Павел Цаудер

«Я САМАЯ СЧАСТЛИВАЯ ИЗ ЖЕНЩИН»

«На днях видели мы здесь проезжающих далее Мурвьёву-Чернышёву и Волконскую-Раевскую. Что за трогательное отречение! Спасибо женщинам: они дадут несколько прекрасных строк нашей истории». П.А.Вяземский.

Александра Григорьевна, дочь крупного помещика графа Григория Ивановича Чернышёва, в феврале 1823 года вышла замуж за штабс-капитана Никиту Михайловича Муравьёва, который выполнял обязанности квартирмейстера 2-й гвардейской пехотной дивизии при великом князе Николае Павловиче.

Никита, родившийся в 1796 году, был сыном известного в свое время писателя, а также преподавателя великого князя Александра Павловича. Он воспитывался вначале дома, позднее слушал лекции в Московском университете, но в 1812 году оставил его и вступил на военную службу, участвовал в сражениях под Дрезденом и Лейпцигом и в числе русских войск вступил в Париж.
В 1820 году он вышел в отставку, но в следующем году вновь вернулся на военную службу и дослужился до чина штабс-капитана гвардейского Генерального штаба.
Умный и образованный человек, он, благодаря непосредственному знакомству с западно-европейской жизнью, рано определил свои политические взгляды и рано был вовлечен в организации тайных обществ – Союза Спасения, затем Союза Благоденствия, а также в возникшее Северное общество и стал его главным руководителем и идеологом. Им составлен проект конституции будущей России, предусматривавший отмену крепостничества, ограничение власти царя конституцией и парламентом.
Никита Муравьев, обладавший по общему признанию «редкими достоинствами ума» и «прекрасными свойствами души благородной», отвечал жене полной взаимностью. Их брак с самого начала был испытан несколькими годами совместной счастливой жизни.
Александра Муравьева, действительно, была «самая счастливая из женщин».
После восстания на Сенатской площади, Никиту Муравьева, одного из лидеров Северного общества и автора конституции арестовали 20 декабря 1825 года в Тагино, орловском имении тестя, Григория Ивановича Чернышева, на глазах малолетних детей, стариков-родителей и беременной жены, которая ничего не знала об участии мужа в тайном обществе.
26 декабря арестованного доставили в Петропавловскую крепость с указанием «посадить по удобности под строжайший арест; дать, однако, бумагу». Через три дня, сидя в одиночной камере, Никита Муравьев пишет покаянное письмо жене: «Мой добрый друг, помнишь ли ты, как при моем отъезде говорила мне, что можно ли опасаться, не сделав ничего плохого? Этот вопрос тогда пронзил мое сердце, и я не ответил на него. Увы! Да, мой ангел, я виновен...»
Через десять дней после ареста Никита Михайлович, находясь в крепости, получил с воли сверток. Это был портрет Александры Григорьевны, выполненный известным художником Петром Федоровичем Соколовым, чье вдохновение оставило нам, потомкам, грустный облик молодой женщины с добрым и нежным лицом.
Из крепости Никита писал жене: «Твои письма, милый друг, и письма маменьки производят на меня такое впечатление, будто самый близкий друг каждый день приходит побеседовать со мной». И в других письмах: «Время от времени я беру твой портрет и беседую с ним», или «Я целый день занят, а время от времени даю себе отдых, целую твой портрет». Он был приговорен к смертной казни отсечением головы, замененной двадцатилетними каторжными работами.
Никиту Муравьева вместе с родным братом Александром, Иваном Анненковым и моряком Торсоном увозили из Петропавловской крепости в Сибирь ночью, тайком в сопровождении фельдъегеря.
Но на первой же от Петербурга станции из полутьмы неожиданно появились две знакомые фигуры. Это были мать, Екатерина Федоровна, и жена Никиты. Мать с распухшим от слез добрым и родным лицом благословила сына, а жена, сквозь слезы, сказала: «Я люблю тебя, Ника. Я – следом за тобой. Слышишь? Я – следом за тобой!»
Когда графиня Александра Муравьева уже была у мужа на каторге, на шутливый вопрос декабриста И.Д.Якушкина – кого она больше любит, мужа или бога, она ответила вполне серьезно, что «сам бог не взыщет за то, что она Никитушку любит более».
Уже выехали из Иркутска в Забайкалье жены сосланных на каторгу декабристов графиня Екатерина Ивановна Трубецкая, и следом за нею княгиня Мария Николаевна Волконская. Теперь их путь в Сибирь предстояло преодолеть и графине Александре Григорьевне Муравьевой, оставив у свекрови двух маленьких дочерей, старшей из которых было всего три годика, и совсем крохотного сына, которых не дозволено было брать с собой.
Она поспешила в Сибирь, чтобы с мужем разделить изгнание.
Мирная и спокойная жизнь графа Григория Ивановича Чернышева нарушилась в 1825 году постигшими его тяжелыми испытаниями: его сын, граф Захар, и его зять, Никита Муравьев, были в числе руководителей заговора и осуждены на каторжные работы, а дочь, Александра, последовала за своим мужем в Сибирь, чтобы разделить с ним его участь. От этого удара он никогда не смог оправиться и умер в 1831 году.
...В Москву Александра Муравьева приехала в первых числах января 1827 года. Пушкин, вероятно, был знаком с Муравьевой еще до ее замужества. Он зашел к ней проститься и передать через нее свое послание в Сибирь декабристам. Он взволнованно говорил ей:
- Я очень понимаю, почему эти господа не хотели принять меня в свое общество: я не стоил этой чести.
Как и другие жены декабристов, поехавшие к мужьям в Сибирь, Александра Муравьева тоже отреклась от всех гражданских прав, подписав те страшные «условия». Позже она начертала тушью текст этих «условий» на батистовом платке, и эта реликвия декабризма сохранилась до наших дней в одном из центральных архивов Москвы.
...На лице солдата в темном полушубке и валенках, стоявшего с ружьем в руках в карауле у полосатого столба, появилось удивление когда к воротам тюрьмы подъехала кибитка и из нее легко выпрыгнула невиданная барышня. Это была Александра Григорьевна Муравьева. Здесь, за высоким частоколом находился ее муж, Никита Михайлович Муравьев, декабрист, осужденный на двадцать лет каторжных работ.
Графиня Муравьева удивилась, когда комендант генерал Лепарский потребовал подписать бумагу, обязующую иметь свидания с мужем только в арестантской камере в назначенное время и в присутствии дежурного офицера и разговор вести только на русском языке.
После подписания бумаги, Муравьеву провели под конвоем по пустому и темному двору в небольшую камеру. Никита Михайлович рванулся жене
навстречу, и она содрогнулась от лязга цепей. Она очень боялась обыска. Опасалась, что могут найти «Послание в Сибирь» Пушкина и его стихoтворение Ивану Пущину. Но все прошло благополучно.
Радость встречи Александры и Никиты была так велика, что они позабыли о присутствии офицера, и она целовала мужа и слезы, ее слезы, текли по его щекам. Они не успели насмотреться друг на друга, как услышали голос офицера: «Пора!».
Никита Михайлович обнял жену и глухо и обреченно снова зазвенели цепи и он почувствовал, как жена вложила в его руку небольшую свернутую бумагу.
Он догадывался, что в этом свернутом листке привет оттуда, из далекой России, которую ему вряд ли когда-нибудь уже суждено увидеть. Оставшись один, он торопливо развернул листок. Это было послание декабристам на каторгу – «друзьям, братьям, товарищам» - первая весточка, привезенная его женой из родных мест:

Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье
Разбудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора:
Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут - и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.

