К биографии А. А. Бестужева-Марлинского
Очерки из старокавказской жизни
В Дербентском архиве общих дел, состоящем при городовой полиции, хранится несколько дел, имеющих отношение к печальному эпизоду в жизни А. А. Бестужева в г. Дербенте, именно к смерти девицы О. Нестерцовой. Проливая некоторый свет на это событие, дела эти в то же время очень любопытны, как материал для характеристики жизни и отчасти управления в Кавказской провинциальной глуши, какою был Дербент, более семидесяти лет тому назад.
Дела эти принадлежат бывшему управлению военно-окружного в Дагестане начальника и озаглавлены: 1833 года, № 56, «по рапорту Дербентского коменданта о девице Ольге Нестерцовой, поранившей себя нечаянно пистолетным выстрелом в квартире рядового Бестужева», 1837 г., № 17, о происшествиях 1837 г., № 183, «по рапорту Дербентского коменданта о противузаконных выражениях противу его за обедом Дербентского городового лекаря Попова и о прочем».
Но предварительно нам кажется неизлишним изложить кратко две статьи, появившиеся в Кавказской периодической печати, в которых находим соображения двух известных Кавказоведов по поводу смерти О. Нестерцовой. Наши дела дают некоторый материал для более правильной оценки взглядов авторов этих статей.
Первая статья принадлежит В. А. Потто и составляет часть ряда статей, напечатанных под заглавием «А. А. Марлинский (Бестужев)». (по поводу столетия со дня его рождения, в газете «Кавказ» за 1897 год). Сказав, что Бестужев в 1830 г. должен был отправиться в Дербент в 10 линейный батальон, в котором он числился (Кавказ, 1897 г., № 315), г. Потто продолжает: «Бестужев попал под начальство грубого и жестокого командира, одного из тех выслужившихся солдат, которых в армии называют Бурбонами». «Но и в Дербенте, — говорит г. Потто (№ 322), — находились люди, которые умели ценить великий талант писателя, и для Бестужева нашелся уголок, где он отдыхал душою. Это было семейство тамошнего коменданта Шнитникова». Переходя к изложению эпизода с Нестерцовой (№ 344), г. Потто говорит: «Много по этому поводу [459] ходило басен, сплетен и обидных предположений для памяти Бестужева; но мы лично склонны более поверить показаниям священника, принявшего последнюю исповедь из уст умирающей, чем всем этим толкам и пересудам, злорадно направляемым против Бестужева. Этот священник поведал людям такую тайну, которая была доверена ему перед Богом, я свидетельствовал об истине, чтобы восстановить истину на несовершенном и всегда лицеприятном суде человеческом. Вот что случилось в Дербенте 23 февраля 1833 года. К Бестужеву часто заходила одна молодая девушка, дочь умершего унтер-офицера Нестерцова, которую он скоро глубоко полюбил за ее прекрасную, симпатичную наружность, за ее кроткий нрав и веселый, резвый ум, умевший разгонять его мрачные думы. Ее звали Ольгой. В роковой вечер она казалась особенно оживленной, много смеялась, резвилась и, наконец, кинувшись на постель Бестужева, нечаянно сронила (курсив наш, в виду сказанного ниже) подушку, под которой лежал заряженный пистолет. В этот миг грянул выстрел, и несчастная, обливаясь кровью, опрокинулась на кровать. Пуля попала ей в грудь и прошла навылет. Она прожила еще несколько часов, исповедалась и приобщилась... Назначено было следствие. Обстоятельства, приведшие к печальному выстрелу, казались многим неясными и возбуждали сомнения: не произошла ли смерть девушки от умышленного выстрела со стороны Бестужева, тем более, что по городу стали ходить какие-то чудовищные рассказы. Более всего почему-то смущал пистолет, который имел при себе Бестужев. «Зачем вы его имели при себе заряженным?» значится в одном из вопросных пунктов следователя. — «Я всегда держу пистолет заряженным», отвечал Бестужев: «предосторожность, мне кажется, не лишняя, особенно в Дербенте, где разбойничают не только Татары-Шииты, но и немирные горцы». Умирающую также допрашивали; она давала ответы твердо, с полным достоинством, и до последнего вздоха утверждала, что причиною несчастья была она одна. Странно, что и ей, готовившейся уже предстать на суд «пред страшным престолом Господа Славы», не хотели в то время поверить. Бестужеву грозило предание суду со всеми его тяжкими последствиями; но его спасителем является старый священник, напутствовавший умирающую. Его никто не спрашивал; но он явился сам, чтоб дать показание, и ему нельзя было уже не поверить. Дело окончилось ничем». Некоторые неточности в рассказе г. Потто, не говорящего, на чем он его основал, выяснятся сами собою при дальнейшем изложении.
