Казематское общество

Чтобы образовать ту общественную жизнь, которая проявилась в каземате, нужно было такое необычайное соединение и таких притом редких, самих по себе, условий, что подобное явление едва ли может когда-либо повториться; а потому-то казематская общественная жизнь и представляла собою явление, вполне заслуживавшее внимательного наблюдения и изучения. Это был, бесспорно, живой организм полного, всестороннего начала, прошедший все фазисы развития разумной органической жизни, который, по тождеству действующих начал с общечеловеческими в их полноте, представлял аналогические явления с развитием всего общечеловеческого общества и давал поэтому мыслящему человеку возможность собственным, единоличным наблюдением над живыми явлениями узнавать и проверять то, что иначе стараются, но напрасно, добыть или из отвлеченного мышления, подверженного всем недостаткам, порождаемым отсутствием живого собственного наблюдения, или из исторического свидетельства разных лиц, со всеми неудобствами, которые представляют разрозненные наблюдения, т.е. отсутствием общего взгляда, неполнотою, односторонностью и неизбежным влиянием разных личных понятий и способностей разных историков в разные эпохи.

Здесь же — самое сосредоточение явлений, как бы в фокусе, через самую сжатость их в пространстве и времени, доступных наблюдению одного лица, сжатость, не изменявшую, однако же, нисколько их качественности, — давалась полная возможность и одному лицу и обнимать вполне все одновременные явления, и совершать наблюдение за всем ходом постепенного исторического развития всех начал и идей, от самого зарождения и появления их до конца, с тем единством взгляда и общею связью, которые возможны только при наблюдении явления одним лицом.

Насильственно устроенное от внешней деятельности ка­зематское общество имело в замену того полную свободу для внутреннего развития и, кроме того, имело еще и то преимущество над всеми другими человеческими обществами, что в нем по самому отсутствию материальной понудительной силы и внешних влияний на внутреннее развитие, влияний, преграждающих и искажающих в других обществах естественный ход и правильное развитие событий, все явления могли истекать, подобно как в целом человечестве, только из действия исключительно нравственных сил, а потому и могло иметь ту полноту и правильность, какие представляет одна только совокупность всего человечества. Поэтому-то казематское общество, завершив полный круг жизни относительных начал, что далеко еще не кончено для всеобщей истории, и могло дать указание для тех будущих явлений, которые, не будучи еще осуще­ствлены во всеобщих событиях, совершились уже между тем в законченной казематской жизни; показать на опыте естественный и неизбежный исход всякого относительного начала и показать тем самым в приложении к будущим общим событиям, что можно и чего нельзя ожидать от каждого начала, от каждой идеи, от каждого действия и меры, ограждая таким образом от самообольщения и надежд, основанных на этом самообольщении мер, во всех сферах человеческой жизни и деятельности.

Само собою разумеется, что круг жизни, сжатый, как мы сказали выше, в тесном объеме небольшого числа лиц и краткого времени (как ни долог казался 13-летний срок для судеб личной участи отдельного лица) мог представлять все события и явления только в сокращенном виде; но это нисколько не изменяло внутреннего свойства их и давало поэтому возможность узнавать законы, ими управлявшие, с такою же точностью и полнотою, с какими узнаются общие законы сил природы из физических явле­ний, независимо от количественного их значения, лишь бы действия этих сил проявлялись беспрепятственно и поэтому вполне. Вся задача состоит, следовательно, только в благоприятных условиях и в умении выбирать для наблюдения явления.

Конечно, вследствие сокращенности объема и времени, целые эпохи в развитии общей истории измерялись в казематском обществе только годичною и месячного продолжительностью; целые религиозные верования, умственные системы и учения и политические существования имели иногда представителями одну личность, но преемство и последовательность событий были совершенно правильны и совершались по тем же непродолжительным нравственным законам, как и в общеисторических событиях, так как проявление всякого начала было совершенно свободно, и потому было всегда вполне точно, ясно и закончено. А что внешний размер не имеет преобладающей важности для качественных проявлений, это доказано и в истории на примере Греции, где на ничтожном сравнительно пространстве и в краткий промежуток времени вместилась такая качественная полнота событий, какой не представили в других местах и тысячи лет существования, и сотни миллионов действующих лиц.