«Послание в Сибирь» вызвало ответ Пушкину, написанный поэтом-декабристом Александром Одоевским:

Струн вещих пламенные звуки
До слуха нашего дошли,
К мечам рванулись наши руки,
И - лишь оковы обрели.
Но будь покоен, бард! – цепями,
Своей судьбой гордимся мы,
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями.
Наш скорбный труд не пропадет,
Из искры возгорится пламя,
И просвещенный наш народ
Сберется под святое знамя.
Мечи скуем мы из цепей
И пламя вновь зажжем свободы!
Она нагрянет на царей,
И радостно вздохнут народы!

Вместе с посланием к декабристам Александра так же нелегально привезла в Сибирь и другое стихотворение Пушкина, написанное им 13 декабря 1826 года, накануне первой годовщины восстания на Сенатской площади, посвященное другу - декабристу Ивану Ивановичу Пущину, приговоренному к пожизненной каторге: .

Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.
Молю святое провиденье:
Да голос мой души твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней!

В своих воспоминаниях («Записки») Пущин писал: «Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнанье».
Заключенных не выпускали из острога и вначале мужей приводили к женам только в случае их серьезной болезни по особому разрешению коменданта. А жены имели право ходить в острог на свидание через два дня на третий. Там была маленькая комнатка для свиданий, тоже только в присутствии дежурного офицера.
С узников не снимали оковы ни днем, ни ночью. Исключением были посещение бани и церкви.
В Петровской новой постороенной тюрьме стало лучше. Каждый из семейных заключенных находился в отдельной комнате, и разрешалось женам жить с ними вместе.
Отец Александры, граф Григорий Николаевич Чернышев был очень богат, с миллионным состоянием. Вся семья Чернышевых была душою обращена к Чите, где находилась их дочь, жена декабриста Никиты Муравьева, и сын-декабрист Захар Чернышев. Все, что они отправляли из Москвы, шло на помощь декабристскому братству.
Мать Никиты Муравьева, Екатерина Федоровна, была также баснословно богата. И она не жалела средств на помощь читинским затворникам – сыновьям Никите и Александру. Благодаря матери, Никите Михайловичу удалось получить в Сибири всю свою богатую библиотеку, так что он в свободное время мог читать своим товарищам по заключению интересные лекции по истории и военному искусству. Жене Никиты, Александре, свекровь выслала деньги, на которые она построила себе дом вблизи тюрьмы. Кошелек матери Муравьевых был открыт для всех. Благодаря ей, в Чите был создан медицинский пункт и аптека, для которых она присылала все самые современные в то время медицинские инструменты и приборы, различные настои и порошки, семена лекарственных трав, посеянные потом в Чите на маленьком участке земли при открытой Муравьевой аптеке, в которой хозяйничал замечательный человек и доктор-декабрист Фердинанд Богданович Вольф.
Вместе с женами других декабристов, Муравьева организовала присылку в Читу, а затем, в Петровск, новейших книг, выписку журналов, что составило целую библиотеку изгнанников. Она была внимательной и чуткой к людям. Даже кто знал ее недолго, запоминал ее с благодарностью на всю жизнь.
Все, знавшие Александру Муравьеву в Сибири, отзываются о ней с единодушным восторгом. Декабрист А.Е.Розен вспоминал: «Александра Григорьевна с добрейшим сердцем, юная, кроткая, гибкая станом, единственно белокурая из всех смуглых Чернышевых, разрывала жизнь свою сожигающими чувствами любви к мужу, заключенному в остроге, и к отсутствующим детям. Мужу своему показывала себя спокойною, довольною, даже радостною, чтобы не опечалить его, а наедине предавалась чувствам матери самой нежной».
Она болела и за своего брата Захара, делала все, что могла и для других товарищей, была всеобщим «ангелом-утешителем». Переносить разлуку с братом ей было нелегко. Она в течение года жила в Чите рядом с Захаром, но видеться с ним ей не разрешали. И чтобы увидеть его хоть издалека, она поднималась на чердак своего дома во время выхода заключенных декабристов на работу. И только когда у Захара закончился срок его каторги и он выходил на поселение, сестре и брату разрешили увидеться и проститься.
В конце октября 1832 года Александра Григорьевна сильно простудилась. С каждым днем ее здоровье становилось все хуже. Но она продолжала отдавать угасающие силы любимому мужу и родившейся в Читинском остроге единственной выжившей в Сибири четырехлетней дочери Софье – «Нонушке», как ее нежно и любовно называли родители и окружающие.
Перед смертью, не желая будить ее, чтобы проститься с ней, она попросила принести куклу, с которой Нонушка спала, и поцеловала ее вместо дочери.
22 ноября 1832 гола А.Г.Муравьева скончалась. Ей было всего 28 лет. Она стала первой жертвой Петровского Завода. Смерть Муравьевой была воспринята как общая тяжелая утрата.
Александра Григорьевна была всеобщей любимицей. Ни одна из декабристок не удостоилась таких высоких похвал в воспоминаниях современников, как она. Даже женщины, весьма строгие к представительницам своего пола, здесь были единодушны: «Святая женщина, которая умерла на своем посту».
Декабрист Н.А.Бестужев занялся устройством гроба, оббил его тафтой и по просьбе мужа, в надежде, что дозволят перевезти прах его жены в Россию, отправился с разрешения коменданта на завод и там своими руками отлил свинцовый гроб. Но желания, надежды и труды мужа были напрасны, так как высокие сановники и сам император разрешения не дали.
Дни в Забайкалье стояли студеные и надо было оттаивать землю, чтобы вырыть могилу. Ее вырыли каторжники. А когда плац-адъютант Лепарский, племянник коменданта, хотел уплатить им, каторжники возмутились: «Какие деньги, господин полковник! Мы же мать хороним, понимаете – мать!»
После кончины жены Никита Муравьев получил приказание вернуться в каземат, и ему приходилось маленькую Нонушку оставлять одну, хотя она была не очень крепкого здоровья.
В том же, 1832 году у Александра Муравьева, брата Никиты, заканчивался срок каторжных работ. Он должен был выехать на поселение, но решил остаться в Петровском, чтобы не оставлять здесь брата одного. Ему разрешили остаться, но не в качестве вольного поселенца, а в качестве каторжника. И Александр снова отправился в тюрьму.
Только через три года братья вместе смогли покинуть Петровский Завод.
В Урике, месте их поселения, Никита Михайлович все свои силы отдавал воспитанию дочери Нонушки, но 25 апреля 1843 года Никита Муравьев вдруг потерял сознание, и через три дня его не стало.
После смерти обоих родителей единственная оставшаяся в живых дочь София – Нонушка была отвезена в Москву и помещена в Екатерининский институт под фамилией Никитина, а впоследствии она вышла замуж за известного генерала Бибикова.
Потомки обязаны Александре Григорьевне Муравьевой за то, что она собрала и сохранила документы, письма, записки, освещающие историю восстания 14 декабря, жизнь изгнанников на каторге и поселении. А, кроме этого, благодаря помощи свекрови, Екатерины Федоровны, она обеспечивала талантливого художника-декабриста Николая Бестужева бумагой, красками, кистями, который сумел создать пейзажи Читы, зарисовки камер Петровского каземата и целую портретную галерею, и тем увековечить их, своих товарищей - узников и их жен.

