Я тем более старался поддержать и упрочить нравственное достоинство наше, что оно имело огромное значение и для всего государства и для будущей участи каждого из нас на поселении. При общей слабости у нас религиозности и нравственности даже и в образованном классе, образование представляет мало привлекательного для массы народа, а между тем только одно образование могло дать разумение справедливости тех идей и требований для блага народа, которых мы были представителями, как одно только нравственное достоинство наше могло внушить уважение и любовь к нам. В отношении же личной участи каждого очень понятно, что внимание и уважение, какое могли мы встретить в местах нашего поселения, во многом зависело от общего понятия о нас, от значения, какое будет иметь казематское общество. И так все, что роняло общее к нам уважение, что подрывало нравственное значение и влияние наше, требовало сильного противодействия, и для меня несомненно было, что если дать развиться дурным побуждениям и привычкам в каземате, то они могут привести многих даже к гибели на поселении, где люди останутся одинокими, предоставленными самим себе, без нравственной поддержки товарищей, без обуздывающего противодействия.

Вот почему я так ревностно и настойчиво всем надоедал, как говорили, постоянными рассуждениями о том, чем обязаны мы в отношении к самим себе для личного своего блага. Вот почему восставал я также всеми силами против карт, гулянок, приучавших к расточительности и пьянству, против праздного препровождения времени, справедливо предвидя, что привычки ко всему этому невольно вовлекут в знакомства и товарищества, неприличные и несвойственные людям образованным и политическим. К несчастью, это сбылось впоследствии над многими и от этого погибли даже такие личности, как М.Кюхельбекер и Глебов, — и другие увлеклись в не оправдываемые нашими идеями занятия, не умели удержаться в свойственной нам сфере; и для удовлетворения искусственных по­требностей кто пустился в разные обороты, кто пошел на службу в откуп или в администрацию и, вступив в связь с дурными людьми на почве интересов или удовольствий, устранили общее и личное значение и уважение к делу, которого были представителями.

Особенно часто предметом рассуждения и предубеждения была женитьба и вообще отношения к женщинам, так как с этой стороны грозила наибольшая опасность. Хотя нет сомнения, что в наше время либеральная партия заключала в себе лучших современных людей, более честных, олее справедливых, более образованных и готовых на самопожертвование, но по общей слабости веры и науки, отражавшейся и на них, их религиозные и нравственные понятия были неясны оттого, что не понималась необходимая связь между всяким добрым стремлением и спра­ведливою идеею и нравственностью и истинною религией. Вследствие этого многие религиозные люди не смотрели на брак с истинно-христианскими понятиями и не понимали значения правильного супружества и семьи для общества; многие люди, считавшиеся в других отношениях за нравственных, легкомысленно смотрели на отношения к женитьбе.

На опыте моих товарищей, считавшихся лучшими людьми современного общества, на опыте казематского общества, имевшего, конечно, в отвлеченном смысле образцовое устройство, ясно обнаружилось, что если религиозность и нравственность, все хорошие идеи и побуждения, не поставлены на должное основание, т.е. на такое, из которого они вытекали бы по логической необходимости, то они всегда будут, так сказать, искусственны, шатки и не устоят при испытании. Люди увлекутся в противоречие с признаваемыми началами, а общество утратит внутреннюю связь, и люди, потеряв веру в значение своих стрем­лений, отрекутся от общественной деятельности и замкнутся в личном круге действия (это еще лучшие) или вполне предадутся эгоистическим целям.

Отсутствие правильных понятий о достоинстве брака и о нравственности не замедлило выказаться впоследствии и было причиною, что большая часть наших товарищей вступали на поселение в несвойственное супружество или вошли в непозволительные связи. Не то важно еще, что многие переженились на простых необразованных женщинах, но что они не сумели возвысить их до себя и создать себе достойных подруг, разумеющих их, а через то обнаружили, какого рода побуждения влекли их к самой женитьбе. Коль скоро жена не могла понять нравственного значения своего мужа как человека и политического деятеля, а смотрела на него как на поселенца, то, конечно, последствия могли быть только самые плачевные. Жена мучила мужа домашними дрязгами, и образованные люди впадали часто в такое положение, что забывали и свои идеи, и свое достоинство. Так, жена несчастного В.К.Кюхельбекера бранила его за всякий лист бумаги для его сочинений как за лишний расход, и ссоры мужа с женою доходили до того, что они ходили на суд к какому-нибудь заседателю или казачьему сотнику. С другой стороны, Штейнгель, очень пожилой человек, имевший в России жену и много детей и в том числе уже женатых сыновей и замужних дочерей, прижил детей и в Сибири, как оглашено было официально; и хотя им, по возвращении Штейнгеля в Россию к жене своей, и выхлопотали потомственное почетное гражданство, но этим нравственное зло не было уже, разумеется, исправлено, и мать детей его навсегда осталась жертвою неясных понятий о нравственности и противоречия с великими началами свободы и равенства, которых он был обязательным представителем. Даже такой уважаемый человек, как Иван Пущин, имел побочных детей в Сибири.

