Мы очень были рады, избавившись этого ига. Не умея в них ходить, мы беспрестанно падали и ушибались. Пользуясь теперь свободою ног, я бегом бросился в свой нумер, взял заготовленные стихи и отдал потихоньку старшей из сестер Авдотье Ивановне. Она благодарила, и просила написать из Уфы с унтер-офицером», который с ее стороны об этом уже предварен. Головы у нас были обвязаны платками, и она теперь только заметила, как безобразно мы были обриты. «Боже мой!»- вскричала она, всплеснув руками, и начала плакать. Я сел подле нее и стал ее утешать, представляя, что это унижает больше наших недругов, нежели нас. Но тут добрый гостеприимный старец закричал мне: «Полно тебе возиться тут с девками; поди-ка лучше, брат, да подъешь хорошенько в дорогу; так оно вернее».

Кое-как успокоив плачущую, я повиновался призыву старика, и с почтенным его семейством все сели за еду. Дружинин, Таптиков и я неперерывно старались сколько возможно привести в забвение сущность нашего положения. Припоминали прошедшее, шутили, смеялись и говорили разный вздор. Во все это время, надобно заметить, добрые Тюменевы не обращали никакого внимания на нашего предателя. Хотя он, по бесстыдству своему, несколько раз принимался заговаривать, однако же, не только девицы, но в сам почтенный старец отворачивался от него. Ему дали очень явно почувствовать, что он сидит между нами только из уважения к несчастью, соединяющему его с нами; а так он оставался вовсе чуждым нашей беседе.

После сытного и вкусного завтрака, мы простились. Я проводил девушек до ворот, где они мне сказали, что пришлют кое-чего съестного на дорогу. Когда я возвратился в караульню, старик Тюменев объявил, что мы должны сего же дня отправиться в путь. На мое замечание, что нам здесь назначена дневка, он отвечал: «Знаю; но вчера, когда Эссен был здесь, ваш начальник, штабс-капитан Дашков (из татар) докладывал ему, что вас привели сюда, и он на это, говорят, сказал: «а! они уже здесь; так завтра же их отправить». Можно себе легко вообразить, как больно было нам, что этот жестокосердый человек лишил нас дневки в таком гостеприимном месте. Мы не могли понять, как можно человеку в таком высоком сане преследовать людей столь ничтожных и никогда лично его не оскорблявших. Не нужно объяснять, что мы к нему чувствовали.

Добрый старец Тюменев сказал нам: «Поверьте, господа, я с прискорбием выполняю это приказание; мне бы хотелось еще денек провести с вами, но мы люди подначальные». Потом взяв меня за руку, сквозь слезы продолжал: «Простите меня, не сердитесь, я должен вас заковать».

Пришед на станцию во время сумерек, мы узнали, что военный губернатор пробыл здесь часов пять: он тут пил чай, отдыхал и прогуливался по деревне. Мы заключили из этого, что он желал избежать встречи с нами и внутренне благодарили его. Во все продолжение нашего пути до Уфы, на расстоянии 121 версты, ничего замечательного не случилось. Унтер-офицером своим мы были довольны как нельзя более. Он везде брал для нас подводы, становился с нами на хорошие квартиры, и во всех отношениях в точности выполнял приказание и просьбу наших благотворительниц. На последнем уже ночлеге к Уфе, некто помещик Буроедов приезжал в деревню. Сперва походил по ней с своим маленьким сыном; а потом увидев, что мы вышли на улицу и сели на завалинку, он подошел к нам, и, сказав несколько слов о погоде (!), уехал. Он приехал посмотреть на нас с тем чувством, с каким глядят на заморских зверей. Вот другой помещик встречается нам, и поступки одинаковы!

На этом ночлеге мы дневали. Я успел написать предлинное письмо к гостеприимному семейству Тюменевых, и просил приложенная письма от меня к матушке и от Тапникова к жене доставить лично. Я не забыл также присовокупить нескольких стихов, до которых милые девицы такие охотницы. Вручив все это унтер-офицеру, мы поблагодарили его за попечение о нас десятью рублями, и он был очень доволен.

Когда мы выступили из деревни Камышлы, утренняя заря разостлала уже румянец свой по обширной долине; звезды все потухли, одна только светло-яркая денница играла на востоке: она то пряталась за мимолетное облачко, то опять рассыпала свои искрометные лучи по ясному небосклону. Вдали на западе сквозь зыблющийся мрак синелись верхи высоких гор. Дорога извивалась подле небольшой речки; долина была усеяна мелким кустарником, бледно-желтые листья коего предвещали близкую осень. Не доходя до Уфы верст семь, мы увидели человека, который, сидя при дороге, держал в поводу лошадь. При нашем приближении, когда он мог нас распознать, он поспешно сел верхом и поскакал в город. После мы узнали, что это был посланный от уфимских граждан, который два дни уже нас караулил.

