КРАСНОЕ СОЛНЦЕ
"Настоящее житейское поприще наше началось со вступлением нашим в Сибирь,
где мы призваны, словом и примером, служить делу, которому мы себя посвятили".
Декабрист М. Лунин
В Забайкалье, в Бурят-Монголии, в пятнадцати километрах к северо-западу от Ново-Селенгинска, среди отрогов Хамар-Дабана, в замкнутой горной долине лежит продолговатое озеро. В далекие времена, когда по берегам озера кочевали со своими юртами и стадами роды селенгинских бурят, среди стариков из уст в уста передавалось предание о чуде, совершившемся некогда в этой долине. Старики рассказывали, будто там, где теперь сверкают и колышутся воды озера, когда-то, давно, давно, росла высокая трава да валялись камни, и нигде не было ни речки, ни озерка, ни ключа. Посредине долины ламы построили кумирню - храм для жертвоприношений бурханам, ламаитским богам, сами поселились вокруг и вырыли неподалеку глубокий колодец. Одним утром в горах послышался подземный грохот, из колодца хлынула вода и чуть не затопила бурханов. Ламы перенесли кумирню на другое, более высокое место, но вода добралась и туда; кумирню, преследуемую водой, пришлось перенести еще выше.
Эта древняя легенда - отражение подлинной истории озера. Из-за вулканических колебаний почвы уровень воды в озере в течение веков действительно несколько раз изменялся - когда-то оно было таким мелководным, что буряты прозвали его "нога-озеро", то есть мелкое, проходимое вброд. Неподалеку от озера, действительно, позвякивали колокольчиками, веяли на ветру пестрыми полотнищами стены древнего монастыря ламаитов. В начале XVIII века приток реки Темника, Цаган-гол, прорвался в долину и затопил ее. К началу XIX века посредине затопленной долины горбился один единственный островок - Осередец. Там гнездились утки, цапли, чайки, журавли, дикие гуси. Гусей водилось такое великое множество, что охотники, подъезжая к острову, били их палками или веслами, а на берегах собирали целые пуды гусиных перьев, годных для письма. С тех пор озеро и стало называться Гусиным.
В наше время на его берегах добывают уже не гусиные перья, а уголь. Мимо его прозрачных вод с грохотом несутся поезда. На станции Гусиное Озеро товарные составы стоят подолгу: рабочие нагружают платформы углем. За годы советской власти Бурятия, бывшая колония царской России, бесправная, беспомощная, с кочевым населением, не знавшим промышленности и едва-едва освоившим хлебопашество, превратилась в республику передового колхозного скотоводства, земледелия и крупной индустрии. Шахтеры Гусиного Озера из года в год увеличивают добычу угля, но, провожая глазами платформы, груженные черно-коричневым богатством, вспоминают ли они о судьбе изгнанника, который когда-то, 100 лет назад, бродил по пустынным берегам, прислушиваясь к тишине, прерываемой захлебывающимися звуками колокольчиков бурятской кумирни и блеянием овец, и, присев у воды на круглый камень, задумчиво заносил в записную книжку рассказы старожилов и собственные свои наблюдения?.. "Бурый уголь тонкими и толстыми пластами залегает во многих местах", - записал он однажды.
В 1854 году только что основанный в Москве журнал "Вестник естественных наук" стал печатать с продолжениями из номера в номер статью под названием "Гусиное Озеро". Подписи под статьей не было. Редакция в туманной сноске сообщала: "Статья, предлагаемая нами, составлена автором, проживающим более тридцати лет в Забайкалье". Такая неопределенность вызвана была запрещением упоминать имена декабристов в печати. Автором статьи был декабрист, отбывший в тюрьмах Сибири тринадцать лет каторжных работ и в 1839 году поселенный в Селенгинске, замечательный русский ученый, исследователь берегов Гусиного Озера, первый этнограф Бурятии - Николай Александрович Бестужев. В высоких показателях добычи угля советских гусиноозерских шахт воплощена и его благородная воля, а вклад в этнографию Бурятии, сделанный им, огромен.
Упоминания о Гусином Озере встречались в литературе и до статьи Николая Бестужева: во второй половине XVIII века в многотомном "Путешествии по разным провинциям Российского государства" знаменитого Палласа; в 1823 году в "Письмах о Сибири" Геденштрома. В 1852 году член Сибирского отдела Географического общества Сельский опубликовал об озере небольшую статью. В семидесятых годах, ссылаясь на статью Бестужева и кое в чем полемизируя с ним, писал о Гусином Озере Орлов; в восьмидесятых - Черский. В девяностых же годах статья декабриста была так незаслуженно и прочно забыта, что один из сотрудников "Горного журнала" в 1897 году заявил: "О большей части месторождений официальных сведений почти нет, а лишь только один слух, что где-то по течению тех или других рек имеются угли; поэтому и найти такие месторождения представлялось много затруднений. В конце лета 1894 года мною были осмотрены следующие из них: Гусиноозерское, Загустайское и др." Официальных сведений о гусиноозерском месторождении действительно не было, зато неофициальные были. Следовало только прислушаться к ним...
В конце XIX века изучение берегов Гусиного Озера началось совершенно заново, как будто и не существовало сорок лет назад статьи ссыльного декабриста... Плодотворным же практически оно оказалось только в советское время, когда в начале тридцатых годов на берега Гусиного Озера прибыла специальная экспедиция, составившая подробную геологическую карту района. На первой конференции по изучению производительных сил Бурят-Монгольской АССР было принято решение "широко развернуть работы на этом участке".
Статья Николая Бестужева о Гусином Озере разительно отличается от всех предыдущих статей, описаний и очерков, посвященных той же теме. Заметка Сельского страдала излишнею беглостью; путешественники же, побывавшие вблизи Озера до Сельского и Бестужева - и Паллас, и Геденштром, и Мартос - уделяли внимание главным образом гусиноозерскому дацану, обители ламаитского первосвященника Бандидо-Хамбы-Ламы, и подробно описывали длинные многоколенные трубы, звонкие литавры, барабаны, звучащие в дни праздников в честь буддийских богов, дивились фигурам драконов, украшающих стены кумирни, и молитвенным мельницам, которые каждым своим поворотом умножают молитвы, и жертвенникам, и пестрым полотнищам.
Николай Бестужев первый посвятил Гусиному Озеру обширную обстоятельную статью, содержащую точное и подробное описание горных пород, сведения о местной флоре, об ископаемых, об истории озера, о хозяйстве бурят, кочующих на его берегах. Он воспроизвел их обычаи и нравы, он первым записал их причудливые поэтические сказки и первый из европейских исследователей заговорил о бурятском народе без всякого оттенка пренебрежительности, благожелательно и с уважением. В этом сказалась идеология Николая Бестужева, передового человека своего времени, которому чуждо было свойственное царским чиновникам презрительное отношение к туземцам как к "инородцам" и "дикарям".
Первые страницы очерка посвящены объяснению причин прибыли и убыли воды и описанию горных пород: песчаника, валунов, гранита, порфира и гнейса. Высказав уверенность, что вся история перемены уровня воды в озере есть, в сущности, история не прекращающейся в этих местах вулканической деятельности, упомянув о пластах бурого угля, Бестужев переходит к описанию совершенной им по берегам озера далекой экскурсии.
"...я предпринял сделать обход пешком вокруг озера, - пишет Бестужев, - потому что с южной его стороны я выходил везде, а по северную сторону не только я, но и никто, кроме живущих там бурят, не бывал".
Николай Бестужев почерпнул из своего "обхода" богатый этнографический материал. Емкость его небольшой статьи поистине удивительна.