По поводу статей г. Потто Е. Г. Вейденбаум напечатал в газете «Кавказ» (1898 г., № 29) статью «А. Бестужев на Кавказе» (вошла в «Кавказские этюды». Тифлис. 1901, I, 267–274), в которой указывает неточности в первой. Так, слова г. Потто об отношениях к Марлинскому подполковника Васильева, командира линейного батальона, он считает преувеличенными в дурную сторону и, между прочим, [460] указывает, что Марлинский жил в доме обывательском. Главную причину служебных неприятностей, постигших Марлинского в Дербенте, по мнению г. Вейденбаума, надо искать скорее всего в неприязненных отношениях между Васильевым и Шнитниковым. Можно думать, что и сам Бестужев, опираясь на свою близость к последнему, не всегда исполнял по отношению к Васильеву обязанности подчиненного. О несчастии с Ольгою он донес не Васильеву, как следовало, по команде, а Шнитникову, который немедленно приступил к следствию, не снесясь, в свою очередь, с батальонным командиром. Из этого возникла между обоими начальниками продолжительная и колкая переписка. Следственное дело о смерти О. Нестерцовой остается до сих пор неизвестным. (Примеч. г. Вейденбаума). Покойный М. И. Семевский говорил, что видел это дело в 1860 г. в Петербурге у одного Кавказского чиновника (Русский Вестник, 1870 г., июль, 49). Тем не менее, некоторые биографы Бестужева считают возможным утверждать, что во время следствия Васильев всячески старался утопить Бестужева... Сохранившейся рапорт 13 апреля 1833 г., при котором Васильев представил следственное дело в Тифлис начальнику Грузинских линейных батальонов генералу Байкову, не подтверждает этих тяжких обвинений против начальника Бестужева. В своем рапорте Васильев только слегка касается некоторых невыясненных обстоятельств дела, но затем, отказывается дать свое заключение по существу и прибавляет: «рядовой Бестужев в продолжение командования моего батальоном ни в каких еще дурных качествах замечен не был». Вообще, в рапорте не видно желания во что бы то ни стало погубить Бестужева. Никаких других официальных документов по делу Нестерцовой до сих пор не открыто» (курсив наш). Таков взгляд Е. Г. Вейденбаума на дело Нестерцовой. Кто более прав, г. ли Потто или он, думается, осветит наше дальнейшее изложение; теперь заметим, что последние слова г. Вейденбаума, подчеркнутые нами, оказываются, благодаря нашей находке, неточными, и что дополнить сведения об отношениях командиров поэта к нему и между собою значит способствовать выяснению обстановки его жизни в Дербенте, а не только заботиться о памяти одного из Кавказских служак, как говорит г. Вейденбаум.
Указанное выше дело 1833 г., № 56, начинается рапортом Дербентского коменданта майора Шнитникова военно-окружному в Дагестане начальнику генералу-майору Каханову от 9 марта 1833 г., № 500: «Представляя при сем подлинное следственное дело (по словам архивариуса Дербентского общего архива, П. И. Иванова, дело это хранится в архиве городского полицейского управления, но, при нынешнем состоянии сего архива, нет возможности проверить это показание) с мнением моим о девице Ольге Нестерцовой, поранившей себя нечаянным случаем в квартире рядового Грузинского линейного № 10 батальона Бестужева 23 февраля на благоусмотрение [461] вашего пр-ства, донести честь имею, что командир того баталиона подполковник Васильев, на третий день, т. е. 26 февраля, несмотря на произведенное следствие при депутате с военной стороны, поручике Карабакове, как командире роты, где случилось происшествие, и исправляющем должность помощника полицмейстера, назначив с своей стороны вновь следователя подпоручика Рославцова, настоятельно требовал назначения с гражданской стороны депутата; почему, дабы отклонить всякое притязание с его стороны, предписал я коллежскому секретарю Тернову дополнить оное, если признано будет то необходимым. Г. Тернов рапортом от 4 с. м. донес, что следователь Рославцов за сделанною проволочкою 3-го марта при перепросе под присягою денщика Сысоева делал ему с ругательством преступные вопросы при г. Тернове, который, основываясь на указе 1763 года февраля 10, п. 2-го, и собственном признании Нестерцовой, уклонился от дальнейшего изыскания, к делу неприкосновенного. После чего г. подполк. Васильев 6 марта в отношении своем № 328 прописывает донесение подпоручика Рославцова, что якобы Тернов неизвестно с какого-то повода старается дело сие затмевать, нежели открыть самую истину, просит назначить вместо его другого депутата. Почему, усматривая из сего явное пристрастие по сему делу со стороны следователя с военной стороны Рославцова, касающееся до чести г. Тернова, обязанностью поставляю довести до сведения в. пр-ства и просить разрешения, следует ли за сим назначить вновь переследование».