Когда мы пришли на берег р. Белой, омывающей стены города Уфы, и остановились у самого перевоза, нам представилась очаровательная картина, которую мы, в ожидании парома, имели время разглядеть до пресыщения. По скату высокой и довольно крутой горы, разделенной большим оврагом, в глубине которого струится быстрая, небольшая речка Уфа, небрежно разбросано множество домов и церквей разнообразной архитектуры. Так, под железною, крашеною крышею, возвышается огромное каменное здание с каланчей, по всем признакам принадлежащее казне; тут видите и одноэтажный с обширным двором и садом барский дом; здесь, с золотыми главами величественно возвышающийся древний соборный храм; неподалеку тянутся каменные и деревянные ряды гостинного двора; далее виднеется деревянная полуразвалившаяся церковь, от времени уже совершенно почерневшая, местами покрытая мхом и склонившаяся к падению. Между всеми этими предметами рассеяны без всякого порядка дома зажиточных обывателей и хижины бедных ремесленников. Но главный предмет, обратившей наше внимание, выглядывал из-за строений вдали на левом конце города - огромное каменное здание с четырьмя башнями: это губернский тюремный замок, в стенах которого мы готовились провести несколько дней.

Отдыхая на берегу, мы продолжали еще передавать друг другу свои замечания, при рассматривании этой разнообразной картины, как вдруг раздалось несколько голосов: «Паром! паром!». Вслед за тем услышали зов нашего конвойного унтер-офицера. Мы тотчас встали и поспешили взойти на паром. На нем нас довольно учтиво встретил квартальной офицер. Когда отвалили, он просил нас не подходить к перилам. Дружинин, всегда сохранявший веселое расположение духа, отвечал ему на это смеючись, чтобы он не беспокоился напрасно: "Хотя мы сами и попались в сети, однако ж не имеем ни малейшей охоты ловить раков». Офицер после этого охотно разговорился и, между прочим, сказал, что другой уже день ждал нас на пароме, и что в городе очень интересуются нас видеть. И действительно, когда мы стали приближаться к другому берегу, народ со всех сторон спешил к пристани. Не успели мы сойти на берег, как все почтительно сняли шляпы и поклонились нам. Мы со своей стороны сделали тоже, в так нас повели, по грязным каким-то улицам, наперед к этапному командиру, весь народ следовал за нами с приметным любопытством и в глубоком молчании. Таким образом, я увидел себя узником в стенах того города, в котором еще столь недавно был веселым гостем! «Какое благодеяние Творца,- подумал я, - что будущее сокрыл от нас непроницаемою завесою».

Мы недолго ждали. Вынесли из присутствия какую-то бумагу, запечатали и отправили нас с нею в градскую полицию. Здесь мы простояли с полчаса на дворе и, под прикрытием того же конвоя, отведены в губернский тюремный замок, сопровождаемые во все время любопытною толпою. Смотритель замка, подпоручик Крапивин - имя его стоить быть упомянуто - ввел нас к себе, и отобрав наши чемоданы, объявил нам, что можем приходить к нему, если понадобится, вынуть какую-нибудь вещь для употребления. В обращении его приметна была вежливость и даже сострадание. Он приказал нас отвести в особо пpиyготовленный нумер, в один из так называемых пересыльных.

Тюремный замок обнесен довольно высокою каменною стеною. Чугунные решетчатые ворота, со стороны города, составляют единственный вход в него. Над воротами — комнаты смотрителя; по правую сторону караульня, а по левую арестантская для чиновников. Внутри ограды выстроено продолговатым четырехугольником двухэтажное, каменное здание, с четырьмя высокими, круглыми башнями по углам. Каждый угол в виде бастиона обнесен высоким тыном, отделяющим особые четыре небольшие двора, в которые вход только изнутри здания. В средине самого здания, разделяющегося на две половины, устроена церковь, в которую с двух противоположных сторон, сходятся восемь коридоров, четыре внизу и столько же вверху. В этой церкви есть две подъемные двери, или лучше сказать, западни, чрез которые опускаются в два почти темные каземата. Слабый свет едва проникает туда сквозь узкие, с толстыми решетками амбразуры, проделанные в самом фундаменте. Запасливая подозрительность назначила эти могилы для секретных государственных арестантов. Под самою святынею, где долженствовала возноситься бескровная жертва в воспоминание Заповедавшего мир, прощение и любовь, указано «место для стенания жертв тайной мстительности» рукою благословенного! Он сам утвердил план этого здания, только что в конце 1826 года оконченного. План здания утвержден в 1820-г годах, окончено же оно в 1826 г.

В нумере, в которой нас поместили, не было никакой мебели; ее заменяли собой широкие дощатые нары, сделанные с обеих сторон; так что между ними оставался едва самый узкой проход во всю длину комнаты. Хотя стены и круглый свод хорошо были выбелены и большие окна могли довольно пропускать света, но как этот свет получали они с одного из упомянутых четырех двориков, высоким тыном огороженных, то внутри было что-то очень мрачно. Разбираться нам было не с чем, мы расположились по бивуачному - на голых досках.