Не менее вреда принесло отсутствие всякого понятия о том, какие обязанности налагало на нас наше политическое значение. Не уяснив истинных оснований своих идей и побуждений и не закрепив их сознанием, не возведя их на степень живой силы, не могли защитить себя от вторжения дурных привычек и пустого препровождения времени, которые, овладевая людьми, все более и более приучали их отклоняться от политического изучения и деятельности, даже там, где, как, например, в каземате, были для того наилучшие условия, и подготовили то явление, что, по выходе на поселение, никто уже, за исключением меня и Лунина*, не продолжал ни политической, ни общественной деятельности.

Одни по бессилию ума, другие по лености, не сумевши разъяснить истинных основ своих прежних стремлений, не сумели совладать с противоречиями и, утратив веру в свои начала, погрузились в апатию или занялись исключительно своими личными делами, а нашлись и такие, которые, прикрывая свои интересы будто бы переменою убеждений, стали выслуживаться поклонением тому, что прежде осуждали и против чего восставали, жертвуя даже собою.

Общий результат казематского опыта и относительно людей, и относительно убеждений был таков: что касается до лиц, составлявших казематское общество, то грустные явления, которые представила большая часть из них, произошли вовсе не от того, чтобы эти люди были сами по себе и с самого начала так дурны, как хотели представить их противники. Совсем напротив, они были во многом несравненно лучше своих клеветников, что свидетельствовалось уже тем, что они, хотя большею частью и по увлечению, но все же были способны возвыситься до пожерт­вования всеми выгодами своего положения, и настолько искренни, что не отступили перед логическими выводами тех самых начал, которые прилагали к делу и противники их, только в пользу своих выгод, а не для общего блага; так что даже и в том, в чем идеи и действия так называемых декабристов были ошибочны, они были сами жертвою ложных понятий и правил общества, внушенных им воспитанием и примером, и извлекали только логические последствия и приложения, как и объяснил я это митрополиту Филарету.

*Лунин был заточен в Акатуй за статьи, напечатанные в одной английской газете, когда был уже на поселении. Он в Акатуе и умер.

Главное же несчастье моих товарищей впоследствии зак­лючалось в том, что они слишком самонадеянно положились на превосходство своих идей и побуждений и не сумели воспользоваться теми превосходными условиями, какие представлял каземат для проверки своих идей и побуждений и очищения их от тех искаженных влияний, какие производила на них неразвитость современного русского общества и шаткость его религиозных и нравственных понятий, запутывающая людей в неисходные противоречия. Не укрепясь ни ясным сознанием, ни нравственною силою, они не выдержали гнета тяжелых обстоятельств; отступили назад оттого, что не умели идти вперед, и с потерею главного своего достояния — нравственного к себе уважения и значения, заимствованных от идей, которых они были представителями, они естественно должны были казаться павшими нравственно еще ниже, нежели люди противной партии, которые при отсутствии всякого внутреннего достоинства имели внешние преимущества, которые их ограждали и прикрывали нравственные недостатки.

Что же касается до учреждений, то казематский опыт ясно свидетельствовал, что наилучшие учреждения тогда только прочны, когда они составляют естественное проявление живой, разумной и потому правильно действующей силы, которую не могут заменить ни отвлеченные идеи, ни условные договоры; что утверждение власти и свободы не может быть достигнуто независимо от нравственности, одним установлением форм и признанием прав; что свобода немыслима для тех, кто не умеет противостоять порабощающим влияниям страха угроз, обольщения выгоды, приманки и привычки наслаждений: что нравственность не может разделяться и иметь одни правила для одной сферы и другие для другой; что истина не может быть найдена не только в каком-нибудь одностороннем виде или проявлении, но и в механическом смешении форм и в электри­ческой средине между крайностями; а потому всякое подражание внешним видам бесплодно и бесполезно, и для проявления действительной жизни в обществе требуется органическое ее порождение; что власть и свобода составляют нравственное единство, и потому с отрешением нравственного начала, никакими искусственными сочетаниями и устройствами, никаким насилием и хитростью нельзя добиться, чтобы злоупотребление одной стороны не вызывало злоупотребления другой, так же, как нельзя сделать, чтобы, нажимая одну половину коромысла у весов, не заставить в то же время подниматься другую.

