Упрекала себя, считала себя недостойною, упрекала себя, что недостаточно ласкова к тебе, а ласкаться не смела; и в последнее время все просила Бога о смерти. Я так бы и умерла с этою тайною; но должна была открыть все на исповеди священнику, а он велел все открыть тебе и, по-ложась на милость Божью, доверить все твоей известной доброте и справедливости. Я умираю, а хотелось бы пожить, когда не было уже разделяющей нас тайны, когда бы я могла выказывать все мои чувства к тебе, когда мы пережили и самое тяжелое время; а теперь в новом доме и при устройстве всего хозяйства тобою, наша жизнь была бы спокойнее».

Ужасное время переживал я тогда. В течение долгой се­мимесячной ее болезни я не отходил от нее; служил ей во всем своими собственными руками, и она не терпела возле себя никого, кроме меня; я и спал на полу возле ее постели. Но когда я говорю, что я спал, то это только известная форма выражения. В действительности я только ложился, чтобы часто немедленно вставать и проводить ночь с нею в долгих разговорах. Она страдала бессонницею. Плоть ее изнемогала, но дух просветлел необычайно, и не часто случалось мне вести такие возвышенные беседы, как с нею. С необычайною ясностью постигла она задачу моей жизни и горько жалела, что не ей суждено во всем содействовать; жалела, что по крайней мере не было у нас детей, которым я мог бы передать все богатство моего умственного и нравственного наследства.

Опытом моей семейной жизни разрешился и еще один вопрос. Я всегда имел живую веру (т.е. не одно отвлеченное, умственное признание истинности Его) в христианство и потому всегда был убежден, что оно не предписывает никогда ничего невозможного, а следовательно, что оно не предписало бы и чувства по обязанности, если бы в действительности это было неосуществимо; но до женитьбы я не мог проверить этого на опыте. Я любил своих родителей, любил отечество не потому только, что это было сообразно с предписываемым долгом, но к первым, т.е. родителям, чувство возбуждалось и личными их каче­ствами, а относительно последнего я вырос с этими идеями и укрепился в них примером отца. Стало быть, проверить возможность правильности христианского предписания возможно было только в таком чувстве, которое могло возникнуть независимо от каких-либо прежних условий, объясняющих происхождение чувства из других источников.

И вот именно такого рода чувство и проявилось во мне к покойной жене моей. Что до знакомства с нею оно не могло существовать, это естественно потому уже, что я не видал ее прежде, ни даже не был предрасположен к ней никакими слухами о ней. Но и этого мало еще, — даже при знакомстве с нею ее красота не произвела на меня, да и впоследствии не производила никакого впечатления. Лучшее доказательство, что никогда чувство мое к ней не было так сильно, как когда в ней и следа уже не осталось первоначальной ее красоты; и истинно говорю, что как ни изнурительно было для меня служение ей во время тяжкой ее болезни, когда на ее страдальческом лице не осталось, можно сказать, и тени человеческого образа, я готов был продлить это служение на неопределенное время, лишь бы сохранить ее в живых, хотя и ясно было, что в ней уже ничего не останется во всяком случае, что могло бы льстить чувственности или обманывать воображение. Кроме того, надо припомнить, что когда я женился на ней, в ней не было никаких и других условий, которые обыкновенно привлекают людей: ни блестящих талантов, ни соответственного мне образования, которое я только сам должен был дать ей, ни даже молодости; ей было уже за 25 лет.

И, однако же, несмотря на все это, во мне возникло истинное и сильное чувство. Истинность его для меня доказана была не только чистотою его, как бывшего всегда чуждым чувственности страсти и свободного от самообольщения воображения, но и тем, что оно не только не ослабевало при самых неблагоприятных условиях, но еще постоянно возрастало вопреки им. Отрицательный опыт давно уже известен и сделался, так сказать, аксиомою; но опыт положительный недостаточно еще известен и недостаточно еще поэтому вошел в сознание. Вот почему я и счел не лишним несколько распространиться о личном опыте в этом отношении.