Но может статься, что спросят: где доказательство, где поверка правильности такого взгляда на значение казематского общества? Отвечаем, что в защиту этого взгляда могут быть представлены и теоретическое соображение, и практическая поверка. Нет сомнения, что история в развитии, в своем истинном движении во времени, должна управляться такими же непреложными законами, какими управляются явления мира вещественного в своих проявлениях в пространстве. Без этого всякое изучение истории было бы бесплодно, точно так, как без знания этого зако­на, без открытия его, вся история необходимо должна пред­ставлять такую же путаницу, такой же хаос, какие представлял и мир видимый, когда, до открытия всеобщих законов истинного движения, вынуждены были для объяснения путаницы видимых движений накоплять и усложнять второстепенные законы, для пояснения непостигаемых уклонений, не подходивших под закон, прежде предполагавшийся и служивший до того объяснением. Но если в мире вещественном могут существовать в пространстве явления, дающие возможность открывать законы, общие для всей необъятности пространства, то почему же и в мире историческом не могут случиться во времени такие явления, которые, преобразуя собою целое, дают возможность из наблюдения их раскрывать законы целого? Ведь если законы эти существуют, то должны существовать и средства открыть их.

Что же касается до практической поверки, то я могу сказать только то, что с тех пор, как общие законы раскрыты были мною и проверены изучением казематской жизни, не было еще ни одного события общеисторической жизни, которое не было бы разгадано мною в сущности его начала, а последствия которого не были бы предвидены мною в их исторической неизбежности, как и имели случай убедиться в том все те, которые, когда это было нужно, получали мои указания, разумеется, если того требовала общая польза, а не эгоистический чей-то интерес; потому что, не употребляя знания для личного интереса, не допуская себя обращать его даже на служение тщеславию, выказывая и доказывая справедливость моего предвидения, я не мог и не хотел, конечно, служить этими знаниями и чуждой симфонии, разумея ее в ее общем смысле: в желании приобрести истину для торговых, так сказать, целей, личного интереса, тщеславия и наслаждения. Изведанную и добытую мною истину я передавал и мог передавать только тем, кто представлял ручательство, что не употребит ее для личных целей, и только там, где для возвещения и приложения к делу требовалось еще, напротив, от человека пожертвование личными целями.

Так как в каземате были соединены люди всех возможных общественных положений, всех возможных специальностей по образованию, и, следовательно, вполне знакомые со всем, что история человечества представляла для знания; люди, сверх того, по самому стремлению к приобретению общества, привыкшие думать об отыскании правильных основных начал и стараться приложить их к жизни и дать преобладание тому, что им казалось правильным, то понятно, что все, что только было известно в человечестве как истинное и ложное, как хорошее и дурное, имело в казематском обществе своих представителей и как идея, и как сила и средства, стремящиеся к осуществлению идеи. Все начала и системы — религиозные, философские, политические, общественные (социальные), экономические — проявлялись и в законных их требованиях, и в неправильных притязаниях. Через книжное изучение и журнальное чтение в самых обширных размерах все явления общечеловеческой жизни, со всеми их толкованиями с точки зрения разных понятий, чувств, интересов, усвоились и входили всецело в круг умственной и нравственной жизни каземата; и для защиты своей идеи имелись у каждого такие вспомогательные умственные средства, какими не только ни один частный человек не может лично располагать в другом каком-либо обществе, но каких не могут представить даже и общественные учреждения в частное пользование отдельного лица [36]  .

С другой стороны, постоянное живое общение устраняло невыгоды и опасности кабинетного изучения и умствования, охраняя от односторонности мышления и не замечаемой часто самими людьми нелогичности выводов из их собственных начал и оснований. При общем и ежедневном обсуждении всего всякий шаг в развитии всякого начала или идеи должен был быть взят, так сказать, с бою; всякое развитие непременно должно было совершаться логически, иначе всякая непоследовательность сейчас же была обличаема, а вследствие этого всякое начало или идея, в случае их ложности или предъявления абсолютного требо­вания, т.е. перехода за пределы относительного значения, были вынуждены доходить до крайнего одностороннего вывода, а защитники или представители их или сознавать ложность оснований и отступаться от них, или признавать очевидную нелепость.