Louise Elisabeth Vigee Le Brun (1755-1842). Портрет графа Григория Ивановича Чернышёва с маской. 1793 г.
Государственный Эрмитаж.

Ненаписанная поэма Некрасова

"Оказывается, что "Русские женщины" Некрасова есть лишь малый отрывок из задуманной им эпопеи о декабристах.
Вначале Некрасову мерещилась другая поэма - колоссальных размеров, куда должно было войти множество эпизодов и лиц.
Об этом свидетельствует любопытная рукопись, найденная нами в бумагах поэта. Эта рукопись бросает новый свет на знаменитое произведение Некрасова.  Раньше всего обнаруживается, что первоначально в центре своей поэмы Некрасов хотел поставить не Трубецкую, не Волконскую, а другую "Русскую женщину", наиболее достойную славословий и песен, Александру Григорьевну Муравьёву.
Ни одна поэма Некрасова не была так исковеркана цензурой, как "Русские женщины". Лишь теперь, через 50 лет, неутомимому исследователю трудов и дней Некрасова В. Максимову, посчастливилось заполнить цензурные бреши, уродовавшие эту поэму. Но многое в этой поэму так и осталось не сказанным, а сохранилось лишь в том беглом карандашном наброске, который мы воспроизводим теперь."
Корней Чуковский. 1929 г.   

ПРОЛОГ. - Странницы.
ГЛАВА I. - Смерть стучится в нашу тюрьму. Она угрожает отнять у нас самый лучший перл - эту великодушную женщину и пр. Чем тоньше натура, тем менее может выдержать. Удивительно ещё, как все они не умерли, как вспомнишь, что они терпят и терпели.
ГЛАВА II. - Не говорю о муках физических. В первое время они буквально голодали, когда не было сообщения с родными. Сами мыли бельё, пекли хлебы и пр. Нет, муки нравственные (Случай по поводу Рика).
ГЛАВА III. - А этот случай! Сколько ужасу (Случай с Волконской, разбойник).
ГЛАВА IV. - А этот случай с Муравьёвой, когда к ней пристал пьяный офицер. - Какие последствия его могли быть. Сколько подумалось. - Ей стало казаться, что у нее отнимут мужа, когда она осмыслила последствия.
ГЛАВА V. - И вот приезжает курьер и разносится слух, что он приехал кого-то увезти в Петербург для новых допросов. Кого? Ужас.
Ещё глава: а нервы уже надорваны: разве легко было перенести всё это: аресты мужей (Муравьёва плавала в лодке у крепости), долгий путь сюда и пр., и пр.
ГЛАВА VI. - Жизнь входит несколько в условные рамы. Утром их ведут на работу; 2 раза в неделю свидания; все выбегают, чтобы встретиться, они сами открывают ставни; бродят у места работ; провожают издали, когда возвращаются. - Садятся у ограды; по звуку цепей узнают приближение; потом долго не могли привыкнуть, как сняли цепи; разговоры через частокол. - В девять запирают их; в праздник пение и т. д. (Пение арестантов: Воля ты и пр.).
ГЛАВА VII. - Переезд в Петровск и описание жизни там, сначала ужас от темноты тюрьмы и пр. Потом сравнительное удобство. Только беспокоили иногда приезды ревизоров да был случай (Не сюда ли то, что означено под цифрой V?).
ГЛАВА VII. - Но самая жизнь: беспрестанное перебегание из тюрьмы домой и обратно и пр. Стычки с комендантом. Мысль о покинутых в России детях и т. д., и т. д.
ГЛАВА IX. - В один-то из таких дней Муравьёва простудилась. Доктор Вольф и пр. Работа. Если зовут к больному, садится в телегу и едет. Больница, аптека.
Гроб.
Живой мост.
Погребение.
Лампада неугасимая.
Не за танцы, не за шпоры, не за светские манеры полюбила она своего Никитушку. - Он был серьезен и пр. Карамзин и т. д.

Александра Муравьева. Она всегда говорила и делала лишь то, во что верила всем сердцем...

Казимира Прутковская

"Мало любить хорошее, иногда надо это и выразить. Если это не принесет никакой пользы сейчас, – это останется залогом для будущего", – так, в письме из Сибири к матери, обозначил свое credo один из представителей декабристского "муравейника", Никита Михайлович Муравьев. Сорокалетний, ставший седым к моменту написания этих строк, он слишком хорошо знал цену тому, о чем говорил, пожертвовав не только своей благополучной судьбой, но и жизнью жены и детей. Когда-то, в теперь уже далеком 1826-м году, его самый близкий единомышленник и кузен, Мишель Лунин написал Никите Михайловичу: "Все, что было до Сибири, – детская игра и бирюльки; наше истинное назначение – Сибирь; здесь мы должны показать, чего стоим". Показ затянулся на долгие десятилетия, сломав и исковеркав сотни жизней, и между тем, обозначил новые мифы и идеалы. Сухой чиновничий формуляр, выраженный как: "Я, нижеподписавшаяся, имея непреклонное желание разделить участь мужа моего, государственного преступника…" лишь для высшего света породил образ жертвенности, а для вдумчивых современников и последующих историков – образец женщины, "явившей душевную силу" и подтвердившей ее делами.

