Что касается до «Трумфа», то, конечно, ни один революционер не придумывал никогда злее и язвительнее сатиры на правительство. Все и все были беспощадно осмеяны, начиная от главы государства до государственных учреждений и негласных советников (Крюднер). Можно судить по следующему:

Премудрый твой отец, Вакула светлый царь

В сенате сидючи, спускал тогда кубарь;

Когда о близкой толь беде ему сказали,

Все меры приняты........

По лавкам тот же час за тактикой послали...

Государственный совет, от которого требовалось мнение, как поступить в таких важных обстоятельствах, представлен состоящим из людей, ни к чему не способных. Когда царь лично спрашивает мнение каждого, то получает следующее объяснение, почему никто не отвечает: «Он глух, о государь». «Он нем, он ничего не слышит, от старости едва он дышит». А потом, когда царь «заказал», «чтобы думать — ни гу-гу», он спрашивает:

— Ну что же придумал тут премудрый мой совет? И в ответ получает:

Штоф распил вейновой, разъел салакуш банку, А присоветовал во всем спросить цыганку.

(Намек на казенный завтрак в Государственном совете и на влияние, приписываемое г-же Крюднер.)

Приведем еще некоторые места.

Царь жалуется, что его постигло величайшее несчастье. Все стараются отгадать, какого рода это несчастье. Один спрашивает: «Не голод ли постиг государство?» На это царь отвечает:

Я разве даром царь? Слышь, лежа на печи,

Я и в голодный год есть буду калачи.

— Так не война ль грозит? — спрашивает другой.

Вакула отвечает:

На это есть солдаты.

Пускай себе дерутся из-за платы.

Когда все догадки были истощены, Вакула объявляет, что страшное бедствие состоит в том, что —

Проклятый паж сломал, слышь, мой кубарь,

Которым я вседневно забавлялся...

Не менее резко осмеяна солдатчина в объяснениях Трумфа:

Я сделал, что на нас никто не смел глядеть[1* здесь и далее пояснения приводятся в конце каждой части книги]

И в спальню наш никто не смел кодить,

Ни сама министр, ни сама кенерала,

Одна фельдфебель мой, унд два иль три капрала» [2] .

Симфонья на обеде нам будет с барабана...

Я будит бал давал

И будит бил того, кто не был танцовал.

Мой Сар любить и сам скакать, плясать, резвиться,

И палкой на дворца сгоняет веселиться [3] .

Вот каким образом осмеивалось финансовое расстройство государства: получая приказание о снабжении войска, дурдуран (гофмаршал) говорит:

Да денег у нас нет.

Вакула:

Скажи, что именинник,

Авось с подарками перепадет с полтинник.

Кто помнит состояние и настроение тогдашнего общества, конечно, не станет отрицать, что около 1812 года судили чрезвычайно смело и открыто как о недостатках правительства, так и о средствах помочь тому. Со всем тем, как ни сильно и настойчиво кружили в головах подобные мысли, они все-таки не могли найти ни необходимого сосредоточия, ни правильного исхода в ясно созданную форму, как по недостатку серьезного, истинно научного образования, так и по отсутствию средств к правильному совещанию в каком-нибудь законно признанном общем собрании, хотя бы вроде комиссии составления законов, бывшей при Екатерине II. Об этой комиссии хотя и толковали, но надеждам на составление ее не суждено было сбыться. Мудрено ли поэтому, что, поддаваясь тем влияниям, которыми было тогда наполнено общество и которые поддерживались и господствовали в разных и даже в правительственных сферах, как например, масонство, иезуитство, мистицизм и пр. — все партии вместо трезвого исследования и положительных соображений, основанных на изучении живых сил общества и законов его, и на соглашении между представителями всех мнений и интересов, давали волю одному только воображению без всякой опоры в действительности.

