Где возвышается один повелительный голос власти, там никакой другой не может быть слышан, кроме угодного ей голоса рабской, подлейшей лести. Оттого не в редкость окрест властелина раздаются, из-под престола и на площадях, хвалебные восклицания, а по углам проливаются одни слезы и произносятся проклятия!

Не было и нет ни одного властелина, который не пекся отечески о благе своих верно-любезных подданных! Горе, однако ж, этим верно-любезным, если властелин думает иметь право на подозрительность! Тогда повсюду возрождаются черви шпионажа, подтачивающие семейное спокойствие, самые родственные и дружеские связи; тогда предержащие власть в областях получают охоту выставлять свое усердие к престолу и выслуживаться – не бдительностью о порядках и о спокойствии общественном, но открытием так называемых злонамеренных людей и доставлением правительству пищи, возбуждающей аппетит к жестокостям. Наша история со времен Бирона, в течение ста лет, представляет множество таких примеров; разумеется, не печатная история. Упомянем некоторые, еще свежие в памяти живущего поколения.

В последнее время царствования Екатерины II, она встревожилась казнью французского короля; тотчас московской главнокомандующий князь Прозоровской воспользовался этим, чтобы обратить на себя особенное ее внимание и подслужиться. *  Через московского почт-директора Пестеля, он имел копии с переписки некоторых масонов, принадлежавших к так называемому Новиковскому обществу. Составив записку, он поехал в Петербург, и до того умел напугать императрицу тайным мартинизмом и мнимыми замыслами этого общества — возвести на престол наследника, что и Великая сделалась слабодушною: она дала ему полную власть арестовав Новикова и всех его сообщников, учинить строгий розыск. Таким образом это общество, существовавшее более двадцати лет, и действовавшее открыто, в ее собственных видах, к просвещению Poccии было варварски ** уничтожено, как зловредное.

*    Из записок Храповицкого, бывшего докладчиком при императрице, мы знаем, что Екатерина не терпела лично Прозоровского, ни его подъяческой поговорки «сиречь»; о нем и о Суворове она говаривала: «Они хороши на своем месте». ( Прим. В.И. Штейнгеля)

**   Для рассмотрения бумаг и книг, взятых у члена этого общества, составленная комиссия произвела ауто-да-фе, достойное испанской инквизиции. Замечательно невежество этих господ: когда кидавший книги в огонь чиновник, удержав одну, доложил, что она духовного содержания, то один из членов, именно архимандрит, вскричал: «Кидай и ее туда же; вместе была, так и она дьявольщины наблошнилась!». Этот анекдот рассказан нам очевидцем, всякого вероятия достойным, покойным профессором Моск. ун. И. А. Геймом. (Прим. В.И. Штейнгеля)

В тайной канцелярии ему отрезали язык, выломали правую руку и сослали под чужим именем в отдаленный угол Сибири. Поэт (после бывший министр) Дмитриев взят был в крепость, и чуть не подвергся той же участи за пасквиль, написанную под его руку его слугою. Один лютеранский пастор по представлению местного начальства, за возмутительную проповедь, высечен был кнутом и сослан в Сибирь; невинность вскоре открылась, он возвращен, и доживал свой век в Гатчине, в том же сане, под покровительством Марии Федоровны, желавшей исправить несправедливость своего супруга. Грузиновы, за несколько слов, произнесенных в хмелю на приятельской казачьей пирушке, потеряли головы на эшафоте — по ошибке.*

В царствование Благословенного Селифонтову, для личных выгод, удалось возбудить негодование его (т. е. государя) против мнимого духа ябеды в Сибири; тотчас дана генерал-губернатору неограниченная власть преследовать этот дух. Всем известно, что претерпела Сибирь, пока насилу, чрез 15 лет, услышали ее вопли! В 1807 году государь прогневался на провиантский и комиссариатский штаты, и генерал-майор Куткин, самым насильственным образом, уморен под стражею; а он был едва ли не честнейший человек изо всего npoвиантского штата. Уральске казаки показали свое неудовольствие на изменение своих прав и одежды; тотчас выставили это в виде ужасного бунта, пересекли сотни кнутом, и разорили несчастный Черкасск. Наконец, кто не содрогался при слухах о том, что происходило в военных поселениях в Чугуеве!— как бы для утончения жестокости, гоняли вдруг сквозь строй; матери, при виде варварства и насилий, убивали детей своих... Сердце стесняется от одного воображения!

