего героя в рыбака-пустынника из любви к сельской красавице. Здесь скажем только, что оно совершенно в его характере.

Фарлаф, крикун надменный,
В пирах никем не побежденный,
Но воин скромный, средь мечей, -

смешил бы читателей хвастовством и трусостью, если б не был в душе злодеем, готовым из корысти на всякое преступление.

Через плечо глядя спесиво
И важно подбочась, Фарлаф
Надувшись ехал за Русланом,
Он говорит: "Насилу я
На волю вырвался, друзья!
Ну скоро ль встречусь с великаном?
Уж то-то жертв любви ревнивой!
Повеселись, мой верный меч!
Повеселись, мой конь ретивый!"

Не спеша нагонять похитителя Людмилы, Фарлаф после сладкого продолжительного сна обедал для подкрепления сил душевных,

Как вдруг он видит, кто-то в поле
Как буря мчится на коне;
И, времени не тратя боле,
Фарлаф, покинув свой обед,
Копье, кольчугу, шлем, перчатки,
Вскочил в седло - и без оглядки
Летит...

Конь его перепрыгнул через ров, всадник упал, неистовый Рогдай догнал его, но опустил меч, узнав Фарлафа, и, не желая марать руки в подлой крови его, поехал далее искать себе достойнейшего сопротивника.

А наш Фарлаф? Во рву остался,
Дохнуть не смея; про себя
Он, лежа, думал: жив ли я?
Куда соперник злой девался?
Вдруг слышит прямо над собой
Старухи голос гробовой:
"Встань молодец, все тихо в поле;
Ты никого не встретишь боле;
Я привела тебе коня,
Вставай, послушайся меня".
Смущенный витязь поневоле
Ползком оставил грязный ров,
Окрестность робко озирая,
Вздохнул и молвил, оживая:
"Ну, слава Богу! я здоров!"
.......................................
.......................................
Благоразумный наш герой
Тотчас отправился домой,
Сердечно позабыв о славе
И даже о княжне младой;
И шум малейший по дубраве,
Полет синицы, ропот вод
Его бросали в жар и пот.

И долго скрывался Фарлаф в пустынном уединении, ждал Наины, достойной своей покровительницы, и час злодейства настал:

К нему волшебница явилась,
Вещая: "Знаешь ли меня?
Ступай за мной, седлай коня!"
И ведьма кошкой обратилась;
Оседлан конь, она пустилась
Тропами мрачными дубрав,
За нею следует Фарлаф.
..............................
Пред ним открылася поляна;
..................................
У ног Людмилы спит Руслан
...................................
Изменник, ведьмой ободренный,
Герою в грудь рукой презренной
Вонзает трижды хладну сталь...
И мчится боязливо вдаль
С своей добычей драгоценной.

Он уже в Киеве; граждане бегут за ним ко двору великокняжескому; но, зная трусость Фарлафа, не хотят верить, чтобы он в состоянии был избавить княжну из сильных рук ее похитителя; они с недоверчивостью вопрошают один другого:

"Людмила здесь! Фарлаф? Ужели?"

Чувство народное очень верно в таких случаях; оно редко ошибается! По возвращении истинного освободителя русской княжны

Фарлаф пред ним и пред Людмилой
У ног Руслана объявил
Свой стыд и мрачное злодейство.

Нам остается разобрать характер Людмилы. Она веселонравна, резва, верна любви Своей; нежна и сильна душа ее, непорочно сердце. Жаль только, что автор некстати шутит над ее чувствительностью; его долг вселить в читателя уважение к своей героине; это не Фарлаф, паяц поэмы. Совсем неприлично блистать остроумием над человеком, убитым несчастием, а Людмила несчастна. Уверяю автора, что читатель на стороне страждущей супруги Руслановой, разлученной со всем, что для нее в свете драгоценно: с любезным мужем, нежным родителем, милым отечеством. Богданович иначе поступил в подобном случае. Пушкин, описывая отчаяние Людмилы, увидевшей себя во власти злого чародея, осыпает ее насмешками за то, что она не решилась утопиться или уморить себя с голоду:

Вдруг осветился взор прекрасный;
К устам она прижала перст;
Казалось, умысел ужасный
Рождался... страшный путь отверст:
Высокий мостик над потоком
Пред ней висит на двух скалах;
В унынье тяжком и глубоком
Она подходит - и в слезах
На воды шумные взглянула,
Ударила, рыдая, в грудь,
В волнах решилась утонуть -
Однако в воду не прыгнула.
...............................
...............................
Вдали от милого, в неволе
Зачем мне жить на свете боле?
О ты, чья гибельная страсть
Меня терзает и лелеет,
Мне не страшна злодея власть:
Людмила умереть умеет!
Не нужно мне твоих шатров,
Ни скучных песен, ни пиров -
Не стану есть, не буду слушать,
Умру среди твоих садов!" -
Подумала - и стала кушать.