Что поэтому ни одна сторона не должна ставить своих действий в нравственную зависимость от действий другой, и что человек, искренне желающий добра, будь он имеющий власть или ищущий свободы, только тогда может достигнуть уважения и признания власти и свободы, когда будет искать того или другого вне всяких эгоистических расчетов, с ясным сознанием и с твердым убеждением неразделенности законных требований одного и другого; что не выставляемая цель, а дух, побуждающий к действию, определяет последствия, так что если в побуждениях власти кроется произвол, то действия ее ведут неминуемо к анархии, а если стремление к свободе истекает из желания своеволия, то оно приведет неизбежно к деспотизму, под какою бы обманчивою формою он ни скрывался.

Что в окончательном выводе существенная ответственность есть нравственная, и никакие формальные права не составят действительного ограждения при отрешении понятий и действий от начал нравственности, что нравственность находится в неразрывной связи с религиозными чувствами, а религиозное чувство с истинностью религии. Что для всякого действия нужны сила и правильное разумение приложения ее; и что потому если люди и спасаются иногда непоследовательностью, то все-таки ошибочные понятия окончательно всегда подрывают силу, а отсутствие силы делает бесплодными даже и правильные понятия. Что основою и общественного устройства должны быть общечеловеческие условия, и что поэтому без правильного разре­шения вопросов о положении женщины, о взаимной зависимости, о браке (искаженных в ложно понятой эмансипации), о правах и обязанностях родителей, о воспитании, о взаимной солидарности, основанной на том премудром устройстве, что истинное счастье может только быть наградою за содействие счастью других; что всякое изменение внешних условий в одной только сфере не улучшит общественного положения, а будет только перемещением выгод внешних, увеличением их одних на счет других, не доставляя и первым истинного удовлетворения.

Каждое из этих положений может составить предмет обширного рассуждения; и смело можно сказать, что никакое книжное изучение, никакое собственное наблюдение в других местах не могли доставить таких полных и таких точных доказательств, какие представил казематский опыт для уяснения и разрешения общественных вопросов.

На поселении в Чите

Начала, выработанные мною в каземате, выдержали с успехом испытание казематского опыта и оказались вполне верными в приложении к казематскому обществу. Но могли, однако, сказать, что само это общество находилось в исключительном положении; и потому, чтоб утвердить несомненно общую приложимость и значение этих начал, надобно было желать того, что называют contre epreuve, предпринять проверку их в приложении к обычным сферам жизни семейной, общественной и политической, но с такими, однако же, опять условиями, которые называли бы чисто нравственную силу этих начал, не затемняемую содействием никаких других средств. Поэтому-то чрезвычайно важно, что для полноты опыта, как бы нарочно, таково и было мое положение во время нахождения моего на поселении в Чите.

Чтобы охарактеризовать в кратких чертах деятельность мою в Чите, я, не боясь ни в чем опровержения, смело могу сказать, что результат моей жизни в Чите был следующий:

В семейной жизни я дал пример истинных условий бла­гоустройства и счастья независимо от внешнего положения и средств. Умирающая жена моя дала мне свидетельство, что была так счастлива, как и не воображала, что можно быть счастливым на земле, и если сожалела о чем, так о том только, что сознавала, что не могла сделать и меня так счастливым, как была счастлива сама. Семейство ее, оставшееся при мне и по смерти ее, прониклось безграничною ко мне приверженностью и безусловною преданностью, и теперь, когда разлучено невольно со мною, считает идеалом счастья то время, которое провело под моим покровительством и моею защитою. Прислуга жила у меня безотходно до тех пор, пока какие-нибудь не зависящие от воли обстоятельства не удаляли ее. Совершенно наоборот против обычных мнений и поговорок, я имел то счастье, что только не знавшие меня, или судившие по слухам враждовали против меня: все же, кто приближался ко мне, тем сильнее привязывались ко мне, чем ближе были свидетелями моей жизни.

Народ питал ко мне безусловное доверие. Я был не только безвозмездным, но и жертвующим за него собою врачом, учителем, советником, утешителем, помощником и заступником; а когда влиянием моим на начальников я был действительным правителем области, то оставил об этом времени такое воспоминание, что один из лучших наших товарищей, сам личный свидетель всего, М.К.Кюхельбекер, писал ко мне по поводу первой еще попытки Муравьева вероломным образом удалить меня из Читы: «А что будет с бедным народом, который в твое управление и в самом деле поверил было, что справедливость может жить и на земле?»

Но не один народ прибегал ко мне. Все начальники от низших до самых высших генерал-губернаторов, ревизующих сенаторов, архиереев и пр., все искали моего совета и содействия, так что последнее средство во всяком затруднительном деле у всех было: «Надо спросить об этом Дмитрия Иринарховича».