Поэтому в то время, как одни мечтали о слишком утопических средствах государственного устройства, даже вроде фенелоновых порядков, всеобщего братства или церковной дисциплины на манер католицизма де Местра, другие видели все спасение в замысловатом устройстве администрации, мечтая тем смелее о построениях на основании отвлеченных идей и тем менее задумываясь над всеобщей ломкою, нисколько не уступающею революционным преобразованиям, что возможность подобных примеров и таких опытов над народом видели не только в отдаленном примере Петра I, но и в ближайших попытках, олицетворенных в имени Сперанского, как понимали тогда его действия, на которые и ссылались в подкрепление своих за­мыслов. Иные, наконец, думая, что опираются на какую-нибудь действительность, откидывались назад в старину, но как по недостатку изучения и правильного взгляда и самая старина не была им известна в ее сущности, а только в некоторых плохо понятных формах, то хватались за них, надеясь в них отыскать удовлетворение сознанной и несостоятельной потребности преобразования, никем уже не оспариваемой. Были даже люди из числа последних, которые тем более увлекались старинным бытом, что только идя этим путем чествования и восстановления старины, надеялись найти действительные средства к уничтожению причины и раскола, который многие выводили из противодействия живой силы народа, оскорбленной несвойствен­ным нововведением, бездушными формами, не имевшими корня в народной жизни и наложенными единственно на основание отвлеченных идей и соображений, хотя, по правде сказать, и тут выказался недостаток исторического изучения и правильного понятия о действительной причине раскола, предшествовавшего реформе Петра. Причина эта бесспорно заключалась преимущественно в византизме (т.е. в привязанности к букве и форме, но без смысла, ими выражаемого, и без духа, который их произвел вследствие принятия Россиею христианства от Византии в то время, когда в этой последней иссяк уже живой дух веры).

Вот почему из подобных приверженцев старины одни говорили, например, о восстановлении древнецерковного устройства с введением мирян в участие в делах церкви и слитии церкви и государства, — другие мечтали, напротив, о восстановлении веча, находя подобие его сохранившимся отчасти в мирских сходках и потому знакомой народу форме, а на Дону в тайных обществах, оставшихся, однако же, неизвестными правительству [4] , мечтали о возобновлении казачьего самоуправления и вольности посредством восстановления войсковых кругов.

Одним словом, так или иначе, но только все, хотя и на разные лады, искали осуществить преобразование государства, признавая уже одинаково безусловную необходимость изменить не удовлетворяющее уже более никого настоящее. Можно даже утверждать безошибочно, что именно приверженцы старины и отличались сильнейшими нападками на правительство.

В то время и в тех обстоятельствах, о которых говорим, для всех ясно было, что стремление к конституции делалось вдвойне законным и по признанию превосходства этой формы самим правительством, и потому, что ведь нельзя же было отказывать России в том, что было даровано Польше. Вот почему люди, стремившиеся к конституции, и считали за собою неотъемлемое право, которого уже никакое последующее изменчивое действие правительства не могло нравственно-законно ни уничтожить, ни изменить по своим прихоти и произволу. Поэтому они имели полное право, особенно вначале, думать, что они вовсе не идут против правительства, и это доказывалось не только по­стоянными суждениями в этом смысле, но и положительными действиями, а именно тем, что из первых попыток организовать общество для достижения преобразования вовсе и не думали делать тайн от правительства. Совершенно напротив, даже вполне рассчитывали при этом на его одобрение, хотя бы неявное, и содействие, хотя бы негласное, в уважение некоторых обстоятельств и препятствий, которые иногда встречает само правительство при решительных преобразованиях, будучи большею частью связано со старинными партиями, наполняющими государственные должности, вследствие чего для него бывает нередко выгоднее предоставить новым идеям одержать верх борьбою частных партий, оставаясь самому в стороне в качестве беспристрастного судьи, нежели принимать не­посредственное участие в борьбе, что оно не всегда считает даже согласным со своим достоинством. При этом ссылались, например, на известное участие в масонстве императора и других государей, и даже Петра I.

Но как ни благоприятны, по-видимому, казались подобные отношения к власти и для людей, стремившихся к преобразованию, и для государя — нельзя скрывать, что в характере самых обстоятельств, которые породили их, и таился зародыш разумному ходу преобразования, а с другой, разъединивших преобразователей с государем и приведших их к враждебному положению и действию против него.

Неоспоримо, что и в том, и в другом виновато было само правительство более, нежели люди, стремившиеся к преобразованию. Оно само во всех переменах приучало к излишнему доверию силе отвлеченных форм, а превознесением и чествованием конституционных форм поддерживало обычную ошибку смешения сущности свободы с одною только из известных форм ее исторического проявления; с другой же стороны, дарованием конституции почитаемой за непримиримого врага России, побежденной и завоеванной Польше прежде, нежели она была дана победительнице ее, самой России, — правительство неизбежно положило первый зародыш сомнения в искренности его и недоверия к нему, которые постоянно все более и более усиливались по мере того, как начали носиться слухи о еще больших выгодах, обещанных Польше, и в то же время замечали совершенное отсутствие в России всяких подготовительных мер, которые служили бы по крайней мере ручательством за намерение правительства в будущем.

