Вся беда в том, что при малейшей неясности в сознании высших начал и непреложности их последствий, всегда будет являться неизбежная дилемма выбирать не между несомненным злом и добром, а между двумя такими вещами, которые условно могут представляться и злом и добром. В таком положении представлялись тогда вещи и в России. Казалось, не было другого выбора, как или раболепно подчиняться существующему порядку вещей и сделаться сознательным орудием его деспотизма, стараясь извлечь из этого выгоду только для своих личных эгоистических целей, или геройски жертвовать собою для насиль­ственного ниспровержения существующего и установления лучшего устройства, что было, конечно, более сочувственно великодушным сердцам. Казалось, что или надобно как можно скорее произвести переворот, или допустить, что он в будущем сделается еще необходимее, но вместе с тем и гораздо затруднительнее, и произведет еще сильнейшее потрясение, а не то приведет, пожалуй, еще и к полному разложению государства. С такими-то аргументами и выступили против меня со всех сторон совещавшиеся со мною члены Северного тайного общества.

«Мы смело можем действовать против вас, — говорил мне Рылеев, — не боясь содействовать противной стороне, так как ваши действия не ослабляют в ближайшее время правительства, а имеют в виду улучшение его в отдаленном будущем, а вы не можете действовать против нас, потому что, ослабляя нас, вы будете тем самым усиливать зло деспотизма, а мы убеждены, что этого уж, конечно, вы и не хотите и не сделаете.

Нейтралитета мы вам никак не допустим, мы говорим вам это прямо. Вы можете быть нам полезным союзником, и мы охотно примем вас в число главных деятелей, но, если вы не будете действовать с нами, мы будем действовать против вас и вынудим вас или отказаться от вашего действия, или выдать нас правительству, — а на это, нечего и говорить, вы никогда не решитесь».

«Я не отвергаю, — говорил он далее, — что ваши идеи могут быть очень возвышенны и принесут пользу в будущем, но нам нужна немедленная помощь, вы сами видите, какие усилия делают, чтобы обратить Россию назад. Готова ли Россия или нет к новому порядку вещей — теперь об этом можно, конечно, спорить, но уж никак зато нельзя сомневаться, что при теперешнем направлении, чем дольше это продолжится, тем менее она будет готова».

«Я мало размышлял о религиозных вопросах, — продолжал Рылеев, — и мало учен, может быть, потому и не понимаю, как можно приложить ваши идеи к настоящим обстоятельствам и на каких основаниях могут быть примирены противные стороны. Но я боюсь, что если мы допустим ваши идеи, то наши противники воспользуются ими только как орудием против нас, а на них они нисколько не подействуют, и они останутся при своем и не изменят своего образа действий.

Мы начали действовать прежде вас, и за нас все исторические примеры (тогда не существовали еще грустные примеры испанско-американских республик), и не будет ли самолюбием с вашей стороны, что вы справедливее думаете и будете лучше действовать, нежели как думали и действовали всегда и везде все другие в подобных обстоятельствах.

Мы мало того, что не признаем законным настоящее правительство, мы считаем его изменившим и враждебным своему народу, а потому действия против него не только не считаем незаконными, но глядим на них, как на обязательные для каждого русского, как если бы пришлось действовать против неприятеля, силою или хитростью вторгнувшегося в страну и захватившего ее».

Подобными аргументами искали склонить меня к общему действию. Я уступил, но коренные основы наши были слишком различны, и я был слишком искренен, чтобы слепо действовать, закрывая добровольно глаза на все. Поэтому действуя, но в то же время и наблюдая, я почти с первых же шагов стал замечать противоречия с самими собою у моих новых союзников, и до какой степени отсутствие высших начал и односторонность стремлений и направления парализовали собственные их действия, а предпочтение внешних форм живым органическим силам делало их более способными к разрушению старого, нежели к созиданию нового, и давало возможность втираться в общество людям с эгоистическими побуждениями, готовым принимать всякую внешнюю форму, так что она у них была не проявлением или выводом внутреннего убеждения, а только как средство для личных целей.

