Гангеблов:

"Третий мой товарищъ И. И. Богданович, при отличных свойствах души, отличался болезненною, можно сказать, впечатлительностью. Этоть недостаток в нем выражался крайнею неровностью в расположении духа: то он бывал приветлив, уступчив, говорлив и предавался самой задушевной веселости; то, без видимой причины,- мрачно углублялся в самого себя, во всех видел недоброжелателей, подозревал против себя какие-то замыслы. Такое непостоянство характера Богдановича не могло не отразиться и на моих с ним отношениях: то мы были в дружбе, то во «вражде» и, бывало, подолгу между собою не говорили. С другой стороны, для Богдановича весь мир заключался в его служебных обязанностях. Он отдавался им, не заглядывая по сторонам. Это его погубило в последствии...
...Осенью 1826(! видимо, 1825 г.) года наш батальон выступать на загородную стоянку, на этот раз в Петергоф, на смену тому батальону, в котором служил Богданович. На встречном походе оба батальона сошлись на привале в Красном-Кабачке. Надо заметить, что за полгода перед тем, когда Иван Иванович отправлялся из Петербурга на загородную стоянку, мы были с ним во «вражде», и потому целые полгода между собой не только не говорили, но и не видались. Но когда при этой встрече он меня увидел, то бросился ко мне на шею. Это радостное свидание длилось не более пяти минуть, так как их батальон уже снимался с привала и готов был тронуться в путь. Только я и видел моего добраго Ивана Ивановича! ...
...Четырнадцатаго Декабря, при чтении последняго манифеста, когда произнесено было имя Николая, как императора, Богданович прервал чтеца и возгласил «Константина». Но Богданович не принадлежал к политическому тайному обществу; он не знал и знать не хотел никаких незаконных направлений. Он никогда ничего не читал, хотя и обладал умом живым и логичным; но те клочки образования, которые он вынес из Пажескаго корпуса, он, как только надел эполеты, закинул par dessus les moulins (поверх мельниц). Если б Богданович знал, что те, которые под предлогом законности заручили его на сторону Константина против Николая, в сущности не хотели ни того, ни другаго, он не попал бы в западню. Он увидел, что дал промах; но увидел только тогда уже, как его вспышку назвали изменой. Не трудно угадать, что за тем последовало: совесть подняла бурю в его сознании, а его мнительность довершила остальное. Утром 15 Декабря, когда распустили полк, простоявший всю ночь в ружье, наготове, Богданович пришел к себе на квартиру и тотчас услал куда-то своего Федора. Когда тот вернулся, то нашел уже лишь бездыханный трупъ своего господина, на полу, в луже крови...
...Перед комендантом мы предстали не вдруг, а тогда только, как вернулся плац-адютант, которому, при входе в канцелярию, нашим Фельдегерем был передан конверт. От коменданта мы вышли с плац-адютантом, который на пути нам  сказал: «Вас, господа, не знаем как и разсадить: все помещения заняты». И в самом деле, мы вместе введены были в большой, сводчатый каземат, где было много солдат; каземат этот служил караульней. Нас завели за досчатую перегородку, не выше двух с половиною аршин, устроенную у противоположнаго от входа угла и, вопреки приказанию Государя, там нас оставили. В отверстие маленькой двери поставленные у нея два часовые вставили на-крест свои ружья. Говорить между собою мы могли свободно, но лишь в полголоса, чему и способствовала, и вместе с тем затруднял, гомон караульных.
— «Ну что?» быль первый мой вопрос, «как Государь с тобой обошелся?»
— «О, он несколько раз меня обнимал, сказал, что прощает, чтоб я посидел только под арестом, пока кончится следствие».
— «Что же ты ему говорил?»
— «Да тоже, что высказал Потапову. К этому, я хорошо приготовился: я всю дорогу обдумывал, времени на то было довольно. Государь допытывался о Галямине и Богдановиче; он знал, что они были друзьями. Я ему сказал, что они давно разсорились, что Богданович был человек несчастный, так как он был предан пагубной привычке ранней своей юности. При этом Государь спросил у Мартынова: «Правда это, Павел Петрович?» — «Не могу утверждать, Ваше Величество», сказал Мартынов, «но знаю, что Богданович был нрава очень угрюмаго, подозрительнаго, был раздражителен и щекотлив»...
...…Нельзя не изумиться неутомимости и терпению Николая Павловича. Он не пренебрегал ничем: не разбирая чинов, снисходил до личнаго, можно сказать, беседования с арестованными, старался уловить истину в самом выражении глаз, в самой интонации слов ответчика. Успешности этих попыток много, конечно, помогала и самая наружность Государя, его величавая осанка, его античныя черты лица, особливо его взгляд: когда Николай Павлович находился в спокойном, милостивом расположении духа, его глаза выражали обаятельную доброту и ласковость; но когда он был в гневе, те же глаза метали молнии. Что касается меры наказаний, то кажется в виду имелись две главныя категории: к одной из них отнесены были те из преступников, которые действовали, зная о настоящей цели и о средствах к достижению ея, т. е. государственнаго перестроя и истребления Царской Фамилии; а к другой те, которые думали только защищать права Константина Павловича на престол. Первая из этих категорий понесла высшую кару; принадлежащие же ко второй признаны были лишь вовлеченными в дело обманом. Поэтому самоубийство Богдановича было совершенно напрасно: Богданович всегда был далек от всяких политических мнений, и ежели при присяге провозгласил имя Константина вместо имени Николая, то сделал это вовсе  не думая о том, до чего добивались вожаки возмущения..."