Все знают, что истинное чувство не зависит от внешних условий; иначе было бы непонятно, почему оно не поддерживается при сохранении всех этих условий, почему люди, уверявшие незадолго, что жить не могут друг без друга, не только охладевают один к другому, но даже получают взаимное отвращение; все знают, что страсть не есть истинное чувство, а основывается или на чувственном возбуждении, которое кончается с удовлетворением, или на воображении, обольщающем себя мнимыми качествами и подлежащем неминуемому разочарованию, коль скоро оно столкнется с действительностью; все знают, наконец, что истинное чувство не может относиться к личности, которую нельзя уважать в то же время, и что неопределенную, общую потребность чувства часто принимают за чувство определенное, относящееся к известному лицу, как бывает с девицами в закрытых заведениях, обожающими учителей или одна другую, или с мальчиками, влюбляющимися в каждую юбку; но не все достаточно обсуждают положительные условия для истинного чувства и еще менее понимают чувство по долгу, несмотря на то, что даже существует исторический пример у Моравских братьев, где супружество определяется жребием и, несмотря на то, чувство долга обращает связь его в такую привязанность, что жены всюду следуют за своими мужьями-миссионерами, даже когда они идут туда, где их ожидает верное гонение или мученическая смерть.

Конечно, это крайность, вышедшая даже за пределы христианского предписания, требующего свободного выбора, чтобы тем святее соблюдать обязательство, помня, что добровольно заключенное обязательство должно быть соблюдено, хотя бы впоследствии исполнение его было и невыгодно и неприятно (в англиканской литургии супруги клянутся не оставлять друг друга ни в болезни, ни в искалечении, ни в бедности, ни в несчастии). Однако же крайность эта дает историческое свидетельство, что супружество, основанное даже исключительно на чувстве долга, все же несравненно прочнее и по своим следствиям благотворнее для общества, нежели супружество по страсти или по светскому расчету, вполне зависящее от изменений прихоти и выгоды.

Не должно только забывать, что истинное чувство вследствие долга может возникнуть только у таких людей, которые не растратили ни душевных сил или общей силы чувства на мимолетные прихоти возбуждения, ни сил телесных. В противном случае от подобных людей нечего ожидать истинного чувства, свидетельствуемого постоянством, как неспособных к чувству вообще. Из этого можно видеть, как неосновательно мнение, что будто бы человеку для того, чтобы сделаться постоянным и остепениться, нужно будто бы перебеситься.

Был еще и другой вопрос, который во многом прояснился для меня в моей семейной жизни, а что еще лучше, прояснился и для жены моей. Это великий вопрос, колеблющий все современное общество, вопрос о равенстве прав, на котором основаны все планы так называемой эмансипации женщин. Здесь я могу говорить даже словами покойной жены моей. Она часто смеялась мне, что только тогда будет считать себя эмансипированною как женщина, если можно будет утверждать и доказать, что я и сам не эмансипирован как мужчина, по беспрестанной нашей за­висимости от женщин. Она глубоко понимала двойственность условий в каждом человеке, одних — общечеловеческих, других — свойственных каждому полу, неразрывную связь прав с обязанностями, равенство прав в нравственном, а не внешнем равенстве значения и назначения; в самостоятельности действий каждому в свойственной ему сфере; в одинаковой необходимости для семьи и общества великих сил произведения и сохранения, одна без других немыслимых и бесполезных; в необходимости взаимной зависимости и ограничения, как точек опоры, без кото­рых невозможно и никакое действие силы; наконец, ничтожность организации, или ложного воспитания, противоестественно влекущих мужчину к женским, а женщину к мужским вкусам, привычкам и занятиям. Действительно, как я, так и жена моя могли считать себя вполне свободными и независимыми каждый в своей сфере действия, и взаимная наша зависимость друг от друга выражалась только необходимостью содействия, а не вмеша­тельством и не подчинением распоряжениям другого.

Я имею право считать указания нашего собственного опыта тем более важным, что известно, что все попытки перестроить условия брака и доставить истинную свободу женщине на новых основаниях не только были до сих пор неудачны, но вели к еще большему угнетению женщины и доводили до самых уродливых и безнравственных явлений именно потому, что не сумели отыскать истинных оснований, и все, что почитали за новое, было очень старым проявлением той же чувственности, как и всегда, или того же неразумного стремления требовать безусловного в сфере условной и подлежащей ограничению.