Для меня порядок и свобода были проявлением одной и той же силы, не выходящей нигде за пределы должного и справедливого (порядок, как свободное действие) не потому, что ей ставят высшие преграды, но по своему собственному свойству самоограничения и самообладания, по свойству внутренней гармонии между всеми элементами, необходимо выражающейся в таких правильных формах, которые могут служить лучшими орудиями для живой духовной силы. Поэтому-то я и не признавал возможности устройства общественного и государственного без этой живой силы и считал возбуждение ее главным и начальным действием, отгого-то и думал, что совершеннейшая форма может быть созданием не отвлеченных идей и фикций, а доброкачественной силы и духа, и что поэтому все усилия наши должны быть направлены и словом, и собственным примером к возвышению нравственности в народе, что в свою очередь немыслимо без чистой религии, которой ханжество и суеверие настолько же чуждо и враждебно, как и неверие!

Точно так же и для истинной нравственности, как истекающей из одной и той же силы, я не допускал никакого разделения, никакого различия, ни смотря по сферам, ни смотря по действиям. Для меня единство закона было главным признаком истинности во всем. Только из него и могла истекать твердость нравственных убеждений, основанная на убеждении в такой же непреложности нравственных законов, как и законов мира вещественного. Я и тогда уже признавал, например, только честность, как объяснял это впоследствии генерал-губернатору Восточной Сибири Муравьеву, а до того еще Михаилу Петровичу Лазареву по поводу рассказанного в первой части записок стол­кновения моего с ним за несогласие мое выставлять цены выше заплаченных, хотя он и оправдывал это требование тем, что этот излишек он хочет употреблять не на себя, а на украшение фрегата. Я считал нечестным делом не одно только присвоение денег, но и всякую несправедливость для личной цели. Еще менее я понимал, что можно быть честным в одном деле и нечестным в другом, платить карточный долг равному себе и не платить мастеровому, говорить об улучшении быта народа и в то же время распутствовать, развращая народ и соблазняя его собственным примером и тем отравляя нравственность в самом жизненном источнике ее, упрекать народ в пьянстве и самому участвовать в оргиях. Притом для меня все виды зла солидарны между собою и поддерживают один другого, и кто допускает или оправдывает один вид, не представляет поруки, что не перейдет и в другой. Опыт постоянно доказывает, что, разгадав одну, как называют, «слабость» у людей, увлекают их в другие.

Далее: свобода, как выражение силы, должна была, по моему, проявляться преимущественно как начало зиждущее, в творческих действиях. Отсюда стремление и усилия мои и в совещаниях общества направлять обсуждение на исследование и выработку органических положений и отыскание основных и справедливых начал для них в живых силах и правильном сознании народа. Наконец, в моих понятиях и убеждениях, в полноте совершенного организма являлись равно необходимыми все известные начала или элементы, которые только тогда оказываются несовмести­мыми и становятся во враждебные отношения одни к другим, когда берутся в отдельности и выражаются в исключительной односторонней форме. Для меня всякая власть, если была не фикция, а действительная сила, была самодержавна, не подлежа другому ограничению, кроме нравственного самоограничения или противодействия такой же силы, и исторический опыт доказал, что коль скоро эти препятствия уничтожались, то всякая власть, проявлялась и в форме абсолютизма и даже возводила его в право. Тогда как при условии нравственных сил в обществе и самодержавная по форме и писанному праву власть на деле ограничена необходимостью согласоваться со справедливостью, с нравственным законом, с общественным мнением, особенно в христианских народах, где и для имущих власть, и для подчиненных ей есть равный высший закон, что Богу следует повиноваться паче, нежели человеку.