При постоянном и разнородном наблюдении всего и всеми ни одно явление общественной жизни, с самыми тонкими его оттенками, не могло укрыться; при постоянном обсуждении всего, и притом в таких условиях, какие в других местах возможны только в исключительных случаях, как, например, в суде, т.е. с возможностью поверки каждого факта, каждого свидетельства, весь ход и характер всякого предприятия, всякого побуждения вполне выяснялся от самого его зарождения до окончательного ре­зультата; и суд этот имел еще и то достоинство, что, будучи лишен материальной силы, дающей возможность прилагать насилие вместо логики и доказательств разумного убеждения, он был чисто нравственный, и, следовательно, изъятый от опасности искажения неправильными явлениями. Поэтому-то в каземате для человека, умеющего и желающего наблюдать, и было так легко проследить естественный ход всякого явления, не возмущаемый никакими внешними влияниями, а потому и обнаруживавший вполне и ясно действительные законы, управляющие явлениями; вследствие чего и выводы, делаемые из этих законов, могли быть вполне правильными, какими они и оказывались всегда в действительности при поверке их последующими событиями [37] .

Моя предусмотрительность и мои предостережения

Я с самого начала сразу заметил непрочность основ ус­тройства, принимаемых казематским обществом, и нравственную опасность, как для целого общества, так и для каждого лица отдельно, оттого, что, основав все на увлечении чувства, не анализировали его свойств и не заботились упрочить его разумным сознанием и соответственными мерами. Вследствие этого случайное принимали как бы за возможное навсегда; дело, истекавшее из вещественной необходимости — за сознательно-добровольное; отвлеченное понятие принимали за чувство оттого только, что в данном случае оно прилагалось к личностям, к которым чувство могло относиться независимо даже от того, имеют ли его вообще ко всем, к кому оно должно по долгу относиться; и наконец, что в самом стремлении к свободе не сознавали еще тех единственных оснований, на которых стремление это бывает истинно и прочно.

Вследствие этого и были предложены мною с самого женачала многие меры, необходимые, во-первых, для упрочения правильных оснований вещественного быта и взаимных отношений; во-вторых, для обеспечения, насколько возможно, каждого лица и в будущем, а через то обеспечения всем душевного спокойствия, которое дозволило бы нам всецело устремиться к нравственным целям; и наконец, для общего нравственного влияния нашего на внешних, — проявлением примера и образца плодов разумной свободы. Меры эти, сначала непонятные, возбуждавшие иногда даже вражду, были не менее того все осуществлены после трехлетней упорной борьбы моей, благодаря строгой их справедливости, соответствию действитель­ным потребностям и настойчивости, с какою я действовал, убеждая всех не только словом, но еще более собственным примером.

И вот для этого-то, для нашей мрачной будущности, вероятности недостатка и лишений, возможных для нас, я противопоставил привычку к строгому воздержанию, к добровольному лишению себя и того даже, чего не лишало нас наше тяжелое положение. Через это я возвратил себе не только нравственную свободу, но и отнял в будущем всякую власть над собою у всяких попыток искушать меня выгодою и удовольствиями и угрожать какими бы то ни было лишениями. Шаткость чувства, неопределенность и неясность стремлений я старался устранить основательным изучением, не отступая от проверки всех оснований, от переучиванья каждой науки с самого начала; а чтобы отвлеченное учение не привело к равнодушию и привычке смотреть на все и на всех с отвлеченной точки зрения, без всякого сердечного участия, и не приучило бы доволь­ствоваться холодным созерцанием и знанием, оставаясь в эгоистическом бездействии, я поставил себе правилом, что как бы ни дорожил я своими занятиями, покидать даже самое занимательное для меня, хоть бы в самом интересном месте, если только являлась необходимость моего непосредственного содействия кому-нибудь в болезни, в учении и пр., или обществу для обсуждения и устройства его дел. Вследствие этого почти 14 лет я не знал другой пищи, кроме овощей, занимался науками 18 часов в сутки, но был также при каждом трудном больном, учил каждого желающего, чему мог только учить, был непременным участником во всех совещаниях, комиссиях, обсуждениях, касающихся общественных дел и, кроме того, по выбору был и хозяином, и казначеем, и распорядителем чтений.