Особенно озадачили всех колебания в крестьянском вопросе и учреждение военных поселений. Стали припоминать о слухах, носившихся при начале царствования, о положительных обещаниях, будто бы данных при восшествии на престол, но не исполненных и повлекших будто бы не обнаруженный, однако же, заговор[7]  в гвардии для понуждения к исполнению. Даже цель самого дарования конституции Польше подверглась сомнению, и ее стали толковать как дело одного только тщеславия или тонкого расчета для приобретения популярности и влияния в Европе мнимым либерализмом, чтобы потом обратить все в пользу абсолютизма же.

Говорили, что при таком расчете самое дарование конституции Польше тем легче могло входить в общий план, и тем безопаснее допустить это, что, как очевидно было, пока абсолютизм существовал в такой державе, как Россия, все права в Польше были только мнимыми, как не имеющие никакой существенной гарантии.

К несчастью, само правительство многими дальнейшими своими действиями как бы поспешило подтвердить все подобные подозрения, так что действительно вскоре то, что было в предположении и притом у некоторых только, стало представляться явным и несомненным и для всех и начало возбуждать не только уже недоверие к правительству, но и раздражение против него. Особенно же волновало и оскорбляло общественное мнение сделавшееся известным намерение правительства присоединить Литву к Польше и все, что сопровождало учреждение военных поселений. Не думаем, чтобы и теперь еще, после всего того, что раскрыла уже современная история, после сознания всех горьких ошибок тогдашнего правительства, есть какая-нибудь надобность подробно объяснить и доказывать, почему нравственное настроение общества должно было неминуемо делаться все хуже и хуже.

Теперь, когда и само правительство отреклось от анти­национальной политики и от уступок Польше, когда военные поселения уничтожены и все реформы, указанные тайными обществами, вводятся в жизнь одна за другою самим правительством, — теперь нельзя перенести себя в положение тех людей, которые ко всему этому стремились искренно, а видели в то же время полную безнадежность достигнуть этого через тогдашнее правительство, которое не только остановилось в прогрессивном своем движении, но еще силилось решительно обратить народ вспять.

Но если и нельзя вполне перенести себя, как сказали мы, в положение людей, которые обязаны были действовать в тогдашнее время, то думаем, что все-таки всякий справедливый, не равнодушный к благу отчизны человек легко поймет, до какой степени либеральное и патриотическое чувство должно было оскорбляться тем, что называли прямо изменою народу в пользу поляков и немцев. Оно должно было оскорбляться унижением народного достоинства, так как внешняя политика была сделана слепым орудием чуждых нам целей и особенно подавления свободы народов с явным извращением провозглашенной торжественно христианской цели Священного союза. Все говорили о противоречиях, в которых запуталось правительство в деле греков, когда, дозволив было вначале даже выставить кружки при церквах для сбора подаяний в помощь им, оно оставило, однако, по влиянию, как говорили, Меттерниха, без поддержки этих самых греков, к которым обращалось тогда сочувствие России заодно со всем, что только было либерального в Европе.

Наконец, какая безнадежность для внутреннего развития являлась в будущем, когда видели его воплощением в аракчеевщине и военных поселениях, в Магницком и Руниче. Честью свидетельствуем, что самые порицания выходили сначала вовсе не от революционеров. Все уже, даже самые преданные государю люди, возмущались и не таили своего негодования, видя унижение и раболепство перед временщиком, доходившее до крайности, и слыша, как важные даже лица не только пресмыкались перед самим Аракчеевым, но и льстили грубой его наложнице. Сами духовные в лице Фотия (архимандрита Новгородского-Юрьевского монастыря) унижали значение религии своими отношениями к Аракчееву. И если молодые люди выражали свое негодование относительно Аракчеева косвенными намеками, например, переводом оды о Сеяне[8] , то люди самые приверженные государю еще более раздражались и открыто толковали (как я был постоянно тому свидетелем относительно Лариона Васильевича Васильчикова) о необходимости положить тому конец так или иначе.