"Чтобы оценить богатство очерка Н. Бестужева, - пишет проф. Азадовский, советский исследователь, восстановивший утраченное место этой статьи в этнографической науке, - достаточно отметить и перечислить те этнографические категории, которых он касается в своем описании: физический тип бурят, нравственная характеристика, описание колыбели, способы кормления ребенка, приветствия бурят, головные уборы и их ритуальное значение, описание юрты и внутреннее ее устройство, балаганы белковщиков, заготовка дров, пищи, хранение ее, напитки... Затем свадебные обряды, калым, обычное право при белковании, способы исчисления времени и расстояния, различные гадания, ритуальное убийство животных, развлечения: борьба, скачки, а также игры детей; подробное описание кузнечного искусства, рыбной ловли - летней и зимней, и, наконец, заметки о социальном и религиозном быте (следы старого шаманства, шаманские могилы, ламаизм). Кроме того, он приводит текст (в переводе) трех сказок и одной песни, нанося попутно много метких штрихов для характеристики сказочника, аудитории, манеры рассказывания и формальных особенностей песен и сказок... Его внимание часто приковывают мельчайшие детали быта, и он тщательно и подробно их описывает. Но это не простое нанизывание фактов, которое так свойственно этнографам-коллекционерам... За мелкими деталями, за ничего не значащими мелочами он умеет разглядеть нечто важное и существенное".
Наблюдая селенгинских бурят, Николай Бестужев, действительно, сумел разглядеть "нечто важное и существенное": он понял причины их тогдашнего неуклонного обнищания. Причинами были частые неурожаи, частые падежи скота, но главная причина крылась не здесь. Тайши, зайсаны, шуленги - бурятские старшины и начальники, - вот кто своею алчностью губил бурятский народ. Ламы - вот кто грабил его и намеренно держал в темноте и невежестве. Многие ученые позднейшего времени склонны были идеализировать внутриродовые отношения бурят, но у Николая Бестужева было острое чутье на социальную несправедливость. "Наибольшие притеснения причиняют ему (буряту) его родовичи, - написано в статье. - Так как бурятские начальники, избранные однажды, остаются в должностях на всю жизнь, то бедные буряты, которые жалуются на злоупотребления, платятся за это дорого".
Виновниками нищеты и бесправия бурят, кроме зайсанов и тайш, Николай Бестужев справедливо считал священнослужителей ламаитской религии - лам. "Ламское сословие есть язва бурятского племени", - решительно писал он. И тут же рассказывал, как наживаются ламы на суевериях народа, стараясь при этом всячески поддерживать "отдаление бурят от русских", сознательно тормозя приобщение бурятского народа к русской - более высокой - культуре. "Ламы из неопрятности сделали даже религиозную обязанность, говоря, что умываться, а пуще того ходить в баню, держать посуду в опрятности - смертельный грех. Они очень хорошо понимают, что приближение к русским лишает их того влияния, которое имеют они на бурят. Так, например, работник бурят в русском доме в городе уже умывается, не ест падали, а потому и обедает за одним столом с русскими; зато, если он болен, его лечат русскими лекарствами, если умрет у него отец или мать, он не имеет времени созывать много лам для трехдневных и более поминок, а в этих случаях ламы лишаются порядочной поживки. Здесь, в окрестностях, жил бурят, по прозванию Марко-богатый; он точно был богат, но ему стоило захворать и пролежать пять месяцев, чтобы сделаться нищим. Налетело множество лам, как воронов, надобно было совершать с утра до вечера моления, отгонять злого духа бубнами, трубами и прочею варварскою музыкою. Надо было обкладывать больного то коровьими, то бараньими внутренностями по усмотрению лам-врачей; натурально, что требуха доставалась на долю больного, а мясо ламам; сверх того надобно было платить и за службу, и за дружбу, и за труды, так что к концу болезни Марко-богатый стал Марко-нищий. Тогда ламы оставили его на произвол природы, которая не преминула в свою очередь без всякой платы поставить его на ноги, а те отправились искать новых жертв".
Не скрывая от читателя отрицательных черт тогдашних нравов, с горечью замечая, что буряты хитры и уклончивы, что они неопрятны, автор очерка в то же время любовно подчеркивает их трудолюбие, понятливость, сообразительность, гостеприимство. "Самый бедный из них, - отмечает Бестужев, - при посещении его даже незнакомым человеком, засыплет для него в чашу последнюю варю чая и будет сидеть после того сам голодом несколько дней". "Несмотря на все стесняющие обстоятельства, - пишет Бестужев в конце очерка о "Гусином Озере", - бурят сметлив... - ...наблюдательность развита в нем в высшей степени... ....Что же касается до умственных способностей бурят, то по моему мнению, они идут наравне со всеми лучшими племенами человеческого рода".
Нам подобное заключение представляется само собой разумеющимся. Но для того, чтобы оценить его истинный вес, мы должны вспомнить годы, когда оно было сделано. Середина прошлого века! В ту пору не только завзятым реакционерам, но и многим либерально настроенным ученым и общественным деятелям было присуще убеждение, будто "дикие" "нецивилизованные" племена по самой своей природе неспособны к развитию...
Из всех декабристов, вышедших после каторги на поселение, Николай Александрович Бестужев был, пожалуй, наиболее подготовлен к той огромной роли в культурном развитии края, какую всем им предстояло сыграть. Он был гораздо уравновешеннее, чем брат его Александр Александрович Бестужев-Марлинский: меньше блеска и пылкости, но больше серьезности и глубины. Карамзин высоко ценил его спокойную, насыщенную фактами и философскими размышлениями, прозу. Николай Александрович бывало сурово выговаривал Александру за кудреватость слога, требуя от литературы в первую очередь мыслей, а не блесток, как бы они ни сверкали. Александр спорил, негодовал, но старался исправиться: старший брат был для него во всем непререкаемый, высший авторитет. Николай Бестужев явился в Селенгинск человеком разносторонне образованным и в то же время деятелем, хозяином, практиком, мастером на все руки. Характер его, всегда хладнокровный, рассудительный и необыкновенно упорный, закалился и окреп в испытаниях 14 декабря и казематов.