Все меры, имеющие целью устройство казематского общества, обеспечение каждого в будущем, умственное и нравственное развитие всех, были предложены и проведены мною и осуществились в трех главных учреждениях: большой, или казематской артели; малой, или поселенческой и книжной артели для выписки и чтения книг.

Относительно вещественного быта надо сказать, что вначале в каземате все было общее, что и принималось всеми за идеал взаимных отношений, а людьми религиозными даже будто бы за возобновление христианской общины. Но эта общность, если и была следствием отчасти хорошего побуждения чувства, взаимного благорасположения друг к другу, то вместе с тем была также делом и необходимости, пока все жили в одном каземате, даже в одной горнице. В таком положении естественно, что нельзя было получить ничего никому, чтобы оно не было известно всем и не служило бы для всех, так что если кто чем не пользовался, то разве только потому, что сам уже не хотел. Поэтому, не говоря уже о том, что вещи, которые и не могли иначе заказываться, как для всех (как например, стол, чай, мытье белья, полов, баня, церковные требы, прислуга и др.), по необходимости уже были общими, но даже в случае, если присылали, например, кому-нибудь из товарищей наших жены их что-нибудь съестное (кушанье, чай, сахар, кофе и пр.), все это ставилось на общий стол, потому что другого стола не было, да и прятать было некуда. Поэтому тот, кому это присылалось, не имея возможности пользоваться этим отдельно, спешил всегда сам предлагать это на общее употребление, как бы совестясь выказать, что имеет какое-нибудь преимущество над другими, что хочет пользоваться какими-нибудь привилегиями, нарушающими общее равенство.

Присылались ли какие-нибудь другие вещи, посылки из России, их и выдавали открыто для всех, да и негде было держать отдельно, так что поневоле все лежало вместе, а как притом нужда каждого была открыта для всех, то и было бы странно и неестественно, чтобы хозяин вещей не предложил из них то, в чем видел, что нуждались другие, когда все знали, что у него это есть; а беречь вещи, ненужные себе в настоящем для какого-то неизвестного будущего, представлявшегося таким темным и безнадежным, показалось бы не только крайне эгоистическим, но и глубоко смешным.

Доставлялись ли кому книги и газеты, и их клали тоже на общий стол, на общее употребление, потому что и читаться они могли большею частью только вместе, вслух, так как отдельное чтение и по тесноте, и по шуму почти невозможно, и, может быть, только я один и мог заниматься, потому что вставал утром в четыре часа и мог пользоваться таким образом общею тишиною для отдельного занятия.

Наконец, если и получались на чье имя деньги, то и они также поступали вначале в общую кассу, как потому, что самое получение денег свыше определенной меры обусловливалось целью вспоможения товарищам, так и потому, что в том положении общежития, в каком мы тогда находились, всякий расход мог делаться только на такие вещи, которые почти все поступали на общее же употребление; а накоплять деньги на свое имя было даже невыгодно, так как значительные суммы отсылались на хранение в Иркутск и, следовательно, почти что терялись для того лица, которому присылались, потому что даже независимо от злоупотреблений, от прямой кражи наших денег чиновниками в Иркутске, чему были засвидетельствованные официальные примеры, деньги в значительном количестве не могли быть выданы и при выходе на поселение, а в случае смерти должны были прямо поступать в поселенческий капитал, как и случилось, например, со всею собственностью М.Ф.Митькова и др.

Совершенство как отдельного человека, так и человеческих обществ, сила и правильность их действий обусловливаются совокупным действием всех сил и способностей их. Поэтому-то необходимо, чтобы в постепенном развитии и естественном преемстве этих сил и способностей развитие каждой последующей не совершалось за счет утраты предшествующих, не сопровождалось разрушением их, а напротив, само почерпывало еще силу, равно как и усилие и обеспечение правильности своего собственного действия, в сохранении полноты и свежести всего предшествовавшего. Это требовалось всегда и инстинктивно, и сознательно, выражаясь как в желаниях, так и в определенных требованиях, чтобы сила и чистота чувства соединились с мудростью разума.

От попреков дело перешло уже к фактическим оскорблениям; а это повлекло к вызову на дуэль, к раздорам целых партий заступничеством за того или другого и пр.