В изъявлении своего негодования они увлекались даже до того (чему я также был свидетелем), что, забыв свойственную своему сану важность, пускались в передразнивание и представление домашних сцен Аракчеева. Можно себе представить, как это действовало на молодых людей.

К этому надобно добавить, что вместе с потерею поли­тического доверия к правительству терялось и прежнее рас­положение и уважение к личности государя, но и в этом виноваты были, однако же, отнюдь не революционеры, а люди, ближайшие к нему.

О соблазнах насилия

Теперь мы приступим к разъяснению самого важного обстоятельства, а именно — каким образом люди самые искренние, самые чистые от всяких эгоистических целей, люди вполне преданные законности, так что строгое исполнение во всем закона было у них как бы свойством от природы, каким образом, говорим мы, даже такие люди могли быть увлечены к насильственному перевороту[10] .

Нечего обольщать себя только потому, что мы насилуем логику. Ведь только употребляя этот прием логических выводов, мы и можем заблуждаться до такой степени, что в самом деле можем думать, что вне христианского учения возможно найти какое-нибудь доказательство, способное удержать людей от всеобщего поползновения прилагать в мирских делах правило, что цель освящает средства. Нет. Только одна истинная вера может дать убеждение в необходимости и возможности безусловно побеждать зло добром, уму же это будет всегда непостижимо.

Всякому доказательству, основанному на каком-либо относительном начале, всегда можно противопоставить рав­носильное доказательство, опирающееся с равным правом на то же самое начало, по самой двойственности отношений и взглядов, присущих всему относительному. На чем бы ни захотело опереться наше мышление, на действительности или на отвлечении, оно будет неизбежно приходить к одинаковому выводу. Примет ли оно за основание действительность, оно встретит соблазн постоянного примера во всякой изучаемой истории. Захочет ли основываться на отвлеченных понятиях, оно найдет, что все человеческое — справедливость, польза, право — все относительно и может обсуждаться с противоположных точек зрения, все, стало быть, подлежит спору (controverse), все заключает взаимные требования, везде ставит человека самого судьею и, по отсутствии высшего авторитета, ничем не связывает совесть. Только одна истинная религия может установить безусловные обязанности, — все же человеческие доказательства не могут ничего измыслить, кроме относительного права, и тем давая ему власть противопоставлять и самое зло, как право, злу, причиняемому противником, против всего, что, по его мнению, может казаться насилием и хитростью, или обманом, употреблять точно такие же насилие, хитрость и обман.

Истинная христианская вера всегда учила, что мы должны вести борьбу не с плотью и кровью, а с духовными злыми началами, и потому не ставила никакой земной цели, и победу над злом учила одерживать безусловным пожертвованием всего мирского, почему и может предписывать безусловные обязанности и безусловное повиновение своим предписаниям по вере в несомненную законность своего высшего авторитета. Совсем иное дело во всяком человеческом праве, где нельзя доказать никогда безусловной законности, где для всех человеческих учреждений существует только историческая, относительная законность, воплотившаяся даже в осязательной форме в положительном законодательстве под именем права давности, а именно в приложении к собственности и к разреше­нию вступить в новый брак при безвестной отлучке одной из сторон в течении известного числа лет.

Вот почему одно только христианство в первобытной чистоте начального своего развития не употребляло внешней силы, во всех же других исторических явлениях решениями как внешних, так и внутренних вопросов были сила и обман, будь то в виде войны и дипломатики или переворота и происков партий. Конечно, всякая сторона воспрещала противной приложение правила, что цель оправдывает средства, но тем не менее сама постоянно прилагала его на деле. Вот почему иные мыслители дошли даже до того, что представляли человеческое общество в состоянии постоянной войны, так что войну всех против всех воз­водили даже в общий принцип. Вот почему люди и раздвоили и самую нравственность и установили иную для частного человека, иную для политика, — и когда, например, делатели фальшивой монеты наказывались смертной казнью, хотя иное правительство само делало фальшивую монету.