15 марта ген. Каханов, живший в Дербенте, отвечал за № 400 Шнитникову, что в деле он усматривает след. упущения: 1) в свидетельстве лекарском о поранении Нестерцовой не сказано, тяжела ли рана или нет; 2) не дознано, по какому поводу денщик штабс-капитана Жукова, Аксен Сысоев, бывал часто в квартире у Бестужева и, как он объясняет в показании своем, часто ночевать ходил, как к своему господину, так иногда и к соседу унтер-офицеру; 3) против показания рядового Бестужева не отобрано объяснений от лиц, пришедших в его квартиру вслед за случившимся происшествием; 4) из выше изъясненного дела не видно, умерла ли или по сие время в живых поранившая себя девица Ольга. Посему Каханов предложил Шнитникову «составить вновь комиссию из одного военного обер-офицера и гражданского чиновника с тем, дабы они, доследовав замеченные мною упущения на законном основании, с присовокуплением при том должного объяснения имеемого отобраться от прапорщика Рославцова, какое он снял с Сысоева показание и чем может утвердить, что он лжет, и потом с заключением своим противу обстоятельств возлагаемого на них следствия, представил бы к вам, а вы ко мне с своим мнением». Исполняя это предписание, Шнитников при рапорте от 13 апреля 1833 г. за № 709, представил следующее мнение: «Из дела о девице Ольге Нестерцовой, поранившей себя нечаянным случаем в квартире рядового Бестужева, я усматриваю: 1) что 23 минувшего февраля Нестерцова зашла в квартиру Бестужева за бельем [462] для шитья, которого, не застав дома, послала за ним бывшего в сей квартире случайно для присмотра за лошадьми штабс-капитана Жукова, денщика Сысоева; по прибытии Бестужева, она, резвившись на кровати, сильно ударилась (а не сбросила, как у г. Потто) правым плечом об подушку, под которою лежавший заряженный пистолет, из предосторожности от воров, выстрелил и ранил ее в плечо, каковое ее показание подтвердил и Бестужев, ссылаясь на свидетелей. Свидетели под присягою показали гг. штабс-капитан Жуков, Корсаков, священник Демидович и денщик Сысоев, во всем согласно с объяснением девицы Нестерцовой и рядового Бестужева, из коих первые видели подушки, опаленные порохом от пистолетного выстрела, что самое заметила и следственная коммисия при первоначальном производстве дела; городовой медик Попов под присягою, штабс-лекарь Рождественский без присяги, подтверждают показание девицы Нестерцовой; а насчет раны, полученной ею от того выстрела, означенные медики и штаб-лекарь Тимофеев, что оная была опасна. Сверх сего мать Нестерцовой, Матрена удостоверяет, что дочь ее ранила себя собственно от своей резвости; хозяин квартиры Бестужев при происшествии не находился, а слышал один только выстрел; унтер-офицер Егоров, что денщик Сысоев ходил к нему часто за огнем, но редко ночевывал, который чаще всего ночевывал у господина своего, шт.-капитана Жукова. 2-е) подпоручик Рославцов, как видно из переписки, не доверяя следственной комиссии, требовал копию предписания военно-окружного в Дагестане начальника и, получивши оную, объяснил, что денщик Сысоев был им спрошен под присягою при подпоручике Письменном, и при передопросе его при секретаре Тернове якобы показал: девица Нестерцова не ночевала у рядового Бестужева, и Рославцов его за сие назвал дураком, при чем якобы Тернов угрожал донести Государю Императору в делании им пристрастных вопросов; напротив чего денщик Сысоев в присутствии г. Тернова на спросе: действительно ли он видел, что Нестерцова ночевала у Бестужева, отозвался: он сего не видел, а полагает, что ночевала; и при сем случае подпоручик Рославцов сделал ему ругательства не дураком, а ... сыном и другими неприличными словами, что самое подтвердил денщик Сысоев и при вторичном его опросе в наряженной комиссии. Почему я мнением полагаю, как девица Ольга Нестерцова поранила себя нечаянным случаем из пистолета, лежавшего под подушкою единственно из предосторожности от воров, что подтверждается опалением порохом подушек из пистолетного выстрела, виденном при начальном производстве комиссиею, и присяжными свидетелями, и матерью ее, утвердивши собственное признание девицы Нестерцовой, которая померла после сего на третий день (а не через несколько часов, как у г. Потто. Роль священника в «мнении» далеко не так рельефна, как у последнего), и как в сем случае я не нахожу виновным [463] ни рядового Бестужева и никого другого, то и предать дело сие воле Божьей, а поступок подпоручика Рославцова в пристрастном отобрании при переспросе за присягою показания от денщика Сысоева и недоверчивости к комиссии, составленной по воле начальства, равно и подлинное дело, с мнением представить на благоусмотрение вышнего начальства».