Устройство дома и хозяйства было образцовое. Все отрасли земледелия, огородничества, садоводства, скотоводства были доведены до высокой степени совершенства. Между тем я не получил ничего готового, но должен был все создавать сам, начиная от образования семьи до образцовых постройки дома и устройства хозяйства.

Вот почему во время возникшей потом борьбы у меня с местным начальством никто не мог, во-первых, противопоставить мне известного аргумента, что легко критиковать, а трудно сделать, так как я с меньшими средствами всегда делал и больше, и лучше, чем противники мои с огромными средствами; во-вторых, я мог смело призывать правительство к подробнейшему исследованию моих действий и с уверенностью сказал ему, что хотя и не называюсь графом Читинским, но что если Чита будет когда-либо известна, то именно потому, что я в ней жил и действовал.

Но действия мои в Чите имели не одно только местное значение. Они обнимали все стороны государственной и общественной жизни, и немногим даже из имевших большую власть и средства удалось совершить то, что сделал я без всякой власти и средств. Надо было бы занять слишком много места, если бы я хотел приводить одни только письменные свидетельства людей всех званий и положений.

«Сознаемся, что не имеем ни вашего мужества, ни вашего самоотвержения», — писал мне из Сибири один из высокопоставленных людей. «Сравнивать себя с вами не смею, — писал мне один товарищ, — вы человек истинно европейской учености; во мне нет вашей всепобеждающей стойкости». — «Надо быть вовсе лишену политического разумения, — писал мне глава социалистов, — чтобы не понять, что напечатанное вами выше всего, что произвела русская печать». — «Действия ваши, — писал мне один человек, исправляющий сам должность военного губернатора, — заставили бы еще больше уважать вас, если бы это было возможно, если бы наше уважение к вам и без того не было беспредельно». — «Не могу не отдать полной спра­ведливости ясности и высоте видов ваших», — писал мне от имени сенатора старший советник ревизии. — «Слава вашей доблести, вашему слову, вашему геройству», — так оканчивался адрес, посланный из Москвы, и умирающий Ермолов посылал мне заочно радостный привет и благословение.

Поэтому-то, имея подтверждение тысячи свидетельств, я с полным сознанием правоты утверждаемого мною и мог смело написать правительству, что хотя я не добивался титула какого-нибудь светлейшего князя Забайкальского и Амурского, но буду всегда жить в памяти этого края, как твердый защитник его и лучший устроитель; что хотя я и не предъявлял притязаний на орден Св. Андрея и Владимира, но лучше исполнил их девизы, нежели люди, носящие видимые знаки этих орденов, потому что лучше их сохранил веру и верность отечеству и более радел о чести, славе и пользе его.

Надо помнить, что прибыл на поселение, лишенный всех политических и даже гражданских прав, и не имея других внешних средств в замену их, ни богатства, ни связей, чтобы понять, что все, что удалось мне совершить, было, стало быть, исключительно созданием нравственной силы тех начал, которые руководили мною.

Положение мое, по приезде в Читу, было самое затруд­нительное во всех отношениях. Я отказался взять какое-либо пособие из учрежденной мною артели для пособия живущим на поселении, имея полное право ожидать себе содействия от родных, постоянно твердивших мне об их заботах обо мне; ожидать тем скорее, что в последнее время нахождения моего в каземате мне присылали очень мало, и я, не зная домашних обстоятельств, не подозревая, куда и на кого истощались средства моих родных, не зная, что они были недостаточны, мог думать, что уменьшение присылки мне в каземат имело именно целью собрать побольше средств при времени отправления моего на поселение, зная, какие большие расходы предстоят при первоначальном устройстве, особенно имея в виду немедленную женитьбу по прибытии в Читу. К удивлению, я не получил сполна и той умеренной суммы, которую назначал как предел крайней необходимости. Из этого я должен был еще уплатить долги брата, который никогда не деликатничал ни относительно родных, ни относительно чужих и, мотая всегда свыше средств своих, наделал долгов в лавках, уверив купцов рассказами о богатых средствах наших родных. Вследствие такого неожиданного сокращения оставшихся у меня средств, я никак не мог приступить с самого начала ни к покупке своего дома, ни к постройке нового, а должен был издерживать часть средств своих на временные пристройки и переделки в доме моей тещи, оставаясь в нем жить по необходимости, что имело другого рода неудобства, о которых будет сказано ниже. А таких временных расходов оказалось очень много, так как дом моей тещи был очень древний и ветхий. Это был самый старинный дом в Чите, построенный еще при Бироне для местных начальников и купленный у казны моим тестем при выходе его в отставку и упразднении горного окружного управления в Чите.