Хотя я и считал полезным знакомство с различными формами государственного устройства и общественного быта, но требовал прежде знакомства с понятиями, желаниями и условиями быта народного и всякие прения о форме считал тем более преждевременными и вредными даже, что они вносили разделение, когда предстояло еще столько предварительных общих действий, и давали удобный предлог для зависти, ищущей власти. Стоило только во имя какой-нибудь формы объявить себя противником людей, защищавших другую, чтобы формировать свою партию, с тем, разумеется, чтобы стать во главе ее. А раз­деление неизбежно, когда идут от внешнего ко внутреннему, когда спор зайдет о преимуществе одной формы перед другою. Монархия и республика, аристократия и демократия, федерация и унитаризм, личность и община и пр. являются в отвлеченной сфере с равными правами для умственных решений.

Эти вопросы успели уже разделить общество на Северное и Южное еще до того времени, когда я вступил с ними в сношения, а разделение это парализовало и действия общества вообще, и все предначертания и распоряжения 14 декабря. Северное общество склонялось к монархическому правлению и к необходимости созвать Земский собор для освещения переворота общим народным согласием, Южное требовало республики и десятилетней диктатуры, чтобы приготовить народ к свободным учреждениям. Одни говорили, что для народа титул Царя необхо­дим, другие возражали, что русские самый демократический народ, что доказывалось господством веча над князем в древности и непринятием майората в новейшее время, несмотря на все усилия даже такого насильственного реформатора, каков был Петр I. Коренные русские стояли за форму унитаризма, полного государственного единства, говоря, что нечего будет желать меньшего и худшего, когда будет всем даровано большее и лучшее. Люди же нерусского происхождения и некоторые члены общества Соединенных Славян, примкнувшего к Южному обществу, требовали федерального устройства и по меньшей мере местного партикуляризма (обособленности учреждений), а члены польского общества — независимости Польши и даже границ 1772 года.

Все эти преждевременные споры чрезвычайно огорчали и раздражали меня, так как я видел ясно, что не в преобладании той или другой формы, не в механическом смешении и внешней средине должно искать общего соглашения, а в общем духе и высшей органической силе, способной вместить все начала или элементы и доставить каждому возможность действовать в соответственной ему сфере к общей пользе, содействуя друг другу, а не противодействуя, не исключая одно другим, как неизбежно в стремлении к созданию отдельных форм или видов. Я даже устройство экономических видов деятельности, земледелия, промышленности и торговли понимал не иначе как в органической связи соревнования и взаимного возбуждения и содействия, а не соперничества и развития одной отрасли только на счет другой и одного народа на счет другого.

Вот почему, пока другие истощались в бесплодных прениях, я один набрал больше членов, чем они все вместе, да и приготовил их иначе.

Всем известно, что Гвардейский экипаж был приготовлен лучше всех других полков и был единственным войском, вышедшим на действие 14 декабря в совершенном порядке и полном составе, со всеми своими офицерами. Кроме того, мои действия отличались еще и тем, что, за исключением действующих на площади и взятых с оружием в руках, никто из других членов общества, которые имели непосредственные сношения только со мною, не был арестован, за мною не вошел в крепость ни один человек, и только Феопемит Лутковский был сослан на Черное море, и то за «дружбу» со мною, так как участие в обществе ему не могли доказать, а от меня не могли исторгнуть показания. Даже и офицеры Гвардейского экипажа спаслись бы, если бы один из них (Арбузов) по самолюбию не захотел вступить в прямые сношения с Николаем Бестужевым и Рылеевым, помимо моего ведома и вопреки моим распоряжениям, — а другой не сообщил о сущности дела тому из своих товарищей, относительно которого я даже предостерегал его.

Надо сказать, что чем больше толковали о формах и о средствах к перевороту, тем сильнее становилось разногласие, и тем очевиднее было колебание. В таком положении многие начали подумывать, не лучше ли опять возвратиться к действию через само правительство, возбудя в государе или прежние либеральные чувства, или опасения. Для последнего был даже составлен такой план: открыть ему существование тайных обществ и неминуемость переворота и доказать, что единственное средство предупредить это состоит в добровольном даровании конституции, или по крайней мере в немедленном приступлении к реформам в самом обширном размере, обещая ему в таком случае полную преданность и ревностнейшее содействие членов общества. Для исполнения этого плана дело состояло единственно в том, чтобы найти человека, способного на хладнокровное пожертвование собою и настолько твердого, чтобы, открыв существование заговора, не выдать, однако, его соучастников.

