Сущность народа, как живого организма, заключается во всей совокупности его сил, свойств и способностей; поэтому ни простонародье, ни образованный класс, взятые в отдельности, не могут быть почитаемы исключительными представителями народа. Относительно же так называемой образованности не надо забывать и того, что она часто принимает направление худшее еще, нежели необразованность простолюдина, в котором сохраняется больше общей истины и силы, нежели в образованном классе.

Наконец, исторический опыт доказывает, что свобода нигде не прочна, где имеет узкое основание одного только класса в народе, и что одно из самых жизненных ее условий состоит в том, чтобы основание это постепенно расширялось, так, чтоб несомненная надежда на верное получение прав в отдаленном будущем (само собою, по естественному ходу дела) обуздывала нетерпение классов общества, не приобщенных еще в полноте гражданских и политических прав.

Разногласие по различию взглядов, как должны мы были действовать при исполнении поручения общества, резко выразилось вполне в следующих речах, с которыми обращались к нам: «Вам нечего заботиться о помещиках и чиновниках, — говорили одни, — а старайтесь между крестьянством, мещанами и купцами, а отчасти и между духовенством распространять убеждение о законности добиваться свободных установлений, и какие выгоды они извлекут из того. Ведь духовенство у нас слито с народом и не менее его порабощено». — «Нет уж, пожалуйста, не пугайте помещиков, — говорили другие, — втолкуйте им о справедливости требовать прав для себя, оставя другие сословия действовать, как хотят, — это они поймут, потому что все-таки настолько образованны, что могут понять. Другие же сословия поймут это только тогда, когда будут пообразованнее и когда увидят у других на деле все выгоды иметь обеспеченное право. Пусть приобретет сначала неотъемлемые права дворянство, права других сословий придут сами собою. Народу можно обещать только такие льготы, которых выгоды он сейчас поймет: например, уменьшение казенных повинностей, лет службы, лучшее управление и т.п. О выкупе же крестьян надо разъяснить помещикам, что это неизбежно и без переворота, стало быть, лучше же сделать это на тех справедливых для всех основаниях, как выработано обществом, нежели рисковать, что это неминуемо совершится при худших, пожалуй, еще условиях».

Много было еще подобных же толков, но все кончилось тем, как и часто кончается в таких случаях, что нам сказали: «Впрочем, общество доверяет вам вполне, и вы сами там на местах лучше увидите, как надобно будет поступать. Письменных сообщений не делайте, а извещайте только, где будете находиться, чтобы мы могли это узнать на случай какой-нибудь особенной надобности».

Видя, как все не клеилось в обществе, мне предстояло два пути: или продолжать развивать свое общество на основаниях более прочных, нежели другие тайные общества, или согласно тому, как толковали о том не раз и в Северном, и в Южном обществах, попробовать еще раз подействовать на самого государя и добиться от него изменения системы, обратясь, с одной стороны, к прежним его либеральным стремлениям, а с другой — показав ему неизбежность революции, если он не предупредит ее искренне либеральными реформами. Быстро последовавшие неожиданные события не допустили развития ни того, ни другого плана.

Хотя я и готовился исполнить поручение общества с полною добросовестностью, но в меня начало уже проникать убеждение, что при тех понятиях о власти, какие были у правительственной партии, а о свободе, какие были у революционной, общество и государство будут вечно вращаться в безвыходном кругу; и что потому людям, искренне ищущим чистого добра, надобно найти такое основание, на котором было бы возможным соглашение всего, что было справедливого с обеих сторон, или, лучше ска­зать, из которого оно естественно истекало бы в органическом соединении и исключало бы всякую возможность злоупотребления, неизбежного при односторонности стремлений. Я чувствовал уже и тогда, что власть и свобода должны иметь одно основание или, вернее сказать, быть проявлением одного и того же начала, и хотя тогда еще я не мог так отчетливо доказать это другим, как впоследствии, однако захотел попытаться обратить к своим идеям и ту, и другую партии. А как начало отпуска (на четыре месяца) и отъезд были рассчитаны так, чтобы воспользоваться съездом на зиму в города дворянства и, следова­тельно, не могли быть ранее ноября, то я и решился вос­пользоваться остающимся до отъезда промежутком времени, чтоб еще раз испытать, возможно ли надеяться найти в той или другой партии полную искренность, которая заставила бы ее отступиться от ложных понятий и вступить на единственный верный путь. Та сторона, в которой нашлась бы подобная искренность, начала бы с того, что в самой себе победила бы добром зло и представила бы тем самым необходимый залог, что именно в ее действиях мо­жет быть найдено ручательство за надежный успех на пути общественного улучшения. Если же бы обе партии согласились перейти на новое основание, то, разумеется, тем лучше, и успех был бы вернее и быстрее. Итак, я обратился в одно и то же время к государю и к тайному обществу.

