«Ну нет, Дмитрий Иринархович, тут дело идет совсем о другом, — сказала Прасковья Егоровна. — Вот видите ли: третья из дочерей, самая красивая, самая способная и самая одобряемая по характеру, имела вот уже трех женихов, очень выгодных по здешним понятиям и обстоятельствам. Причины, по которым она отказала первому, найдены уважительными и родителями; насчет повода к отказу второму можно было еще спорить. Что же касается до третьего, то, по обычным понятиям, никаких особенных возражений сделать было нельзя. Родители настаивали; и вот при этом-то и исторгли ее тайну. Она объявила, что любит вас и кроме как за вас, ни за кого замуж не пойдет, и сказала это с таким спокойствием и твердостью, что родители, зная ее обычную кротость и повиновение, поняли, что в глубине души ее дело безвозвратно решено. Вы знаете, как велико будет в крае предубеждение против такого союза, как робок Семен Иванович и как тяжело ему будет идти против этого предубеждения, но, однако, и он увидел, что тут нечего делать, и разрешил мне сказать это вам. Я сама тоже советовала; вы знаете, какое все имеют к вам доверие; мы уверены, что вы одни сумеете найти, как лучше поступить в этом случае».

Я был до крайности озадачен. В первой части записок изложено было, как я был осторожен во всех отношениях своих к женщинам, почему очень рано приведен был к размышлениям о браке и как смотрел на него. Там же разъяснены были и причины, почему я вопреки стараниям многих скорее женить меня, и несмотря на то, что представлялись превосходные партии, не только всячески уклонялся от вступления в брак, но никогда не давал воли чувству, которое в случае усиления могло бы меня не­вольно увлечь в супружество. Как по моим понятиям о супружеском союзе, о достоинстве и равноправности женщины, так и потому, что, посвятив себя уже общественной деятельности и деятельности политической с готовностью на крайнюю жертву, я в деле брака менее, нежели в чем-нибудь, допускал эгоистические побуждения для себя и увлечение женщины в невольную жертву. Мне, как человеку, посвятившему себя на высшее служение, казалось уже несвойственным и неприличным руководствоваться обычными побуждениями страсти и расчета, и потому супружество, если и представлялось мне когда-либо возможным, то только в двух случаях, а именно, или когда я найду себе достойную помощницу для высшей цели, к которой я стремился и для которой жертвовал собою, или когда я могу убедиться, что составлю счастье другого человека. Но если эти условия не легко были осуществимы и в прежнем положении, то понятно, что я не мог и думать о чем-либо подобном в том положении, в каком находился после приговора.

Ясно было, что ни та, ни другая цель, которые, по моим убеждениям, одни могли заставить меня решиться на женитьбу, казались неосуществимы в тех обстоятельствах, в которых сделано было мне такое неожиданное сообщение. Правда, что решимость девицы обнаружила в ней возвышенный дух, искавший условий счастья не во внешних выгодах; но чтобы быть мне помощницею для высшей цели, которой я отдал всего себя, ей недоставало образования, которое могло бы поставить ее в уровень с разумением этой цели. Конечно, я имел настолько права доверять себе, что не сомневался в возможности исправить недостатки ее образования, но для этого требовались бе­зотлагательный приступ к делу и постоянное занятие и влияние, а получить от правительства немедленное разрешение на вступление в брак не представлялось никакой надежды, так как даже и впоследствии, когда строгость содержания значительно ослабла, Лепарский никогда не решался сделать о том представления, опасаясь, чтобы это не повело к исследованию внутренних порядков нашего содержания.

Что же касается до второй цели — то как ни уверен я был в себе, что, конечно, со своей стороны употреблю все мои усилия к тому, но положение мое представлялось таким безнадежным, что приобщать к нему даже и привязанного ко мне человека значило бы подвергать его слишком сильному искушению. Нам предстояло еще 17 лет тюремного заключения: и еще бы это имело менее значения, если бы мы оставались, по крайней мере, в Чите. Там можно было бы устроить постоянные свидания, которые дали бы возможность, с одной стороны, заняться образованием моей невесты, а с другой — нравственно поддерживать ее. Теперь же мы должны были на следующий год отправляться в Петровский завод, а каковы будут условия тамошнего положения, даже для жен наших товарищей, было совершенно неизвестно, но во всяком случае не обещало ничего хорошего. К тому же переезжать ей туда не представлялось никакой возможности; там надо было бы ей жить в чужом доме. Итак, не было другого выбора, как или разлука на долгое время, или долгая зависимость от чужих людей, с ненадежною притом перспективою даже на редкие свидания. После всего этого будет понятно, что, как ни тронут я был сделанным мне предложением, но еще более был встревожен им. Поэтому я решился изложить ей с полною откровенностью все возражения и все препятствия, которые истекали из данных наших обстоятельств, чтобы убедить ее отказаться от своего желания и решения; а так как комендант ни за что не решился бы допустить меня до свидания с семейством горного начальника в его доме, то я дождался отъезда его на инспекцию в заводы, и тогда более сговорчивый плац-майор согласился отпустить меня к Анненковым, откуда я и отправился в дом горного начальника.