Были и такие, которые думали, что можно достигнуть цели косвенно — или анонимными письмами, или подвинув на то одного из тех любопытных, которые из тщеславия хотели знать все, а из расчета не хотели быть членами общества, но желали бы извлечь себе выгоду из своего знания, не слишком компрометируя себя слишком неблаговидным поступком и перед другою стороною. Так объясняли некоторые действия Оболенского относительно Ростовцева. Сообщая последнему все дело от себя, Оболенский знал, говорят, что Ростовцев способен составить себе выслугу из доноса, но что его, Оболенского, он не решится выдать, а объяснит, что узнал все как будто стороною, а между тем влияние на государя может быть произведено.

Бесплодные преждевременные разговоры, которые по самой сущности своей должны были поневоле ограничиваться одними словами и, не имея практического приложения, потому и могли быть бесконечными, что не сдерживались никакими пределами действительности, и имели еще и то прискорбное последствие, что большая часть старых членов «выболталась», как говорили. Вся энергичная деятельность последнего времени принадлежала преимущественно новым членам, старые же не только ослабели в деятельности, но искали еще уклониться и даже отстать от общества. Иные делали это просто и незаметно, но другие старались оправдать свое уклонение разными предлогами, которые, по их мнению, были более или менее благовидны и могли оправдать перемену их образа действий. Здесь необходимо рассмотреть эти предлоги, потому что они составляют существенный вопрос в развитии всякого политического и общественного дела.

Мы глубоко чтим всегда всякое добросовестное свободное убеждение, но никогда не допускали и не оставляли без обличения никаких недобросовестных предлогов, какие бы ни были последствия, которые это обличение нам могло навлечь.

Добросовестное обсуждение показывало между тем, что единственный законный повод к уклонению из общества мог быть изменение мнения насчет законности употребления силы как средства для достижения либеральных целей.

Но кто, не отрицая этого в принципе, выставлял другие предлоги, чтобы уклониться даже от либеральных мнений вполне законных, особенно если употреблял эти предлоги для того, чтобы снова перейти на сторону деспотизма, тот обличал в себе или прямо расчет выгоды, или бессилие ума, который не в состоянии был совладать с противоречиями и найти другой вполне законный выход, кроме возвращения к старому порядку вещей, осужденному уже его совестью. Если человек отклонился от участия в обществе потому, что сознал ошибочность принципа допущения насильственных средств, то он все же не мог действовать отрицательно, одним уклонением от общества, он должен был только перейти к другому образу действий и противодействовать энергически революции, обличая ошибочность принципа, но не только не извлекая себе из этого никакой выгоды от противной стороны, от деспотизма, но преследуя и в нем (хоть также и жертвуя в ином виде собою) тот же принцип зла для добра, проявляющийся в произволе, в насильственном действии власти вопреки закону.

Национальный вопрос

Но независимо от вопроса о будущей форме правления, разделившего общество, был еще важный вопрос о нацио­нальностях, возбуждаемый польским тайным обществом.

И в этом отношении мои понятия о государственном единстве и национальности во многом отличались от понятий как членов общества, так и позднейших мыслителей, и я всегда указывал как прежде, так и до последнего времени, что причина безысходных, по-видимому, противоречий как у тех, так и других заключалась единственно в том, что не додумывались до коренных причин или начал и что элементам, которые имели значение только в связи с другими, искали придавать всеобщее значение. Отсюда истекали те ошибки и во внешней политике, на которые я указывал постоянно еще с того времени, особенно в так называемом Восточном вопросе. Кроме того, для меня всегда было ясно как тогда, так и теперь, что когда возникает слишком много вопросов, то это верный признак, что существует какой-нибудь коренной вопрос, который или вовсе не разрешен, или разрешен неправильно.