Александра (Александрина) Григорьевна родилась в 1804 году в одной из богатейших семей России. Ее отец, действительный тайный советник граф Григорий Иванович Чернышев, весьма открыто придерживался либеральных взглядов, однако был на хорошем счету при дворе. У Александры было пять сестер и один брат, тоже в будущем декабрист, Захар Григорьевич. Дети четы Чернышевых, пользуясь услугами пригашенных учителей, получили хорошее домашнее образование. Сам Григорий Иванович, состоя в чине при дворе, посвящал все свое свободное время придворному императорскому театру, и, по словам современников, был одним из "самых любезных людей в свете, умный, остроумный, приветливый". Мать Александрины, кавалерственная дама Елизавета Петровна Квашнина-Самарина наоборот, имела репутацию "женщины с сильным характером, граничившим даже со строгостию в деле семейного управления". В семье любили и всячески поддерживали свободомыслие, считали не просто приемлемым, но и важным иметь собственное мнение о творчестве и Пушкина, и "опальных" Рылеева и Грибоедова. Так, за чтением литературы, участием в домашних спектаклях и прочими занятиями, проходило детство веселой и несколько своенравной Сашеньки. В запасниках Государственного Исторического музея в Москве, хранится портрет двенадцатилетней Александрины, сделанный ее учителем рисования А. Маньяни.

Четырьмя годами позже, сама Александра запишет в своем дневнике: "Я говорила, говорю и пишу, что нет большего несчастия, чем иметь голову горячую и сумасбродную и ум набекрень". Подобная горячность Александры Григорьевны, с годами, перерастет в гиперответсвенность за жизни всех, кто будет ее окружать, принеся ей самой немало угрызений и сомнений.

В феврале 1823 года, Александра, сочетается браком с Никитой Михайловичем Муравьевым. Ей 19, ему – 27, история не сохранила прямых источников, свидетельствующих о периоде знакомства и ухаживания, но, по мнению "света", это был брак по большому, пылкому и взаимному чувству. Так, с заверениями в вечной любви и преданности, с обожанием и почитанием, Александра входит в одну из самых влиятельных семей России. Главы старинного дворянского рода Муравьевых – Михаила Никитича Муравьева, давно уже нет (ум. в 1807 году). Но, к имени его до сих пор в семье, да и в обществе, относятся с высочайшим пиететом: ярчайший представитель Екатерининского "круга", попечитель Московского университета, член Российской Академии наук, товарищ Министра Народного Просвещения, и учитель императора Александра I. Идеалы и веру в созидательную силу просвещения, переняли и продолжили его сыновья – Никита и Александр. Будучи прекрасно образованными, и владея уникальными для того времени знаниями по истории и экономике, военному делу, а главное – политологии, они зачитывались Руссо, Монтескье и Вальтером… В юности, выпускник Московского университета, офицер и участник "Отечественной войны", Никита, вступил в масонскую ложу, назначение которой, очень быстро переросло в нечто большее, чем то подразумевали привычные европейцам идеалы. К 1816 году, являясь уже членом "Союза спасения", именно он, вместе с кузеном Михаилом Луниным, впервые выскажет мысль о "цареубийстве".

Далее, многое, что скажет, да и сделает Никита Муравьев, постепенно перетекая из республиканского русла в приверженцы "конституционной монархии". За годы, предшествующие "восстанию", он существенно поменяет свою позицию и отведет себе роль "идеолога", создаст труд всей своей жизни, которым по праву сможет гордиться – вторую Российскую "Конституцию". После женитьбы, нрав Никиты Михайловича, очевидно, существенно смягчится, а с появлением двоих детей, появится и иное отношение к ценности человеческой жизни, и накануне "декабрьских событий", руководитель "Северного общества", отказавшись от мысли о физическом устранении государя, напишет: "Люди, обагренные кровью, будут посрамлены в общем мнении…"

Вот такого человека и полюбила Александра Григорьевна Чернышева, причем полюбила, с точки зрения последующих поколений, в буквальном смысле "слепо", ибо абсолютно ничего "не ведала" о второй, "тайной" жизни обожаемого ею Никиты. Первые годы брака охарактеризованы ею как "жизнь в раю". "Счастливейшая из женщин" окружена особым вниманием и заботой. Никиту Михайловича волнует и беспокоит все, что может хоть на малость омрачить настроение молодой жены, или же внести неустроенность в быт семьи. Состоя на официальной службе, а также ведая делами тайного "общества", находясь в постоянных разъездах, он пишет Александрин письма, рассказывает о том, как тоскует по присутствию его "маленькой бабасеньки", просит делиться новостями: "Как мы теперь разлучены, зайчик. 800 верст между нами, и дети одни без нас! Ты хотя бы находишься среди своих, а я в полном одиночестве… Я радуюсь мысли, что каждое мгновение приближает меня к моменту, когда мы соединимся. Я постоянно прерываюсь, так как открывается дверь, молча входят крестьяне или крестьянки, приносят пироги, яблоки, ситники, арбузы, а потом начинают поздравлять меня с приездом, рассказывать о своих делах и просить моего вмешательства. Прощай, Бабасинька, Сашазайчик, я обнимаю тебя от всей души и целую лоб, глаза, кончик носа, рот, подбородок, плечи, пальцы, руки, ноги и всю тебя целиком. Я постараюсь вернуться так скоро, как только смогу... Обнимаю тебя от сердца и души так, как люблю тебя".

Осенью 1825 года Никита Михайлович получил долгосрочный отпуск, и, исполнив свои обязанности владельца имений, попутно встретившись с единомышленниками в Нижнем – Новгороде, к зиме прибыл на отдых в орловское имение Чернышевых. В Тагино, к этому времени, кроме родителей Александрины, ее самой, ожидавшей третьего ребенка, находились сестры и брат Захар, семья готовилась весело и шумно встретить Рождество. Мирное течение жизни было нарушено 17 декабря в день ареста сына Чернышевых. Захара Григорьевича отправили в Петербург на гауптвахту, а Никита Муравьев остался объясняться с женой, и уничтожать все, что могло подтвердить его вину, или же дать дополнительный повод следствию. Что конкретно происходило в момент ареста Никиты в доме – историки и авторы "легенд" расходятся во мнении. 20 декабря в 9 часов вечера прибыли жандармские офицеры с предписанием господину Муравьеву немедленно отправляться к московскому генерал-губернатору для дачи объяснений. Известно, что Александра Григорьевна якобы была удивлена происходящим, считая, что брат и муж, ни в чем не виноваты, Елизавета Петровна Чернышева слегла, разбитая параличом, сам Никита Михайлович, прямо при прибывших за ним офицерах, стоя на коленях, каялся и просил прощения. В Москву же, хоть и под конвоем, Никита Муравьев отправился вполне подготовленным и утепленным. Кроме того, он, с видом знатока, оценил условия самой дороги, о чем и написал 23 декабря в своем письме Александрине: "Дорога достаточно хорошая… Я думаю, что ты сейчас будешь более спокойна возле наших детей, столько месяцев лишенных своей матери, поэтому я втягиваю тебя в эту поездку. Я думаю, что это самое разумное дело для тебя. Я целую тебя мысленно тысячу и тысячу раз!.. После Тулы поперек дороги есть пустые ямы, и нужно их проезжать аккуратно и с предосторожностями. Я думаю, что тебе следует отправиться в поездку без сопровождающих, чтобы испытать, действительно ли ты мужественна".