Для моих своячениц самые блестящие предложения за­мужества потеряли всякое значение, так были они убеждены, что никакие выгодные внешние условия не заменят им того наслаждения, которое доставлял им глубокий душевный мир и ясное понятие, в чем должно искать условий истинного счастья.

Здесь надо заметить одно важное обстоятельство, на которое мало обращают внимания, но пренебрежение к которому бывает всегда почти началом домашнего разлада и соблазна. Люди почти всегда позволяют себе многое неприличное дома и заставляют своих домашних быть свидетелями того, чего никак не решатся выказать в обществе, отчего и происходит тот соблазн, увлекающий в неправильные чувства, что чужим они кажутся лучшими, нежели своим домашним. Кроме того, сносимые снисходительно в обществе личные недостатки и дурные — во всяком случае — бесполезные привычки, куренье, обжорство, пьянство, карты, гулянки, разврат, неприличная брань, тем сильнее заставляют себя чувствовать другим, чем ближе и теснее связывают их условия ежедневной домашней жизни.

Нельзя себе представить ничего несчастнее того семейства, которое находится в неизбежном постоянном соприкосновении с человеком, встретившим телесные и душевные силы и получившим грубые привычки от преждевременного разврата, сопряженного всегда с утратою деликатности и внимательности, с человеком, вещественно отвратительным от постоянного запаха табака и вина, от опухлого, искаженного вида вследствие пьянства, обжорства, гулянок и картежной игры, расстраивающих порядок домашней жизни. Сколько несчастных женщин впало в соблазн от того, что они видели самого близкого человека в самом отвратительном виде, тогда как другие, не лучшие его во внутреннем быту своем, казались лучшими и приятными единственно потому, что являлись им не в обычном своем, а в искусственно подготовленном виде.

И тени ничего подобного не виделось и не допускалось у меня в доме. Я сам никогда не курил, не пил, не играл в карты, не бранился, не наказывал никого телесно, был строго воздержан во всем и постоянно трудился и поэтому имел полное право требовать этого и от других. Я не держал в доме своем ненадежных поселенцев, но всегда испытанных старожилов, платил поэтому работникам и вообще прислуге дороже, кормил лучше, оберегал их интересы, защищал от начальства, менее налагал работы, но строго требовал, чтобы и помину не было о пьянстве, брани, картах, гулянках и пр., и могу сказать, что, пока жил в Чите, семейство мое не видало унизительного зрелища пьяного человека в доме. Что же касается попытки посторонних посетителей курить, выпить лишнюю рюмку, поиграть в карты, то какое бы ни было звание посетителя, я отклонял все это спокойным, но твердым объявлением, что ничто подобное в доме у меня не допускается.

Все мы трудились даже вещественно, но никогда не показывались друг другу в беспорядочное виде. Я имел и прежде всегда привычку одеваться вполне, лишь только встану, и никогда не терпел ни халатов, ни туфель, ни колпаков и ничего подобного. У меня в доме была устроена отдельная комната, заменявшая нам баню, и каждый из семейства после занятия каким-нибудь телесным трудом по хозяйству не прежде являлся к другим, как в освеженном виде.

Мы собирались обыкновенно к чаю и столу, не заставляя никогда других дожидаться себя. После ужина все занимались ручными работами, и кто-нибудь читал, соединяя чтение с беседою. Я выписывал газеты, журналы и книги, и все семейство у меня было посвящено в ход современных событий и вопросов.

Устройство дома было у меня образцовое. Дом был самый теплый, самый сухой и с чистым воздухом, комнаты очень большие, украшенные цветами и растениями всех Родов. Несмотря на страшный сибирский климат, у меня в доме даже на северной стороне не было надобности в двойных рамах. В комнатах стояло до 600 растений, от огромных лимонных деревьев, роз, кипарисов и пр. в кадках до горшочков самого мелкого разбора на этажерках. Таким образом смело могу сказать, что мой дом и по внешнему виду и по внутреннему быту представлял образец благоустроенной жизни образцового человека; и впечатление, производимое на внешних, было чрезвычайное. Мне беспрестанно говорили: «В других местах мы могли видеть все, что можно купить за деньги, а у вас видим то, что ни за какие деньги купить нельзя».

Относительно обучения чужих я принял ту же самую систему, что и в своей собственной семье. Я учил всякого независимо от его звания и положения всему, что он только мог изучать по способностям и по охоте. Платы я не назначал никакой и, разумеется, не только учил даром большую часть, но и давал еще сам им учебные пособия. Кто имел средства, платил, что мог. Впрочем, плата началась только тогда, когда начали переселяться в Читу зажиточные купцы и чиновники с достаточными окладами — не прежде пятого года пребывания моего в Чите. Я учил мальчиков и девочек малых и взрослых, и крестьянских детей, и детей чиновников.