Сколько запомню себя, с самой ранней поры моих раз­мышлений, понятия мои обо всем относящемся к человечеству и подлежащем человеческим условиям (был ли то отдельный человек или народ и другое какое соединение людей для общественной цели, или наконец все человечество), всегда соединялось с представлением живой органической силы. Из этого истекали два необходимых следствия: первое, что крепость государственного единства должна заключаться в качестве и крепости его внутренней органической силы и правильного устройства для лучшего ее действия, а второе, что внешние, так сказать, механические действия могут иметь только отрицательное значение. Поэтому усвоение своей народности, своей веры, своего учения может быть только действием превосходства одной внутренней силы над другою, а не насильственным принуждением внешнею силою, которой единственное правильное действие и значение может состоять только в устранении препятствий для свободного, открытого про­явления внутренней силы.

Народ, в истинном смысле слова, не может быть образован искусственно, он есть органическое порождение и всегда зачинается исторически от соединения разных элементов. Вера, язык, племенность, общность выгоды, вследствие занятия одной местности, характер, привычки, самые физические условия как породы, так и страны, определяющие наиболее свойственные занятия, все это входит в состав народа как жизненные функции, где все они производят общее действие, но ни одна не может быть ни выделена, ни взята отдельно, ни почитаема исключитель­но необходимою, ни даже получить преобладание без вреда общей гармонии, составляющей потребность для всякого здорового организма.

Вот по этим-то понятиям я никогда не был согласен ни с теми, которые, признавая право национальности безусловным, думали, что завоеванная Польша имеет право на отделение от России, на самобытное существование, ни с теми, кто хотел сделать поляков русскими посредством насилия или каких-нибудь уловок. «Разрешите русский вопрос, — говорил я, — тогда все вопросы разрешатся сами собою от превосходства органической силы русского народа». — «Но само правительство, — возражали мне, — потворствует полякам и немцам».

«А что же это значит? — отвечал я, — это значит только то, что внутренняя сила русского народа так еще слаба, так мало еще развита, что не может даже заставить собственное правительство действовать в национальном духе, соответственно народным потребностям. Стало быть, во всем и для всего следует все-таки начать с того, чтобы развивать свою внутреннюю органическую силу, а как качественность силы не зависит от ее объема, то начните с самих себя. Тут нет оговорок и препятствий, и вполне открыто поприще для личного подвига, так как величайшая сила духа, способная воодушевить и целый народ, и целую эпоху, может зародиться и в единичной живой личности. Сделаемся сами тем, чем хотим сделать других, и только тогда, когда в состоянии будем предлагать большее и лучшее, можем надеяться на успех, всегда несомненный там только, где действует нравственная сила, а не внешнее насилие».

Мы имеем уже и собственные исторические доказательства и того, и другого. Россия, даже при всех ошибках ее правительства (поощрявшего магометанство и поддержавшего распадающееся ламайство) усвоила себе племена финские и татарские, единственно влиянием превосходства над ними своей внутренней силы, а в то же время, действуя насилием против раскола, не только не ослабила его, но усилила и распространила. Но относительно европейцев, что могли бы мы предложить им? Одно только подражание их же внешности, но без сущности, составляющей главное, без которой все внешнее бывает смешно или бессильно. Поэтому-то поляку, который будет прикидываться русским, я никогда не поверю, пока Россия не представит сама такого устройства и обеспечения, которые могут для всякого сделать желательным быть русским.

В самом деле, что могла представить тогда Россия для человека, уважающего в себе человеческое достоинство, если и до последнего времени она была в таком плачевном состоянии, какое, вопреки всем прежним отрицаниям, обнаружила Крымская кампания? Не одни революционеры, о которых можно было еще думать, что они говорили так для оправдания своей попытки, но, как известно, и люди самые преданные правительству, и наконец, само правительство, осудили весь бывший порядок вещей соб­ственными признаниями и такими юридическими даже доказательствами, какими не могли располагать тогдашние революционеры, как ни были нравственно уверены в достоверности прискорбных фактов.