Разумеется, что если одна сторона в политике дозволяла себе то, что осуждала в другой, то это не могло уже связать ничью совесть, — и если признавалось право войны, то, на основании человеческих только суждений, нельзя было отрицать и права переворота. Оттого мы и видим, что они параллельно проходили одни и те же фазисы, оттого в них являются постоянно те же самые и до сих пор неразрешимые противоречия. Начиная с библейских сказаний до примеров новейшего времени, мы видим, какими иногда жестокостями сопровождается война: военнопленных убивали, мучили до членовредительства, ослепления, отрубания рук, обращали в рабство, в тяжкие работы, содержали в тюрьме. Так же поступали победившие партии со своими противниками и во внутренних делах. То и другое посте­пенно смягчилось, и междоусобная война, почти везде начинаясь расстреливанием противников, кончается признанием их военнопленными, и казнь за политическое восстание везде почти вышла из обычая. Наконец, и сами правительства, смотря по обстоятельствам, то осуждают, то одобряют восстания против других правительств.

Покажем примеры и неразрешенных противоречий в праве войны: одно государство завоевывает у другого часть или всю территорию и, не получив права от договора с прежним правительством, требует, однако же, себе присяги и повиновения от жителей. В случае исполнения ими требования, прежнее правительство называет их изменниками, — в случае неисполнения, завоеватель поступает с ними, как с возмутителями, и нередко одно и то же правительство вызывает возмущением против себя то самое, что в другом месте, относительно другого правительства, называет геройским сопротивлением.

В борьбе внутренних партий мы видим то же самое явление, и жители, при всей искренности желания, не могут распутать, следует ли оставаться верными прежнему государству или повиноваться новому.

Такая же аналогия между войною и внутренними пере­воротами представляется и относительно собственности, и тут является одинаковое же неразрешимое противоречие. Неприятеля упрекают, что он разоряет беззащитных жителей, он отвечает, что всякое правительство хвалится солидарностью с ним всех подданных своих и требует от них сверх обычных повинностей еще особенных пожертвований, партизанских действий и пр. и что поэтому он имеет полное право уничтожить тот источник, из которого враждебное правительство почерпает свою силу, и тем более, что и само оно при случае не щадит своих подданных и истребляет их собственность, чтобы только лишить неприятеля средств в занятой им стране. Точно так же победив­шая внутри партия конфискует имущество противной. Ее упрекают, что она наказывает невинных наследников, — она отвечает, что необходимо отнять силу у противной партии и что и в частных делах всякий платит за причиненный им убыток, хотя бы этою уплатою и разорялись наследники, невинные в его действии и пр. и пр. И так вне безусловных ясных предписаний чистого христианского учения везде являются безысходные противоречия, везде спорное право, везде человек сам судья на основании относительных фактов и определений, подлежащих противоположным толкованиям.

Теперь посмотрим, в каком положении было, каким авторитетом пользовалось даже в воспитании то единственное, как мы сказали, учение, которое могло действительно обуздать обычное поползновение людей прилагать к делу правило, что цель оправдывает средства. Было ли православие живою силою и изучалось ли в своей сущности, чтобы искать в нем приложение и разрешение для всех сфер жизни, или передавалось только, и то не очень усердно, как отвлеченное, неприложимое схоластическое учение? Было ли оно подтверждаемо живыми примерами и логическими выводами из тех знаний и правил жизни, на усвоение которых воспитанниками наиболее настаивали, и которые находили наибольшее одобрение в общих понятиях, или было, напротив, опровергаемо всем этим?

Беседы тогдашнего времени были очень живы и зани­мательны, потому что были искренни. Тогда верили еще в то, что говорили, и верили, что обсуждение может действительно привести к отыскиванию справедливого разрешения обсуждаемых вопросов. Тогда и не думали говорить для того только, чтобы болтать попусту или выказать себя. Напротив, всеми было замечено особенное явление тогдашнего времени, что молодые люди исчезли из всех кругов, где происходила пустая светская болтовня или какое-либо другое, праздное препровождение времени, карты и пр., даже уклонились от удовольствий и развлечений, свойственных везде молодым людям. Все предалось учению и серьезным разговорам не только с охотою, но, можно сказать, с жадностью. Впервые начали беспристрастно изучать факты, относящиеся к отечеству, к его настоящему состоянию и истории не в том виде, как писали официально историки, — впервые начали изучать результаты и чужого опыта, и мышления не для удовлетворения знания из любопытства или тщеславного желания блистать им, как было до тех пор в модном воспитании, но чтобы отыскать в них приложение к настоящим требованиям, разрешение насущных вопросов. И что же, однако? И основания, и доводы отыскивались во всем, решительно во всем, кроме... пра­вославия.