Сущность того, что я писал государю, заключалась в том, что я изобразил невыгодное состояние государства, возмущающее совесть искренних людей и наталкивающее их неизбежно на революционный путь вследствие безнадежности, что проталкивающее их неизбежно на революционный путь вследствие безнадежности, что правительство сознает когда-нибудь ошибочность своей внутренней и внешней политики и изменит их. Но если правительство вступит искренно на путь либеральных реформ, то все эти люди будут самыми преданными ему деятелями; в противном же случае невозможно избежать или революции, или полнейшего нравственного маразма, и общим ли потрясением Европы в случае революции в России, бессилием ли ее при паралитическом состоянии, государь лишится славы умиротворителя Европы.

По необъяснимому до сих пор обстоятельству письмо это не дошло до государя. Оно было возвращено мне через графа Дибича, чем одним уже опровергалась нелепая клевета, распущенная моими противниками, о доносе, потому что явно, что в подобном случае письмо было бы слишком желанным для людей, руководивших правительством, и участь и письма, и моя была бы совсем иная, как и доказано было в отношении тех, кто делал действительно доносы. Насчет же того, что я волею или неволею вынужден был бы открыть многое, я был слишком уверен в своей решимости на всякое самопожертвование, даже и самолюбием, как и доказал потом в крепости в несравненно опаснейшем положении: за мною ни один человек не вошел в крепость, и все, что я должен был говорить для спасения других, жертвуя даже своим самолюбием, не могло уже прибавить ничего к тому, как они сами себя компрометировали.

Я написал другое письмо, которым хотел уже только заставить государя призвать меня в свое личное присутствие. Надежда моя на возможность этого основывалась на словах министра просвещения Шишкова, что личность моя очень заинтересовала государя во время первых моих предложений. Но письмо это осталось не отправленным, так как получено было известие об отправлении государя из Царскою Села в Таганрог; тогда я написал третье письмо уже в Таганрог, но болезнь и смерть государя не допустили этому письму произвести тех последствий, которых я мог ожидать от него.

В то же время я обратился к Рылееву и к другим влиятельным членам в Северном тайном обществе и поставил им на вид, что если нельзя отрицать того, что в обществе есть много людей, действующих с искренностью и самопожертвованием, то нельзя уже отрицать и того, что много втерлось и таких, для которых свобода только предлог для прикрытия честолюбивых видов, и что чем более будет расширяться круг действия общества и умножаться число членов его, тем менее вероятности на разборчивость в приеме новых членов и тем более вероятности, что будут вступать люди по эгоистическим расчетам. Но в таком случае, если бы даже переворот и совершился удачно, то нет уже гарантии, что он приведет к свободе, а не к деспотизму же людей честолюбивых. Что поэтому не лучше ли будет, устраняя революционные средства и распустив тайные общества, сохранить нравственный союз и действовать словом и делом открыто за свободу и всякое улучшение, что требует еще большего самопожертвования, так как требует борьбы не с одним правительством, но и с обществом, а между тем дает тем больше нравственной силы, что правительство будет лишено возможности обвинять в незаконности действий.

Слова мои нашли, однако, мало сочувствия у членов Северного общества, и мои идеи нашли мало доступа к их понятиям. Хоть они и признавали справедливость моих доводов и не могли противопоставить им никакого решительного аргумента со своей стороны, но очевидно было, что нежелание утратить свое положение в обществе и ту роль, какую они могли играть в перевороте и после него, более всего содействовало тому, чтобы сделать их глухими к моим убеждениям. Оставалось только предохранить членов, принятых мною, от ошибочных действий и оградить их от бесполезного пожертвования собой, в случае открытия общества прежде, нежели они выступят в каком-нибудь решительном действии.