Но, к сожалению, и тут вместо того, чтобы принять предложенное мною с самого начала предусмотрительное устройство, которое, ограждая независимость каждого и давая ему возможность самостоятельного действия, устранило бы незаконное влияние и причины к неудовольствиНе раз случалось уже, что обед был недостаточен и не хватало ни чаю, ни сахару, что иные дошли до того, что не было переменного оелья и сапогов и пр.

ям и служило бы ручательством правильности общих решений, удовольствовались полумерами; решили выбирать каждые три месяца одного человека, которому поручать сбор денег, наблюдение за хозяйством и удовлетворение особенных нужд каждого, не заботясь и не соглашаясь установить определенные правила — ни для выбора, ни для обозначения обязанностей и прав выбранного. Разумеется, что последствия такой неопределенности не заставили себя ждать, и в казематском обществе не могло не произойти того же, что, как свидетельствует история, происходило всегда и везде при подобных условиях, когда все основывается только на личности человека, а личность избирается увлечением, без обдуманности, чем всегда пользуются для невидимого влияния эгоистические интересы.

В казематском обществе легко было наблюдать, каким образом, при отсутствии определенных правил и деятельного живого внимания общества, поручения незаметно переходят в должность или звание, а эти в право на власть и в превращение обязанности в право; как, с одной стороны, власть дается неразумными требованиями вмешательства и наложением не подлежащих обязанностей, а с другой стороны, при противоположном направлении, как формы права и власти, без существенных условий их, обращаются в рабочую, невольническую повинность и пр.

Что требования от человека, выбираемого только на три месяца, не всегда были разумны и справедливы, это несомненно. Не обнимая своими распоряжениями полного годового периода, он не был в состоянии распоряжаться средствами экономически; а кроме этого, сколько было вещей, о которых необходимо было подумать и не за один год вперед; во-вторых, денежное обеспечение и назначение лица делались слишком на короткий срок и не могли доставлять необходимого спокойствия; наконец, и относительно удовлетворения личных нужд каждого все же оста­валось то же самое основание, как и прежде, т.е. личные отношения, потому что не всякий хотел и даже мог говорить выбранному лицу откровенно о своих делах, а между тем вмешательство в них давалось другому лицу как бы по праву.

Все это, разумеется, содействовало к поддержанию по­стоянного беспокойства, раздражения и неудовольствия;

скоро убедились, что дела не в лучшем положении, как и прежде; однако взрыв последовал совсем по другому поводу, и притом по пустому, как и всегда бывает, когда не хотят устранить главную причину зла, а ищут выместить свою досаду и свои собственные ошибки, хватаясь за первый какой-нибудь ничтожный предмет.

Комендант сделал относительно уплаты денег по частным запискам в каземат какое-то распоряжение, в сущности ничего не значащее и даже правильное, но не понравившееся почему-то большинству. Когда это дошло до коменданта, то он очень тому удивился, и так как он был уже в то время в хороших отношениях с нами, то и прислал в каземат офицера объявить, что это было сделано с согласия хозяина, как называли тогда выборного из каземата. Хозяином был тогда Аврамов (бывший командир Ка­занского пехотного полка). От него потребовали объяснения; он отвечал, что не видел тут ничего важного, что, впрочем, говорил с таким и таким-то, и что у нас нет ни постановления, чтобы совещаться со всеми, ни установленного для этого порядка, да вряд ли есть и возможность к тому. Несмотря на это, поднялась ужасная буря, кричали о самоуправстве и деспотизме, о посягательстве на права общины, сильнее всех именно те, которые, подобно Исаеву, так легко и давно продали все свои права, свою независимость за чечевичную похлебку, сделавшись подслужниками у женатых и богатых. Пошли забавные признания; один за другим отпирался, что он не выбирал Аврамова, так что оказалось, что выкликнули его имя при выборе всего только три или четыре человека, а остальные только просто согласились, не осмелясь гласно противоречить предложившим и пр. Наконец, все это формулировалось решением выбрать комиссию из семи человек, по числу пяти отделений и двух казематов, и поручить ей рассмотреть дело Аврамова и постановить окончательное решение, передавая таким образом комиссии и судебную, и законодательную, и исполнительную власть.