Я не знал и никогда не видал дочерей его, исключая самой маленькой, которая была еще ребенком и бегала часто на лугу, через который мы ходили купаться. Но нас они могли хорошо знать, потому что мы всякий день ходили на мельницу, находившуюся прямо против их дома, а в летнее время даже ходили против него на улице или сидели на крыльце мельницы. Впрочем, конечно, не наружность моя в то время привлекала мою будущую жену.

ак как нам не позволяли самим бриться в каземате, то я, как и многие мои товарищи, предпочитал ходить с бородой, не бывшей тогда в такой еще моде, как теперь; к тому же, не употребляя в то время никакой другой пищи, кроме овощной, я был очень худ и бледен, с лицом, утомленным непрерывными занятиями. О щегольстве в одежде я и всегда очень мало думал. Причины, привлекшие ко мне дочь горного начальника, были совсем иного рода; одни из них были общие, другие относились исключительно ко мне.

Из числа первых, как после объясняла она мне сама, особенно сильное впечатление произвел на нее приезд жен моих товарищей, пробудивший в ней совсем новые понятия о семейной жизни. На меня же выбор ее пал потому, что она постоянно слышала, что все ставили меня на первое место. Дом их, по званию ее отца и по услугам, которые оказывало семейство, постоянно посещался всеми, от высших до низших, — и нашими дамами, и начальниками, как и солдатами, содержавшими при нас караулы, и нашею прислугою, и от всех она слышала постоянные похвалы мне. Начальники меня очень уважали, хотя и не любили и даже очень боялись, называя меня единственным опасным (разумеется, для деспотизма) человеком. Их инстинкт указал им во мне непримиримого противника деспотизму, тогда как относительно других они скоро убедились, что могут сойтись с так называемыми революционерами более или менее на почве интереса, видя, как податливы многие из нас оказались в этом отношении. Между товарищами я имел отъявленных противников, но и жарких партизан, и известно было, что все лучшие люди были в числе последних, да и самые ожесточенные противники мои имели полное доверие к моему беспристрастию, почему я и выбирался при важных случаях посредником нередко единогласно.

Но особенно поражало ее свидетельство так называемой меньшей братии нашей, которые также инстинктивно чув­ствовали, что я был искренним и действительным защитником, не терпевшим и не допускавшим никакой несправедливости относительно их и ограждавшим их от нравственного зла, какое легко могли причинить им эгоистические стремления других. Уже в Чите известен был не один пример, с какою энергиею и неуклончивостью я обуздывал дурные наклонности некоторых наших товарищей, имевшие вредное влияние на простых людей, которым так трудно устоять против соблазна денежных выгод.

Я увидел девушку замечательной красоты. Она усиливалась еще вследствие усилий под наружным спокойствием скрыть душевное волнение, охватившее ее при свидании со мною. Впрочем, красота ее не произвела на меня ни малейшего впечатления, и не красота развила во мне впоследствии сильное и искреннее чувство, а сознание долга и ее нравственные качества. Надо сказать, что я вообще никогда не поддавался влиянию красоты и принимал против этого всегда большие предосторожности, так как ничего так не опасался, как возбуждения чувства независимо от нравственного достоинства лица, к которому оно относилось. Молча протянула она мне свою дрожащую руку. Я высказал ей все, что по моему убеждению обязан был, как честный человек, сказать, чтобы отклонить ее от ее намерения. В ответ на мои слова она сказала, что просит у меня извинения, если не сумеет хорошо выразить свои чувства и мысли другим, особенно посторонним, с которыми не привыкла просто разговаривать. Несмотря, однако, на такую оговорку, она находила очень приличные выражения для своих вполне определенных мыслей, так что видно было, что все, что она говорила, было ею давно и зрело обдумано и глубоко прочувствовано. Она говорила довольно долго и постепенно одушевляясь в тоне речи, но с глубоким спокойствием, показывавшим глубокое убеждение.