Не говоря уже о крепостном праве, развитие которого даже вопреки уже сознанию и провозглашаемым правилам фактически продолжалось до конца царствования Александра I, не говоря о бесправии всего низшего сословия, относительно которого государственная администрация являлась в виде еще худшем самой помещичьей власти; даже люди привилегированных сословий лишены были всякого обеспечения их личности и собственности. Произвол самый дикий, насилие и взяточничество, протекция и подкупы, разврат и обман заражали все сферы государственной и общественной жизни и были господствующими средствами для достижения житейских целей как у высших, так и у низших. Само правительство открыло теперь, что такое был суд, составляющий, однако, коренную опору для человека в государственной и общественной жизни. Теперь вдоволь было высказано, как сделали из религии государственное и общественное лицемерие, из воспитания — растлевающую среду. Даже относительно того учреждения, которым мы более всего хвалились — относительно войска, теперь обнаружено, что оно имело только внешний вид и лоск европейских армий, а по устройству и обращению с солдатами скорее всего походило на азиатские полчища или бессознательную силу машины, не спо­собную бороться с разумно организованною силою.

Вот почему и относительно внешних успехов наших со стороны Европы мы должны, отстраня народное самолюбие и говоря беспристрастно, — мы должны сознаться, что обязаны не столько своей собственной нравственной силе, сколько разделению европейских держав, употреблявших Россию как орудие, что и давало ей случай и возможность извлекать себе внешнюю выгоду, платя, однако же, почти всегда за это внутренним ослаблением.

Но иное дело было не обольщаться возможностью примириться поляку с Россиею, пока она сама не представила ничего привлекательного, иное дело признавать национальные притязания поляков на независимость царства Польского, а тем менее на границы 1772 года. Чем выше восходим мы от отдельного человека до всего человечества, тем более уравниваются или сглаживаются случайности и тем непреложнее выступает действие общих законов. Если частное лицо может быть иногда подавлено и погублено при всей его правоте и внутренней нравственной силе, то гораздо уже труднее погубить племя, секту, в смысле их самостоятельной связи, а народ, религию, учение и вовсе невозможно уничтожить без их собственной вины; и потому-то уничтожение всех исторических народов всегда было следствием ослабления или искажения внутренней силы. Племя черногорцев в течение пяти столетий устояло против несоразмерного могущества турок, а Польша, са­мая сильная некогда держава на востоке Европы, которой Пруссия была вассалом, которая спасла Австрию и чуть не покорила Россию своей династии, — Польша погибла.

Известно, что обязанности наши не всегда согласуются с выгодами, и даже часто требуют пожертвования ими, а космополитизм всегда имеет в основе личную выгоду, хотя и прикрывается иногда лицемерно возможностью будто бы принести большую пользу в другом месте или желанием иметь более обширный круг действий. При этом доходят иногда в самообольщении до того, что, сами того не замечая, отрекаясь от отечества, ищут в то же время сохранить все полученные от него выгоды. Приведу в образец нередкий пример разговора моего с людьми, которые ставят себе в похвалу, что они космополиты. Допустив человека доболтаться до того, что он называл себя всесветным гражданином, не признавая обязанности к отечеству и необходимости жить в нем, когда ему лучше в другом месте, я, переменяя разговор, спрашивал его, чем он занимается, чем живет и пр. Один отвечает, например, что у него имение, которое думает только продать и «удрать» за границу, другой, что у него дом и пр.

«Все это вы сами приобрели?» — спрашивал я.

«Нет, досталось по наследству».

«А где получили воспитание?»

«Там-то и там-то».

«Так как же, — спрашиваю я, — ведь, стало быть, и правами вашими, и образованием, и средствами вы обязаны отечеству. Но если не существует обязанностей относительно его, то зачем же вы пользовались и пользуетесь от него? Без него не сохранилось бы для вас наследства, не позаботились бы о вашем образовании, и не было бы средства к тому, не сохранилось бы ваше преимущество над другими в правах. А ведь единственное средство вам заплатить долг — это стараться об улучшении всего в нем, и для этого действовать в нем и для него».