Человек, терпеливо умеющий сносить жизнь, показывает силу души, самоубийца же - подлость и малодушие. Сам автор впоследствии оправдал свою героиню: она освободилась от ненавистного ей похитителя, возвращена отечеству, родителю и милому другу. Оставшись жить, она думала не об одной себе, ибо если б лишила себя жизни, то сделала бы Руслана и Владимира вечно несчастными.

Вообще, хотя поэма "Руслан и Людмила" без начала (т. е. в ней нет изложения, призывания; поэт как будто с неба упадает на пир Владимиров, переходы, так же как у Ариоста, слишком скоры из тона в тон в некоторых, хотя немногих, местах; но ход ее жив, правилен, не запутан, завязка без хитростей, приключение из приключения развертываются легко, развязка проста, естественна, удовлетворительна. Эпизоды занимательны, разнообразны, хорошо привязаны к главному действию и с жаром написаны, но можно б было посоветовать молодому автору эпизодическую повесть об любви Финна и Наины, разговоры сего волшебника (Песнь 1) и эпизод, в коем он рассказывает нам приключение Ратмира в замке, где

Не монастырь уединенный,
Но робких инокинь собор, -

при втором издании заменить чем-нибудь другим, не столько низким и грубым. Он, без всякого сомнения, найдет в богатом и пламенном своем воображении две вводные повести, которые придадут поэме его разнообразия и степенности. Эпический поэт ни на минуту не должен выпускать из виду своих слушателей, перед коими он обязан вести себя вежливо и почтительно. Просвещенная публика оскорбляется площадными шутками. "Основание поэмы взято из простой народной сказки", - скажут мне; я это знаю; но и между простым народом есть своя благопристойность, свое чувство изящного. Говоря о простом народе, я не разумею толпы пьяниц, буянов, праздношатающихся ленивцев, но почтенный, работающий и промышленный разряд граждан общества. По моему мнению, самый приличный, самый целомудренный и самый лучший по содержанию и слогу во всей поэме есть эпизод об отречении от мира роскошного хана хазарского.

В слоге юного поэта, уже теперь занимающего почтенное место между первоклассными отечественными нашими писателями, видна верная рука, водимая вкусом: нет ничего неясного, неопределенного, запутанного, тяжелого. Почти везде точность выражений, с разборчивостью поставленных; стихи, пленяющие легкостью, свежестью, простотою и сладостью; кажется, что они не стоили никакой работы, а сами собой скатывались с лебединого пера нашего поэта. Он никогда не прибегает к натянутым, холодным, риторическим фигурам, сим сокровищам писателей без дарования, которые, не находя в душе своей потребного жара для оживотворения их мертвых произведений, поневоле прибегают к сим неестественным украшениям и блестящим безделкам.

Известно, что описания и подробности составляют душу стихотворения повествовательного, так же как картины и образы - сущность поэзии лирической. Картина заключает в себе несколько образов; описание есть собрание картин. Описывая, наш поэт почти везде свободно, легко и, если позволено так выразиться, резвясь, переходит от ужасного к нежному, от важного к шутливому, от печального к веселому, всегда умеет быть заманчивым, пленить, испугать, растрогать. Мы надеемся, что при втором издании автор исправит небольшое число слишком быстрых и резких переходов. Послушаем самого его; он описывает единоборство Руслана с Рогдаем. Это образчик ужасного!

Бери свой быстрый карандаш,
Рисуй, Орловский, ночь и сечу!
При свете трепетном луны
Сразились витязи жестоко;
Сердца их гневом стеснены,
Уж копья брошены далеко,
Уже мечи раздроблены,
Кольчуги кровию покрыты,
Щиты трещат в куски разбиты...
Они схватились на конях;
Взрывая к небу черный прах,
Под ними борзы копи бьются;
Борцы, недвижно сплетены,
Друг друга стиснув, остаются
Как бы к седлу пригвождены;
Их члены злобой сведены,
Объяты молча, костенеют,
По жилам быстрый огнь бежит,
На вражьей груди грудь дрожит -
И вот колеблются, слабеют -
Кому-то пасть!.. Вдруг витязь мой,
Вскипев, железною рукой
С седла наездника срывает,
Подъемлет, держит пред собой
И в волны с берега бросает.
................................
................................
И слышно было, что Рогдая
Тех вод Русалка молодая
На хладны перси приняла
И, жадно витязя лобзая,
На дно со смехом увлекла.