Итак, Александра Григорьевна должна и обязана быть мужественной и пройти испытание… Видимо, в дни, предшествующие аресту, между супругами Муравьевыми состоялся откровенный разговор, определивший их будущее. 30 декабря 1825 года Александра Григорьевна, минуя Москву, потому что к тому времени Никиту уже перевезли в "Анненский" бастион Петропавловки, прибывает в Петербург. И сразу же подает на имя государя прошение о смягчении наказания для арестованных мужа и брата, не забыв упомянуть, что она согласна повсюду следовать за любимым, как бы ни было мучительным наказание, ожидавшее его. "Разделяя участь", она начинает действовать по всем фронтам. Перво-наперво, старается наладить сообщение с тюрьмой, узнает, сколько нужно платить денег за передачу записок, продуктов и вещей. Затем, получая от Никиты письма, начинает прятать, либо уничтожать его записи, оставшиеся в Петербургском доме. Удивительно, но Александра Григорьевна умудряется даже добывать сведения о даче показаний "заговорщиками", ведь они разделены и содержатся в разных камерах. Параллельно с нею, действуют родственники, вхожие к государю, и могущие повлиять на его мнение – отец Александры Григорьевны, и свекровь Екатерина Федоровна, у которой в итоге, арестованы оба сына.

За две первых недели следствия Александра наладит быт и поспособствует разумному времяпрепровождению своего супруга в тюремной камере. Если император Николай I разрешит выдать "заговорщику" Муравьеву писчую бумагу, то Александра Григорьевна, используя деньги семьи, "щедро распорядится" поставлять: книги, шахматы, одеколон, носовые платки и прочую одежду, апельсины, лимоны, спаржу, и даже вино. Все это, как ни странно, известно именно благодаря переписке между супругами. Еще в начале января, Никита Михайлович Муравьев, подаст прошение на имя императора о разрешении передавать письма жене и матери, и о возможности получения ответа от них. И вот уже с высочайшего дозволения, появляется знаменитое "покаянное письмо", в котором Муравьев словно бы отводит от Александры видимость соучастия и тень вины: " Увы! Да, мой ангел, я виновен – я один из вождей этого только что раскрытого общества. Я виновен перед тобой, так часто просившей меня не иметь от тебя никаких секретов…Данный мною обет молчания, а прежде всего ложный стыд скрыли от моих глаз всю жестокость и беспечность того, что я сделал, связав твою судьбу с судьбой преступника. Я являюсь причиной твоего несчастия и несчастия всей твоей семьи. Мне кажется, что я слышу, как все твои близкие проклинают меня. Мой ангел, припав к твоим ногам, умоляю тебя о прощении. На всем свете у меня остались только маминька и ты. Молись за меня, твоя душа чиста, твоя молитва заслужит для меня благосклонность небес. Мысль о том, что я способствовал отчаянию стольких семейств, делает мои угрызения особенно жгучими. Боюсь, как бы это несчастие не оказало рокового воздействия на здоровье маминьки".

С этого момента, фактически в каждом письме, Муравьев, начнет давать эмоциональную оценку тому движению, в котором принимал участие, называя его "вавилонской башней". Кроме того, он постоянно будет просить "молиться" за него (писать ходатайства?) и подчеркивать, что жена, дети и мать отныне являются единственной целью его существования. С трудом верится, что подобные письма предварительно не попадали в руки служащих Бенкендорфа, уж слишком много в них двойственных фраз. "Мой добрый друг, соверши небольшое насилие над собой и займись немного хозяйством - я знаю, что тебе это очень тяжело, но что делать. Я вижу, что не потерял добрую привычку журить и поучать тебя. Ты, верно, отгадала, сказав, что я получаю удовольствие, командуя кем-либо. В конце концов, обо мне можно сказать, ЧТО НУЖНО СЛЕДОВАТЬ МОИМ СЛОВАМ, А НЕ ПОСТУПКАМ". Все письма от жены и матери, полученные в "Петропавловке", Никита Муравьев увезет с собою в ссылку, и они, как "личные вещи арестанта", пройдя через чужие руки, будут читаны и губернатором Иркутска Цейдлером, и комендантом Читинского и Петровского острога Лепарским. Вместе с письмами Муравьев бережно сохранит акварельный портрет, который по его просьбе, Александрина заказала художнику П.Ф. Соколову, и еще в январе 1826 года передала в "равелин".

В письмах этого периода, часто встречаются просьбы к Александрин, ожидавшей рождения третьего ребенка, "не плакать и беречь свое здоровье", сама же она весьма открыто характеризует свое текущее состояние: "…Если б я имела возможность хоть изредка видеть тебя, ничто на свете меня бы не сломило, никакое физическое несчастье; я согласилась бы стать глухой, парализованной, лишь бы не расставаться с тобою, и все равно была бы счастлива!.." "Проезжала сегодня мимо крепости, милый друг, так близко к тебе! Глаз не могла отвести от этих стен, будто умею видеть сквозь камень. Всю ночь, наверно, готова была бы стоять перед крепостными воротами. О, как же я завидую тем, кто имеет право туда входить!". Как только станет теплее, Александра, на пару со свекровью Екатериной Федоровной, будет часами плавать вдоль стен крепости на нанятой прогулочной лодке, и махать платочком в надежде, что движения эти заметит "ее Разин".

В мае 1826 года следствие подойдет к концу. Никита Михайлович Муравьев проходит по делу как государственный преступник I разряда: "умысел цареубийства, учреждение и управление сообществом, составление планов и конституции", что для него означает единственное – смертная казнь отсечением головы. Матушка Екатерина Федоровна Муравьева продолжает слать императору письма одного и того же содержания: "Услышьте голос рыдания и мольбы несчастной матери, которая припадает к Вашим стопам и обливается слезами. Проявите божественное милосердие, простите заблуждение ума и сердца, вспомните об отце, который был учителем Государя". В июле 1826 года для Муравьева и еще 43 человек "коих вина уменьшается разными обстоятельствами", приговор будет заменен на "вечную каторгу" (затем на 20 лет, и, наконец, в августе 1826 на 15). Младший брат Муравьева, Александр Михайлович будет осужден на 12 лет, а Захар Григорьевич Чернышев на 2 года каторжных работ.