Здесь необходимо обратить внимание на то изменение, которое происходило в характере самых обществ по мере приближения к открытому проявлению их стремлений, когда тайные общества, бывшие сначала распространителями преимущественно идей, стали переходить в заговор, имеющий целью непосредственное осуществление их на деле, что требовало совершенно иного устройства и иных людей и ставило их совсем в иные отношения одних к другим, нежели в каких они могли состоять в тайном обществе. При таком действии, которое имеет главною целью распространение идей, нет никакой надобности вновь принимаемому члену знать, других; и поэтому обычно организация тайных обществ, что из высших или прежних членов новопринимаемый знает только одного того, кто его принял, такая организация и пригодна для дела и наиболее свойственна для безопасности. В случае открытия какого-либо члена и даже признания, исторгнутого у него по его слабости, он может указать только на члена, принявшего его самого, и на тех, кого он сам принял, так что во всяком случае отсекается у общества одна только ветвь. Совсем иное происходит, когда приближается время открытого действия, и тайное общество принимает, как мы сказали выше, характер заговора, где каждому необходимо знать кто, где и каким образом будет ему содейство­вать. Притом и свойства людей для того или другого дела требуются неодинаковые, а редко кто совмещает и те и другие свойства в одном себе. Мы видели на опыте, что люди и очень умные, как Пестель, и очень усердные, как Оболенский, деятельно работавшие в распространении идей и в умножении членов, оказались вовсе неспособными заправлять делом в решительную минуту открытого действия.

Пестель не умел привязать к себе солдат полка и, располагая целой армией, допустил арестовать себя самым постыдным образом. Оболенский, вместо того чтобы принять немедленно меры о замене скрывшегося Трубецкого, заботился о том, чтобы успокоить графиню Коновницыну насчет ареста ее сына, и не сумел освободить конно-артиллерийских солдат из-под ареста, когда те только и ждали, чтоб он подал к тому сигнал.

Между тем в последнее время перед отъездом моим собрания делались чаще и становились многолюднее, так что большее и большее число членов узнавали друг друга, хотя в этих собраниях всегда появлялись и такие члены, о которых наверное наперед можно было сказать, что они не примут участия в открытом действии, и, следовательно, появление их в собраниях понапрасну компрометировало и их самих, и людей, приготовлявшихся к делу, умножая число людей, знающих их как деятельных членов для совершения  самого переворота и, следовательно, умножая случайности  открытия приготовляемого дела не через одного, так через другого какого-нибудь неосторожного члена. Кроме того, нельзя было видеть без крайнего неудовольствия, как иные члены, у которых бывали собрания, допускали по слабости или по пристрастию присутствие в собрании людей сомнительных, которые, как, например, Ростовцев в собраниях у Оболенского искал всегда присутствовать и все знать, а между тем не хотел принять прямого участия в обществе. Все это тем сильнее побуждало меня принять меры для охранения принятых мною членов до решительной минуты от опасности быть открытыми вследствие неблагоразумных действий руководителей Северного общества. Поэтому я и  просил своих членов не компрометировать себя из тщеславия или любопытства прежде времени без надобности, не вступать, не снесясь со мною в прямые сношения с директорами или другими, не знающими их, членами общества, но действовать хорошо и с  полным самопожертвованием, ни в чем не сберегая себя, в случае, если уж придется действовать.

Затем я повторил им, особенно в Гвардейском экипаже, представляющем более целостный отдел моих членов, все свои распоряжения на случай действия. Ниже увидим мы, каким образом, вследствие моего отсутствия, забвение некоторых из этих распоряжений имело гибельное влияние на самый ход дела 14 декабря.