Сущность сказанного ею заключалось в том, что она просит меня решить вопрос более по отношению не к ней, но к себе; относительно себя она говорила, что нисколько не сомневается, что будет счастлива, в каком бы положении мы ни находились, так как ей хорошо известны все мои достоинства, а к труду и скромному положению она сызмала привыкла. Но она боится одного, не слишком ли смело с ее стороны, что она могла подумать, что она для меня может иметь какое-нибудь значение, что своею преданностью, своими заботами она может быть в чем-нибудь полезна такому человеку, который, по общему свидетель­ству, до такой степени жертвует собою для пользы других и для общего блага.

Что же касается до продолжительности срока нашего заключения, то она готова ждать хоть бы 17 лет, лишь бы быть уверенной в исполнении хоть когда-нибудь ее желания, и что это тем менее для нее будет в тягость, что ее положение не будет от этого хуже теперешнего; а в некоторых отношениях, пожалуй, и лучше, хоть тем, что избавит ее от других искателей. Наконец, сказала она, что она очень хорошо знает, что она мне не ровня по образованию, но что если я ей дам на этот счет какие-либо настав­ления, то она примется со всем усердием за учение, чтобы, сколько от нее будет зависеть, поправить недостатки воспитания, и сделает это тем охотнее, что она всегда желала учиться, но только не имела никогда на то ни случая, ни средств, так как не только невозможно было их иметь дома, да и в целом не было воспитательных заведений.

Что мне было отвечать на это? Я был глубоко тронут, но, однако, не увлекся до забвения обязанности думать больше об ее пользе и о достижении той высшей цели, к которой я непреклонно стремился, нежели о радостях для себя в жизни, и потому сказал ей, что с этих пор я принимаю на себя заботы о ней во всех отношениях, но никак не хочу связывать ее безвозвратным решением, а прошу ее считать себя совершенно свободною, окончательное же решение с моей стороны будет зависеть от того, насколько я буду в состоянии согласить его с другими своими обязанностями и убеждением, что действительно могу сделать ее так счастливою, как она надеялась.

После этого мы несколько раз виделись и вели переписку, но я был очень осторожен в отношениях моих к ней, чтобы нисколько и ничем не стеснить ее свободу в будущем. Но зато я принял все возможные меры, чтобы развить ее образование и направить его по правильному пути.

Я, Вольф и Якушкин прошли всю дорогу пешком и никогда не садились в повозки, даже для краткого отдохновения. Так как почти все большие станции были разделены на два перехода, то вообще расстояния не были велики, и однако и при этом на половине делался еще привал, впрочем, более для сопровождавших нас солдат, нежели для нас, которые в этом нисколько не нуждались. В начале путешествия развлекали еще новость положения, знакомство с бурятами и разные смешные приключения, пока не привыкли к новым порядкам, которых требовало такое необычайное положение.

Например, на каждом ничтожном ручье комендант приказывал наводить мост, и сам на белом коне присутствовал при переправе. Однажды мы трое, соскучившись, что долго устраивали мостик, пошли через речку вброд. Комендант страшно испугался и, подскакав к нам, закричал: «Господа, куда вы это? Что вы делаете такое? Разве вы не знаете, что если вы утонете, то вам ничего, а я буду наверное отвечать». Но пока он кричал, мы уже благополучно переправились на другой берег, а он, во избежание впредь подобного случая, предписал исправнику ехать вперед и везде заблаговременно наводить мосты, а своему пле­мяннику плац-майору, шедшему вперед с первой партией, послал выговор, зачем он по крайней мере не наводил мостов, которые в таком случае служили бы и для второй партии, и тогда не было бы повода к такому опасному эпизоду, как «безрассудная наша отвага» идти вброд через быструю речку. Особенно сердился он на меня, что я показал пример, а Вольф и Якушкин пошли за мною уже тогда, когда увидели, что я иду безопасно.

Много смешили нас каморники буряты, которые в свою грязную посуду складывали и сливали все остатки кушанья, вместе и щи, и кофейную гущу, и пирожное, и говорили, что повезут это домой показать своим домашним «что» едят «князья». Забавен был и их русский язык. Например, бурят никогда не говорил «моя жена», а всегда «наша баба» и т.п.