С этого момента, Александра Григорьевна, с помощью свекрови, начинает активно готовиться к новой жизни. В решении следовать за мужем ее поддержали все родные. В эти дни, Александра Григорьевна принимает самое важное для себя решение – оставить маленьких детей (Лизу, Кати и Михаила) на попечение свекрови. Понятно, что в кратчайшие сроки предстоит научиться вести домашнее хозяйство своими руками: готовить, стирать, делать уборку… Важно еще и решить, каким образом наладить общение между Россией и Сибирью, ведь царским указом запрещен перевоз денег, а они естественно будут очень нужны. Свекровь Екатерина Федоровна до того деятельна в этих вопросах, и так старается сплотить всех, кто готов разделить участь ссыльных, что активно снабжает всех, кто имеет надобность, деньгами… и ведомством Бенкендорфа за ее домом устанавливается отдельная слежка, но применить какие-то меры к старшей Муравьевой так и не решаются. Позже Полина Анненкова в своих воспоминаниях заметит, что государь старался отправить братьев Муравьевых первой же партией, дабы умерить пыл их матери. Однако даже с отъездом сыновей в Сибирь, Екатерина Федоровна в своих поступках нисколько не изменится.

12 октября 1826 года Александре Григорьевне Муравьевой, урожденной графине Чернышевой, предварительно подписавшей все обозначенные пункты условий, вручили разрешение отбыть в Сибирь к месту ссылки мужа. В феврале 1927 года, преодолев почти 6000 верст за 20 дней, она прибывает в Читу. По приезду, узнает, что ей дозволено иметь одно в три дня свидание с мужем (по часу, и не более). Быстро ориентируясь в обстановке, Александра вначале снимает дом, затем, на деньги, приготовленные для нее свекровью, строит свой собственный, прямо напротив Читинского острога. Дом этот даст начало целой улице, названной в народе "Дамской". Естественно налаживая быт, Александра Григорьевна занимается самым привычным для нее занятием: сбором сведений о состоянии здоровья заключенных, их эмоциональном самочувствии, нуждах, и утешением всех, кому нужна ее поддержка. Начало этой миссии было положено еще в январе 1827 года, когда через знакомых она получила знаменитое послание Александра Сергеевича Пушкина для передачи его в Сибирь. Посланий было два: письмо лицейскому другу Ивану Пущину и небольшое стихотворение, которое нынче знает каждый россиянин. Позднее, Пущин запишет в своем дневнике: "В самый день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было: "Мой первый друг, мой друг бесценный…". Увы, я не мог даже пожать руку той женщине, которая так радостно спешила утешить меня воспоминанием друга; но она поняла мое чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть, другим людям и при других обстоятельствах: а Пушкину, верно, тогда не раз икнулось… Наскоро, через частокол Александра Григорьевна проговорила мне, что получила этот листок от одного своего знакомого перед самым отъездом из Петербурга, хранила его до свидания со мной и рада, что могла, наконец, исполнить порученное поэтом". Бытует легенда, что стихотворения поэта, Александрина провезла, пряча в своей прическе. Пущиным же, будет дана такая характеристика Муравьевой и ее поступкам: "Ей все было легко, и видеть ее была истинная отрада... В ней было какое-то поэтически возвышенное настроение, хотя во взаимоотношениях она была необыкновенно простодушна и естественна. Это и составляло ее главную прелесть. Непринужденная веселость не покидала ее в самые тяжелые минуты нашего исключительного существования. Она всегда умела успокоить и утешить - придавала бодрость другим. Для мужа она была неусыпным хранителем и даже нянькою". Во множестве воспоминаний встречается подобное наблюдение за поведением Александры Григорьевны – на людях, не зависимо от собственных горестных переживаний и самочувствия, она старалась быть веселой и ласковой, улыбкой скрасить хмурость будней и утешить добрым словом.

Уже имея опыт переписки под надзором, в Чите, Александра Григорьевна так же начинает отправлять письма не только своим родным, но и близким тех узников, у кого нет связи с Россией. Кратко, емко, но в тоже время "устрашающе", сообщает об условиях содержания и самочувствии каторжан. Она берет на себя смелость указывать родственникам осужденных о том, что и как писать, дабы не вводить своих близких в еще большее отчаяние – словом, проявляет во всем повышенное внимание и участие. Письма эти, конечно же, читаются, ведь всех дам обязали передавать их только через коменданта острога и только открытыми. Информация об условиях и настроениях в Чите (а позднее, и в Петровском) через Бенкендорфа доходит до Николая I. Поначалу Александре Григорьевне советуют "умерить пыл" и вспомнить о том, что она сама сделала свой выбор... затем, власти начинает тревожить возможный общественный резонанс, письма, так или иначе, окольными путями и тайной "почтой" доставляются в Москву и Петербург, читаются в "свете". В это же время, государь отдает распоряжение содержать узников в строгости, но беречь. Сама Александра Григорьевна пишет вот что: "Я вижусь со своим мужем каждые три дня. 15 лет подобного существования – это печальное будущее. Чем заняты наши дамы, почему задерживаются они с приездом? Я спрашиваю об этом не ради себя: я уже привыкла к подобному одиночеству. Всего лишь 3 месяца я здесь, а кажется что – 10 лет. Никогда время не казалось мне таким долгим…". Но, видимо, она не так хорошо демонстрировала отсутствие уныния, если декабрист А.Е. Розен оставил следующее наблюдение: "Муравьева разрывала жизнь свою сожигающими чувствами любви к мужу, заключенному в остроге, и к отсутствующим детям. Мужу своему она показывала себя довольною, спокойною, даже радостною, чтобы не опечалить его, а наедине предавалась чувствам матери самой нежной". И действительно, в письмах к Елизавете Петровне Чернышевой и к свекрови Екатерине Федоровне, Александра пишет: "Еще год, и Лизонька станет забавной, но, увы не для меня. Даже на ножках мне Бог не дал ее увидеть…"

Из чего состоял ее быт? В те дни, когда не было свиданий, она как все, по заведенному ритуалу, часами ходила вдоль частокола в надежде перекинуться словом хоть с кем-нибудь. Сама вела хозяйство, носила воду, колола дрова и топила печь, готовила обеды и передавала их в тюрьму. Позднее, она начала снабжать продуктами не только Никиту, но и тех, кому это было необходимо. Бытует история о том, что в отсутствие Александры, пришли к ней домой острожные солдаты и попросили сала, девушка, помогавшая в хозяйстве, отказала. Вернувшись домой и узнав об отказе, Александра Григорьевна распорядилась выдать не только сало, но и все, что было из съестного. Людская молва также приписывает Александрин помощь местному населению – она, в благодарность за оказанную услугу шила рубашки, вышивала на них узоры, могла постирать чужое белье. "Довести до сведения Александры Григорьевны о каком-нибудь нуждающемся, было всякий раз оказать ей услугу и можно было остаться уверенным, что нуждающийся будет ею успокоен", запишет декабрист И. Д. Якушкин. Много позже, когда семье декабриста Розена вышел срок каторги и разрешено было отбыть на поселение, то "Всех более беспокоилась А. Г. Муравьева: она прислала складной стул дорожный, предложила тысячу вещей, уговаривала при плавании чрез Байкал взять корову, дабы младенец во всякое Время мог иметь парное молоко".