* Павел I, получив донесение о казни, совершенной по его конфирмации, послал повеление бывшему в Ревеле военным губернатором (после, при Александре, сосланному в Сибирь) князю Горчакову ехать немедленно на Дон и произвесть следствие. Князь Горчаков решился заехать в Гатчину для принятия изустных наставлений императора. Когда он взошел в кабинет, государь, находившийся по левую строну дверей, тотчас схватил его за руку и, указывая на образ, в сильном душевном волнении сказал: «Вот тебе Мать Божия свидетель, я не виноват! Я не виноват; защити меня!» (Прим. В.И. Штейнгеля)

При этом расположении участников младенчествующего либерализма, привезли в Оренбург Завалишина, из юнкеров артиллерийского училища разжалованного в солдаты. В то самое время, когда комитет о тайных злоумышленниках производил следствие, этот молодой человек, имея отроду не более 17-18 лет, сделал извет на родного своего брата и даже на сестру свою! Настоящее несчастие его нисколько не образумило: дорогою он наделал еще несколько шалостей и проказ. Из Москвы он послал донос на командира батальона внутренней стражи Штемпеля, в благодарность за то, что он его принял как благородного, несчастного юношу, и позволил, на свой страх, разъезжать по городу. Во Владимир он успел как-то приехать под именем комиссионера Иванова, и уверив губернатора, что потерял подорожную, выпросил другую и до самого Оренбурга ехал с этим видом, по крайней мере он так после рассказывал! Едва явился он в команду, как и начал уверять молодых юнкеров и офицеров, что он принадлежал к тайному обществу, и осужден вместе с прочими. Весьма естественно, что провинциальные молодые либералы им заинтересовались, и чтобы похвастать своим просвещением и чувствами, начали с ним нескромно, как говорится, либеральничать. Заметив это, Завалишин выдумал им сказку: будто бы, проезжая чрез Владимир, он открыл и там тайное общество, которое его приняло и дало поручение принимать членов. Портупей-прапорщик Колесников, один из этих молодых людей, тотчас рассказал обо всем Кудряшеву, который, подумав, советовал быть крайне осторожным в откровенности с ним; но чтобы выведать у него, что это такое, о разрешил Колесникову, с двумя или тремя товарищами, войти с ним в тайное сношение, примолвив: А там увидим! Так и сделали. Колесников уговорил прапорщика Таптикова, и оба они дали себя принят в мнимое общество, которого Завалишин выдал себя агентом. Потом Колесников принял еще товарища в друга своего Дружинина, также портупей-прапорщика; а за ним, прапорщика Старкова, юнкера Шестакова, и служившего в ратуше, коллежского регистратора Дынькова. Таптиков же со своей стороны принял казачьего сотника Ветошникова.

Все это происходило в марте в начале апреля 1827 года. Завалишин составил устав общества, и 18 апреля прочитал его в собрании всей этой молодежи. Они судили, рядили, исправили нечто, и кончили тем, что дали обманщику подписки в верном сохранении правил устава и тайны.

Генерал Стерлиг сильнее всех это заметил, и потому вслух сказал генералу Эссену: «Вот, ваше высокопревосходительство, я вам говорил, что это все штуки самого Завалишина!» Военный губернатор на эту апострофу не отвечал ни слова; но на лице его показалась багровая краска, в переводе на язык чистосердечия, это могло значить: Глупость сделана; поправлять поздно: пусть погибнут!

Вероятно, увлекаясь этою последнею мыслью, а, может быть, и желая показать, что жертвы его не совсем же невинны, он обратился к ним с язвительною насмешкою, и спросил: «какие же знамения вы приготовили: красное или зеленое; где оно у вас»?—«Мы не готовили никакого», отвечали ему. — «Как, сударь, из устава вашего видно, что вы намеревались поднять знамя»!—«Знамя бунта, ваше высокопревосходительство, это так только говорится», объяснил высокопревосходительному портупей-прапорщик Колесников, и генерал встал в пень. *

Уверившись из допросов, что Завалишин сам был зачинщиком всего дела, генерал Эссен тут же приказал взять его под стражу; а допрошенных повели из кабинета в корпусное дежурство, чтобы там прочитать им снятые с них допросы, и дать им подписать их. Это предоставлено было одному корпусному аудитору. Когда дошла очередь до подпоручика Михайлова, все его товарищи приступили к аудитору, и свидетельствуя единогласно, что он с ними ни в чем не участвовал, просили уничтожить его допрос, и освободить его. Аудитор подумав, спросил еще: «Все ли они на это согласны»? и, получив утвердительный ответ, тут же разорвал допрос, и вымарал его из списка. Таким образом этот человек спасся! - Доказательство: какими глазами смотрели на важность этого дела низшие чиновники, и что может делать иногда корпусный аудитор!

*  Справедливость этого факта подтверждается другим, напечатанным в одном из листков «Молвы» без означения имен, в виде анекдота. Здесь кстати повторить истину. Почтенный В.Ф. Тимковский, служа в Оренбурге по пограничной части, ни мало не заботился снискать благосклонность его высокопревосходительства, и был, как говорится, в контре с ним. Однажды в торжественный день, при собрании всех чиновников, генерал по какому-то случаю вздумал изъявлять г. Тимковскому свое неудовольствие. Василий Федорович отвечал со всею вежливостью, что он не понимает, чем мог навлечь негодование его высокопревосходительства, стараясь всегда во всех отношениях к нему сохранять должное уважение. «Как вы смеете, сударь, сказать в отношениях, - вскричал генерал, - в донесениях, сударь, в донесениях!»  (Прим. В.И. Штейнгеля)