Вышнее начальство, т. е. главноуправляющий в Грузии барон Розен, 31 мая того же, № 476, решило: «Из представленных ко мне начальником Грузинских линейных батальонов ген.-м. Байковым следственных дел, произведенных в Дербенте о случившемся в квартире рядового лин. Груз. № 10 бат. Александра Бестужева нечаянном выстреле из пистолета, которым ранена бывшая у него дочь вдовы унтер-офицера Нестерцова, девица Ольга, в правое плечо пулею и от сей раны на третий день умерла, усмотрел я беспорядок по наряду следствий, из коих одно было назначено Дербентским комендантом, а другое командиром линейного № 10 батальона, и следователи действовали каждый отдельно по одному предмету; притом же Дербентский комендант майор Шнитников, вместо того, чтоб по подведомственности замешанного в происшествии лица назначить для производства следствия плац-майора или плац-адъютанта при депутате гражданском, несовместно порядку нарядил к тому следователем городового секретаря Тернова при депутате сказанного батальона поручике Карабакове, через что допущены несогласия и вздорная переписка, как между следователями, так и самими учредителями сих следствий. А потому предлагаю в. пр-ству (т. е. Каханову) за таковой беспорядок Дербентскому коменданту М. Шнитникову сделать «замечание», а секретарю городового суда кол. секр. Тернову поставить на вид, что ему не следовало передопрашивать денщика Сысоева, прежде уже под присягою спрошенного, и входить в переписку с следователем, наряженным от командира лин. № 10 бат. подпоруч. Рословцовым. Из помянутых дел, представленных ко мне ген.-м. Байковым, произведенное по распоряжению Дербентского коменданта на 60 листах у сего возвращается для хранения, с таковым при том уведомлением, что подполковнику Васильеву сделано строгое замечание, а подпоручику Рославцову — строгий выговор». (Подчеркнутое нами, с сохранением подлинного правописания, написано собственноручно бароном Розеном, как это часто делал на бумагах, исходивших от него).
Ольга сошла в могилу, Бестужев, произведенный в офицеры, покинул Дербент; но кровавое происшествие в его квартире продолжало волновать Дербентское общество и вызвало в высшей степени характерное дело 1837 г. № 183, заглавие которого приведено выше.
Поводом к нему послужило след. происшествие (дело 1837, № 17, о происшествиях), очевидно, на романической подкладке, сухо изложенное в рапорте так: «27 Апреля 1837 г., по полуночи в 12 часов, в доме комиссара Дербентского карантина, отставного капитана Флягина, чиновник гражданской службы губ. секрет. Кольченко, находящийся в Дербенте для продажи казенной нефти из Бакинских источников, неизвестно с какого [464] повода, имея в кармане нож кинжальный, жене Флягина сделал оным в животе две раны, из коих одна была весьма опасная; ибо чрез ту рану вышли кишки с порезом сих последних, и от чего раненая при всех медицинских помощах на третьи сутки умерла; чиновник же Кольченко, поранив ее, порезал ножем себе горло, но к совершенному отнятию себя жизни не был допущен Флягиным и казаками, состоявшими при карантине; он взят под стражу, пользуется в лазарете Грузинского линейного батальона и, по замечанию медика, останется жив».