В Покров день на 2 октября, мы были в церкви у обедни; нас изумила прекрасная отделка ее внутренности: все в ней просто, но с изящным вкусом. В оба раза церковь была наполнена молящимися, которые нашли из города: вход в нее не запрещен. Вероятно, это множество привлечено было желанием нас видеть; по крайней мере, во все продолжение Божией службы, любопытные взоры непрестанно обращались на нас. Второй раз, когда служба кончилась, вдруг из толпы подошел к нам знакомый молодой человек, некто Крутиков, которого брат служил у нас в полку полковым адъютантом. Обнимая меня, он шепнул, что имеет ко мне письмо и тотчас искусно его передал.

В это время Завалишин подошел к княжне Урусовой и начал говорить с нею по-французски; но она спросила тотчас его фамилию и как скоро услышала его ответ, взглянула на него величаво, указала на нас и сказала что-то такое, после чего и Завалишин наконец покраснел и отошел прочь.

Расставаясь с нами, почтенная старушка опять прослезилась. Надобно отдать ей всю справедливость: обещание свое она не только исполнила, но преисполнила, если можно так выразиться. Каждый день присылала не только вкусный завтрак, обед и ужин, но и десерт - яблоки и разные cyxиe фрукты. Она и сын ее ежедневно по нескольку раз нас навещали; словом эти добрые люди, как родные, пеклись о нас. Наше уважение, наша благодарность к ним должны сохраниться в сердцах наших до последней минуты. 3-го октября (1827 г.) нас водили в губернское правление — на смотр губернатору, как нам сказали сначала. И действительно, когда мы введены были в ту же залу, в которой были прежде, губернатор вышел к нам с чопорною важностью. В руках у него была золотая табакерка, украшенная бриллиантами, и он тотчас повернул ее так, чтобы мы видели, что она не простая, но с портретом покойного государя Александра I. Похлопывая очень небрежно по табакерке, он нас спросил ломанным русским языком о наших фамилиях, и потом велел нас заковать. Тотчас же отвели нас в кузницу, где и надели кандалы, которые нам показались очень легкими. Кузнецы нам сказали, что по приказанию самого губернатора, выбраны такие. Мы сперва этому порадовались; но как ошиблись! Железы эти были однозвенные, и потому так неловки, что мы едва могли переступать в них и после они в кровь изрезали нам ноги: вот и облегчение!

На другой день нас повели опять в губернское правление дли описи принадлежащих нам вещей. В самых сенях, какой-то чиновник тихонько мне сказал: «Спрячьте деньги, если у вас есть при себе, будут обыскивать и отберут у вас». Я не знал что делать: у нас оставалось еще 125 рублей ассигнациями и 40 р. серебром; хотел было отдать их этому доброму человеку; но он отказался, сказав, что не имеет времени дожидаться здесь. Когда нас привели опять в ту же залу, тотчас заставили разбирать наши чемоданы. Я вынул все свои вещи, и стал к печке, в ожидании своей очереди; начали описывать с Таптикова. В этом затруднительном положении, я решился выйти на двор, в надежде отыскать какой-нибудь случай сокрыть наши деньги. Прикинувшись, что мне дурно, я попросил вывести меня на воздух. Тотчас приказали одному конвойному проводить меня. Вышед на крыльцо, я заметил какой-то развалившийся сарай, и мигом очутился в нем. Оглядевшись нет ли кого, я поспешно всунул в руку конвойному все своя ассигнации, и сказал второпях: «Побереги, любезный друг! когда воротимся в острог, ты мне отдашь; тебе будет благодарность на водку». Едва он успел отвечать: «Хорошо»,- как я поспешил воротиться на крыльцо и переведя, так сказать, отдышку, взошел в залу. Тут только пришло мне в голову спросить себя: «Хорошо ли я сделал? Ну, если рядовой, которого я вовсе не знаю, вздумает воспользоваться нашими деньгами, как искать их?» - Это меня смутило; но я старался успокоить себя честностью русских солдат; а притом оправдывал себя тем, что если бы деньги отобрали, то все равно остались бы мы во всю дорогу на казенном содержании, т. е. на 12 коп. в сутки.

Когда дошла очередь до моих вещей, то, переписав их, член губернского правления сказал мне, что книги и ноты он оставляет у себя, чтобы показать гражданскому губернатору. По окончании описи вещей, обратясь ко всем, он вежливо сказал: «Господа, у вас, верно, есть при себе деньги: так пожалуйте их мне». Я подал ему кошелек со всем нашим серебром, промолвя: «Вот все, что у нас есть». Он сам перечел, а секретарю приказал обыскать нас. Мы стали было просить его возвратить нам деньги, представляя, что нет возможности содержать себя 12-ю копейками, тем более, что наступает сырое и холодное время года, и что мы не привыкли к такому изнурению. Но это было напрасно. Он отвечал очень коротко: «Приказано начальством! Так установлено законом! Я не могу и т. п.». На вопрос: «Кому из нас принадлежат эти деньги?» - мы отвечали, что они общие; и потому записали на каждого по равной части, и отпустили нас в тюрьму с вещами, но без денег.