Попытавшись после неудачи восстания скрыться, Николай Александрович бежал в Кронштадт, сбрил бакенбарды, надел нагольный тулуп и шапку и добрался было до Толбухина Маяка. Если бы не случайное предательство, - арестовать его не удалось бы. Спокойно и доблестно держался он на допросах; его холодная дерзость ставила в тупик следователей. По дороге в Сибирь хладнокровие и находчивость Николая Бестужева спасли жизнь брату его Михаилу: фельдъегерь, "существо", по определению Михаила Бестужева, "гнусное", эфесом сабли неистово колотил ямщика, несчастный ямщик без устали стегал лошадей, а на крутом Суксунском спуске в Пермской губернии случилась катастрофа: лошади понесли, скованный Михаил Бестужев вылетел из телеги на всем ходу, повозки других арестантов с грохотом неслись на него. Взбешенные кони били уже копытами над головой Михаила, когда Николай Бестужев бросился на помощь брату и с опасностью для жизни вытащил его из-под лошадиных копыт. В остроге Читы, в каземате Петровского завода его неисчерпаемая изобретательность постоянно выручала товарищей. Здесь он сделался искусным часовщиком, золотых дел мастером, кузнецом, токарем, переплетчиком. По свидетельству Михаила Бестужева, вокруг "брата Николая" постоянно теснились товарищи, прося показать, как сделать одно, смастерить другое, укрепить и наладить третье. Когда в Чите декабристы завели на тюремном дворе огород, Николай Бестужев "придумал и устроил поливальную машину". Когда узникам разрешено было в сопровождении конвойного выходить по очереди за частокол "для съемки планов", Николай Александрович сам, своими руками, смастерил все необходимые инструменты. Когда с декабристов по прошествии нескольких лет сняли оковы, которых по закону вообще не имели права на них надевать, Михаил и Николай Бестужевы затеяли целое производство: отпилив от цепей несколько звеньев, они стали выковывать перстни, дарили их друзьям, посылали в Россию родным - "как священный залог, эмблему страданий за истину". Когда декабрист Розен, окончивший срок каторги, должен был с детьми отправляться в далекий и трудный путь на поселение, Торсон выкроил для его ребенка корабельную койку из парусины, а Бестужев приспособил к койке винты и ремни с пряжками, чтобы подвешивать ее к верху дорожного тарантаса. Когда одна из доблестных женщин, последовавшая за мужем в Сибирь, жена Никиты Муравьева, Александра Григорьевна выписала из Москвы набор часовых инструментов в подарок для Николая Бестужева, он изготовил для нее в благодарность небольшие столовые часы со стеклянным циферблатом и сквозною станиною. Когда по дороге из Читы на Петровский завод путников захватил сильный ливень и в юрте им было трудно согреться, он сейчас же устроил из дерна особую печку: дым не расходился по юрте, как это обычно бывало в жилищах бурят, а уходил в круглую дыру наверху. Когда, недалеко от селения Тарбагатай, повстречался им мельник с жалобой, что мельница не хочет молоть, Николай Бестужев, с разрешения коменданта, осмотрел мельницу и объяснил, как наладить плотину. После многодневного пути они достигли Петровского завода и их снова заперли в тюрьму - в специально выстроенный при заводе каземат. Оказалось, что в этом каземате, сооруженном по указаниям царя, совсем нет наружных окон. Узники обречены были на слепоту. Жены подняли тревогу в Петербурге и когда, под воздействием негодующего общественного мнения, царь разрешил прорубить в каждой камере крошечное окошко - Николай Бестужев первый приспособил у себя в камере подмостки, с помощью которых он мог вместе со станками и приборами подниматься наверх, к самому окну. Когда, не выдержав сурового климата и постоянной тревоги за мужа в тюрьме и за оставшихся в России детей, Александра Григорьевна умерла на Петровском заводе - Николай Бестужев вытесал гроб для покойницы и не простой, а особенный - "с винтами, скобами и украшениями", как рассказывает один из его друзей, - и даже, в надежде, что прах ее, согласно ее предсмертной просьбе, разрешат отправить в Россию, - отлил особый свинцовый ящик.
Технические дарования Николая Бестужева в тюрьме не угасли; дарования литератора и живописца - тоже. В Чите и на Петровском он создал целую портретную галерею своих "соузников" и их жен, запечатлев кистью искусного акварелиста облик деятелей 14 декабря и замечательных женщин, последовавших за мужьями в Сибирь; написал повесть "Отчего я не женат", "Воспоминания о Рылееве" (первую работу по истории декабрьского движения) и большую экономическую статью, "О свободе торговли и вообще промышленности". Не угасла на каторге и его преданная любовь к родному флоту. "Еще в Чите, - вспоминает Михаил Александрович, отбывавший вместе с Николаем годы каторги, а потом поселения, - когда мы набиты были, как сельди в бочонке, у брата Николая зародилась благодетельная мысль: упростить хронометр и тем избавить тысячи судов, погибающих от невозможности, по великой ценности, приобрести их. Он с помощью только перочинного ножа и небольшого подпилка создал первообраз своей идеи - часы с качающимся, как на весах, коромыслом. Как это просто и коротко написать - создал. Но я потому употребил этот глагол, что брат именно создал часы из ничего. Он с помощью ножика и подпилка должен был создать токарный станок; с его помощью он должен был устроить делительную машину для нарезки зубьев, часовых колес, для проверки шестерней и пр. пр." "Создать часы из ничего", то есть без материала, без инструментов, это, конечно, большая заслуга, но еще примечательнее, что неотступная мысль об усовершенствовании флота, о благе русских моряков и на каторге не покидала моряка Николая Бестужева. Упорство в достижении цели было у него безграничное. "Следя за развитием мореплавания, - вспоминает Михаил Александрович, - брат с прискорбием видел, что год от году крушение кораблей умножается, и главною причиною крушений была, почти всегда, неверность определения пункта в критический момент крушения от неимения хронометра, который, по дороговизне, был доступен только богачам. Он замыслил упростить его и сделать всем доступным". И эти замыслы лелеял человек, приговоренный к двадцати годам каторги, носивший на ногах цепи! Отсутствие инструментов не заставило его отказаться от любимой идеи. "Нам не давали даже иголок из опасения, что мы сделаем из них магнитную стрелку и компас и убежим", - вспоминал декабрист Завалишин. В первую пору пребывания в Чите заключенным не давали не только иголок, но и бумаги и карандаша; тот же Завалишин вынужден был писать на бумажках от содовых порошков кусочком свинца и прятать их за корешком книжного переплета. И в этих условиях Николай Бестужев продолжал работу над созданием хронометра, который в бури должен будет спасать моряков... "Николай Александрович Бестужев устроил часы своего изобретения с горизонтальным маятником... - вспоминал декабрист Беляев. - Это было истинное великое художественное произведение... Как он устроил эти часы - это загадка... Эта работа его показала, какими необыкновенными, гениальными способностями обладает он".
Через несколько лет после перевода декабристов из Читы на Петровский завод способностям Николая Александровича было найдено другое, более широкое применение. "Государственному преступнику", каторжнику, удалось принять участие в усовершенствовании производства.
Вокруг единственной доменной печи Петровского завода заботами начальства организован был настоящий ад. Печь извергала дым и пламя; рабочие, еле прикрытые войлочными панцырями, с опасностью смертельных ожогов ломами и баграми пробивали брешь в домне, которая тотчас же выпускала огненный ручей чугуна. Работали на заводе, кроме горнозаводских служителей, так называемые "приписные" крестьяне и осужденные на каторгу преступники. С преступников даже во время работы не снимали оков: и ломом и багром орудовали они в цепях. Рабочий день длился без конца, нередко превращаясь в рабочую ночь. На заводе, по свидетельству одного из декабристов, "приписные крестьяне обречены были на участь, еще горшую каторжной". Каторжник, окончивший свой срок, был спасен, "а отверженное племя крестьян и горнозаводских служителей обречено с колыбели до совершенного истощения сил оставаться или угольщиком, или дровосеком, или кузнецом". "От колыбели", - это сказано было почти без преувеличения: дети крестьян и горнозаводских служащих "приписывались" к заводу с двух лет, а работать начинали с десяти. "Кипят в этом котле сотни рабочих всю ночь, - рассказывал очевидец, - подростки... на рабочем жаргоне "духи"... суетятся тут же". Ничем не сдерживаемый произвол начальства, по определению одного из узников, "повсеместно заменял все божеские и человеческие законы и карал заводского служителя наравне с кандальником". И ребенка наравне со взрослым, - добавим мы. Производительность этого завода, располагавшего всего одним доменным горном, тремя молотовыми горнами и двенадцатью ручными, завода, использовавшего подневольный каторжный труд, естественно была очень низкая: в двадцатых годах, через 30 лет после своего основания, ценою безжалостно загубленных жизней, он выплавлял "для кабинета его императорского величества" всего 30 тысяч пудов чугуна в год...
Декабристов, размещенных "в темных стойлах Петровского каземата", - к доменной печи, в ад, не посылали. На всем протяжении назначенных им сроков каторги начальство изобретало для них особые работы. В Чите их водили закапывать овраг, который они прозвали Чертовой могилой, или равнять дорогу, или молоть муку. В Петровском они тоже мололи муку на ручных мельницах. К печи их не посылали не из боязни, конечно, надорвать их здоровье, а из опасения, чтобы они не принесли в рабочую среду "революционной заразы". И тюремщикам было чего опасаться!