Во всем отрывке я заметил только два неправильные выражения, первое: сердца их гневом стеснены', гнев не стесняет, а расширяет сердце; другое: с седла наездника срывает; слово наездник низко и выходит из общего тона.

Далее следует печальное описание старого ноля сражения и образчик того искусства, с каким поэт умеет заставить грусть вкрасться в нашу растроганную душу. Руслан,

Свершив с Рогдаем бой жестокий,
Проехал он дремучий лес,
Пред ним открылся дол широкий
При блеске утренних небес.
Трепещет витязь поневоле:
Он видит старой битвы поле.
Вдали все пусто; здесь и там
Желтеют кости; по холмам
Разбросаны колчаны, латы;
Где сбруя, где заржавый щит;
В костях руки здесь меч лежит;
Травой оброс там шлем косматый,
И старый череп тлеет в нем;
Богатыря там остов целый
С его поверженным конем
Лежит недвижный; копья, стрелы
В сырую землю вонзены,
И мирный плющ их обвивает...
Ничто безмолвной тишины
Долины сей не нарушает,
И солнце с ясной вышины
Долину смерти озаряет.

Здесь подробности величественно-печальной картины изображены сильно, исчислены не скупо и не расточительно; черный покров задумчивости слегка наброшен на предметы, сами собой возбуждающие грустное воспоминание или печальное предвестие.

Вот образчик веселого, шутливого:

Но между тем, никем не зрима,
От нападений колдуна
Волшебной шапкою хранима,
Что делает моя княжна,
Моя прекрасная Людмила?
Она, безмолвна и уныла,
Одна гуляет по садам,
О друге мыслит и вздыхает,
.....................................
.....................................
Рабы влюбленного злодея,
И день и ночь сидеть не смея,
Меж тем по замку, по садам
Прелестной пленницы искали,
Метались, громко призывали,
Однако все по пустякам. -
Людмила ими забавлялась;
В волшебных рощах иногда
Без шапки вдруг она являлась
И кликала: "Сюда! сюда!"
И все бросались к ней толпою;
Но в сторону - незрима вдруг
Она неслышною стопою
От хищных убегала рук.
Везде всечасно замечали
Ее минутные следы:
То позлащенные плоды
На шумных ветвях исчезали,
То капли ключевой воды
На луг измятый упадали:
Тогда наверно в замке знали,
Что пьет иль кушает княжна.
На ветвях кедра иль березы
Скрываясь по ночам, она
Минутного искала сна. -
Но только проливала слезы,
Звала супруга и покой,
Томилась грустью и зевотой,
И редко, редко пред зарей,
Склонясь ко древу головой,
Дремала тонкою дремотой.
Едва редела ночи мгла,
Людмила к водопаду шла
Умыться хладною струею.
Сам карла утренней порою
Однажды видел из палат,
Как под невидимой рукою
Плескал и брызгал водопад.
С своей обычною тоскою
До повой ночи, здесь и там,
Она бродила по садам;
Нередко под вечер слыхали
Ее приятный голосок;
Нередко в рощах поднимали
Иль ею брошенный венок,
Или клочки персидской шали,
Или заплаканный платок.

Сии стихи в своем роде не уступаит прежде нами приведенным: плавны и легки, быстро бегут они один за другим, как светлые струи ручейка по цветистому лугу: шутливый тон автора благороден без напыщенности, точен без сухости.

Еще один пример! Перейдем от приятных предметов к ужасным. Сам Тасс не описал бы лучше того грозного утра, когда русский богатырь один напал на целое воинство печенегов. Стихи Пушкина кипят и волнуются, как смятенный стан неприятелей, гремят, как меч Руслана, поражающий все, что ему противится. Послушаем!