Особенно занятий, кроме чтения, вообще не было. Только я снимал виды по дороге, и некоторые, бывшие офицеры Генерального штаба, делали глазомерную съемку, и нет сомнения, что если бы ничто не прерывало монотонности обычного препровождения времени, то при скверной дороге и чрезвычайно неприятном, от осенних дождей, времени, неудобном помещении, холоде и дыме в юртах (которые притом иногда при сильных дождях и протекали, что случалось нередко и ночью), большая часть из нас впала бы неминуемо в хандру. Но вот после несколь­ких переходов нас догнал нарочный с почтою из Читы и привез газеты, содержавшие известия о французской революции и о всеобщем волнении в Европе.

Надо сказать, что тогда, когда не было телеграфов, известия доходили очень поздно. К тому же, не зная о нашем выступлении из Читы, пост-пакет отправлен был в

Читу, и оттуда уже послан обратно. Впоследствии, по требованию коменданта, почту к нам клали в Иркутске в особую сумку, и встречавшаяся нам по дороге почта отдавала ее уже прямо коменданту.

Полученные газеты изменили разом общее настроение. Все оживились интересом самих известий, независимо даже от неосновательных надежд, возбужденных у многих событиями в Европе. Все занялись чтением, пошли разговоры, суждения; даже на самого коменданта явно подействовали нежданные известия. Он впал в раздумье, что и отразилось на смягчении многих бесполезных строгостей, и даже до того, что в деревне Кулях он позволил нам идти в баню к купцам Лосевым и пить у них после бани чай. На станции Курбинской нас догнал С.И.Смольянинов, приехавший осмотреть предполагаемое открытие медных руд; он привез мне письма от всего семейства. Вскоре прискакал из Петербурга навстречу нам фельдъегерь с предписанием отнюдь не отсылать нас ни в какую заводскую работу, что еще более ввело в раздумье коменданта.

В городе Верхнеудинске мы не останавливались, а только прошли через него и затем вступили на очень уже населенную дорогу и в среду очень интересного населения. Это были раскольники, предки которых бежали в Польшу при Петре I и Бироне, а по разделе Польши посланы Екатериною в Сибирь на Алтай и Забайкалье. Это было чистокровное русское население, не мешавшееся в Сибири ни с инородцами, ни с ссыльными поселенцами. В то время, когда мы проходили через их селения, они были на высшей степени своего благосостояния, развитого их трудом и трезвостью. Они принимали нас чрезвычайно радушно и особенно старались сблизиться со мною, когда узнали от первой еще проходившей партии, что я знаю древние языки и сам перевел все Св. Писание на русский язык. Впоследствии они часто приезжали ко мне беседовать на Петровский завод, привозили свои книги и вообще выказывали величайшее ко мне доверие, охотно вступая в рассуждения о своем расколе и о православии, между тем как всячески уклонялись от подобных разговоров с другими, а особенно с местным духовенством и миссионерами.

Последняя дневка в деревне Хараузе, за два перехода от Петровского завода, пришлась 21 сентября в день моих именин. У нас и обыкновенно именины каждого товарища употреблялись как повод к развлечению в однообразной жизни; а тут, хотя я собственно и никогда не принимал участия в пирах, решили отпраздновать мои именины на славу, в последний раз «на свободе», как говорили. Обыкновенно во время похода мы обедали все порознь, по юртам или по избам, в которых останавливались; но на этот раз комендант согласился сделать исключение, и позволено было нам отобедать всем вместе в нарочно приспособленной к этому празднеству избе. К вечеру вся дисциплина так ослабла, что в празднике приняли участие и все офицеры, доктор и исправник. Вечер был прекрасный, и, когда у нас раздалось пение, почти вся деревня сбежалась слушать.

23 сентября вступили мы в Петровский каземат. День был дождливый и мрачный; Петровский завод, лежавший в котловине, окруженный высокими горами, представлял очень непривлекательный вид с его обветшавшими и почернелыми заводскими строениями; не видно было ни одного порядочного дома. Только вдали виден был каземат с красною крышею, без окон и с какими-то ящиками внутри, какими представлялись внутренние дворы, разгороженные высочайшими частоколами. Внутри впечатление было еще неблагоприятнее. Темные комнаты, грязные болотистые дворы, голые неотесанные стены — все напоминало скорее подвалы и амбары, нежели обитаемое здание. Но все это, все, что в другое время произвело бы мрачное настроение духа, все неблагоприятное скользнуло только, можно сказать, по поверхности и прошло незамеченным или только подало повод к насмешкам: до такой степени все мысли были отвлечены в другую сторону событиями в Европе, и так рады были обе партии увидеться и потолковать после семинедельной разлуки.