Накануне моего отъезда вдруг неожиданно собрались у меня проводить меня довольно значительное число принятых мною членов, особенно из Гвардейского экипажа. Но в то же время и так же неожиданно, и также, чтобы проводить меня, явился и Рылеев с некоторыми из своих членов. Я тогда же заметил, что один из офицеров Гвардейского экипажа, а именно Арбузов, стал особенно увиваться около Рылеева, так что и тот даже заметил это. Хотя подобное действие и могло относиться к Рылееву как к литератору, однако я сейчас увидел, какая опасность может грозить тут, и счел обязанностью предостеречь Арбузова. Но было уже поздно. По моем отъезде Рылеев именно через Арбузова вошел в сношение с Гвардейским экипажем, употребя для этого Николая Бестужева, моряка, хотя и выбранного в это время третьим директором (за отъездом Никиты Муравьева в деревню), но бывшего в сущности не действительным директором, а только номинальным.

«А знаешь ли, Остерман, — сказал он, — право мне как-то сдается, что будущий министр лучше всех мог бы, если бы захотел, объяснить нам, отчего прапорщики хотят скакать в Петербург. Право, я очень боюсь за такие горячие головы, но как ты взялся уже отправить его в Казань, то больше и говорить нечего. Кланяйся Надежде Львовне, — сказал он, обращаясь ко мне, — скажите, что нам очень приятно видеть вас здесь, и в этом наше извинение перед нею, что вас здесь задержали».

В то время сообщения с Петербургом были очень медленны; даже и в дилижансе ехали иногда трое суток. Вот почему мы и не могли получить ответа ранее 7 декабря, и то поздно вечером. В Москве между тем не было особенного смущения ни при слухах о болезни государя, ни при известии о его смерти. В частных домах продолжали веселиться, и только из приличия закрывали окна и приказывали экипажам не стоять на улице, а въезжать во двор. Я и сам должен был 4 декабря быть на именинном бале у кузины Варвары Толстой; и когда собрался выехать 10 числа поутру, то был задержан своим двоюродным братом Львовым, который просил меня взять его с собою в Казань, но подождать до вечера этого дня, так как у него шло сватовство, и он надеялся, что в этот вечер, не помню уж, у кого на бале, должна была «решиться его участь», как он говорил. Ровно в полночь на 11 число, когда почтовые лошади были уже заложены в мой экипаж, прискакал от Львова верховой с запискою, содержащею лаконичное «остаюсь», и я немедленно отправился. Хотя я и ехал вместе с управляющим Остермана, но только в том отношении, что со мною было два моих денщика. Одному, который был из Нижегородской губернии, я обещал дать случай пожить у родных, пока буду в отпуску, а другой, из подмосковной волости, которого я отпускал домой, пока жил в Москве, должен был ехать со мною в Казань. С третьей же станции я уехал, впрочем, вперед от управляющего, так как у меня была дорожная, и сверх того я щедро платил «на водку» и, остановясь ненадолго в Нижнем Новгороде, в самый день 14 декабря выезжал в Казань.

Сообщения были тогда так медленны, что, отправясь за два дня до Рождества в свою деревню, мы не имели никакого еще известия о событиях в Петербурге. Я, впрочем, все-таки первый получил о том положительные сведения 28 декабря в деревне, тогда как в городе были только одни неопределенные слухи. Мы собирались в это время навестить нашу Симбирскую деревню, принадлежавшую покойному отцу, и для этого отправились в Симбирск проселочного дорогою. Мы выехали 20 января 1826 года; а посланный за мной фельдъегерь прискакал в деревню, из которой мы выехали на другой день, и как по проселочной дороге он не надеялся догнать нас, то и обратился в Симбирск через Казань. Посланный же в то время прямо в Симбирск за мною артиллерийский офицер упредил меня в Симбирске, и когда я выезжал в этот город, то члены общества, ожидавшие меня уже у въезда в город, сообщили мне о его прибытии. Мы въезжали не по почтовому тракту, а по проселочному, вследствие того, как сказано выше, что из деревни Казанской заезжали в симбирское имение отца.

Матушка ехала в карете с сестрою, а я, который никогда не любил даже в городе езды в закрытом экипаже, ехал в кибитке. Аржевитинов (один из встретивших меня) сел ко мне, и, пока матушка с другими экипажами, где была прислуга и кухня, ехала в дом Ивашевых по прямому пути, мы поехали не через заставу, а каким-то объездом и по городу все переулками, так что если и были наблюдавшие за моим приездом, то они не видали меня ни у заставы, ни при выходе из экипажей в доме Ивашевых. Между тем мы пробрались, никем не замеченные, через сад в кабинет сына Ивашева, а экипаж мой ввезли через задний двор; и как другие члены общества, из встретивших нас за заставою, распустили слух, что я не приехал, то поверил ли тому губернатор или нет, но во всяком случае он не принял никаких мер, чтоб удостовериться в том, и таким образом мы выиграли целую ночь на приготовление.