К концу 1827 года, петербургское начальство, до этого "разбросавшее" ссыльных по разным местам (Николай I, со словами "Отправить сюда!" просто тыкал пальцем в карту), сводит всех в Читинском остроге. К этому же времени, в Чите собираются Фонвизина, Давыдова, Нарышкина, переезжают из "Благодатского" Трубецкая и Волконская. Дом Александры Григорьевны на этот период пришелся кстати, ведь он был уже более-менее обустроен и стал приютом, и "перевалочным пунктом". Всех она встречала, рассказывала новости и "правила жизни", помогала устроиться в городе, "дамская улица" разрасталась… Полина Анненкова в своих дневниках вспоминала: "Мы переехали маленькую речку и въехали в улицу, в конце которой и стоял этот острог. Недалеко от острога был дом с балконом, а на балконе стояла дама. Заметя повозку мою, она стала подавать знаки, чтобы я остановилась, и стала настаивать, чтобы я зашла к ней, говоря, что квартира, которую для меня приготовили, еще далеко, и что там может быть холодно. Я приняла приглашение и таким образом познакомилась с Александрой Григорьевной Муравьевой… В Читу я спешила приехать к 5 марта (1828 г.) – день рождения Ивана Александровича – и мечтала, что тотчас же по приезде увижу его. На последней станции я даже принарядилась, но Муравьева разочаровала меня, объяснив, что не так легко видеть заключенных, как я думала. Потом она расплакалась и сказала мне, что я, должно быть, очень добрая, потому что привезла с собою собачку, а она оставила свою… Все правила, которым мы должны были подчиняться тогда, я узнала от Александры Григорьевны Муравьевой и от Елизаветы Петровны Нарышкиной, которая тогда жила с Муравьевой".

В этот период, ссыльными, на общем собрании решено было заняться самообучением. А.О. Корнилович начинает читает курс лекций по "русской истории", Ф. Вольф – по "физике, химии и анатомии", а сам Никита Муравьев по "стратегии и тактике военного дела". Решено также осваивать новые ремесла, дабы иметь возможность прокормить себя и близких. Стало понятно, что понадобится много литературы. Руками Александры Григорьевны в том числе, было выписано для чтения каторжанами более 20 печатных изданий, через нее же, из Москвы была переправлена и вся Муравьевская домашняя библиотека. Постепенно добавились справочники, руководства, и даже чертежные документы, а также много географических атласов и карт. Для Николая Бестужева Александра Григорьевна выпишет мольберт, бумагу, кисти и краски, и Бестужев станет своеобразным летописцем жизни в Чите и в Петровском. Тогда же Александрин, в своих письмах заметит о проснувшейся в ней любви к занятиям живописью: "что удивительно, это что я, которая никогда не была особой любительницей рисования, в Чите вошла во вкус, много рисую с натуры – собак, коров, - собираю дань со всего хозяйского двора…"

Для ссыльного Фердинанда Вольфа, владеющего медицинскими знаниями, она закажет набор медицинских инструментов – самый "современный" из тех, что можно было найти. Ей же принадлежит идея выписать из России семена лечебных растений и разбить аптекарский огород, а затем, организовать и саму аптеку. Поначалу в Чите, а затем и в "Петровском заводе" она всячески будет поддерживать деятельность Вольфа, и тот, в последующем, примет на себя обязанности доктора всего поселения. Вспоминая, декабрист Розен запишет: "Старик наш, комендант (Лепарский – К.П.), лечился только у Вольфа, также много заводских чиновников и рабочих; приезжали также страждущие недугами из окрестных и дальних мест". Ф. Вольф сполна отплатит Александре Григорьевне за доброту и участие. В 1829 году у четы Муравьевых появится дочь Софья (родители, а вслед за ними и все окружение, будут называть ее Нонушкой), в этот же год в каземате заболеет Никита. Бездетным женам каторжан к тому времени разрешено жить в "номерах тюрьмы" с мужьями, а вот Александра Григорьевна, имея новорожденную дочь, разрывается между домом и острогом. И тогда Вольф, уже имевший рычаги давления и свои докторские подходы к Лепарскому, пойдет к господину коменданту, будет пугать его эпидемией и просить перевести Никиту Муравьева из тюрьмы в дом к жене на ее попечение.

Показная веселость и активное участие в жизни тюремной артели в этот период, для Александры Григорьевны уже всего лишь ширма, скрывающая от всех настоящие переживания и потрясения. Умирает ее мать, Елизавета Петровна, отправившая в ссылку сына, дочь и зятя. Одна из сестер Чернышевых, стремившаяся в Сибирь "помогать", так и не найдет способа выехать из России – она не получит "дозволения", попытается устроиться горничной в услужение, но и это не даст результатов. В Москве, умирают двое из троих оставленных у старшей Муравьевой детей. Рожденная в ссылке Нонушка, слаба здоровьем и требует постоянного внимания, а найти толковую няньку оказывается не так-то просто. В этот же период Александра Григорьевна заводит переписку с кузиной Верой Алексеевной Муравьевой (ее муж, Артамон Муравьев, доводился Никите Михайловичу двоюродным братом). Вера, оставшаяся по настоянию мужа в России, прибывала в постоянном отчаянии, временами думая о том, чтобы все бросить и отправиться в Сибирь. И Александра Григорьевна пишет ей: "… проникнетесь той истиной, что в Вашем положении, Вы не можете одновременно исполнить два священных долга. Исполните тот, который подскажет Ваше сердце… Если именно дети требуют Ваших забот и Вашего присутствия, оставайтесь и не пишите больше мужу о своей надежде приехать к нему, когда сыновья перестанут нуждаться в Вас… через несколько лет, Вам будет намного труднее, чем сейчас, расстаться со своими детьми, особенно в их положении. То, что я говорю, вероятно жестоко… Не обижайтесь на меня, милая Верочка за мое письмо, я никогда в жизни не умела ни говорить, ни писать ничего, кроме того, во что верила всем сердцем…". В этой переписке наконец-то можно встретить объяснения поступкам и решениям самой Александрин: "Я уехала потому, что мне было на кого оставить детей моих. У меня нет состояния… так что никакие дела не требовали моего присутствия в России. Но если бы будущее моих детей зависело от меня… я бы осталась, и ничто не заставило бы меня двинуться. Меня мало заботило бы мнение, которое могло бы сложиться у других о моем поведении. Господь воздаст Вам, ибо Вы несете крест много тяжелее нашего", и чуть позже "…Я как черт, который проповедует Евангелие, потому что у меня самой нет ни малейшей надежды. Прощайте, я очень устала".