Немудрено было предвидеть, что это занятие возбудит более всего зависти и подаст повод к доносам, на которые имеется столько охотников в Сибири. Чиновники завидовали, что и крестьянские дети учатся языкам и высшим предметам. Духовенство и учителя завидовали, что у них отбивается доход даровым обучением. Но так как доносы были вообще крайне бессмысленны и слишком явно выказывали свои побуждения, то и не имели последствий, кроме беспокойства от пустой переписки. К тому же, и отношения ко мне старших лиц в управлении были таковы, что все они более или менее нуждались во мне.

«А что, ваше высокородие, не слыхать ли чего нового, а мы таки крепко напужались, так и ждем какой новой беды», — говорили мне казаки деревни Титовой, недалеко от Читы. «Отчего так?» — «Да вот, ваше высокородие, приехали к нам на днях Корсаков и Сеславин, вошли в одну избу и спросили, нет ли у нас водки? Вот мы и подумали, что за притча такая? Кабы с охоты или с дороги, дело понятное, а то прямо из города, из атаманского дома, почитай и версты прямиком не будет. Как не быть водки, подали по рюмке. Пошли в другую избу: хозяйка, давай чаю! С девками дурачатся, ребятам бросают гривенники. На что это? Думаем: ну какая им с нами компания? Вот мы и толкуем: значит это не к добру. Одному, другому бросят гривенник, а после со всех, сколько ни есть, десятки рублей и выжмут».

Я никогда не входил в дом простого человека без особенной нужды, а тем менее ради популярности; никогда не участвовал нигде для этого в их празднествах или гулянках, а являлся всегда по призыву их посмотреть больного, принести ему лекарство или другое какое пособие; но мой дом был открыт каждому и днем и ночью, и я никогда не имел обычая запирать свой кабинет, когда был дома, или свою спальню. Если кому было необходимо до меня дело, хоть бы ночью, то прислуга не имела права отказывать в доступе ко мне из опасения обеспокоить меня.

Она обязана была сейчас же доложить мне, и я могу теперь же привести пример, как я действовал иногда в подобных случаях.

Это было, когда Чита была сделана уже городом. По­лицмейстер, желая сорвать взятку с новоприезжего с семейством купца, схватил его и посадил в острог. Бедная жена его, не успевшая еще осмотреться на квартире, по совету хозяина дома прибежала ко мне ночью рассказать все дело. Убедясь в законности его, я велел заложить сани и безотлагательно отправился с нею к губернатору. Разбудив его, я до тех пор не вышел из его спальни, пока не вынес с собою два письменных приказания: одно о немедленном освобождении купца, другое о смене полицмейстера.

Но, не отступая никогда ни перед какою неприятностью, ни перед каким пожертвованием для действия в защиту народа, стараясь всячески об его образовании и об улучшении его быта, я нисколько не скрывал от себя его недостатков, и так же решительно обличал их и противодействовал им, как решительно боролся против его угнетателей. Доброе мнение его обо мне было нужно мне для его пользы, а не для моего тщеславия. Доверие его ко мне должно было быть делом справедливости, но для приобре­тения его я не заискивал никогда расположения народа, потворствуя его слабостям; напротив, всегда строго говорил с ним об его недостатках, которыми он усиливает и без того уже тяжелое положение свое, о пьянстве, лености, непредусмотрительности и пустых сетованиях.

Вот, например, образец одного из обычных разговоров: является казак из станицы, сообщает о разных незаконных проделках начальников, представляя точные доказательства в подтверждение рассказанного (иногда и письменные документы), зная, что я голословных показаний и сплетен не принимаю. Вижу, что незаконные поборы и наряды становятся выше сил. Начинаются в его стороны сетования и разные причитания. Я останавливаю его замечанием, этим ничему не поможешь. «А вот ты лучше скажи мне, зачем ты в городе?»

Всегда оказывается, что или соли, или кирпичного чаю взять; но для меня ясно, что это только предлог для пустого шатанья.

«Ну вот видишь, — говорю я ему тогда, — все это худо, и я, как вы и сами знаете, сколько могу, противлюсь этому, да теперь, дело не в том, а как бы самому тебе делать так, чтобы уменьшить тягость, это вот от нас зависит, а до чужих дел если и доберемся, то еще не скоро. Зачем же ты теряешь время, а не работаешь?»

«Да что, батюшка, никакой работы нет».