Разумеется, возражать на это не мог никто, но многие питали злобу, что с них снимали маску. Естественно, что при таких понятиях моих, я всеми силами восставал против тех членов тайных обществ, которые под предлогом, что для России не стоит трудиться, что тут «ничего не поделаешь», что лучше быть полезным в другом месте, искали «улизнуть» за границу, боясь оставаться в России, хотя бы и в бездействии, потому что уже компрометировали себя. Восставал я также и против тех, которые, хоть и не были членами тайного общества, но изъявляли либе­ральный образ мыслей, сознавали существующее зло, но, не желая действовать против зла, из боязни компрометировать себя, хотели также бежать или удалиться за границу и тем уменьшали силу, противодействующую злу, а усиливали то, что осуждали.

Одно только может заставить покинуть отечество — это высшее служение Богу, побуждавшее верховных апостолов и первобытных христиан на проповедь Евангелия в чужих странах, но тут требуется уже полное отречение от всего личного, и всякий знает, что такое служение всегда будет исключением для избранных и что так называемый космополитизм и лже гуманизм, ведущие только к распущенности, непохожи на веру и любовь, которые только одни могут быть действительным основанием истинных свободы и равенства.

Опасность от космополитизма, делавшего людей рав­нодушными к улучшению внутреннего быта своего государства, тем более велика нынче и требует тем сильнейшего противодействия, что почва для развития его делается все более и более благоприятною, как вследствие удобства перемещения даже в отдаленные страны, тем и вследствие не только допущения, но и поощрения многими правительствами эмиграции. При такой легкости и удобстве сделаться даже законно гражданином другой страны, представляющей больше выгод человеку, чувство патриотизма естественно подвергается сильнейшему искушению. Оттого-то оно и не может быть прочно, если не основано на нравственном чувстве долга и сознания обязанностей к отечеству, от которых ничто не может избавить человека, ни даже самая вопиющая несправедливость к нему отечества.

Развитие ни одного государства не обходилось без соединения разных народностей, но никогда почти это соединение не разрешалось правильно, потому что трудный вопрос об органическом слиянии национальностей и не может быть правильно разрешен без знания народных начал. Обыкновенно же поступают так, что при столкновении двух уже развитых народностей или одна поглощает другую, или смешивают их механически, следуя исконной политике Навуходоносора. Вот почему я имел полное право сказать в одной статье (которая хоть и была отпечатана, но задержана цензурою), обращаясь к новейшим публицистам, когда они толковали о слиянии Польши с Россиею и подавали вид, что хотят сделать это без нарушения справедливости, что они не в состоянии придумать надлежащего к тому средства, пока не узнают, в чем именно состоят народные начала как России, так и Польши; а они до сих пор для определения народности устанавливали только внешние, неопределенные признаки из положительных, а для различения народностей употребляли признаки отрицательные, толкуя всегда больше о том, чем не есть народ, нежели в чем состоит его сущность. По этой же причине не были они в состоянии разгадывать и смысл разных явлений, превознося иногда их, как следствие известных добрых качеств народа, и, не замечая, что они просто истекали из того же относительного начала, из которо­го истекали и другие дурные уже явления, которых они отрицать не могли, как не могли и не осуждать, хотя и относили их к случайным явлениям, тогда как они были таким же необходимым проявлением того же начала, как и первые.

«Если вы спросите, — говорил я нашим публицистам, — у естествоиспытателей, как соединить два разнородных тела, то они непременно в свою очередь спросят вас: скажите, какие это тела? И только тогда, когда вы объясните им, что это, например, масло и вода, они укажут вам на ту среднюю соль, которая может служить средством соединения и при посредстве которой два разнородные тела могут образовать новое, однородное. Странно было бы ведь вам, если бы они посоветовали вам слить их вместе и смешивать механически, крепко только взбалтывая, потому что вы очень хорошо знаете, что едва только вы перестанете взбалтывать, то эти вещества тотчас опять разделятся».