С 1830 года, когда всех начнут переводить в "Петровский завод", Александра Григорьевна, как и все, будет забрасывать коменданта Лепарского, а затем и государя, просьбами улучшить условия в тюрьме и прорубить окна. Она напишет об обстановке в Петровском остроге отцу: "Во-первых, тюрьма выстроена на болоте, во-вторых, здание не успело просохнуть, в-третьих, хотя печь и топят два раза в день, но она не дает тепла, в-четвертых, здесь темно: искусственный свет необходим днем и ночью; за отсутствием окон нельзя проветривать комнаты… я целый день бегаю из острога домой и из дома в острог, будучи на седьмом месяце беременности… Одна маленькая комната, сырая и темная и такая холодная, что мы все мерзнем в теплых сапогах, и ватных капотах и колпаках… я сообщаю это тебе потому, что я не могу выносить, что тебя под старость этак обманывают", и припишет хлесткое: "Извести меня, дорогой батюшка, получишь ли ты это письмо от 1 октября, чтобы я знала, разрешено ли мне сообщать правду". И старик Чернышев, вплоть до своей кончины (в 1831 году) будет хлопотать перед государем за "детей". Незадолго до смерти, он посоветует ссыльному сыну Захару жениться, лишь бы это "была женщина любящая и добрая", и добавит удивительные по содержанию строчки: "А такую женщину можно встретить во всех классах общества, даже среди диких народов. И если тебе посчастливиться ее найти, кто бы она ни была, я обещаю тебе любить ее как дочь…и если небо осудит тебя на смерть в Сибири, по крайней мере ты будешь хоть какое-то время счастлив. А мы все примем твою жену с распростертыми объятиями, будь она хоть китаянка".

Когда государь распорядится прорубить окна, и недовольно пробормотав нечто про "несчастных жертв необдуманной любви"", так и не разрешит поселить детей в тюрьме, у Александры не останется выбора. Она так и будет ходить каждый день из дома в острог и обратно, часто оставляя Нонушку предоставленной самой себе, и, в конце концов, не выдержит подобного испытания. В Петровском родятся еще две дочери, но обе умрут в младенчестве. Последняя беременность окончательно обессилит Муравьеву и она "сгорит" буквально за месяц. Многие полагали, что у нее был нервный срыв, Вольф же придерживался версии простуды, о чем и доложил по инстанциям. На дворе был ноябрь, Александрин приходилось бегать по льду, наспех одетой. Ее будут выхаживать сам Никита, Вольф, Волконская, будут навещать Трубецкая и Якушкин… но, по воспоминаниям того периода, Александра Григорьевна очевидно сама уже не имела сил бороться за жизнь, и все шептала в бреду "как же там хорошо". Вечером 22 ноября 1832 года, она составила последние письма родным, завещала похоронить себя в Тагино, рядом с родителями, и не желая будить дочь, "простилась" поцеловав ее любимую тряпичную куклу. Ее отпевал плачущий местный священник, а в это время, всегда внешне спокойная и сдержанная на проявление эмоций Волконская, рыдала стоя в сенях и шептала: "Она умерла на своем посту". "В эту печальную ночь никто из нас не сомкнул глаз, мы бродили из угла в угол, как отуманенные", – запишет позже декабрист Н.И. Лорер.

Надеясь на снисхождение государя, Николай Бестужев, по просьбе Никиты Муравьева, сделает не только деревянный, но и цинковый гроб. "Не политические" каторжане, нанятые Лепарским для рытья могилы, откажутся брать плату и произнесут знаменитое: "Это была мать наша, она нас кормила, одевала, а теперь мы осиротели..." Смерть Александры Григорьевны, по существу первая смерть среди ссыльных, произведет удручающее впечатление… отныне, любая болезнь в поселении будет восприниматься со страхом и ожиданием худшего. Николай I, извещенный о судьбе Муравьевой, наконец-то распорядится разрешить ссыльным выходить из острога и ежедневно посещать жен дома. Но он же, неоправданно жестоко запретит перезахоронение Муравьевой и велит теперь уже вдовцу Никите Муравьеву, вернуться обратно в тюрьму. Опять поможет Вольф и уговорит Лепарского на страх и риск разрешить Никите Михайловичу жить дома и воспитывать дочь. Спустя какое-то время, когда из Петербурга придет очередной отказ перенести прах Александры в Тагино, Никита Михайлович и Н. Бестужев спроектируют и построят часовню с неугасимой лампадой над могилой. Ее свет, по выражению одного из декабристов, как путеводная звезда еще долго будет светить путникам, подъезжающим к Петровскому. По свидетельству Горбачевского, к могиле Александры Григорьевны, приходили и простые люди, чтобы поклониться памяти "первомученицы".

Брата Александры Григорьевны Захара Чернышева, отправят рядовым на Кавказ. Никита Михайлович Муравьев проживет без жены 11 лет и будет похоронен в с. Урик – месте своего последнего поселения. Его брат, Александр Михайлович, после перевода в Тобольск, на личные средства организует "Мариинское училище", которое считается первым женским учебным заведением Сибири.

Нонушку отправят к бабушке, затем, ей будет дозволено под фамилией "Никитина", учиться в "Екатерининском институте". И когда согласно традиции того времени, к прибывшей с визитом императрице необходимо будет обратиться не иначе как maman, Софья произнесет фразу, которая как и "Конституция" ее отца, войдет в историю: "Моя мама умерла. Она похоронена в Сибири. Ее звали Александра Григорьевна Муравьева". Закрутится колесо российской истории. Безжалостно и бесстрастно начнет сметать на своем пути человеческие судьбы. Кто-то "как трехсотая, с передачею, под Крестами будет стоять", кто-то, наравне с мужчинами пойдет "по этапу". Еще миллионы, получат на руки сухое уведомление: "10 лет без права переписки" и, так и не дождутся своих любимых. Тысячи – отрекутся. В годы "второй отечественной" с Петровского некрополя декабристов снимут все, что можно будет переплавить, и отправят на оборонные заводы. Историю некоторых захоронений не возможно будет восстановить. Останется, когда-то спроектированная Бестужевым и построенная Н. Муравьевым часовенка над могилой Александры Григорьевны. Неугасимая лампада исчезнет. Но недаром ведь, каждый вторник, в православных храмах звучит: В память вечную будет праведник…