При этом оказалось, как часто действия людей, истекающие из их страстей и интересов, не служат выражением истинного их мнения о человеке, против которого враждуют. Это резко обнаружилось при выборе членов в комиссию: все три главные отделения выбрали меня и не хотели заменить никем другим, так что я имел три голоса из семи, а, следовательно, в сущности вся власть комиссии заключалась во мне. Я сам уже настоял, чтобы хоть один голос передали другому. И это несмотря на то, что боль­шинство высказывалось до того времени враждебно против меня за постоянное и беспощадное обличение беспорядков и ошибок и требования исследования и прекращения самых причин их.

Беспристрастное исследование показало, что в действиях Аврамова не было ни умысла, ни посягательства на присвоение власти над общиною, а была одна неосторожность, не предвидевшая последствий, которые могут всегда возникнуть из неопределенности поручения и отсутствия правильного способа совещания. Поэтому я отклонил смену Аврамова, как того требовало сначала большинство, как ничем не заслуживаемое и не оправдываемое оскорбление, а показал из случившегося примера, как опасно отсутствие твердых и определенных постановлений и постоянной поверки их для приноровления к изменяющимся обстоятельствам. Но, несмотря и на этот урок, вся энергия общества истощилась в искусственной вспышке, и я опять не мог добиться обсуждения общих правил, а только по поводу последнего происшествия решили, что хозяин вовсе не есть представитель общины перед начальством, и что ответ на всякое сообщение последнего, через кого бы оно не шло, должен предлагаться на общее обсуждение и решение.

Таившееся в глубине сознания доверие ко мне у большинства, выказавшееся таким неожиданным для многих образом в деле Аврамова, не осталось без последствий для будущего, несмотря на то, что мне и не удалось еще и при настоящем случае добиться полного принятия предложенных мною мер. Оно все-таки предуготовило мне окончательную победу, показав всю тщетность усилий и происков привилегированных лиц и их холопов в борьбе против нравственной силы, а меня еще более утвердило на из­бранном пути, оправдав веру мою в непреложность окон­чательного торжества ее и заставило еще более обратить внимание на то, чтобы побуждения мои во всяком действии были вполне чисты и свободны от всякой эгоистической примеси. Ясно было, что доверие к моему беспристрастию проистекало главным образом от того, что все признали, что я, устранив себя от всяких интересов, стал поэтому выше всех обычных влияний и не имел уже никакого личного побуждения склоняться к тому или другому решению.

Вскоре представился другой случай доказать, что ошибутся и те, кто, видя, что человек защищал одну сторону дела, думают, что он обязан отстаивать ее до того даже, чтоб пожертвовать сущностью дела внешнему признаку, мертвому формализму. Дело Аврамова, хоть и возбужденное по неосновательному предлогу и кончившееся не совсем согласно с видами тех, кто возбуждал его, разохотило, однако, казематское общество к общественным дви­жениям.

Мы перешли между тем в Петровский завод, и вот именно в то время, когда каждый имел уже отдельное помещение, когда тесное общежитие было уничтожено уже вещественными условиями, а одушевлявшее прежнее чувство, находившее удовольствие в постоянном общении, исчезло, вздумали было снова возвратиться к первобытной патриархальности и установить ее уже насильственным образом, по отвлеченному уже понятию, как и всегда бывает, когда иссякает живое чувство. Во имя братства и дружества стали требовать, чтобы люди, жившие в Чите в последнее время врозь, по разным казематам и комнатам, и привыкшие уже жить если не отдельно еще каждый, то небольшими кучками, стали снова сходиться в общую залу для обеда, чая и пр. Один из главных аргументов при этом состоял также в том, что это необходимо нужно для порядка; и как я всегда настаивал на необходимости введения порядка, то и не сомневались, что и я присоединяюсь к требующим, и таким образом увлечено будет большинство. К изумлению их, я выразил противоположное мнение.

«Как, — закричали агитаторы, узнав его, — вы, защитник порядка, восстаете против него?» — и пошли с радостью рассказывать о непостоянстве моих мнений. Разумеется, такое заблуждение не могло долго продолжаться даже у тех, которые громче всех кричали. Все поняли скоро, что внешнее насилие не есть тот порядок, который, будучи внешним проявлением живой силы, один не стесняет свободы именно потому, что сам есть свободное действие этой силы. Община явно пережила уже период чувства и вступила в период господства идей. Можно было сожалеть, что переход этот совершился с потерею, или во всяком случае с ослаблением чувства, но не признать его было уже нельзя.