"...большая часть преступлений вынуждена порочным устройством нашего общества, - пишет о причинах ссылки на каторгу Михаил Бестужев. - Это были жертвы то бесчеловечия помещиков или начальников, то отчаяния оскорбленного отца, мужа или жениха, то случайного разгула русской природы, и еще чаще произвола нашего бессовестного и бестолкового суда". Людей, высказывающих такую точку зрения на несчастных, ввергнутых в ад каторжных работ, ни в коем случае нельзя было допустить к свободному общению с ними. Вот почему для декабристов и в Чите и в Петровском выдумывали особый режим, особые работы. Но умственное и нравственное воздействие лучших, образованнейших, передовых людей России, собранных в Петровском каземате, было слишком велико, слишком настойчиво, чтобы в конце концов в известной мере не подчинить себе и тюремное и горное начальство.
"Наше присутствие в заводе имело благодетельное влияние на укрощение буйного произвола начальствующих", - вспоминал Михаил Бестужев. Декабристы стали заступниками за несчастных рабочих перед их общим начальством и учителями тех и других. Недаром Петровский каземат - унылое, безглазое здание, выкрашенное в мутножелтую краску - сначала в шутку, а потом и всерьез окружающие и сами декабристы стали называть Петровской Академией. Время, когда заключенным не давали карандаша и бумаги, миновало; через несколько лет в каземате было уже несколько десятков тысяч книг, каземат выписывал газеты и журналы на всех языках Европы, узники читали друг другу лекции по истории, математике, военным наукам, литературе, читали собственные научные и литературные произведения, давали концерты. Правительство попыталось отрезать декабристов от внешнего мира, загнав их в Сибирь, запретив переписываться с родными, но героические русские женщины, последовавшие в Сибирь за мужьями, совершили великий общественный подвиг, прорвав правительственную блокаду и соединив Петровский каземат с Москвой и Петербургом. Под диктовку узников они регулярно писали письма их родным, якобы от своего имени, и сами постоянно извещали сочувствующее столичное общество обо всех нуждах каземата. В ответ из барских особняков в мрачное желтое здание в сырой котловине среди гор у речки Баляги по почте и с оказиями шли романы, журналы, научные книги, справочники, карты, семена редких растений, музыкальные инструменты, токарные станки, лекарства. С годами каземат сделался настоящей академией для одних, школой для других. Горнозаводские служители, местные чиновники, ссыльные и даже буряты из дальних кочевий стали посылать туда сыновей учиться грамоте, ремеслам, музыке, арифметике; а некоторые - естественным наукам, высшей математике, иностранным языкам. Известно имя бурятского юноши, одного из казематских учеников Николая Бестужева: Убугун Сарампилов. Сначала комендант ни за что не разрешал заключенным учить; узники пошли на хитрость и попросили разрешения учить церковному пению. Разрешили. Но без грамоты не научишься петь на клиросе: разрешили учить грамоте. Так в каземате создалась школа, в которой самыми ревностными учителями были Николай и Михаил Бестужевы. С годами юноши, прошедшие курс наук в казематской школе, уезжали в Петербург продолжать образование, и нередко случалось, что ученики каземата на экзаменах в высшие учебные заведения столицы занимали первые места... Скоро в каземат, к "государственному преступнику", искусному доктору Вольфу, стали съезжаться больные не только из Забайкалья, а даже из Иркутска. Вольф прославился тем, что вылечил от смертельной болезни самого коменданта. Лекарств таких, как в каземате, во всей Сибири не было. И таких специалистов по всем областям знания. Главный начальник каземата, комендант Лепарский, собиравший коллекцию редких минералов, не приобретал ни одного нового камня, не посоветовавшись с "государственным преступником" Николаем Бестужевым. Что бы ни случилось на заводе: горн ли отказал, плотина ли прорвалась - служащие бежали в каземат к Николаю Бестужеву или другу его, Торсону. Когда же управляющим Петровским заводом стал горный инженер Александр Ильич Арсеньев, разносторонняя деятельность Николая Бестужева и Торсона приобрела новый размах.
Арсеньев был образованный инженер, выгодно отличавшийся от другого начальства гуманным обращением с каторжанами. Он быстро завоевал симпатии рабочих завода и казематских узников. "Он был истинный отец для служителей и кандальников", - так характеризовал его Михаил Бестужев. Время, свободное от службы, Арсеньев проводил в каземате, принимая участие в бурных политических и научных спорах. "Посреди нас - он был наш; мы и он делили пополам и радость и горе", - вспоминали о нем декабристы. Когда же, по делам службы, Арсеньев уезжал в Петербург, он брал с собою целый ящик писем к родным своих казематских друзей. "Человек, каких мало на свете: честен, прямодушен, добр и благороден", - так рекомендовал Арсеньева своим сестрам Николай Бестужев в одном из писем, отправленных в Петербург с инженером. И в том же письме давал высокую оценку Арсеньеву как специалисту по горному делу: "Вы можете себе представить, что мы в нем теряем и как в благородном друге и как в управляющем... А что теряет в нем наш завод, это я предоставляю вам самим сделать заключение".
Разумеется, "гениальные способности" Николая Бестужева не ускользнули от внимания нового управляющего заводом. И, нарушая все тюремные правила, он привлек Николая Александровича к разрешению насущных проблем производства. Известен блестящий результат совместной деятельности Арсеньева, Торсона и братьев Бестужевых: им удалось перевести заводскую домну с ручного дутья на механизированное и вдвое повысить суточную производительность домны. "Пребывание наше в Петровском заводе, - свидетельствует Завалишин, - обратило внимание всех на это место. Его стали посещать и правительственные лица, и ученые, и путешественники, что и побудило горное начальство преобразовать завод. Почти все заводские постройки были возведены вновь и приноровлены к улучшенным производствам". Как сообщает в своих воспоминаниях Михаил Александрович, Николаю Бестужеву и Арсеньеву "удалось доказать, что из петровского чугуна можно делать железо не хуже шведского".
Срок каторги для братьев Бестужевых окончился в июле 1839 года. Еще задолго до дня своего освобождения - до того дня, когда мрачное желтое здание в сырой котловине останется позади и начнется новая, неизвестная жизнь, - еще задолго до этого дня начались сборы в дорогу и предотъездные хлопоты. Надо было, чтобы сестры успели переслать им деньги, завещанные Александром Бестужевым; чтобы сестры успели выхлопотать для братьев разрешение поселиться не под Иркутском, и не в Кургане, а в Селенгинске, где уже ожидал их старый друг, отбывший каторжный срок раньше их, Константин Петрович Торсон. Надо было успеть смастерить, отлить, выковать на заводе с помощью друзей-мастеров части молотильной машины, которую задумал выстроить Торсон, и гвозди, сошники, бороны, хозяйственные приспособления, необходимые для собственного будущего хозяйства.
Бестужевы ехали в Селенгинск с обширными планами. Хозяйство, - думали они, - даст им возможность существовать безбедно, снять тяжкую заботу с усталых плеч матери и сестер. Они будут трудиться не покладая рук, они изучат местные условия и призовут на помощь технику - разве у Николая Бестужева не золотая голова, не золотые руки? Разве друг их, Торсон, не тратит сейчас столько же изобретательности и труда на усовершенствование своей молотилки, как когда-то на оснащение "Эмгетейна"? Старость еще далеко, у них еще есть время и силы, они сильны образованием, сноровкой, наукой, дружбою - они своего добьются.