Удар, нанесенный мне смертью жены, был тем чув­ствительнее, что в это время я, казалось, достигал уже многих из предположенных мною себе целей. После долгого и упорного труда я так устроил свой домашний быт, что он стал образцовым для всех и обеспечением удобства и довольства для моих домашних. Относительно семьи я достиг тех идеальных семейных отношений, которые считал необходимым условием и для прочного общественного и государственного преобразования, когда, выступая преобразователем в этом смысле, я признал, что преобразование должно разумно быть начато с самого себя и с устройства семейных отношений на новых основаниях. Несмотря еще на все препятствия и затруднения, которые представлялись и внутри, и вне, и от своенравного характера матери моей жены, и от исключительного моего положения, нельзя себе и представить, какой глубокий мир царствовал в нашей семье, как притуплялись все огорчения, как легко сносились случайные неудобства, какая явилась ровность расположения духа, равно свободная как от иллюзий и неизбежного за ними разочарования и уныния, так и от тревоги душевной, и все это единственно вследствие умственного и нравственного возвышения духа и естественности отношений, порождаемой правильным разумением сущности вещей.

Наконец, в общественном и государственном смысле, я своим резким примером ясно доказал, что высшая сила есть все-таки нравственная, так как через нее, и через одну только нее, я, человек опальный, лишенный не только политических, но и гражданских прав, поставленный под исключительный, самый подозрительный надзор именно для того, чтобы я не мог иметь никакого влияния, чтобы лишен был всякой возможности делать что-нибудь без разрешения и для себя лично, несмотря на все это, не только принял участие в делах государственных и правительственных, но еще принял не самовольным вмешательством, не тайною косвенною интригою, а вследствие прямой и убедительной просьбы тех самых правительственных лиц, которых назначение в том и состояло, чтоб не допускать меня ни до какого действия и препятствовать моему влиянию.

Грустно пошли для меня первые годы по смерти жены моей. С одной стороны, мне надоедали и раздражали все попытки, делаемые разными семействами, породниться со мною, что, независимо от изложенных выше причин, совершенно не соответствовало и настроению моего духа, а с другой, не менее тяготила и переписка, возникшая по поводу желания родных и товарищей, чтобы я переселился из Восточной Сибири в Западную.

Узнав о смерти моей жены, родные особенно настаивали на этом, так как никакая обязанность не удерживала меня в Чите. Товарищи мои звали меня каждый к себе; особенно настаивали Пущин и Оболенский на переселении к ним в Ялуторовск. Но затруднение состояло в том, что я не мог уже покинуть семьи, завещанной попечению моему покойною женою. Конечно, после того, что я узнал о действиях матери, я имел полное право оставить ее, но именно по всему, что я знал уже о ней, тем более жалко было оставить без опоры сестер моей жены, которые более всех сами терпели от характера матери, хотя и пожертвовали собою для нее. Не в моих правилах было допустить, чтобы от наказания, хотя бы и заслуженного, виновных могли пострадать невинные.

Примечания.

[34]   Я тем более был уверен, что дело идет об учении, слышал еще прежде, что горный начальник давно желал, чтобы кто-нибудь из  нас поучил его детей, и только комендант на это в Чите еще не соглашался.

[35]  Вегелин отравился из глупого тщеславия, над которым постоянно смеялись и которое оскорбляли. Приняв сильный яд, он изменил себе только тем, что захотел проститься со мною, «единственным человеком, которого он уважал», как выразился. Странность прощания возбудила мою догадку о причине. Я заставил его сознаться и принять немедленно бывшее под рукою противоядие, но все-таки последствия яда долго еще держали его между жизнью и смертью.

[36]  Выше было упомянуто об огромной библиотеке по выписке на чрезвычайно большую сумму не только периодических изданий, но и всех вновь выходивших замечательных сочинений по всем специальностям и на всех наиболее известных языках, что при небольшом числе пользующихся и при единстве помещения представляло, так сказать, под рукою у каждого всю библиотеку, чего, конечно, нельзя надеяться никому иметь нигде.

[37]  Ничто так часто не слышится, как жалобы на отсутствие чувства в обществе и в семье, и на непостоянство и непрочность чувства даже в сильнейшем его проявлении — в любви между мужчиною и женщиною, но удивляться, кажется, тут нечему. Все это и должно быть неизбежным следствием того, что, во-первых, при воспитании чувство в истинных, искренних, самостоятельных его проявлениях обыкновенно даже подавляется, а стараются возбуждать ложные чувства, источником которых большею частью бывает тщеславие, лицемерие и пр., а во-вторых, в самых понятиях о чувстве, в идее его, не разъясняются истинные признаки истинного или действительного чувства, которое, может, и должно иметь влечение не к вещественному предмету, не к нынешнему виду его, быстро изменяющемуся, не к от­влеченному понятию, не осуществляемому никогда действительностью, и потому неизбежно разрушаемому опытом, а к нравственным достоинствам и красоте. От неуяснения себе всего этого принимается за чувство то, что не только не есть истинное чувство, но еще несовместимо с ним и даже противоположно ему, а именно, во-первых, чувственное возбуждение, разрушаемое неизбежно не только изменением внешних условий (болезнею, устарением, тяготою недостатка и пр.), но и самым удовлетворением, если не поддерживаемое истинным чувством; во-вторых, обольщение воображения, также неизбежно разрушаемое опытом, как сказано выше. Истинное же чувство не может не быть прочно, не может даже не усиливаться со временем, потому что основывается на неизменных основаниях, потому что время усиливает само по себе всякое правильное отношение.