По поводу этого трагического случая и разыгралась в Дербенте трагикомедия, увековеченная в деле 1837 г. за № 183, и живо рисующая картину жизни тогдашней интеллигенции, заброшенной в Кавказскую глушь, под управление коменданта, знакомого уже нам подполковника Васильева, сменившего Шнитникова. 15 июля 1837 г., № 14, он рапортует и. д. военно-окружного в Дагестане начальника ген.-м. Реутту: «Прошлого мая 9 числа, в квартире моей, во время обеда, начался между бывшими у меня тогда чиновниками и другими лицами разговор о нечаянных происшествиях, который коснулся наконец смерти супруги Дербентского карантинного комиссара капитана Флягина, потому что Дербентский городовой лекарь Попов, находившийся тут же, встретив противоречие со стороны беседующих, желал непременно, чтоб мнение его оставалось справедливейшим, чем самым заставил бывшего Каракайтахского пристава, капитана Пражевского, в шутку поставить ему в опровержение его доказательств один пример происходящих иногда неприятных последствий от страсти двух молодых людей, мужчины и женщины, которую лекарь Попов защищал, т. е. что девица Нестерцова, имевшая привязанность к служившему во вверенном мне батальоне рядовому Бестужеву, подвергнулась скоропостижной смерти в квартире его. Это, неизвестно почему, вывело г. Попова из границ пристойности, и он стал требовать от г. Пражевского доказательств взводимого будто бы им на Бестужева преступления; почему я, видя такое неприличное обращение г. Попова, предложил ему оставить мой дом, тем более, что заметил его тогда не в совершенно трезвом виде, чему он с некоторого времени весьма часто стал подвергаться». Представляя переписку, о которой речь далее, Васильев, «чувствуя обидными для себя изъяснения лекаря Попова, наполненные самыми грубыми и несвойственными выражениями противу старшего, и из которых видно, до какой степени лекарь Попов позволил себе противу его забыться», «всепокорнейше просит в ограждение его от подобных оскорблений со стороны, так сказать, его подчиненного, не оставить за таковые начальничьим взысканием с Попова по благоусмотрению его превосходительства».
Эта оригинальная переписка открывается рапортом Попова коменданту от 11 апреля (Попов, как видно, перепутал месяцы, ибо везде в остальных бумагах говорится об обеде 9 мая, а не апреля) за № 15: «Апреля 9 числа сего года у вашего [465] высокоблагородия за обедом при вас и других бывших, г. капит. Пражевский объявил, что бывший здесь Бестужев, который, как известно из инвалидов, по высочайшей милости уже офицером, убил Ольгу Нестерцову. При этом случае мое умышленное противоречие капит. Пражевскому вынудило его яснее подтвердить сказанное и сделать свои слова более гласными обществу, так что и ваше высокоблагородие за противоречие мне сделали известное вам оскорбление; но я, нимало не обижаясь им и руководствуясь присягою, имею честь вас покорнейше просить заставить капитана Пражевского доставить законные доказательства для уличения в уголовном преступлении Бестужева, дабы он Бестужев, не мог уклониться от справедливого по законам наказания, или же самого капит. Пражевского, в случае несправедливости его слов, подвергнуть законной ответственности. Если же рапорт, как и противоречие мое капит. Пражевскому, не будет от вас удостоен справедливого внимания, а возбудит только еще большее противу меня неудовольствие, то я вынужден буду без отлагательства представить с него копию высшему начальству». 12 мая комендант обратился к Пражевскому с просьбою представить ему, если имеются, доказательства преступления Бестужева, «в противном же случае я не оставлю выставить на вид перед начальством поступок г. дикаря Попова», и 13 мая получил от него следующий ответ: «За обеденным у вас столом, зачался общий разговор о нечаянных смертоубивствах и напоследок склонился к смерти капитанши Флягиной. На что Попов сказал: «так ей и надо; пусть старуха не любит молодого». В это время не помню кто из дам отвечал ему, что такая же смерть может постигнуть и молодую. На сие дикарь Попов, наговорив кучу нелепостей, сказал, что этого никогда не бывало и быть не может. Я, сидя около него и желая прервать разговор его с дамами, сказал: «Вы напрасно утверждаете, что молодая женщина не может подвергнуться той же участи; вот вам пример Нестерцовой, которая также сделалась жертвою нечаянности в квартире Бестужева». Попов же, будучи и до обеда нетрезв, начал ко мне приставать за сие, говоря: «Вы говорите, что Бестужев ее убил, и потому он преступник, а разве офицер может быть преступником», и требовал у меня на сие доказательства. Я, не зная об этом деле решительно ничего, говорил ему смеясь: «я сделаю доказательство». Попов же опять сказал мне: «Если вы знали о том, то почему не донесли в тоже время», на что я ему отвечал: «потому не донес, что не был в то время в Дербенте». Но Попов не примечал или не мог приметить, что я шучу над его азартностью, вынудил меня не неумышленным своим противоречием сказать, что Бестужев застрелил Нестерцову, но дабы прервать с пьяным разговор и тем от него избавить всех; но слова сии я сказал без всякой справедливости и вероятия... Что же касается поступка г. Попова, неприличного званию благородного человека, о коем вам докладывал при мне батальонный адъютант, что он того же дня часу в 5 пополудни, ехавши к вам, нашел повыше генеральской квартиры на улице [466] валяющегося на земле пьяного Попова, коего приказал поднять и отвести в квартиру его, я не должен умолчать, как о поступке таком, который порочит в глазах Мусульман всех находящихся здесь Россиян».