В 1929 году, через девяносто лет после прибытия Бестужевых в Селенгинск, в Иркутске вышла книга "Письма из Сибири декабристов М. и Н. Бестужевых". Эти письма - живая повесть борьбы передовых русских людей за создание в глухом краю, среди кочевого народа, близ ветхого, засыпаемого песком городка, образцового хозяйства, опирающегося на технику и науку. И в то же время письма Бестужевых из Селенгинска, особенно письма Николая, - это ценнейший источник для экономической истории Забайкалья. Обстоятельно и подробно, с глубоким знанием дела Николай Александрович описывает матери и сестрам приемы хлебопашества и овцеводства в Забайкалье, выделку кож, условия торговли с Китаем, соперничество между сибирскими и российскими купцами на кяхтинском рынке, климат, пожары лесов, землетрясения, ледоставы. Часто встречаются в письмах Николая Бестужева и великолепные по своей художественной выразительности описания забайкальской природы, но говорит ли он о горах, о лесах или реках - всюду слышен голос деятеля, практика, хозяина, стремящегося возможно глубже проникнуть в сущность явлений природы и народного быта, а не путешественника, любующегося красивыми видами. Занят он не столько описаниями красоты гор и рек, хотя он описывает их с большой любовью, сколько изображением человеческого труда на полях, на горах, на пастбищах, изображением всех приемов этого труда и плодов его.
"Ты нашего края не обижай, называя его бесхлебным, - пишет он сестре Елене в июне 1841 года, - кругом нас места чрезвычайно хлебородные и землепашество к югу, т. е. к Китайской границе, при трудолюбии тамошних жителей, по способу обработки земли, если не может сравняться с иностранным, то по урожайности, конечно, его превосходит. Здесь по Чикою реке есть селения, где не только равнины, но даже горы до самых вершин запахиваются, куда соху надо завозить верхом или заносить руками и где пашут на таких крутизнах, что борозду можно только делать сверху, а на верх соху опять заносить на руках должно. Этот пример трудолюбия вознаграждается почти всегдашними урожаями. Внизу по течению Селенги есть старообрядческие многолюдные селения, которые также щеголяют хлебопашеством; особенно известна так называемая Тарбагатайская пшеница".
Замечательны те строки одного из писем Николая Бестужева к сестре, в которых он объясняет понижение урожаев в Забайкалье тем, что люди не берегут лес. В этих отрывках виден проницательный ученый, ясно понимающий зависимость, какая существует между лесами и плодородностью края.
"Частые пожары лесов, - пишет он сестре в августе 1841 года, - распространение народонаселения, для которого нужны и строевой лес, и дрова, частью истребили, частью изредили прежние дремучие леса, где хранились в неосыхаемых болотах запасы вод, питавшие реки и горные источники. Болота высохли, реки обмелели, источники иссякли совершенно, и хлеб родится ныне только в смочные годы, тогда как прежде урожаи были почти баснословные... То же самое сделалось и с травою: с утратою леса обнажились поля... весенние жестокие ветры начали выдувать песок с обнаженных лугов; в одном месте вырваны глубокие буераки, на другое нанесены песчаные холмы..."
Богаты письма Николая Бестужева и наблюдениями над бытом и нравами бурят. Рассказывает он о том, как буряты приготовляют пищу, как они варят чай, о бурятских юртах, о том, как буряты пасут свои стада, как сеют хлеб, как совершают моления перед своими богами. В этом смысле письма к родным являются для этнографа ценным приложением к статье о Гусином озере. Но, к сожалению, те же письма могут служить печальной повестью хозяйственных неудач маленькой декабристской колонии, образовавшейся в сороковых годах прошлого века на левом берегу Селенги, в трех верстах от города.
Колония состояла из Михаила и Николая Бестужевых, Константина Петровича Торсона и вскоре приехавших к Торсону матери и сестры. Жили они близко друг от друга; домик, в котором помещались Бестужевы, был отделен от домика Торсона только глубоким оврагом. Бестужевы и Торсон постепенно приобрели и построили на своей заимке амбары, конюшни, сараи, флигеля. Правительство выделило каждому из них в шестнадцати верстах от жилья небольшой земельный надел. Все они работали безустали. Торсон был одержим идеей внедрения в сельское хозяйство машин. Это была его мечта, его забота, его болезнь, его жизнь. "Он, - сообщает Михаил Бестужев, - хотел основать по своему проекту мукомольную мельницу, крупчатку, молотильню и веялку - с одною действующею силою - и потом образовать механическое заведение для снабжения всего края механическими орудиями для производства работ по всем отраслям сельского хозяйства".
На собственные скудные средства и по собственным чертежам Торсон соорудил молотилку: "увидевши, с какой легкостью и чистотою она вымолачивает зерно, мелкие земледельцы сами пожелают избавить себя от труда работать", - рассчитывал он. "Я хочу делать машины для пользы людей, чтобы облегчить земледелие здешнего края", - упорно твердил он в беседах с друзьями. И что же? Как видно из писем Бестужевых и из других документов, никто не пожелал пользоваться его молотилкой. Она стояла в сарае безобразным остовом неудавшейся жизни, и строитель не раз говорил, что он с удовольствием сжег бы свое сооружение, если бы не боялся спалить постройки... Бестужевы оросили свой участок, сеяли хлеб, устроили неизвестные до них в том краю парники, столярничали, расширяли постройки, но главные свои хозяйственные надежды возложили на разведение тонкорунных овец. Войдя в товарищество с селенгинскими купцами, они на деньги брата Александра приобрели 500 голов мериносовых тонкорунных овец и умелым уходом, запасливой заготовкой сена на зиму привели стадо в прекрасное состояние. В то время как у соседей нередко погибали целые стада от насморков и поносов, а чаще оттого, что скот и зимой держали на подножном корму и в снежные зимы он не в силах был добывать себе траву из-под снега, овцы Бестужевых тучнели, давали прекрасный приплод и мерлушку высшего качества. И что же? Никто не приобретал ни ягнят, ни мерлушки. Стадо не окупалось. Деньги и труды были пущены на ветер. В чем же крылась причина жестокой неудачи Бестужевых?
В 1947 году к тридцатилетнему юбилею Бурят-Монгольской АССР вышел сборник статей под названием "Бурят-Монголия за 30 лет Советской власти".
"До революции сельское хозяйство нашей республики велось самым отсталым образом, - написано в одной из статей этого сборника. - Скот, основной источник существования сельского населения, днем и ночью, зимой и летом, содержался под открытым небом. Судьба скотовода-кочевника полностью и безраздельно находилась во власти капризов природы. Во время зимних буранов и весенней гололедицы погибали сотни и тысячи голов скота. Огромное количество скота болело разного рода заразными заболеваниями - такими, как чума, сибирская язва и др...
...Историческую роль в коренном преобразовании сельского хозяйства республики сыграло принятое в мае 1929 года ЦК ВКП (б) постановление о ликвидации дореволюционных земельных отношений, о переводе на оседлость кочевого и полукочевого населения Бурят-Монголии...
Вместе с колхозами пришли на поля республики сложнейшие сельскохозяйственные машины".
Какими гениальными способностями, каким тонким и точным чувством будущего надо было обладать, чтобы 100 лет назад ухватиться именно за те звенья хозяйства, за которые можно вытянуть всю цепь! Однако до осуществления государственной заботы об улучшении народного хозяйства было далеко, а настоящее и тут задушило мечту декабристов. Хозяйственные нужды края были ясны им, но даже они, передовые люди своего времени, не в состоянии были осознать, в какой степени отсталость тогдашнего хозяйства Бурятии была обусловлена отсталостью всего социального строя. В царской России среди кочевого народа, среди векового невежества, поддерживаемого бурятскими тайшами, ламами и царскими чиновниками, объективных предпосылок для реорганизации хозяйства на основе науки и техники не существовало. Опыт разведения тонкорунных овец в Селенгинске в те времена не мог не остаться бесплодным: шерсть некуда было сбывать. Своих фабрик в тогдашней Бурятии не было; не было и железных дорог, по которым можно было бы дешево доставлять шерсть на фабрики России. Опыт Бестужевых не мог привиться. Содержание породистых овец требовало запасов сена, а кочевники запасов не делали. Для использования молотилки Торсона требовались крупные хозяйства, а хозяйства кругом были мелкие. Объективные экономические условия были против хозяйственных начинаний пионеров науки в Бурятии; против них была и невежественная, реакционная, трусливая власть.