Вследствие воровства инженеров каземат был построен скверно. Из леса, который украли, главный инженер выстроил дома по подряду для Муравьевой и других. Поэтому в стенах каземата было вложено много коротеньких обрубков, иные так плохо, что их можно было вытаскивать Руками. Печи были очень дурно сложены, беспрестанно трескались и, к великому ужасу коменданта, производили

13* пожары, которых он больше всего боялся, так как всю службу его с него производили вычет за сгоревший какой-то лазарет от его самовара, почему он с тех пор и не держал самовара у себя в доме, а воду для чая грели в чайнике. По плану, стены, разделявшие комнаты, должны были быть двойными, а промежутки забиты землею; инженер же, строивший каземат, нашел выгоднее для себя вместо двойной работы — вывоза щепы и привоза земли — свалить щепы и мусор в промежутки между стенами, которые везде примыкали к печам, так как на две комнаты была одна печь. Вот эти-то стружки обыкновенно и заго­рались, так что вынуждены были везде стены отрубить и вставить кирпичные столбы, примыкавшие к печам; вся эта работа производилась, когда мы были уже в каземате, и подвергала нас большому неудобству. С другой стороны, так как грунт был болотистый, то высокие частоколы не могли удерживаться и начали падать, и однажды чуть не убили двух из наших товарищей. Надобно было подрубать и частоколы, а там укреплять дворы, грузя в болото шлак и песок. Затем на следующий год началась прорубка окон, обшивание и штукатурка; таким образом целый год со дня вступления нашего в каземат не давали нам покоя со всеми этими работами по отделке и переделке каземата.

Надо сказать, что я был постоянною ночною сиделкою при опасно больных, как по способности моей не спать ночью, так и потому, что Вегелин никому другому не доверял наблюдать за важными симптомами и давать в свое отсутствие решительные и сильно действующие лекарства.

История неоднократно показала нам примеры, какие отговорки обыкновенно употребляет произвол для оправдания отказа в таких действиях, к которым приступает он неохотно. Если чего не решаются просить, ожидая всего от доброй воли правительства, то обыкновенно говорят, что не дают потому, что не просят, а чего не просят, то, стало быть, и не нужно; если же о чем просят, то говорят, что нельзя сделать этого потому, что это значило бы уступить требованию в том, что должно быть чисто делом доброй воли. Так было и относительно амнистии или уменьшения срока для нас. Зная этот обычный прием из исторического изучения и основываясь потом на всем, что мне было известно от самых близких людей о характере государя, я, как видели выше, был уверен и предсказал своим товарищам наперед, что если и будет какое уменьшение сроков, то оно будет незначительное, потому что сделано будет неохотно и сверх того будет наверное сделано по какому-нибудь такому поводу, который не будет представлять никакой достаточной причины, чтобы явно выказать, что это было сделано чисто по одному произволу. Когда и то, и другое так разительно оправдалось на деле, когда уменьшение сроков последовало по случаю рождения четвертого сына, т.е. без всякого достаточного повода, и потом старшему разряду только на четвертую долю, а второму на одну пятую вместо того, чтобы уменьшить всем по крайней мере наполовину, как ожидали тогда мои товарищи, видя, с какою верностью я все предвидел, пожелали знать соображения мои и о дальнейших действиях правительства и чего им еще должно ожидать. Я отвечал им, что видя, как неохотно действует в этом отношении правительство и как заботится о том, чтоб показать, что на его решение не имеет никакого необходимого влияния какое-либо внешнее событие и как тщательно оно избегает всякой связи того, что делается для нас, с общественными торжествами, нечего ожидать вновь ничего до истечения десятилетия со времени события 14 декабря, и разве только при этом случае может последовать новое уменьшение сроков, да и то во всяком случае менее значительное, нежели воображают.

Как увидим впоследствии, и этому моему соображению суждено было вполне оправдаться, но слабость человеческая, постоянно поддающаяся обольщеньям по непривычке смотреть трезво на вещи, не была довольна таким моим объяснением. «Помилуйте, — говорили мне, — если это будет так, то это значит все равно, что ничего не делать». И вот многие поддались опять новым сообщаемым ожиданиям амнистии, что вот-де наверное знают, что каземат уничтожат — то при постройке Александровской колонны, то при празднестве воспоминания Бородинской битвы, то по случаю маневров в южных поселениях и пр. Дурное влияние этого состояло в том, что многие, особенно из второго разряда, в чаянии скорого отправления бросили совершенно полезные занятия.