Поэтому-то, например, христианство, ставя всегда истинным выражением истинного чувства между мужчиною и женщиною только браки, ставило главным основанием брака честное исполнение долга в обязательстве или договоре, заключенном свободно «на основании разумного выбора», т.е. в таких условиях, которые делают истинное чувство возможным, с несомненною уверенностью, что где будут условия для возможности истинного чувства, там при обоюдном исполнении долга оно непременно явится как необходимое последствие, составляющее неотъемлемую принадлежность всякого разумного решения и действия, удовлетворяющих нашу совесть и тем подготовляющих лучшее основание, лучшую почву для истинного чувства, — душевное удовлетворение и спокойствие. Надо сказать, что все эти исследования не только не излишни при исследовании общественных оснований, но имеют живую непосредственную связь с ним. Без преобразования человеком самого себя невозможно правильное устройство семьи, а без правильного устройства семьи невозможно и правильное устройство общества.

[38] В том обществе, где нет правильного понятия о высшем проявлении чувства, не может быть правильного понятия о чувстве вообще, а следовательно, и никакого правильного чувства, ни истинного патриотизма, ни любви к свободе, ни справедливости и пр., и это по высшему закону единства духа, не допускающего смесь истины с ложью; поэтому идея о браке и была всегда ликом для означения общественного состояния. И когда мы говорили выше о свободном договоре для основания семьи, то разумели, как разумеет это и христианство, свободном не только от внешнего насилия, но и от ослепления страсти, всегда переходящего, как и все ложное, в реакцию противоположности и от расчетов корысти, всегда ненадежных. К несчастью, ничто не затемнено до такой степени не только обычаем, но и литературою, как основание семьи. В самом деле, не странно ли, что в обычных делах люди стараются иметь дело всегда с честными людьми, которых могут уважать потому, что на них можно положиться; а с другой стороны, заключив свободно договор, считают для себя делом чести, делом обязательным, исполнить его, хотя бы впоследствии он в некоторых отношениях и оказался бы невыгодным. В деле же брака, напротив, не видим ли мы постоянно, с каким легкомыслием соединяются люди, не только без всяких оснований для взаимного уважения, без которого никакое истинное чувство немыслимо, но и с заднею мыслью возможности неисполнения обязанности. После этого удивляться должно не тем последствиям, какие одни только неизбежно из этого и могут происходить, а тому, что могут удивляться таким последствиям, которые всегда можно пред­ставить наперед. К сожалению, литература запутала вопрос тем, что каждая сторона обвиняла противную, противопоставляя ей такие основания, в которых именно и заключалось в сущности то самое, в чем ее в свою очередь справедливо обвиняла противная сторона. Так, одна сторона, например, восставая против брака по расчету и противопоставляя ему любовь, сама разумела, однако, под любовью страсть; а та, которая восставала против страсти, противополагала ей разум, сама разумея тут расчет, тогда как истинное чувство всегда разумно, а все, что истинно разумно, приведет за собою непременно и истинное чувство.

Пророк, провещатель истины, относящейся не только к будущему, но и к настоящему и прошедшему.

[39] Хлопницкий был высечен за это кнутом, но по недосмотру ему было возвращено дворянство при коронации, в числе прочих поляков, которые были из дворян.

[40]Все что было законного и правильного в их просьбах, я исполнял, как свидетельствуют в том письма Бестужевых, Горбачевского, обоих Кюхельбекеров и пр. Кто проезжал через Читу, не искал гостеприимства в другом доме, кроме моего. Дочь Трубецкого, княгиня Волконская, В. Кюхельбекер с семейством были вполне в моей заботе. Бестужев жил у меня целый месяц, и, когда он «плавал на  Амур», извлекая себе все выгоды, я с собственными расходами хлопотал о его делах.