Согласно инструкции, данной местному начальнику всемогущим Третьим отделением, самые простые и естественные действия были поселенным декабристам запрещены. Торсон хотел посоветоваться о чертежах своей молотильной машины с петербургскими специалистами и для этого послал чертежи и статью с описанием усовершенствованной им машины в Петербург. Статьи, чертежи, письмо - все должно было пройти через Третье отделение. И все приказано было вернуть в Селенгинск; причем селенгинскому городничему предписано было вручить статью "преступнику Торсону с объявлением, что предписанием графа Бенкендорфа не дозволяется государственным преступникам к кому-либо посылать свои сочинения, как не соответствующие положению преступников"...
Инструкция запрещала декабристам удаляться без особого разрешения более чем на 15 верст от своего дома, а между тем земли, предоставленные Бестужевым под сенокос и пахоту, были расположены от них в 16 верстах. Обычно на их поездки смотрели сквозь пальцы, но когда среди местных чиновников оказывался особенно старательный негодяй, он начинал теснить беззащитных, разъясняя Бестужевым, что для отлучки на покос им надлежит писать в Петербург на имя шефа жандармов, с просьбой испросить у государя "высочайшее разрешение" на выезд. Однажды, чтобы пристыдить тюремщиков и подчеркнуть нелепость подобных предписаний, Бестужевы и написали такую просьбу.
"Ваше высокопревосходительство! - писали братья, - известились мы, что в наши пашни, засеянные пшеницей, разломав преграду, ворвались 20 голов рогатого скота и стадо овец... и начали травить почти созрелую жатву. Но т. к. по инструкции... нам не позволяется ехать далее 15 верст от нашего жительства, а пашни отстоят от нас в 16 верстах, то мы в необходимости нашлись обратиться к вашему высокопревосходительству со всепокорнейшей просьбой доложить государю императору для получения милостивого разрешения ехать на пашню, чтобы выгнать скота".
"Просьба осталась без ответа, - рассказывает Михаил Бестужев, - а распоряжение осталось во всей своей силе и давало оружие какому-нибудь квартальному делать нам притеснения на каждом шагу".
Бедность теснила Бестужевых: хозяйство, на которое было положено столько трудов, не давало дохода. Николай Александрович мрачнел. Черные мысли одолевали его. Он выхлопотал для себя разрешение съездить в Кяхту и там занялся живописью. Он любил писать маслом и акварелью. В Чите и в Петровском каземате он исполнил "для истории" портреты всех своих товарищей. Теперь он работал для денег: местные купцы и купчихи, чиновники и чиновницы наперебой заказывали ему свои портреты. Он был в моде, кистью он заработал немало. Деньги были нужны: матушка скончалась, сестры выхлопотали у царя разрешение приехать в Селенгинск. Это было великое счастье - увидеться с милыми сердцу после двадцати трех лет разлуки, но расходы увеличились, а стадо овец и пашни не давали дохода. Сестра Елена ласково уговаривала Николая вспомнить, что он писатель, что он писал когда-то повести, статьи, очерки, и снова писать. Но к чему это, если написанное обречено умереть в том же столе, на котором родится - ведь "государственным преступникам не дозволяется к кому-либо посылать свои сочинения, как несоответствующие положению преступников". На Петровском заводе он писал, а что толку? Крысы по ночам грызут бумаги. Николай Александрович мрачнел. От черных мыслей некуда было деваться. Брата Александра убили, брата Петра свели с ума. А сам он жив и в здравом рассудке, но никогда не увидит плодов труда рук своих. Остатки жизни он ухлопал на усовершенствование хронометров и что же? Постоянное отставание одного из них - всего 1/10 секунды: результат лучше, чем у англичан и французов, но завершить работу нельзя, потому что в Сибири невозможно достать прокатанной латуни для станин. Он написал Струве, директору Пулковской обсерватории, в Петербург. Такая латунь, прокатанная через плющильные станки, продавалась в Петербурге готовая. Но передал ли письмо Бенкендорф? Ответа нет. Видно, упрощение хронометров для пользы родного флота тоже "не соответствует положению преступников".
Черные мысли одолевали его, теснили сильнее, чем бедность. Он не сдавался, конечно. Мужество не покидало его. Он, тот самый Николай Бестужев, о чьих гордых ответах на следствии ходили в Петербурге легенды. На следствии, в числе многих других, его обвиняли в "умысле на цареубийство". Среди членов комиссии был князь Кутузов, некогда принимавший участие в убийстве Павла. "Скажите, капитан, - обратился он к Бестужеву, - как могли вы решиться на такое гнусное покушение?" "Я удивляюсь, князь, - высокомерно, подняв брови, отвечал ему Бестужев, - что этот вопрос задаете мне вы!" Сам следователь следователей - царь - обещал Николаю Бестужеву помилование, если он раскается и впредь будет верным слугой. "Все в моих руках, я могу простить вам". "В том-то и несчастье, - ответил Бестужев, - что вы все можете сделать; что вы выше закона! А мы желаем, чтобы впредь жребий ваших подданных зависел от закона, а не от вашей угодности".
Он и сейчас был тот же - непреклонный и мужественный, любимый товарищами, боготворимый родными, почитаемый бурятами, вызывающий уважение и страх даже у начальства. Это был тот самый Николай Бестужев, который из камеры Петровского каземата написал брату Александру: "Мы думаем, что несчастье должно переносить с достоинством; что всякое выражение скорби неприлично в нашем положении". И не было выражения скорби, не было, хотя черные мысли томили его, мрачность одолевала. Была упорная ежедневная работа на пользу того края, в котором он оказался.
В 1853 году, в "Трудах Вольного экономического общества", Николаю Бестужеву удалось поместить, разумеется без подписи, два очерка: "О бурятском хозяйстве" и "О новоизобретенном в Сибири экипаже".
В первом очерке рассказано о земледелии и скотоводстве. Немногими, но точно найденными словами определяет автор статьи причины, обусловливающие убожество скотоводства кочевников. "Буряты кормят только дойных коров и овец для молока, - пишет он, - а яловые коровы питаются подножным кормом всю зиму". Однако, делая эти замечания, Бестужев понимает отлично, что причина такого бесхозяйственного обращения со скотом вызывается не прихотью, а жестокой экономической необходимостью. "Не у всех есть покосы, - говорит он, - стало быть, не у всех и запасы сена". И вот результат, вызывающий бедствия, голод, нужду в целом крае: "...скотина не может добывать себе пищу из-под глубокого снега, какой был, например, прошлой зимой, и у нас за Байкалом вывалились сотни тысяч скота, лошадей, баранов".
В статье "О бурятском хозяйстве", как и в статье "Гусиное озеро", Николай Бестужев с любовью подчеркивает трудолюбие и добросовестность бурят.