«Как нет? Вот бы ты вырубил лесу, да очистил его, чем мотаться в городе; зимою помаленьку бы вывез, или хоть и теперь, чем морить лошадь — ездить по городу попусту. А там, если весною будет опять наряд, то у тебя лес готов, и ты не станешь отрываться от пахоты или метаться как угорелый, где бы купить лесу, да еще за дорогую цену. У тебя теперь идет время даром, а работай ты теперь, вот лес у тебя был бы готов, деньги в кармане. Если же не будет наряда на поставку леса, ты продашь его: в городе теперь постройка, всякий охотно купит за наличные; у тебя будет чем уплатить повинности, и ты не станешь продавать за бесценок для этого лошадь или корову — выгода двойная», и т.д.

Общественная моя деятельность в Чите начала развиваться следующим образом: не теряя нисколько времени, даже прежде, нежели устроил я свой собственный домашний быт, я обратил полное внимание на улучшение хозяйства у народа, на устройство правильного медицинского ему пособия и на его образование. Для первого я выписал много различных хороших семян для даровой раздачи на опыты и доступных разумению простых людей руководств, а также и чертежей простых машин, и таким образом ввел, например, со второго же года употребление молотильных катков. Относительно медицинского пособия надо сказать, что дом моей тещи с давних пор был уже прибежищем для всех, кто желал получить бесплатно совет и лекарство. Я привел все это в правильную по возможности систему, выписал хорошие популярные руководства, наиболее необходимые лекарства и устроил огород лекарственных трав. Наконец, относительно образования я настоял на возобновлении крестьянской и казачьей школы, закрывшихся было от недостатка учебных пособий, снабдив школы всем необходимым; и как только немного удосужился от домашних забот и устроил удобное для школы помещение в своем доме, то сейчас же занялся и сам обучением.

Надо, впрочем, сказать, что первые столкновения мои с местными властями начались именно по поводу обучения. Начались тайные доносы от местного священника, несмотря на то, что он облагодетельствован был и мною, и покойным тестем. Разумеется, главным побуждением была зависть. До открытия школ несколько человек преимущественно из выгнанного и даже расстриженного духовенства промышляли бестолковым обучением, платя, разумеется, за это и священнику, и местным начальникам, так как не имели права обучать. Доносы эти не имели, конечно, никаких последствий, кроме неприятной переписки. Дело в том, что главные начальники разных управлений сами уже нуждались во мне. Вскоре Чита стала центром, куда начали обращаться все за советом и указанием. Одни за другими начали являться ко мне и искать у меня, кто нужных сведений, кто совета, начальники гражданского и горного управления, комиссия министерства государственных имуществ. Кяхтинское купечество, игравшее роль аристократии в крае, юрист-консульт министерства юстиции, посланный для изысканий, необходимых для составления уложения о наказаниях (которое я все прочел прежде, нежели оно было обнародовано), ученые путешественники, начальники учебной части по Иркутской губернии, наконец, губернаторы, генерал-губернаторы, архиереи и комиссия сенаторской ревизии с самим сенатором во главе. Таким образом, требуя от меня мнения и совета, они сами были поставлены в необходимость открывать мне все и сообщать подлинные (иногда самые секретные) документы, — и я мало-помалу был введен во все правительственные и начальственные предначертания и распоряжения и мог своими мнениями и советами изменять и направлять их.

Рост моего нравственного влияния

Немного времени прожил я в Чите, как уже начало выступать мое личное значение, вполне независимое от нашего общего значения.

Надо сказать, что вначале каждый из нас пользовался известною долею того значения и той репутации, которые приобрел каземат вообще. От каждого из нас ожидали всего хорошего уже потому, что мы приезжали из каземата. Но, к несчастью, вскоре поступки некоторых из наших товарищей стали обнаруживать, что и нахождение в каземате не представляло еще безусловного ручательства. Я не говорю уже о действиях тех людей, которые и для каземата составляли невыгодную примесь, вредившую нашей репутации во время нахождения нашего еще в каземате, но, к сожалению, многие из тех даже, которые держали себя хорошо, пока жили в кругу товарищей, не умели выдержать одиночества и вдались во многое неприличное, когда остались одни без поддержки.