Да, действительно было так. Все виды религии, все фи­лософские системы, все явления истории и законы мира вещественного, — все служило основанием для суждений, из всего черпались доказательства и заимствовались сравнения, в одном лишь православии не только ничего не искали, но всякая попытка ссылаться в чем-нибудь на него до такой степени изумляла, что разговор сейчас прерывался: «Да, ну уж это другое дело, — тут нечего уж и рассуждать».

Известно, что хотя правило «цель освящает средства» искони прилагалось во всех делах человеческих, со всем тем крайнее развитие его и всеобщее приложение приписывается преимущественно иезуитам.

Мы сказали выше, что одно только чистое христианское учение, одно православие безусловно отвергает вышеупомянутое правило, приписываемое по преимуществу иезуитам. После этого, казалось бы, что среди народа православного иезуиты менее, нежели где-нибудь могли бы быть терпимы. И что же, однако? Именно в то время, когда они были изгнаны даже из самых строго католических стран, когда уничтожены были даже папской буллою, они не только удержались в России, не только сохранили свои имущества, но им еще вверено было даже самое воспитание. Даже в отдаленных городах, как например, в Астрахани, у них были училища. Екатерина II, Павел и Александр I покровительствовали иезуитам, и если они и были впоследствии высланы, то не ради опасения тайного внушения их правил, а из явного обращения в католицизм племянника одного вельможи.

Далее — переходило ли, например, исследование к самому происхождению разных правительств в России, оно видело целый ряд революций, и притом при полном безучастии народа, и совершаемых большею частью военного силою, как было при возведении на престол Екатерины I, при свержении Бирона, регентши и Петра III. Все эти примеры показывали, что вся Россия повиновалась тому, что совершала военная сила в Петербурге, и признавала это законным — и потому несправедливо, во-первых, чтобы военные революции в Испании, Португалии и Италии определяли характер тех средств, которыми тайные общества в России намерены были совершить переворот, — во-в торых, чтобы крайние средства были заимствованы из европейских революционных идей, а не из своей собственной истории.

Совершенно напротив: чем образованнее были люди в смысле европейском, тем более противились они подражанию примерам, которые представляла собственная российская история, — и если и вынуждены были уступить, то все-таки, усиливаясь придать совершенно иной характер тем действиям, в которых видели прямо влияние азиатских, а отнюдь не европейских понятий и привычек.

Я долго занимался исследованием вопроса, какой главный аргумент склонял окончательно каждого члена тайного общества к принятию насильственного переворота как дозволенного средства для преобразования государства, и не только давал самому себе ясный отчет в собственном решении, но и при всех исследованиях относительно других получал всегда вне истинного христианского учения этот ответ: пример Екатерины II.

В самом деле, вне истинного христианского учения этот пример представлял непреодолимый соблазн уму. Тут пред­ставлялась неопровержимая дилемма: если Екатерина II, которой все права истекали из того только, что она была жена Петра III, имела право для блага государства восстать против своего мужа и государя, не отступая и от крайних средств, то как же может быть воспрещено подобное действие коренным русским, для которых благо отечества составляет даже обязанность. Поэтому-то, на основании этого главного примера, все рассуждения в тайных обществах сводились к следующей аргументации: или Екатерина II имела право так действовать для блага отечества, тогда тем более имеет право и всякий русский, или она не имела права, и тогда весь порядок, ею основанный, есть незаконный, и потому всякий русский и имеет право не признавать его.

В том-то и дело, что одна только вера может предотвратить опасность двойственных суждений в сфере нравственных обязанностей. Всякий же раз, что будут искать основать законность действий на чем-либо относительном, всегда рискуют, повторяем, встретить противоположную законность, извлекаемую с одинаковою логикою и правом из того же относительного, и тогда — как это всегда бывает в истории — один только успех решает, на той или другой стороне было более соответствующих обстоятельствам условий для утверждения того или другого порядка, который только поэтому и становится в свою очередь исторически законным.

Но известно, что авторитет религии только тогда и может действовать на общие убеждения, когда дает общие предписания, когда относится ко всем сторонам и положениям одинаково беспристрастно. Если же употребляют его односторонне, то он не только не подчиняет себе и не связывает совесть, но еще, напротив, производит действие противоположное, худшее, потому что тогда и в самой религии видит худшее орудие обмана. А известно, что люди гораздо легче сносят грубую силу, как сносят действие бессознательных сил природы, нежели обман, который для них кажется вдвойне оскорбителен, потому что предполагает в них способность быть обманутыми, т.е. глупость, а такое предположение для человеческого самолюбия всегда особенно чувствительно.