Я старался всячески удержать и образумить их. «Вы увидите, — дополнил я к сказанному выше мною, — что даже в этом уменьшении, если какое и последует, постараются сделать так, чтобы на деле вышло еще меньше, чем на словах».

Тут уж меня прозвали отчаянным пессимистом, зловещим пророком, но опыт оправдал, однако же, и это мое предвидение. Поставили и Александровскую колонну, отпраздновали и воспоминание Бородинской битвы, удовлетворилось вполне и тщеславие зрелищем маневров в южных поселениях и удачною экспедициею в Босфор для поддержки султана (были же ведь такие, которые и на это рассчитывали), а нового уменьшения сроков все нет. Предававшиеся обольщению совсем упали духом и, к несчастью некоторых, нравственно упали. Не один из наших товарищей начал, к сожалению, предаваться пьянству. Почти все сделались уже равнодушны к выходу на поселение, а некоторые из второго разряда говорили даже, что сравнив все, пожалуй, еще и лучше остаться в Петровском заводе до окончательного распущения всех. Здесь уже устроились и имеют все средства, а Бог знает еще, что будет в новом месте, пожалуй, еще в каком-нибудь захолустье. Некоторые женатые так, действительно, и сделали. Вообще же, никто уже не торопился, и когда приближалось десятилетие 14 декабря, то ожидали его не столько с нетерпением, сколько из любопытства, чтобы видеть, оп­равдается ли и на этот раз мое предположение.

Но вот наконец пришла почта и от 14 декабря 1835 года, а ничего не получено: правительство не торопилось обнародовать и отправлять манифест, изданный в этот день. Трудно описать противоречащие чувства, волновавшие моих товарищей, вследствие обманутого ожидания, как думали на основании ошибочного предположения, что ничего не было сделано в день десятилетия. Если, с одной стороны, люди, враждовавшие против меня, выказывали явно радость, что мое предположение хоть на этот раз не сбылось, надеясь, что через это поколеблется общее доверие к моим соображениям и советам, то с другой стороны, в то же время тайно не могли не досадовать при виде перспективы еще пятилетнего пребывания в каземате для одних и двухлетнего для других.

Но вот следующая почта принесла манифест, которым уменьшился срок главному разряду на два года, а второй разряд велено отправить на поселение, через что ему, по-видимому, уменьшен был срок на два с половиною года. Я сказал «по-видимому», потому что на деле вышло совсем иначе, как сейчас увидим.

Целый день мне не было отбоя от посетителей. Целый день толпились у меня в комнате, восхваляя необычную точность моих соображений, не только мои товарищи, но и все начальство. Сам комендант, которому уже успели рассказать все, явился ко мне и смотрел на меня с каким-то изумлением, смешанным со страхом. Он и прежде слышал о верности моих политических соображений, но то мало интересовало его. А проникнуть основы и предвидеть действия своего правительства, — вот это казалось ему особенно важным; он, как и многие, видел тут что-то загадочное или сверхъестественное; и Бог знает, к каким толкам подавало это повод, но во всяком случае комендант, который до тех пор показывал мне всегда уважение, теперь стал страшно бояться меня, выказывая даже какой-то суеверный страх, и при всяком уже случае, когда шел разговор у него о чем-либо особенном или с моими товарищами или даже со своими подчиненными, то всегда спрашивал: «А что, не знаете ли, как думает об этом Дмитрий Иринархович?»

Очень естественно было предполагать, что вместе с ма­нифестом, вследствие которого второй разряд должно было отправить на поселение, будут сделаны и все необходимые распоряжения. Никак не ожидая поэтому и никак не веря, чтобы могло быть какое-нибудь замедление в подобном распоряжении, товарищи наши из второго разряда не хотели слушать совета дождаться получения расписания, где кому быть поселену, а поспешили заготовить зимние повозки, надеясь еще зимним путем добраться каждый до своего места. Но вот прошло несколько недель в напрасном ожидании, как вдруг узнали, что генерал-губернатору в Иркутске предписано, «сделать расписание, прислать его на утверждение в Петербург, а до утверждения из каземата не отправлять»; а так как в Петербурге не торопились с утверждением, то и вышло, что второму разряду назначено было действительное отправление позже даже десяти­летнего срока со дня приговора.

В самом деле прошла зима, прошла и весна, проходило уже и лето, как получено было наконец утвержденное расписание и второй разряд мог оставить Петровский завод, отправясь таким образом вместо зимы в осеннюю распутицу следующего года.