Бледнела утренняя тень,
Волна сребрилася в потоке,
Сомнительный рождался день
На отуманенном востоке.
Яснели холмы и леса,
И просыпались небеса.
Еще в бездейственном покое
Дремало поле боевое;
Вдруг сон прервался: вражий стаи
С тревогой шумною воспрянул;
Внезапно крик сражений грянул;
Смутилось сердце киевлян;
Бегут нестройными толпами
И видят: в поле меж врагами,
Блистая в латах, как в огне,
Чудесный воин на коне
Грозой несется, колет, рубит,
В ревущий рог, летая, трубит...
То был Руслан. Как Божий гром
Наш витязь пал на басурмана;
Он рыщет с карлой за седлом
Среди испуганного стана.
Где ни просвищет грозный меч,
Где конь сердитый ни промчится,
Везде главы слетают с плеч,
И с воплем строй на строй валится.
В одно мгновенье бранный луг
Покрыт холмами тел кровавых,
Живых, раздавленных, безглавых,
Громадой копий, стрел, кольчуг.
На трубный звук, на голос боя
Дружины конные славян
Помчались по следам героя,
Сразились... гибни, басурман!
Объемлет ужас печенегов;
Питомцы бурные набегов
Зовут рассеянных коней,
Противиться не смеют боле
И с диким воплем в пыльном поле
Бегут от киевских мечей,
Обречены на жертву аду.

В целом отрывке мы заметили только низкое слово басурман и неточное выражение питомцы бурные набегов. Набег есть быстрое, безостановочное движение и никого ни питать, ни воспитывать не имеет времени.

Речи составляют одну из важных частей повествовательного стихотворения; мы выписали бы всю поэму, если бы захотели выписывать все хорошее; ограничимся означением мест и страниц, для показания красноречивых, сильных речей, которые наш поэт заставил произнесть своих героев и героиню. Речь Владимира (Песнь 1, стр. 14); благодетельного Финна (там же, стр. 18); Руслана, тоскующего о своей Людмиле (Песнь 2, стр.40); Людмилы (Песнь 2, стр. 51); Наины (Песнь 3, стр. 63); волшебника Финна (Песнь 5, стр. 108) и так далее. Признаемся, что сии речи нейдут в сравнение с Гомеровыми; однако не надобно забывать, что "Илиада" есть поэма эпическая, а "Руслан и Людмила" - романтическая. Совсем некстати было заставить в ней говорить длинные, во сто стихов, речи, когда вся поэма состоит только из шести песен и написана четырехстопным размером. Со всем тем приятно для народной гордости россиянина видеть, что герои Пушкина больше говорят и действуют, нежели Вольтеровы в "Генриаде". Прошу читателей, которые не захотят поверить сему, заглянуть в Лагариов курс словесности, том VIII. Там напечатано: "Cette richesse d'invention qui produit 1'interet, manque certainnement a la "Henriade": les personnages agissent peu, et parient encore moins. On a ete surpris, avec raison, que 1'auteur, ne avec un genie si dramatique, en aie mis si peu dans son Poeme"*.

______________________

* "Это богатство вымысла, которое вызывает интерес, несомненно отсутствует в "Генриаде": персонажи действуют мало и разговаривают еще меньше. По чести, неожиданно, что автор, рожденный с таким драматическим гением, так мало использовал его в своей поэме" (фр.).

______________________

Сравнения, уподобления новы, разительны, объясняют мысль, придают ей силу, оживляют сухое описание и всегда приведены кстати. Кроме примеров, которые читатель найдет в отрывках, прежде приведенных, представим здесь несколько. Описывая постыдный побег Фарлафа, преследуемого грозным Рогдаем, автор говорит:

Так точно заяц торопливый,
Прижавши уши боязливо,
По кочкам, полем, чрез леса
Скачками мчится ото пса.

Прекрасно сравнение Черномора с хищным коршуном, так же как усмиряющегося гнева со льдом, тающим на долине в полдень. Еще лучше следующее: Ратмир выезжает на долину

И видит - замок на скалах
Зубчаты стены возвышает,
Чернеют башни на углах;
И дева по стене высокой,
Как в море лебедь одинокий,
Идет, зарей освещена.

Воскрешенный волшебником Руслан встает

.......на ясный день
Очами жадными взирает,
Как безобразный сон, как тень,
Пред ним минувшее мелькает.

Пушкин, подражая Ариосту и Флориану, поставил себе за правило начинать каждую из шести песней поэмы своей каким-то обращением, или, справедливее сказать, прологом. Но сии обращения не совсем счастливы: он хотел быть в них забавным, блистать остротою ума, и вместо того почти везде остроты его натянуты, плоски. Примеры объяснят это лучше.