Ивашевы, у которых в доме мы остановились, были тесно связаны с нами и родством, и дружбою; сам Ивашев, отставной генерал, был с детства приятель покойного моего отца и сослуживец его при Суворове; жена была двоюродная сестра моей мачехи; а сын, ротмистр Кавалергардского полка и адъютант главнокомандующего 2-ю армиею, графа Витгенштейна, был по семейному соглашению жених моей сестры. Ждали только ожидаемого с часу на час производства его в полковники, чтоб сыграть свадьбу, и тогда он должен был выйти в отставку генералом и жить с родителями. Молодой Ивашев был член тайного общества, чего разумеется родители его и не знали; но понятно, что, кроме иных причин, это более всего, однако, заставляло его, как и других членов тайных обществ.

содействовать мне. Они предлагали бежать и скрыть меня где-нибудь в дальних деревнях, но подобные вещи никогда не входили мне в голову[18] , и потому мы занялись приготовлениями совсем иного рода.

Я пересмотрел свои бумаги и сжег все, которые могли навести на след к открытию участия в обществе разных лиц[19] , другие бумаги и вещи роздал разным лицам, чтоб они скрыли их в безопасных местах, и, наконец, написал несколько распоряжений и писем, которые должны были предупредить некоторых членов и указать им, как они должны действовать и что отвечать в случае, если подвергнутся аресту.

Между тем многие знакомые, тайно извещенные о моем приезде, со всеми предосторожностями незаметно пробрались к нам в дом. Я вышел к ужину совершенно спокойный и веселый и старался не только успокоить, но и развеселить всех, что, наконец, и удалось мне совершенно. Я уверил всех относительно присылки офицера за мною, что это, верно, по какому-нибудь недоразумению, а скорее всего, вследствие знакомства моего со многими участниками в событии 14 декабря.

«Но кто же не был знаком с ними?» — спрашивал я.

Молодой Ивашев из всех сил поддерживал меня, не только для того, чтобы успокоить на мой счет, но чтобы приготовить родных и относительно его самого.

«Вот, пожалуй, и меня эдак возьмут, как и Дмитрия», — говорил он.

«Ну что ты, Бог с тобой», — возражала его мать.

«Да отчего же нет, маменька, — продолжал он, — ведь и я был со всеми знаком?» и пр.

Все собравшиеся провели всю ночь в живой беседе. Когда рассветало уже (это было 5 января), я оделся в мундир, сделал окончательные распоряжения, простился со всеми и поехал к губернатору, как бы являться, не давая вида, что мне что-нибудь известно, и желая предупредить всякое действие с его стороны.

Наше семейство и семейство Ивашевых считались первыми в городе и были глубоко уважаемы. Поэтому понятно, как тяжело было губернатору действовать против меня. Он был в большом замешательстве и, приняв меня очень любезно, не знал, как приступить к делу. Я счел обязанностью облегчить это ему.

«Вот, — сказал я, — приехал было к вам в Симбирск пожить подольше и повеселиться, да к сожалению едва ли и придется».

«А отчего же нет?» — возразил он с любопытством и недоумением.

«Да кроме того, — продолжал я, — что теперь не такое время вообще, чтобы веселиться, вот я получил письмо из Петербурга; там арестовывают всех, кто был в каких-либо сношениях, даже в простом знакомстве с участниками в событиях 14 декабря. Конечно, тут не обойдется без многих недоразумений и неосновательных подозрений; и поэтому всякому человеку, кто только был знаком с людьми, действовавшими в этот день, надобно быть готовым на все. Я тоже был знаком с ними, и хоть уверен, что окончательно все разъяснится благополучно, но думаю, что трудно избежать, чтобы не быть запутанным по край­ней мере в следствии».

Губернатор слушал меня с удивлением. Потом встал и крепко пожал мне руку.