Получив такое обоюдоострое донесение Пражевского, комендант 10 июня сообщает его Попову и в заключение, называя его «пятном для целого общества, которого членом он находится», пишет: «Итак, не желая подвергнуть вас неприятным последствиям, которых вы не избежите, ежели б я донес начальству о поведении вашем, ограничиваюсь на этот раз только тем, что предлагаю вашему благородию вести себя лучше, а между тем искать себе место в другом городе; если же и после этого дойдет до сведения моего о неприличном вашем поведении, то я при всем моем нежелании повредить вам должен буду об этом представить начальству. Что же касается до требования вашего, чтобы капит. Пражевский представил законные доказательства в уголовном преступлении Бестужева, то, прочитав выше изъясненный отзыв его и рассудив о сем предмете, вы, без сомнения, сами согласитесь, что слова, сказанные г. Пражевским: «и вот вам пример: Нестерцова также сделалась жертвою нечаянности в квартире Бестужева», не заключают в себе того смысла, в котором они приняты вами, и ежели прибавить еще к тому, что это сказано было шутя, то вы можете видеть, до какой степени начальство должно считать основательным и уважительным таковое ваше требование».
В ответ на это предписание Попов 15 июня пишет следующий любопытнейший рапорт. «На предписание в. в-дия от 10 июня сего 1837 г. за № 1142 честь имею ответствовать:
1) В сем предписании не означено: а) когда и как, письменно или словесно, в. в-дие требовали от г. капит. Пражевского объяснения по рапорту, поданному вам мною 11 мая за № 15; в) от которого числа и за каким номером г. кап. Пражевский вам подал объяснительный рапорт.
2) Объяснение г. капит. Пражевского, помещенное в означенном предписании в. в-дия, совершенно не имеет никакого сходства с разговором, действительно бывшим у вас в доме за обедом 9 прошлого мая, в опровержение коего честь имею пояснить:
а) Разговор о нечаянных смертоубийствах вовсе не начинался, да и никто не упоминал о них; но он начался о любви, предмете, о котором можно говорить во всех благородных, ученых обществах, и п. в-дие первые, на вас пристально глядевшей молодой даме, супруге подпоручика Лагунова, шуткою сказали: «Вы, верно, меня старика любите, что так пристально смотрите на меня», на что вы и получили утвердительный ответ. Я, сидевши почти против этой дамы и от вас чрез 3 человека, тоже для шутки сказал: «Трудно поверить этому. Стариков нельзя любить, как молодых». Эти слова из шуточного разговор превратили в сурьезный. Священник Петр Демидович сделал на мои слова несколько [467] ученых возражений. По ходу разговора и для поддержания своего мнения, я представил некоторыя различия любви, сказав: «Любовь у людей по разным причинам бывает различна, как то: притворная, искренняя, родительская, сыновная, нежная, пылкая и др.; поэтому стариков скорее можно почитать и уважать, чем любить; потому что старики могут ли вполне отвечать молодым и так любить, как молодые?» В это время супруга в. в-дия сказала: «И старики могут так же любить, как и молодые, да еще и лучше», и получила от меня в ответ: «Неправда! Старики никогда не могут любить так, как молодые». Дама, вероятно, обидевшись противоречием и не дождавшись от меня объяснения, для посрамления любви молодых и не старого ее защитника, предоставила в пример молодого человека, здесь в Дербенте содержавшегося под караулом, губ. секр. Кальченку, зарезавшего супругу г. капитана Флягина, в следующ. выражениях: «Вот вам недалеко пример молодой любви, здесь в Дербенте, например, Кальченко. Вот как прекрасно молодые любят!». При этом случае мною было сказано: «Старуха не люби молодого и не связывайся с молодым! Видно, ей так и надобно было!..» Та же дама продолжала: «Да это и с молодою дамою может случиться!» Я и на это возразил: «Этого быть никогда не может. Такие примеры очень редки, а здесь в Дербенте такого другого и не бывало». В это время г. капит. Пражевский, обращаясь ко мне, твердо и ясно