"Бурят - и плотник, и кузнец, - пишет он, - и столяр, и пахарь, и косец... Чрезвычайно просто и остроумно плавят они дрова по быстрым нашим рекам, усеянным островами, отмелями, каменными грядами. Они делают из четырех нетолстых бревен раму и опускают ее на воду; в эту раму бросают дрова как попало и накидывают таким образом сажен до 15. Верхние дрова погружают нижние, а эти, в свою очередь, по удельному своему весу, приподнимаются, и, таким образом, на воде составляется куча, выпуклая сверху и снизу, сдержанная с боков рамою, а снизу - переплетенным положением дров и собственным стремлением кверху. К этой раме приделывают две петли и таким образом переходят пространство верст на 50 и более между всех опасностей горной реки". В очерке о "сидейках" - экипажах, изобретенных им совместно с братом Михаилом, отчетливо проступают главные черты Николая Бестужева, не только этнографа, наблюдателя, ученого, но и просветителя-практика. Он с гордостью сообщает, что через год после изобретения сидеек, оказавшихся весьма удобными для узких горных дорог, он "нашел бесконечное число подражаний". "Жители, - пишет он, - признавались мне, что с той поры, как они стали ездить на сидейках, верховая езда ими вовсе оставлена: маленькая сидейка везде пройдет, где пройдет и верховая лошадь". И, приведя чертежи новоизобретенного экипажа, автор добавляет: "вовсе не желаю, чтобы эта выдумка была под нашим именем, но приятно бы было видеть, если бы она пошла на пользу соотечественникам русским, как она оказалась полезною, легкою и удобною сибирякам!"
Ни тоска, ни придирки начальства, ни хозяйственные неудачи, ни "нужда, хватающая за бока", не властны были разлучить Николая Бестужева с приборами и станками.
Он собрал и, пользуясь микроскопом, подверг исследованию метеориты, выпавшие в 1853 году под Селенгинском, на урочищах Зуй и Бургас-Тай. "Характер камней и состав их различен, - писал он одному из ученых сотрудников "Горного Журнала", - некоторые имеют совершенно вид и свойства кровавиков; другие заключают прожилки кварца; третьи похожи более на железные шлаки, нежели на самую руду. Одни имеют сильную степень магнитности, другие вовсе не оказывают действия на магнитную стрелку". У себя в домике Николай Александрович устроил обсерваторию, где производил метеорологические, астрономические и сейсмологические наблюдения. Он наблюдал и записывал убыль и прибыль воды на реке Селенге. "Частые... землетрясения здесь навели меня на идею повесить на проволоке 20-фунтовое ядро со шпилькой внизу, - сообщал он в одном из писем. - Эта шпилька опущена концом в ящик с мелким песком и при каждом землетрясении чертит его направление. Но тут открылось другое: шпилька показывает тихое колебание почвы и, как я веду метеорологический журнал, где записывается также повышение и понижения воды в Селенгинске, то согласие убыли и прибыли воды поразительно. Сверх того... я устроил верные часы: погрешности их точно так же соответствуют колебаниям почвы. Если шпилька неподвижна, часы мои делают погрешности, не превосходящие нескольких десятых секунды, но за секунду не переходят. Я поверяю их еженощно по звездным наблюдениям, для чего у меня род пассатного инструмента с трубою". Не ограничиваясь научными наблюдениями, он, как всегда, стремился изменять окружающий быт, вводить в него усовершенствования и, как всегда, успевал в этом: изобрел печь простейшей кладки, которая требовала мало дров и долго хранила тепло. "Огонь пропускался из горнила вверх, откуда оборотами вниз, потом колодцем оборачивался снова кверху, - рассказывает биограф Николая Александровича. - Весь секрет заключался в том, что труба приходилась под последним колодцем". Изготовляя для себя охотничьи принадлежности (в последние годы вместе со своими друзьями, охотниками-бурятами, он часто ходил на охоту), Николай Александрович попутно изобрел новый ружейный замок и послал его схему в Петербург, в штаб, предлагая использовать в армии... Но не было ответа из Петербурга.
Не было ответа и от Струве, части хронометра валялись разобранными, и Николай Александрович начал поглядывать на них с той же ненавистью, с какой Торсон глядел на никому ненужную молотилку. Они обречены на бесплодие, ни одному из их замыслов не дано воплотиться, - вот почему и перо, и часы, и рубанок, и кисть, и ружье часто стали падать из рук.
Но вот однажды во флигель к Бестужевым, где Николай Александрович устроил свою мастерскую, постучался незнакомый человек и приходом своим хоть ненадолго, хоть на день разогнал мрачные мысли, точившие хозяина.
- Ты не помнишь меня? - спросил по-русски молодой, высокий бурят, напряженно, но точно выговаривая русские слова, - Я Убугун Сарампилов.
Николай Александрович, стоящий у мольберта, отложил палитру и кисть, - он писал акварелью высокую гору, одетую лесом и быструю реку, несущую льды, - и выпрямился, прищурясь, вспоминая, вглядываясь. Убугун тоже вгляделся и увидел, как постарел, осунулся этот человек, который там, в каземате, казался ему таким спокойным и сильным, - нет, всемогущим... Какие темные глубокие тени легли у него под глазами. И вдруг взгляд Николая Александровича стал приветливым, тени согнала улыбка. Он вспомнил.
Убугун Сарампилов, бурятский юноша, который вошел когда-то в каземат, опасливо оглядываясь вокруг, который пугался простого токарного станка и ни слова не говорил по-русски!
Николай Александрович повел гостя в дом и позвал брата. Торжественно и наивно улыбаясь, Убугун скинул с плеча кожаный опрятный мешок и, освобождая место на столе, сдвинул на край разбросанные по столу книги. Братья, не понимая, глядели друг на друга. А Убугун вынул из мешка зрительную трубу, два бинокля и музыкальный ящик, сразу заигравший на столе бурятскую пастушескую песню.
- Помнишь - ты учил меня? - спросил Убугун. - Это я сделал сам. - Он протянул Николаю Александровичу бинокль. - Смотри!
И, продолжая улыбаться той же торжественной и наивной улыбкой, он, как после долгой дороги, опустился на стул.
Бурятский мальчик превзошел все ожидания учителя. Когда-то, в каземате, Николай Александрович объяснил ему, как работать на токарном станке, выучил немного по-русски, дал книг, потом объяснил теорию увеличительных стекол, сделал схемы орудий часового и слесарного мастерства, снабдил сталью и осколками толстых стекол от зеркал и стаканов. Все пошло в ход, все нашло применение в руках у способного юноши... Бестужев приложил бинокль к глазам. Бинокль показывал, как на ладони, теснимые песчаными заносами улицы старого города, домики знакомых чиновников. Отличный бинокль.
Братья проэкзаменовали молодого бурята, подарили ему книги и обещали побывать у него в юрте.
Встреча с Сарампиловым напомнила Николаю Александровичу день, когда он, когда все они впервые повстречались с бурятами. Это было в 1830 году при переходе из Читы на Петровский завод. Бестужев любил перебирать в памяти эпизоды этого путешествия. Как давно это было, как все, в сущности, были тогда еще молоды! Как счастливы тем, что хоть и под конвоем, которому приказано показывать "свирепый вид", а все-таки шагают по вольной степи и видят горы, звезды, небо не через решетки, не через частокол. Сколько шуток, смеха, веселья, хотя направляются они из тюрьмы в тюрьму. Как смеялись над Кюхельбекером, который принял Марс за Венеру... Шли они и отдыхали, окруженные бурятами. Местное начальство, щеголяя усердием, за месяц, боясь опоздать, согнало бурят на эту дорогу, чтобы застилать болота и выставлять путникам войлочные юрты. Буряты, оторванные от своих кочевий, умирали с голоду... Исправники, заседатели, тайши, не желая допустить сближения изгнанников с бурятами, предупредительно внушили кочевникам, что эти узники, шагающие среди солдат по степи, - злые духи, жадные драконы, способные похитить каждого и улететь в небеса... Как удивлялись буряты, увидя в этих страшных драконах добрых товарищей, которые до отвала кормили их, слушали их сказки и песни, ласкали их ребятишек, играли с ними в шахматы... Оказалось, буряты отличные шахматисты, им случалось выигрывать даже у таких умников, как Басаргин... Честный, сметливый, добрый народ, с ними декабристы подружились в пути. "Государственные преступники" пытались даже объяснить своим новым друзьям, что произошло 14 декабря в Петербурге. Одни испуганно отходили, другие широко улыбались в ответ... Как тогда кружилась голова от вестей об июльской революции, нагнавших их недалеко от Петровского; быть может, и в России свобода близка? Узники хором пели марсельезу. Все казалось возможным. Как кружилась голова от стихов Одоевского, сочиненных в дороге:
Шепчут деревья над юртами,
Стража окликает страж, -
Вещий голос сонным слышится
С родины святой.