«Я много слышал, — сказал он, — о вашем уме и благородстве и от души вам благодарен за теперешнее ваше действие. Вы не знаете, какую тяжесть вы свалили у меня теперь с плеч. Я рад видеть, что вы так спокойны и рассудительны. Поэтому я могу сказать вам теперь, что есть предписание отправить вас в Петербург, и присланный за вами офицер ждет уже вас. Вы знаете, как все мы здесь любим и уважаем ваших родных, и можете себе представить, как меня мучила мысль, что я должен буду ехать арестовывать вас у них в доме и в присутствии всех. Ко­нечно, они знают, что я тут являюсь страдальным орудием, но мне было бы крайне тяжело, что всякое наше свидание потом напоминало бы им неприятную сцену, тогда как я желал бы делать им только одно угодное и напоминать приятное. Вы знаете, что вам до отправления надобно быть на гауптвахте, но я прикажу, чтобы всем был к вам свободный доступ, а чтобы к обеду, в сопровождении дежурного по караулам штаб-офицера, отпустили вас в дом Ивашевых».

Таким образом закончился тот период политической и нравственной моей деятельности, который совершался в последнее время под влиянием революционных теорий.

План движения в Петербурге составлен был очень ос­новательно. В следственном комитете всеми средствами до­искивались, кто составил этот план. Им все мерещилось, что это должно быть дело какого-нибудь известного опытного генерала. Но это была самая грубая ошибка с их стороны, потому что это был скорее политический, нежели военный план. Яснейшим доказательством тому служит то обстоятельство, что вся сущность плана заключалась в решении начинать восстание с тех частей гвардии, на которых можно было рассчитывать наверное и немедленно вести их на полки, представлявшие затем наиболее вероятности на принятие участия в восстании, и так далее, и таким образом представя такую массу войск, что сопротивление было бы и немыслимо, тем самым предупредить его и избежать всякого кровопролитного столкновения.

В последнее время перед отъездом моим значительно уже выяснилось, что части войска, на которые вполне можно было рассчитывать, были Гвардейский экипаж* и Московский и Лейб-Гренадерский полки.

Из них Гвардейский экипаж представлял еще ту особенную выгоду, что имел свои собственные орудия, а это могло дать огромный перевес вначале и даже решить все дело. Вот почему в наставлениях и распоряжениях моих я всегда приучал офицеров Гвардейского экипажа помнить,

Хотя, кроме меня, никто не знал, кто именно из офицеров в нем члены тайного общества, но я всегда за него ручался, и сверх того известно было, что нижние чины в нем очень развитые люди. Все бывали в заграничных походах и требовались в Петербурге везде, где нужны были люди ловкие и смышленые, как например, в театре, при переносах ценных вещей и пр.

что орудия имели преобладающую важность, и в общих приготовлениях необходимо было бы заранее определять, кто именно в случае требования должен отправляться за орудиями; и каждый день они должны были бы возобновлять это распоряжение, существенное для успеха, чтоб в случае болезни и отсутствия назначенного прежде к тому лица или необходимости назначить другого по какой-либо иной причине не произошло замешательства от незнания всеми предварительного распоряжения. Ниже увидим, какую существенную важность имело это в ходе событий 14 декабря.

Но разумеется составить план не значило еще сделать все. Весьма важно было найти людей, способных привести его в исполнение. При выборе людей представлялась возможность впасть в ошибку по двум причинам. Нелегко было найти опытных и искусных людей, способных руководить и одними военными действиями. При быстроте тогдашнего производства большая часть самых деятельных членов в тайных обществах были очень молоды еще, несмотря даже на значительность их знаний и занимаемых ими должностей. Редкий из полковников даже в гвардии участвовал в войне 1812—1815 годов. Поэтому необходимо было обращаться к старым членам, а на них, вследствие видимого ослабления энергии и деятельности, была плохая надежда, что и подтвердилось потом вполне на опыте.