Устав нашей артели

Таким образом, после волнения, продолжавшегося с лишком две недели, составилось наконец большинство, которое определило избрать комиссию и поручить ей начертание устава для внутреннего управления общиною. При том повторилось опять то же явление, что и при истории Аврамова. Все почувствовали, что дело идет теперь о всей нашей будущности и что страстям не должно тут быть места. Поэтому я был выбран снова от нескольких отделений, что давало мне опять одному больше голосов, чем остальным в комиссии, но я потребовал, чтобы каждое отделение выбрало непременно члена комиссии из собственной среды. Образовавшаяся таким образом комиссия состояла из семи человек; все делопроизводство было передано мне. Оттого в моих руках и сохранились все документы по составлении устава. Товарищами моими по комиссии были: Оболенский, Бобрищев-Пушкин, Муханов, Митьков, Поджио и Одоевский.

Комендант ужасно обрадовался мирному исходу дела и неоднократно благодарил меня. Он до такой степени сделался уступчив, что только по этому поводу в первый раз официально допустил иметь в каземате перья, чернила и бумагу. Кроме того, дозволено было оставаться с огнем в зале и после того, как запирали уже каземат. Комиссия часто работала всю ночь; трудились деятельно и заседания были публичные. И вот тут-то пришлось пересмотреть и проверить все элементы общественного устройства, от основных начал до мельчайших подробностей, механизма, служащего орудием действия этих начал.

Все теоретическое знание, все практические замечания опыта нашли при том свое приложение. Не участвовавшие в комиссии подавали свое мнение письменно, и оно принималось всегда в рассмотрение. Явились истинно ораторские способности, и по истечении некоторого времени казематское общество, наблюдая ход занятий комиссии, до такой степени убедилось в полном знании ею дела и в редком беспристрастии, которое она проявила, что решило дать ей неограниченное полномочие, т.е., что устав, составленный ею, должен быть прямо принят, не подвергая его уже на голосование всего общества. Это тем легче было допустить, что в самом уставе были указаны между тем разумные средства для изменения его положений по указанию дальнейшего опыта. Данное комиссии полномочие много ускорило окончание дела, и, таким образом, 2 марта 1831 года, через пять месяцев по вступлении в каземат в Петровском заводе, в общей зале, в которую на этот раз собрались все наши товарищи без исключения, комиссия прочитала новосоставленный устав, и он объявлен был вступившим в действие. День заключался большим празднеством в каземате и всеобщим примирением.

На другой день явилась ко мне от товарищей депутация (в числе их были и наиболее враждовавшие против меня) благодарить меня, как говорили в приветствии, за «нравственное мужество, твердость и настойчивость, с которыми я добился устройства общины, и за искусство, терпение и неутомимую деятельность, обнаруженные по делу составления устава»; благодарили за то, что даже всеми занятиями, которыми я так дорожу, я пожертвовал на столько времени, чтобы потрудиться на общую пользу. Действительно, два месяца сряду я совершенно оторвался от всех своих занятий. Что же касается до просьбы принять какую-нибудь общественную должность, по собственному моему выбору, то я от этого решительно на этот раз отказался. На третий день начались по новому уставу выборы должностных лиц, которых полагалось трое: казначей, хозяин, заведовавший общим хозяйством, и закупщик, заведовавший частными покупками и заказами.

Так как основание нашего устройства было экономическое, хозяйственное, то и название его должно было выражать сущность вещи. Мы не могли назвать себя общиною, что предполагает юридическое значение, а назвали себя обычным народным именем артели, потому что в сущности в основании нашего соглашения был артельский добровольный договор. Чтобы сохранить это значение и устранить всякий принудительный характер в новом нашем соглашении, мы оставили на добрую волю каждого вступить или нет в новоучреждаемую артель, как оставили на совесть каждого, сколько он должен вносить в артель из получаемого им сверх положения в России. Единственными побуждениями оставались, следственно, нравственные: совестливость перед товарищами в нарушении признанной обществом уже нравственной обязанности помогать им, пользуясь их именем для получения денег в размере большем, нежели дозволено, и во-вторых, выгода взаимного обеспечения, которую чувствовать и сознавать приходилось потом не раз и самым богатым.