Вторая песнь начинается обращением к соперникам в военном искусстве: автор позволяет им браниться и драться сколько угодно; далее говорит к соперникам в искусстве писать и также позволяет им браниться, и заключает слово обращением к соперникам в любви, которых убеждает жить между собою дружно. "Поверьте мне, - говорит он к последним, - если вы несчастливы в любви, то

Вам остаются в утешенье
Война и музы и вино".

То же самое можно сказать и соперникам-воинам:

Вам остаются в утешенье
Любовь и музы и вино.

И опять то же еще раз повторить можно к соперникам-поэтам:

Вам остаются в утешенье
Война, любовь, вино.

Где же логика?

Обращение в третьей песни к зоилу не имеет той замысловатости, какою автор хотел его приправить, притворяясь простодушным. К нему самому не шутя можно обратить стих его:

Красней, несчастный, Бог с тобою!

Красней, забыв должное уважение к читателям.

Четвертая песнь начинается общею и сто раз уже сказанною и пересказанною мыслию, что волшебство красавиц опаснее волшебства настоящих чародеев и что мы должны беречься голубых очей, прелестной улыбки и милого голоса.

В прологе пятой песни находим сравнение идеальной Людмилы с какою-то суровою Дельфирою; но не понимаем, как случилось, что улыбка и разговоры русской княжны, воображением поэта поселенной за VIII веков перед сим в Киеве, рождают в нем спор любви. Видим только, что и здесь он проговорился (стр. 101, ст. 5) стишком, который не может понравиться читателям образованным. Советуем вперед при таких стихах ставить оговорку: с позволения сказать.

Введение в шестую песнь, где поэт делает обращение к своей возлюбленной, ясно и хорошо написано.

В полной уверенности, что автор исправит их при втором издании, заметим здесь маленькие погрешности против языка.

Считает каждые мгновенья, -

надлежало бы сказать: каждое мгновенье.

Вот под горой путем широким
Широкий пересекся путь.

Мы говорим: зимний путь, летний путь; но пересекается широкая дорога другою дорогою, а не путем.

Трепеща, хладною рукою
Он вопрошает мрак немой.

Вопрошать немой мрак - смело до непонятности, и если допустить сие выражение, то можно будет написать: говорящий мрак, болтающий мрак, болтун мрак, спорящий мрак; мрак, делающий неблагопристойные вопросы и не краснея на них отвечающий; жалкий, пагубный мрак!

С ужасным, пламенным челом.

То есть с красным, вишневым лбом.

Старик, измученный тоской.

Измученный показывает продолжительное страдание, а Владимир за минуту только получил весть о похищении дочери.

Из мощных рук узду покинув.

Или просто узду покинув, или из мощных рук узду кинув.

Наш витязь старцу пал к ногам.

Надлежало бы сказать: к ногам старца или в ноги старцу.

Светлеет, мир его очам.

По-русски говорится: светлеет мир в его очах.

В пустыню кто тебя занес?

Занес говорится только в шутливом тоне, а здесь, кажется, он неприличен.

Как милый цвет уединенья.

Цвет пустыни можно сказать, но уединение заключает понятие отвлеченное и цветов не произращает.

И пламень роковой.

Растолкуйте мне, что это за пламень? Уж не брат ли он дикому пламени?

Узнал я силу заклинаньям.

По-русски говорится: силу заклинаний.

Могильным голосом.

К стыду моему, должен признаться, что я не постигаю, что такое могильный, гробовой голос. Не голос ли это какого-нибудь неизвестного нам музыкального орудия?

От ужаса зажмуря очи.

Славянское слово очи высоко для простонародного русского глагола жмуриться. Лучше бы автору зажмурить глаза.

Со вздохом витязь благодарный
Объемлет старца колдуна.

Под словом колдун подразумевается понятие о старости; и слово старец в сем стихе совершенно лишнее.

Кому судьбою непременной
Девичье сердце суждено.

Надлежало бы сказать: "Поверьте мне, кому суждено сердце какой девушки, тот назло вселенной будет ей мил".

Копье, кольчугу, шлем, перчатки.

Полно, существовали ль тогда рыцарские перчатки? Помнится, что еще нет.

Все утро сладко продремав.

Не опечатка ли это? Надобно бы сказать: все утро продремав.

Где ложе радости младой?