Здесь приходится говорить нам о многих вещах, которые мы упоминали уже в первой части наших записок, но это необходимо потому, что они будут рассматриваться здесь с другой точки зрения. Там мы говорили о них по отношению их только к нашему личному развитию и нашей личной судьбе, а здесь приходится упоминать по отношению к общим политическим событиям.

В первой части наших записок мы показали уже, как развитие наших личных политических понятий шло нераздельно с понятиями религиозными и как вносили мы понятие о необходимости единства закона и начал во все сферы. Поэтому-то, если в сфере мира вещественного мы, помимо тогдашней науки и даже вопреки ей, так рано усмотрели то, что только теперь сделалось научною истиною[11] , то и в мире нравственном для нас всегда являлось необходимым единство закона как для частного лица, так и для общества и государства, и потому в наших убеждениях законы личные, общественные и политические должны были иметь основной один общий, высший закон, а потому и могли истекать только из религиозных предписа­ний одной истиной веры.

Для нас по самой силе понятия о единстве закона чело­веческое общество должно было быть подобием совершенного человека[12] , в котором основами действий, истинными двигателями и деятелями могли быть только живые силы духовные, умственные, вещественные, тело же только орудием проявления их.

Поэтому для нас и устройство общественное или порядок и свобода, нераздельные и немыслимые одно без другого, как истекающие из того же закона, могли быть, как и самый закон[13] , проявлением только живой силы, органическим действием или явлением, а не чем-либо наложенным или дарованным извне.

Оттого же мы всегда и питали в себе и изъявили другим убеждение, что ни порядок нельзя установить насильственно, ни свободу дать только как внешнее право, ни закон почерпнуть из отвлеченных соображений, ни осветить его без авторитета высшей силы.

Мы показали также в своем месте, по каким причинам все эти идеи, будучи совершенно правильны, не были, однако же, достаточно уяснены и подтверждены надлежащими доказательствами по неполноте научного у нас образования, потому что хоть мы и искали усвоить себе все, что наука могла дать, и получили даже самые блестящие свидетельства, что будто бы мы усвоили себе все вполне, но сама наука была тогда в России очень недостаточна.

С другой стороны, уяснению идей и изысканию строго научных доказательств мешало влияние мистицизма, господствовавшего тогда со всею силою в обществе в высших сферах, влияние, которому мы особенно подпали по образу преподавания нам высшего религиозного обучения. Когда, изучая современные политические события, я ознакомился с учреждением Священного союза, то я нашел совершенно правильною и мне сочувственною основную идею его, что несовершенства человеческих учреждений, при неизбежной условности и относительности их, могут быть смягчаемы и исправляемы только духом истинного христианства.

Но в характере моем и правилах была одна неизменная черта, которая служит объяснением всех моих действий от начала и до последнего времени. По искренности ума и сердца, которую во мне всегда признавали и за излишек которой даже упрекали всегда мои противники, дорожа больше всего истиною и потому не упорствуя никогда по самолюбию в заблуждениях, не допуская в себе никогда развития страсти, чуждый всякого интереса до обвинения в беззаботности и нерасчетливости, я никому и ничему не предавался слепо, не допускал себя ни до пристрастия, ни до предубеждения. Поэтому, как бы ни был я расположен к какому делу или лицу, я всегда зорко наблюдал за их действиями и не закрывал добровольно глаза на их ошиб ки, предостерегая их по самому уже расположению моему, и как бы ни были мне враждебны партии или лица, старался судить о них беспристрастно.

С такими правилами и с таким расположением наблюдая поэтому действия Священного союза, я не мог не заметить радикальной ошибки, в которую он вдался. А для меня убедиться в чем-нибудь и действовать согласно убеждению, не отступая ни перед каким препятствием, всегда было одно и то же. Поэтому я и решился указать Священному союзу ошибку его и предостеречь от последствий в лице главы его — императора Александра I. Я решился написать к нему о том именно в то время, когда Священ­ный союз находился в апогее своего могущества и увлечения. Я написал из Лондона императору Александру, когда он находился на конгрессе в Вероне. В чем же состояла капитальная ошибка.