Основные положения устава были следующие: признано было, что необходимые расходы требуют, чтобы каждый получал не менее 500 руб. ассигн. (тогда счет после на ассигнации). Для достижения этого положено было, чтобы всякий, кто получает 500 руб. и менее, вносил деньги свои сполна в артель: туда же поступало жалованье и провиант; те же, которые получали свыше 500 руб., должны были вносить 500 руб. также обязательно, а из излишнего такую часть, которую они могут отделить по совести и по доброй воле. Надобно припомнить, что некоторые могли вносить и не по одной тысяче, и это все-таки составило бы не более десятой доли получаемого ими под предлогом вспоможения неимущим товарищам.

Для составления бюджета общих расходов выбиралась перед новым годом на каждый год временная комиссия, которая, проверив расходы предшествующего года, составляла на основании существующих цен на все примерную смету, из чего было уже видно, какую часть из 500 руб. на каждого человека следовало отделить на общие расходы. Остальное представлялось в полное личное распоряжение каждого. Общие расходы составляли: стол, чай, сахар, хлеб к чаю, устройство кухни, огорода и бани, плата общей прислуге и за общие церковные службы. Сумма, назначенная на общие расходы, поступала в распоряжение постоянной комиссии, состоявшей из казначея, хозяина и закупщика, которым представлялось делать все хозяйственные распоряжения и уравнивать денежные отпуски на общие и частные потребности.

Для частных надобностей каждое лицо на причитающуюся ему сумму на каждый месяц имело открытый кредит в артельных книгах и право выдавать записки на уплату. Разумеется, при изобилии денег в кассе и удовлетворении общих потребностей, постоянная комиссия имела право делать на частные издержки кредит и более, чем на месяц. По окончании года постоянная комиссия должна была представлять временной комиссии для ревизии все три книги: казначейскую, хозяйственную и частную.

Деньги наши хранились в местном казначействе, откуда получались через плац-майора. Для уплаты по общим расходам записки выдавал хозяин, а для частных расходов — казначей и закупщик, которому передавались все частные записки. Нужно ли, например, было кому уплатить за мытье белья, он посылал к казначею записку за своею подписью; казначей вносил этот расход на имя подписавшего лица, а сам в свою очередь давал записку к плац-майору, что такому-то и такой-то следует получить за мытье белья (но не означая уже чьего) из артельских денег столько-то; получивший эту записку являлся с нею на другой день поутру к плац-майору и получал деньги без замедления и т.п.

Так как артель отвечала только за те расходы, которые производились через нее, то есть через ее должностных лиц, то в заводе и объявлялось ежегодно через плац-майора, кто должностные лица в каземате на хозяйственный год, который считался у нас с 1 марта текущего года до 1 марта последующего. Всякие сделки помимо артели делались уже на свой страх и вступившие в таковые лишены были всякого права обращаться с требованием уплаты в артель.

Артельное устройство вскоре взяло такую силу, получило такое доверие, что поставило в зависимость от себя самых богатых из наших товарищей, которые, именно по избытку богатства, почти все отличались безалаберностью ведения своего хозяйства. Выдача из казначейства денег в большем размере, нежели определялось, более выгодные покупки от закупки массою, заем денег в случае временного недостатка и пр. — все это могло делаться только через артель; и когда я был потом хозяином, то не раз самому богатому из нас, Трубецкому, приходилось обра­щаться ко мне, как к хозяину, с просьбою о ссуде денег, провизии или о кредите для закупок.

Временной комиссии представлялось также обсуждать изменения в уставе. Все сделанные замечания и предложения по этому поводу от одного ли лица или коллективные, должны были сообщаться письменно и мотивированные. По рассмотрении, они с заключением комиссии представлялись на общее голосование. Впрочем, в крайних случаях могла быть избрана временная комиссия и не в обычное время; но для этого требовалось, чтобы требование о созвании комиссии было подписано не менее как третью голосов всех лиц, составляющих артель.