За святую Русь неволя и казни -
Радость и слава.
Весело ляжем живые
За святую Русь.
Славим нашу Русь, в неволе поем
Вольность святую.
Весело ляжем живые
В могилу за святую Русь.
И в самом деле: легли живыми в могилу. Желтое безглазое здание в сырой котловине - чем не могила?
Нет, конечно, он и теперь не сдавался. Он работает и будет работать, как работал всегда. Славный народ буряты, благородный, благодарный, талантливый, - какая трогательная улыбка была на лице у этого Убугуна, когда он вынул из мешка свой бинокль... Шутка ли! Первые увеличительные стекла, выточенные рукою бурята... Но черные мысли не покидали Бестужева. С грустной отрадой, таясь от сестер и от брата Михаила, перечитывал Николай Александрович запись в старой тюремной записной книжке. "И я разноображу жизнь свою... Обвиваю колечки, стучу молотком, мажу кистью, бросаю землю лопатою; часто пот льет с меня градом, часто я утомляюсь до того, что не в силах пошевелить перстом, а со всем тем каждый удар маятника, каждый миг времени падает на меня, как капля холодной воды на голову безумного, ложатся, как щелчки к наболевшему месту... Я хочу жизни, а лежу в могиле - я обманут в своих расчетах.
Я сделал все, чтобы меня расстреляли, я не рассчитывал на выигрыш жизни - и не знаю, что с ним делать. Если жить, то действовать, а недеятельность хуже католического чистилища, и потому я пилю, строгаю, копаю, малюю, а время все-таки холодными каплями падает мне на горячую безумную голову и тут же присоединяются щелчки по бедному больному сердцу".
Сейчас он на воле, но разве эта скудная воля не та же тюрьма? Разве он не обречен на бездействие? И он так же строгает, стучит молотком, мажет кистью, учится, изобретает, учит, но холодные капли времени падают на бедную голову и на бедное больное сердце.
В 1853 году началась война с турками, англичанами и французами. В 1854-м вражеский флот осадил Севастополь. Чувство гордости, удивления, зависти охватывало Николая Бестужева, когда до Селенгинска доходили вести о новых и новых подвигах русских моряков. Чувство гнева, когда доползали страшные слухи о воровстве интендантов, о том, что приближенные царя наживаются на войне, моря матросов голодом, снабжая их гнилыми сапогами, оставляя под пулями без оружия... И он, ученый моряк, был здесь, в засыпаемом песком Селенгинске, ничем не властный помочь морякам! Он так и не успел сделать для них новый, более точный, хронометр. Торсон, чья могила уже белеет в долине, у подножия горы, - Торсон не успел заново оснастить корабли... Постоянная тревога, томившая Николая Бестужева последние годы, нашла, наконец, свое имя: Севастополь.
"А каковы наши моряки и артиллеристы!" - писал он одному из своих старых друзей. "Меня оживили добрые известия о славных делах наших моряков, - писал он другому, - но горизонт омрачается. Не знаю, удастся ли нам справиться с французами и англичанами вместе, но крепко бы хотелось, чтобы наши поколотили этих вероломных островитян за их подлую политику во всех частях света".
Осенью 1854 года он испросил разрешение поехать в Иркутск. Ему хотелось побыть в большом городе, среди людей, туда скорее добирались вести. Но вести приходили грозные: наследие аракчеевщины изнутри губило нашу армию, наш флот; бездарность, а то и прямое предательство царских министров сводило на нет все усилия доблестных защитников Севастополя. Угрюмым возвращался Николай Бестужев домой. В дороге он уступил теплое место внутри повозки семейству бедного чиновника, а сам сел на козлы рядом с кучером. Жестокий ветер прохватил его, когда они переправлялись через Байкал. Домой, в уютный домик с колоннами, он вернулся больным. Сестры молили его разрешить позвать врача; он не позволил. Он лег в постель и замолчал. Окружающие шептали друг другу, что у него воспаление легких, или, как говорили тогда, - горячка, но сам он был уверен, что болезнь его зовется иначе: Севастополь. Лежа с закрытыми глазами, Николай Бестужев снова видел карре на площади Сената, он заново, с небывалым отчаянием и гневом, переживал поражение 14 декабря. Вот оно, когда наступила расплата! Их каторга, их страдания - все это вздор. Сейчас не они - сейчас Россия расплачивается за их тогдашнюю неудачу. Если бы они тогда овладели дворцом, прогнали царя, казнили Аракчеева, освободили крестьян, ввели новые порядки в стране, в армии, во флоте, то из Севастополя приходили бы сейчас другие, счастливые, вести... Не открывая глаз, сжимая зубы, чтобы не стонать, он свежо, как впервые, снова пережил боль и стыд поражения и того позорища, которому их подвергли после комедии суда. Их, русских моряков, их, героев Отечественной войны, открывателей новых стран, кораблестроителей, механиков, путешественников, их, надежду и цвет российского флота, привезли на арестантском судне в Кронштадт и под конвоем выстроили на палубе флагманского корабля "Князь Владимир".
Перед лицом матросов и офицеров, толпившихся на палубах "Владимира" и ближних судов, над ними сломали шпаги, с них сорвали мундиры... Читая приговор, адмирал Кроун еле владел голосом, а матросы конвоя, державшие ружья на-караул, утирали кулаками слезы. Они плакали от горя, оттого, что были бессильны защитить тех, кого любили... И вот теперь - страшная расплата за тогдашнюю немощь: Севастополь.
Николай Александрович застонал и открыл глаза. Михаил наклонился над ним со стаканом, думая, что больной просит пить. Но Николай отстранил стакан.
- Скажи, нет ли чего утешительного? - шопотом спросил он.
И Михаил понял: Севастополь.
Николай Александрович Бестужев скончался в Селенгинске 15 мая 1855 года. Через несколько дней после его смерти от астронома Струве, из Петербурга, на его имя пришел ящик: там была прокатанная латунь. Могила Николая Бестужева рядом с могилою Торсона. Память о маленькой декабристской колонии на левом берегу Селенги долго жила среди селенгинских бурят.
Старая бурятка, Жигмыт Анаева, рассказывала в двадцатых годах нашего века, как бурятские ребятишки караулили когда-то прогулки Бестужевых: знали, что те и поговорят с ними, и расспросят, и книжку дадут, и конфетами оделят. "Бедных с ног до головы одевали, - рассказывала Жигмыт. - Больных лечили, всех равно - и бурят, и русских". Сосед Жигмыт Анаевой, Батушка Отхонов, мальчиком учился у Николая Бестужева. Да и не он один...
Когда в 1940 году в Музее восточных культур в Москве была организована выставка бурят-монгольского искусства, мастера Советской Бурят-Монголии, съехавшиеся в Москву, поминали добрым словом учителя их дедов - Николая Бестужева.
...В школах Советской Бурят-Монголии обучаются теперь десятки тысяч детей, в республике 10 техникумов, 3 вуза, более трехсот библиотек, 4 театра. В республике выросли сотни специалистов по всем отраслям культуры, промышленного и колхозного строительства: инженеры, врачи, агрономы, зоотехники, овцеводы, доярки, шахтеры... И кто знает - тот юноша, что сейчас берет на себя новые обязательства по сверхплановой добыче угля в гусиноозерских шахтах - не внук ли он Убугуна Сарампилова, ученика декабриста?
Улан-Норан - звали буряты своего учителя и друга - Красное солнце.
Лидия Чуковская