сказал: «Да вот вам в Дербенте другой пример — Бестужев убил Оленьку». При этих словах от любопытства и удивления все замолчали; только я один, для обнаружения уголовного преступления г. Бестужева или же в оном его криминального оговора господином капит. Пражевским, решился продолжать разговор, как следует далее: «Неправда ваша! Я сам был в то время в Дербенте и знаю, что г. Бестужев по следствию оправдан, и оказалось, что она сама застрелилась, и как вы можете говорить такие слова в обществе?» Г. кап. Пражевский не замедлил выразительно упорствовать в оговоре: «Хотя меня тогда и не было здесь, но я знаю это хорошо и докажу вам». Еще спрашиваю: «Для чего же вы об этом в свое время не объявили начальству?» На что г. кап. Пражевский отвечал: «Для того, что во время этого происшествия я был в отряде; да и к чему вы вступаетесь за Бестужева?» Наконец, мною было сказано: «Я вовсе не вступаюсь за Бестужева, а гоню порок, и потому потребую от вас доказательства на все ваши слова. Впрочем, мне этого не нужно делать: г. комендант, здесь, как местный начальник, и без меня это должен сделать; но если они умолчат об этом, то я непременно о ваших словах доведу до сведения начальства». Тогда в. в-дие г. капит. Пражевскому оказали свое начальническое и вместе приязненное заступление, решась в слух целого общества и с недовольным видом мне сказать: «Борис Неронович! Я вижу, что вы сюда приходите только для того, чтобы спорить; то прошу вас оставить мой дом и впредь ко мне никогда не ходить». Утверждая далее, что Пражевский сказал: «Бестужев убил Оленьку», Попов продолжает: «Следующие двадцать [468] строк (в предписании коменданта), темно-красноречивых и немного самим себе противоречащих изворотов, клонятся единственно к тому, чтобы доказать, что будто бы я был в таком виде, которое не позволило мне рассудить, что г. капит. Пражевский говорит шутя, и следоват. убедиться, сколь неуместна и неосновательна моя к нему в этом случае привязчивость; но напрасно они клонятся. Вид мой был такой, который должен иметь благородному человеку, а чтоб поверить г. капит. Пражевскому, что он разговаривал со мною шутя и смеяся, нужно было б прежде ослепнуть и вместе лишиться здравого рассудка или оглохнуть. Потому что для шутки никого и никогда нельзя оговаривать в столь важном уголовном преступлении, тем более в обществе. Его шутка вместо выражения удовольствия в целом обществе водворила безмолвное любопытство и удивление. К тому же в обществе, может быть, находились многие, кои, вовсе не знав этого приключения, могли соблазниться — увериться в злодеянии г. Бестужева; потом обидно заключать о действиях особ, как производивших следствие, так и рассматривавших оное. Неуместность и неосновательность моей привязчивости к г. кап. Пражевскому уничтожаются целью, которой все Российско-подданные обязываются достигать статьею 800 книги II разд. II гл. I и ст. 13 кн. I разд. I, ст. 11, XV тома свода уголовных законов, чтоб не быть в необходимости пред ними отвечать».
3) в. в-дие «считаете излишним напомянуть мне всю непристойность тогдашнего моего состояния». Это очень справедливо, потому что она законным порядком не доказана, равно как и мое дурное поведение, для пощады которого в. в-дие, пропущая многие случаи, вероятно, как плоды постыдного, несправедливого и незаконного наушничества, находите достаточным выставить мне на вид один только мой поступок, т. е., что будто бы я 9 прошлого мая, перед вечером, найден на улице в нетрезвом виде до такой степени, что должно было поднять меня с земли и отвести на квартиру. По вашему в-дию, прежде чем выставить мне на вид сей поступок, нужно бы самим лучше увериться в действительности его, т. е. так как здесь есть другой медицинский чиновник, для поверки доносчика, следовало в тот же час нарядить законным образом для освидетельствования моего тогдашнего состояния комиссию. Известно, что нетрезвость до выше означенной степени часом или двумя не могла бы пройти».