Здесь надобно, впрочем, заметить, что не столько вредили людям их личные недостатки, обычные и другим (например, разгул, пьянство и пр.), сколько то обстоятельство, что многие впали в противоречие с главным нравственным своим принципом. Иные, чтобы добиться возвращения в Россию, вступили в службу и сделались орудиями того самого управления, которое осуждали. Другие поступили на службу в винный откуп и вообще пустились Ради интереса в такие занятия и обороты, делавшие их товарищами людей, которых правила были совершенно противоположны нашим, и не менее того усвоились и нашими товарищами, подчинявшимися им по необходимости, коль скоро они вступили на тот путь, где выгода могла

16 Д. Завалишин быть извлекаема единственно через приложения этих правил, т.е. всяческими злоупотреблениями. Благодаря Бога, я удержал себя от всего этого, и потому-то в то время, как мои товарищи начали уже сердиться на меня за постоянное обличение противоречий, в которые они впали, общее доверие ко мне возрастало именно по поводу сравнения моих действий с их действиями.

«Отчего это иркутские товарищи Дмитрия Иринарховича что-то не жалуют его?» — спросил один из новоприезжих забайкальского губернатора.

«Оттого, что он вовсе не похож на них», — отвечал тот.

На наше нравственное значение я никогда не смотрел как на личную собственность, которою мы могли располагать по произволу; я считал ее уже тем достоянием государства, на которое никто, ни мы сами даже, посягать не имели уже права.

Выше где-то я сказал, что законное действие партий для меня заключалось до тех пор, пока они смотрели на себя как на относительное орудие для служения отечеству, и потому никогда не ставил партии выше отечества. Потому-то я никогда и не был человеком партии в том смысле, в каком выгодно им быть, потому что не мог извинять, скрывать и оправдывать непохвальных дел только делом партии, и дурные дела, совершаемые теми, кто выдавал себя и считался за представителей его, подпадали тем сильнейшему моему осуждению, что у них не было извинения в бессознательности действий, как у людей, никогда не рассуждавших об истинных основах благосостояния госу­дарственного и общественного. Относясь строго к своим товарищам, я тем строже еще должен был отнестись к полякам не только за их противоречие с либеральными идеями, которых они также выдавали себя партизанами, но и за право, которое они присваивали себе вредить России, под предлогом вражды к правительству. Привлекая сочувствие русских либеральными идеями, они пустились извлекать себе выгоду даже из всех возможных административных злоупотреблений и сделались сознательными орудиями людей, наиболее угнетавших народ. В тех же действиях, которые позволяли они себе под предлогом дей­ствий против правительства, они дошли до того, что один из них (Хлопицкий [39]  ), стал делать и сбывать фальшивые ассигнации.

Когда я стал упрекать за это его товарищей, они пытались оправдывать это обязанностью вредить правительству и излагали то учение, которое потом сделалось известным под названием польского катехизиса. Я обличал их тем, что люди и в величайших заблуждениях могут доказывать свою искренность тем, что жертвуют собою и своею собственностью за свои убеждения, как бы они ни были ошибочны. Но кто извлекает из этого выгоду себе, тот уже не имеет права ссылаться на убеждения, иначе всякий вор будет вправе это делать. Вот почему относительно полити­ческих ссыльных поляков я поступал всегда так, что, делая для каждой личности, как человек, все, что мог, для облегчения его участи и удовлетворения законных просьб, я в то же время энергически сопротивлялся всякому их действию, вредному для народа и России. Поэтому они возненавидели меня не хуже обличаемых начальников, как и те из наших товарищей, которые ради выгоды отступили от своих правил. И вот, мало-помалу на общей почве интереса сомкнулись в общий кружок все люди, вредившие народу, и потому заочно враждовавшие против меня как против главного обличителя их и помехи. К этому присое­динилось и самолюбие, оскорбляемое тем, что приписывали моей гордости: «Он не хочет знать своих товарищей», — жаловались мои товарищи, забывая, что никто для них столько не сделал и не продолжал делать[40] , как я.

«Мы такие же либералы и за то же пострадали, товарищи его считают нас за своих; один только он стоит каким-то недоступным», — кричали поляки. «Отчего же его товарищи ведут с нами компанию, — говорили чиновники, — только он один смотрит на нас свысока? И что ему за дело до наших дел; ведь вот его товарищи не мешаются же ни во что и так же пользуются всем, что случится, как и мы, грешные».

Мудрено ли после этого, что эти люди прибегали ко всем непозволительным средствам, чтобы вредить мне; но самая сила этой вражды, самая эта исключительность, в какой я стоял, только укрепила доверие ко мне народа и служила к моему возвышению. Опыт постоянно доказывал, что самая клевета этих людей была неискренняя, искусственная, потому что не было примера, чтобы кто-нибудь из наиболее враждовавших ко мне задумался бы обратиться ко мне с полным доверием, коль скоро ему самому приходилось иметь нужду ко мне, и тем самым не доказывал бы, что сам нисколько не верил той клевете, которую распространял, а вполне знал, напротив, что все это выдумано и сочинено по вражде.