Недоброжелательство правительства выразилось еще и в другом случае. Волконский был очень болен ревматизмом; поэтому доктора настаивали, чтобы прежде чем предпринять дорогу, может быть и дальнюю, куда-нибудь, он съездил на горячие Туркинские воды, находившиеся также за Байкалом. Даже и сам осторожный во всем комендант не видел к тому препятствия, благо после получения манифеста Волконский, как принадлежавший ко второму разряду, считался уже состоящим на поселении; поэтому комендант и отправил Волконского на воды в сопровождении унтер-офицера и казака. Тем не менее он получил за это из Петербурга замечание, что не следует отправлять прежде общего разъезда второго разряда из каземата, хотя комендант показал ясно в своем донесении, что отправление на воды нельзя было задерживать, потому что полезное действие вод и другие благоприятные условия для успешного лечения могли быть только весною, если же испрашивать разрешение из Петербурга, то оно никак не могло бы быть получено до весны.

Мы отвечали, что мы не дети, чтобы жаловаться, что мы понимаем, что если есть что неприятного для нас, то оно выходит из незаконности положения, в котором нас держат, но что считаем недостойным себя замечать даже, как поступает та или другая личность из начальства; что же касается до отпускаемого казною, то это вовсе не имеет для нас никакого значения, так как прислуге мы платим в несколько раз больше. Затем последовало опять неловкое молчание и натянутое ожидание, чем кончится эта глупая церемония. Наконец, Сулима не выдержал.

«Пожалуйста, господа, — сказал он, — отложим в сторону всякую официальность. Я хоть и обязан был сюда приехать и видеть вас, но, право, желал сделать это не как начальник, а как старый знакомый и приятель многих из вас. Здравствуйте, Иван Семенович, Михаил Фотич», — сказал он, кланяясь Швейковскому и Митькову и пожимая им руки.

«Вот это дело другое, — сказал ему, смеясь, Швейковский, — так пойдемте же к нам в комнаты, чем стоять здесь на солнце; пошлите за сюртуком, да, ради Бога, отпустите коменданта, велите солдатам снять кивера, да прогоните прежде всего этого штатского, что при вас с бумагой и карандашом, верно, чтоб записывать наши жалобы; он мне кажется большим плутом».

Таким образом «1а glace etait rompue», и через несколько минут Сулима сидел уже в сюртуке в комнате у Швейковского и рассказывал, что штатский при нем действительно первый плут, но что он потому именно и взял его, что тот сам знает, что его все считают за плута, и не может уже надеяться обмануть кого-нибудь. Адъютанты Сулимы пошли между тем к другим из наших товарищей, с которыми были знакомы, или от родных которых имели поручение; комендант ушел к себе, солдаты надели фуражки вместо киверов, и ничего уже не стало показывать присутствия в каземате генерал-губернатора. Все сношения из официальных перешли в частные и такими были уже всегда и впоследствии.

Когда я сказал выше, что мы не считали приличным приносить какую-либо жалобу, то надобно было бы сделать оговорку, напоминающую одно грустное обстоятельство. Двое из наших товарищей впали в тот род помешательства, который называется point fixe. Действуя по некоторым отношениям правильно, и не только с талантом, но даже с проблесками гениальности, оба они имели каждый свой особливый пункт помешательства. Так, напри­мер, Андриевич (бывший артиллерийский офицер), очень хороший живописец и даже хорошо рисовавший масляными красками с первого приема за кисть, выказавший притом и по прикладной высшей математике замечательные соображения, вообразил себе, что будет непременно опять потоп или голод, и делал запасы сухарей, собирая везде остатки хлеба. Разумеется, эти остатки плесневели у него в углу и потому выносились сторожами, хотя и уверяли его, что их складывают на хранение в магазин. Вот на это-то действие сторожей он и обратился с жалобою к Сулиме. Тот, будучи предуведомлен, отвечал ему, что ведь это делают к лучшему же, что в магазине сухари, во-первых, лучше сохраняются, а во-вторых, не будут стеснять его комнату.

«Да, — возразил Андриевич, — но кто же мне поручится, что они там будут целы?»

«О, мы сделаем это очень просто, — отвечал Сулима, — я прикажу, чтобы у вас принимали их с весу и давали бы вам расписку».