Был и еще вопрос, который не мало разделял мнения в тайном обществе, как продолжает разделять и до сих пор, и тоже все по одной и той же причине, которая порождала разделения и по другим вопросам, а именно, что не искали разрешения коренных начал, а препирались о достоинстве видов или внешних проявлений этих начал в известные эпохи и у известных народностей. Вопрос этот, весьма важный и едва ли не капитальный в политическом отношении, есть вопрос о народном образовании.

Обыкновенно представляется следующая неразрешимая, по-видимому, дилемма при всякой попытке к преобразованию. Говорить, что для того, чтобы улучшение политических учреждений было прочно, необходимо, чтобы народ был подготовлен к ним; а для того, чтобы можно было подготовить народ, нужны уже некоторые улучшенные политические учреждения. При таком безвыходном круге, где одно обусловливается тем самым, что в свою очередь им же обусловливается, представлялась бы, по-видимому, радикальная невозможность к какому-либо движению, а, следовательно, и к улучшению. К счастью человечества, сами обладающие властью имеют нужду в искусных орудиях, и, следовательно, сами нуждаются в образовании в том или другом виде. А свойство человеческого ума таково, что по какому бы поводу ни возбуждали его деятельность, к какому бы предмету односторонне ни направляли, раз возбужденный, он устремляется по всем направлениям и ищет полноты и целости сведений, как бы ни силились его направить на односторонний путь.

Вот почему все партии, каждая в своих видах, искала определить будущность народа посредством известного рода образования; но лишь только предпринимали разъяснить, какое образование лучше, как сей же час являлись ожесточенные споры между классицизмом и реализмом, в каких бы видах и под какими бы другими именами они ни скрывались. Если мы снимем с них разные оболочки, не составляющие их сущности, или выведем наружу то, что находится иногда скрытым в предметах спора и только подразумевается, то очевидно, что классицизм и реализм есть не что иное, как познание человека и природы, разумея, однако, человека как духовное существо. Природа, в ее одинаковых, постоянно пребывающих явлениях, всегда подлежит наблюдению, но изучение духовного человека, всех его свойств, возможно только через изучение всего человечества; человечество же в духовном развитии проявляет известные свойства свои в высшей силе и в наилучших сочетаниях только однажды, и потому они, как не повторяющиеся явления, могут быть изучаемы только исторически. А как для точного знания этих явлений необходимо знать с точностью смысл слов, выражающих понятия, определяющие смысл явлений, то изучение языков тех народов, которые служили орудием этих явлений, и представлялось всегда необходимостью. И так классицизм всегда будет необходим, как основание исторического изучения, и не одних только внешних явлений, но и проявлений духа человеческого во всех сферах — умственной, нравственной, эстетической. И как неоспоримо то, что в Греции философское мышление и разного рода искусства, а в Риме гражданские и политические отношения достигли высшей точки развития, какой достигло когда-либо человечество, то и немудрено, что и язык их по этим предметам достиг высшей точности и выразительности, и поэтому и служит по преимуществу основанием классическому изучению, нуждающемуся, однако, для полноты в изучении и позднейшей истории, которую он, правда, освещает, но которою и сам неоспоримо освещается.

Что изучение природы, включая тут и телесный организм человека, необходимо, об этом никто никогда добросовестно и не спорил. Удовлетворение всех ваших общественных потребностей основано на знании и искусном приложении законов вещественной природы. Но чтобы человек мог удовлетвориться одним этим знанием, тому противоречат все уроки истории. Какой бы степени реальных познаний не достиг человек, но если ему останутся неведомы законы духа человеческого, без чего невозможно устройство общественного и политического быта, то никакое реальное знание не спасет человека, и мы почти везде видели общества и государства разлагающимися именно в то время, когда этого рода знание и приложение его к удовлетворению вещественных потребностей доходили до крайних пределов в разрушающемся обществе.

Но классицизм и реализм, взятые в совокупности, не только не исчерпывают всего знания, но и сами не могут иметь ни полноты, ни прочного основания, ни правильного истолкования без третьей отрасли знаний, необходимых человеку без знания высшего существа, Бога, которое может быть дано человеку самим только Богом о себе через откровение.