4) Итак, не находя для себя нужным выносить более ваше противозаконное притязание на мое поведение, прошу покорно в. в-дие уволить меня от сделанного вами первого мне предложения: «вести себя лучше»; если же в. в-дие еще будет угодно чернить мое поведение письменно или словесно, то я прибегну к защите высшего начальства. Другого же предложения, чтобы я между тем «искал себе места в другом городе», честь имею уведомить вас, что я не вправе его выполнить, потому что я определен в Дербентскую провинцию не для того, чтоб приискивать для себя места в других городах. К тому же запятненный в поведении, я бы нигде не захотел служить, не смыв прежде пятна оправданием или [469] наказанием законов. Что же касается не «до требования моего», как значится в предписании вашем, но до моего покорнейшего прошения, прочитав выше означенное возражение на объяснение г-на Пражевского и ваше на мой рапорт с № 15 притязание, и вспомнив сказанный г. капит. Пражевским у вас за обедом, не требующие никакого истолкования слова: «Да вот вам и другой пример был: — Бестужев убил Оленьку; хотя меня тогда и не было здесь, но я знаю это хорошо и докажу вам», в. в-дие можете видеть, до какой степени начальство должно считать основательным и уважительным мое покорнейшее прошение, чтоб г. капит. Пражевский представил законные доказательства в уголовном преступлении Бестужева».
Получив этот рапорт, очевидно, не вполне нормального преследователя порока, комендант Васильев, конечно не мог не усмотреть в нем «противозаконных выражений» Попова и не прийти в гнев, который и разразился в виде вышеприведенного его рапорта от 15 июля за № 14. Но побуждаемый ли искренним чувством или, скорее, лицемерием, он рапорт отправил вместе с частным письмом на имя генерала Реутта, в котором, проливая крокодиловы слезы, пишет: «Извините меня великодушно, что я беру смелость беспокоить вас обстоятельством, которое для меня самого столько неприятно, что я не желал бы никогда упоминать об нем. Не желая повредить лекарю Попову, единственно от снисхождения к его молодости, заметив с давнего времени, что он ведет себя не совсем соответственно своему званию, я хотел было умолчать о описанном мною случае и о других неприличных его поступках, при том же зная, что назначение сих медиков зависит от Грузинской врачебной управы, писал только партикулярно к инспектору оной и просил его переместить Попова из Дербента в другое место. Но сверх всех ожиданий моих, на предписание мое к Попову, получил от него отзыв в виде отношения (сего последнего он, по подчиненности своей, мне кажется не должен был сделать), наполненный грубыми и обидными для меня изъяснениями, вследствие которого не могу не представить сего обстоятельство на благоусмотрение в. пр-ства. Из переписки, по этому предмету произведенной, в. пр-ство усмотреть изволите, что лекарь Попов поступил в этом случае совершенно легкомысленно, не свойственно долгу приличия, строптиво и даже дерзко противу меня; но за всем тем я не желал бы подвергнуть его тем дурным последствиям, которых он может не миновать, ежели формально исследовать все его поступки; и одно желание мое есть, чтобы в предостережение его впредь от грубостей противу старших подвергнуть его какому либо взысканию по благоусмотрению в. п-ства, ежели изволите найти его сего достойным, так, чтоб не могло это повредить будущей его службе, а вместе с тем и перевести его из Дербента». 29 сентября 1837 г. генерал Реутт отвечал коменданту: «Рассмотрев рапорт в. в. от 15 июля за № 14 и представленную при оном переписку, я нахожу, что хотя лекарь Попов и оказывается виновным в дерзостных поступках против вас, но с тем вместе не могу не [470] сказать, что если бы вы не сблизили его с собою и более занимали по обязанности службы, то, вероятно, он не решился бы на подобные действия, в которые иногда вовлекает праздность. За всем тем, я прошу Грузинскую врачебную управу о переводе лекаря Попова из Дербента и о назначении на место его другого медика, более способного и полезного по службе».
Грузинская врачебная управа, конечно, исполнила желание генерала, и Попов 26 октября 1837 г. был переведен в г. Эривань. Таким образом Попов, этот любитель «ученых» разговоров, был принужден покинуть Дербент, откуда он и уехал в августе 1838 г., уже при новом коменданте.
Все эти «ученые» разговоры и преследование «криминальных» преступлений, конечно, были результатами Дербентской захолустной жизни, ярко отразившейся во всем деле с его рапортами и предписаниями.
С именем Ольги Нестеровой связано еще одно дело Дербентского архива, именно дело, начавшееся 4 октября 1833 г. «по рапорту Дербентского коменданта о познанных унтер-офицершею Нестерцовою поворованных у нее вещей на 53 р. 70 к. серебром у Дербентской жительки Мамедовой». Дело это, впрочем, для биографии Оленьки ничего не дает, а интересно лишь для истории управления Дербентом.
Е. Козубский.
Г. Т.-X.-Шура, 19 сентября 1905 года.
____________