С тех пор каждую неделю так и делалось. Здесь кстати будет сказать и о другом помешанном. Это был старший Борисов, также бывший артиллерийский офицер. Предмет его помешательства был тот, что дали будто бы слишком большую власть Трубецкому и что он ищет погубить всех неприятных ему, к числу которых Борисов причислял и себя. Однако это помешательство нисколько не отражалось на других его занятиях. Он был искусный переплетчик и, несмотря на помешательство, оставил даже очень хорошую самостоятельную систему по части инсектологии.

Следующий после Сулимы генерал-губернатор, Броневский, потому ли, что был благоразумнее, или наученный опытом своего предшественника, забавное приключение с которым сделалось известным и дало обильную пищу к насмешкам, не пытался уже делать инспекторских смотров. Он приехал просто в каземат и сказал нам, что желал познакомиться с нами, вместе с тем желая узнать, не может ли быть чем полезен, особенно относительно мест, где бы кто желал быть поселенным. Для меня же его приезд имел еще особенное значение. Чтобы не заставить его обходить всех по комнатам, мы собрались все в залу. Войдя и сказавши вышеизложенное приветствие, он сейчас же спросил: «Позвольте узнать, кто здесь Дмитрий Иринархович?»

Я сказал, что это я. Тогда, подойдя ко мне и поздоровавшись, он сказал мне: «Вы, верно, меня не помните?»

Мне было не совсем ловко, потому что если мы встречались когда-либо в свете, то всячески он должен был уж быть в таком звании и иметь настолько значения, что странно было бы мне его не заметить, если уж он меня заметил. Я отвечал, что прошу его извинить меня, если я не могу припомнить, где бы мы могли встретиться, и прошу его приписать это не недостатку внимания, а скорее обилию событий, заслонивших многие воспоминания из прошедшего. На это он заметил, что если бы мы и действительно встречались где-либо в обществе, а я его все-таки бы не заметил и не помнил, то и тут не было бы, однако, ничего удивительного.

«Вы, — сказал он мне, — хоть и молодой лейтенант, но были слишком известны; один ваш проезд из Калифорнии по Сибири сколько наделал шуму; а я, хоть и старый уже в то время полковник, если и был известен, то разве только в своем маленьком уголке. Но, кроме того, вам нечего упрекать себя в недостатке внимания и памяти. Я шутя спросил, помните ли вы меня? Пожалуй, можно сказать, что мы виделись и что вы и меня видели, но только это было в таких обстоятельствах, что вы и не можете помнить. Я был у вашего батюшки на ординарцах в тот са­мый день, как вас крестили».

«Ну, — отвечал я, смеясь, — хоть и говорят, что у меня память хороша, но так далеко не простираются мои воспоминания».

Затем Броневский рассказал мне ту особенную торже­ственность, которая сопровождала мои крестины, не забыв и о тех предсказаниях, о которых мне так много говорили в моем детстве.

Здесь нельзя не упомянуть, что беседы мои с Броневским имели важные последствия как для Забайкальского края, так и для всей Восточной Сибири, потому что именно в этих беседах и заключалось начало всех последующих преобразований. Зайдя ко мне в комнату и увидев, что я занимался составлением карты Забайкальского края, припомнив притом мою деятельность в колониях и Калифорнии, Броневский пожелал, чтобы я изложил основные мысли о тех преобразованиях, которые считаю необходимыми для Сибири в видах подготовления к будущему. В краткой данной ему записке я обозначил необходимость, как пер­вого приступа к делу, преобразования Забайкальского края в отдельную область, с назначением Читы губернским городом, когда вовсе не знал еще и не предполагал жить в ней.

С отъездом второго разряда из Петровского завода Лепарский стал часто хворать. Независимо от лет (ему было за 80), на это имело влияние и другое еще обстоятельство. Во втором разряде был товарищ наш, доктор Вольф, лечивший Лепарского и умевший заставить его слушаться себя. Лепарский был лакомка и невоздержан в пище, а Вольф держал его в последнее время на строгой диете и без своего разрешения ничего не позволял ему есть. Притом и прислуга Лепарского привыкла уже слушаться Вольфа. Таким образом, при крепком и здоровом сложении Ле­парского, он мог долго его поддерживать. С отъездом же Вольфа никто уже из заступивших на его место не имел достаточно авторитета ни у Лепарского, ни у его прислуги, и Лепарский стал часто позволять себе уклонение от предписанной ему диеты. Последствия этого не преминули обнаружиться. Припадки возобновились все чаще и чаще, и хотя и разрешено было из Петербурга Лепарскому требовать и для себя, и для нас доктора из Кяхты, но этот уже не мог ничего сделать.