Другая причина, на которую я еще сначала указывал, была та, что недостаточно различали военную храбрость от политического мужества, редко совмещаемых даже в одном лице. Не говоря уже о том, что на войне рискуют только жизнью, которую и без того подвергают опасности нередко по-пустому и для ничтожных целей, тогда как в политическом предприятии все последствия в случае неудачи могут быть гораздо хуже смерти; на войне опасность временная, между тем как в политическом предприятии постоянно грозит опасность, что требует хладнокровного, обдуманного и постоянного мужества. Для людей совестливых представляется в последнем случае еще одно затруднение, которое для них несравненно важнее смерти, ссылки и гонений. Военному человеку нет дела до справедливости и несправедливости войны. Не только право его, но и обязанность действовать ясны для него и для всех и одинаково признаны всеми, даже и неприятелем. Совсем иное дело во внутренней борьбе партий в государстве. Тут право и обязанность действовать требует не только одного политического разумения, но и глубокого убеждения в правоте дела, особенно ввиду безусловного отрицания и осуждения со стороны тех, которые защищают прежний порядок. Малейшее сомнение в этом случае может парализовать энергию и самого мужественного человека.

И вот именно в этом-то отношении, как я убедился, менее всего можно было полагаться на старых членов. Долгое препровождение времени в одном почти словопрении не только утомило их, но и породило колебание по крайней мере насчет своевременности предприятия, если не насчет правоты его. Почти все, с которыми удалось мне беседовать, только и толковали о том, что Россия еще не готова, и между тем и не делали ничего, чтобы приготовить ее. Можно ли было ожидать энергического действия от таких людей? Вот почему, когда было предложено двум членам общества, Михайле Орлову и Фон-Визину, жившим в Москве, прибыть в Петербург для принятия на­чальства над войсками со стороны восстания, они не поехали, и в Петербурге вынуждены были в день 14 декабря поручить начальство от общества Трубецкому, Булатову и Якубовичу — как единственным из бывших налицо членов, которые знали войну по практике.

Что северные, т.е. преимущественно новгородские военные поселения готовы были присоединиться к движению и поддержать восстание высылкою даже войска в Петербург, в том не было ни малейшего сомнения. Кроме положительного обещания их выставить по первому призыву до сорока тысяч войска, последующая готовность к возмущению против Аракчеева показала расположение их принять участие во всяком предприятии, которое могло бы избавить их от невыносимого положения.

Особенно же после жестокостей, совершенных в отмщении за убийства дворовыми людьми Аракчеева наложницы его Настасьи, раздражение военных поселений дошло до крайней степени напряжения. Это, вместе с готовностью их поддержать движение, приготовлявшееся к 14 декабря (как догадывались при следствии) и было истинною причиною скорой смены Аракчеева новым государем и отмены самых тягостных постановлений для военных поселян, а наконец и полного уничтожения поселений. Нет, кажется, надобности доказывать, что одобрение и принятие Россиею последствий переворота в Петербурге, в случае удачного совершения самого переворота, во многом зависело еще от первых действий нового управления. Поэтому-то у всех, кто дорожил спокойным установлением нового порядка, две вещи были предметом особенного тщеславного обсуждения, это — состав регентства и новые права, дарованные народу.

Необходимость ввести в регентство лиц, имена которых были известны народу и которые пользовались общим доверием, привела задолго к почти общему соглашению, что в число членов регентства должны были быть назначены Николай Семенович Мордвинов, который приобрел общую репутацию русского Аристида, и Сперанский. Насчет остальных членов было разногласие даже насчет числа, не только насчет выбора лиц. Одни полагали ограничиться пятью, и чтоб все были русские, другие хотели, чтоб было семь членов, и в таком случае по одному должно было быть из немцев и из поляков, чтобы внушить доверие и тем местностям в России, где в образованном сословии преобладали немцы и поляки.

Этот пункт был, впрочем, самый спорный. Мы и прежде уже показали, как большинство в тайном обществе стояло за ту точку зрения, что коль скоро Россия приобретет все права свободного народа, то для других национальностей, включенных в состав России, не может уже ничего быть желаннее и выгоднее, как иметь честь считаться и сделаться вполне русским. Но именно поэтому-то, возражали другие, и нам надобно показать, что и мы со своей стороны считаем их вполне русскими, и чем же лучше можем им доказать это, как не тем, что допускаем их в самые недра правительственной власти.

Конечно, были и такие, которые до того увлекались в исключительность, что требовали, чтоб в самом манифесте о перевороте выразиться резко и грозно против немцев и даже требовать от них перемены фамилии на русскую.