На что поставлен эпитет младой к слову радость? Уж не для различия ли молодой радости от радости средних лет, от радости-старухи?

Княжна воздушными перстами.

Объясните мне; я не понимаю.

Кругом курильницы златые
Подъемлют ароматный пар.

С курильниц златых встает, подъемлется ароматный пар, это понятно; но, прочитав: курильницы подъемлют пар, я не могу никак вообразить себе этого действия.

Летят алмазные фонтаны.

Не грешно ли употреблять в поэзии слово фонтан, когда у нас есть свое прекрасное, выразительное водомет?

Арапов длинный ряд идет
Попарно, чинно сколь возможно.

Слова сколь возможно здесь совсем лишние и, сверх того, делают стих шероховатым.

Досель я Черномора знала
Одною громкою молвой.

Правильнее: по слуху, по одной молве.

Всех удавлю вас бородою.

Отвратительная картина!

Навстречу утренним лучам
Постель оставила Людмила.

Воля ваша, а тут недостает чего-то.

Но все легки да слишком малы.

Слово да низко.

А князь красавец был не вялый.

А стих вышел вялый.

Объехав голову кругом,
Щекотит ноздри копнем.
Дразнила страшным языком.
Грозил ей молча копнем.

Мужицкие рифмы!

К великолепной русской бане.

То есть в русскую баню.

Уже достигла, обняла.

Слово достигла здесь очень высоко.

Колдун упал - да там и сел.

Выражение слишком низкое.

Пред ним арапов чудный рой.

Желательно бы видеть пчельник этого роя арапов; вероятно, что в нем и самый мед черного цвета.

Дикий пламень.

Скоро мы станем писать: ручной пламень, ласковый, вежливый пламень.

Бранился молчаливо.

Желание сочетать слова, не соединяемые по своей натуре, заставит, может быть, написать: молчаливый крик, ревущее молчание; здесь молодой поэт заплатил дань огерманизованному вкусу нашего времени. Счастлив он, что его собственный вкус верен и дает себя редко обмануть! Стократно счастлив в сравнении с теми жалкими стихотворцами, которые прямо из-за букваря начали сочинять стихи и у которых и грамматика, и синтаксис, и выражения взяты из Готшедовой "Немецкой грамматики". Русский язык ужасно страдает под их пером, очинённым на манер Шиллерова.

Власами светлыми в кольцо.

Или продетыми сквозь кольцо, или свитыми в кольца, в кудри, в локоны.

Качают ветры черный лес,
Поросший на челе высоком.

Картина уродливая!

Уста дрожащие открыты,
Огромны зубы стеснены.

Или открыты и уста и зубы, или уста закрыты, а зубы стиснуты.

Вот все, что привязчивая критика нашла худого в слоге. Заключим: поэма "Руслан и Людмила" есть новое, прекрасное явление в нашей словесности. В ней находим совершенство слога, правильность чертежа, занимательность эпизодов, приличный выбор чудесного и выдержанные от начала до конца характеры существ сверхъестественных, разнообразность и ровность в характерах действующих героев и выдержанность каждого из них в особенности. Прелестные картины на самом узком холсте, разборчивый вкус, тонкая, веселая, острая шутка; но всего удивительнее то, что сочинитель сей поэмы не имеет еще и двадцати пяти лет от рождения!

Окончив литературные наши замечания, с сожалением скажем о злоупотреблении столь отличного дарования, и это не в осуждение, а в предосторожность молодому автору на будущее время. Понятно, что я намерен говорить о нравственной цели, главном достоинстве всякого сочинения. Вообще в целой поэме есть цель нравственная, и она достигнута: злодейство наказано, добродетель торжествует; но, говоря о подробностях, наш молодой поэт имеет право называть стихи свои грешными.

Он любит проговариваться, изъясняться двусмысленно, намекать, если сказать ему не позволено, и кстати и некстати употреблять эпитеты: нагие, полунагие, в одной сорочке, у него даже и холмы нагие, и сабли нагие. Он беспрестанно томится какими-то желаниями, сладострастными мечтами, во сне и наяву ласкает младые прелести дев; вкушает восторги и проч. Какое несправедливое понятие составят себе наши потомки, если по нескольким грубым картинам, между прелестными картинами расставленным, вздумают судить об испорченности вкуса нашего в XIX столетии!

Впервые опубликовано: Сын отечества. 1820. Ч. 64. N 34-37.