Двор ордонансгауза был уже наполнена народом. Заметно было множество солдат в числе зрителей. Царствовало глубокое молчание. У некоторых видны были слезы на глазах. Все это не сделало на меня никакого впечатления. Во мне не было ни умиления, ни робости, ни досады, ни горести, ни отчаяния: сердце окаменело, все чувства пришли в онемение. Ужасная мысль о вечной разлук со всем, что привязывало мое сердце, кажется, была далее от меня, нежели когда либо.

Меня ввели в комнату, где я нашел всех моих товарищей; между ними был и несчастный предатель наш,- несчастный подлинно, потому что был презрителен. Это свидание одушевило нас радостью. Не успел я обнять всех, как меня кликнули в другую комнату, где плац-майор объявил мне, что ему поручено обыскать меня: не имею ли при себе какого оружия. «Вам известно, - отвечал я с удивлением, - как строго содержали нас; могу ли иметь что-нибудь при себе? Впрочем, поступайте как вам приказано». После извинений, сказанных вполголоса, плац-майор присовокупил громко: «Итак, вы ничего не имеете; извольте идти».

Когда и возвратился к товарищам, они обступили меня. Начались расспросы: кто, где, как содержался, как проводили время, как с кем поступали и т. п. Но приставы развели нас по углам, как бы с завистью смотря на эту юношескую беззаботливость, столь для них чуждую, и безжалостно лишили нас и того невинного минутного удовольствия пред тем роковым часом, в который предстояло нам выслушать свое осуждение, столь жестокое!

Утешительно было для меня видеть, что все мои товарищи сохранили полное присутствие духа. При физическом изнурении их строгим содержанием под стражею, не менее и нравственною пыткою во время суда, они сохранили бодрость и самую природную многим веселость. Но мы все были удивлены бесчувственностью нашего предателя. Он не выказывал ни смущения, ни угрызения совести; стоял как одеревенелый и только грыз ногти.

Вскоре нас повели в другую половину ордонансгауза и ввели в зало, в котором находилось множество чиновников разных команд, во всей форме, соблюдавших совершенное молчание. Мы тотчас заметили тут же своего полковника г. Лукьянова, который приказал аудитору Буланову прочитать полученное им предписание от начальника штаба, генерал-майора Веселицкаго, о совершении над нами приговора. После этого аудитор начал читать приговор суда, в котором изложен был весь ход нашего дела. Таптиков, как скоро это услышал остановил аудитора, и просил у полковника дозволения выйти

- Зачем-с?- спросил полковник.

- Я вижу, отвечал Таптиков твердым голосом, - что хотят читать наше дело сначала, которое я уже сто раз слышал, и вовсе не вижу надобности слушать еще.

Меня привели в кузницу. Как выразить то чувство, которое овладело мною, когда я увидел, что, заковывая друга моего Дружинина, кузнецы обливались слезами. Правда, они по полку все нас знали, и любили нас за наше ласковое с ними обращение, но можно ли было ожидать, что этим загорелым, сажею запачканным лицам не чужды сострадание и самая чувствительность. «Руки не служат!», - говорили они, и подлинно Дружинина четыре раза перековывали. Мне велели пройти в боковую каморку, где находился цирюльник к моим услугам. Когда я сел, мне стянули руки назад. «К чему это?- сказал я смеючись плац-адъютанту, - я вовсе не в отчаянии, не думаю посягать на свою жизнь».- «Так приказано-с», - отвечал он тоном, выражающим, очень хорошо необходимость точного повиновения. - «Нечего делать, творите волю пославшего», сказал я, стараясь шутить над этою унизительною операциею. Когда ее кончили, я отправился к наковальне. Добрые Вулкановы дети заковали одну мою ногу так свободно, что едва опустил я ее на пол, как железа спали. «Полноте братцы! - сказал я им, - за это снисхождение вам достанется: закуйте хорошенько, как следует». - Как бы нехотя, они принялись перековывать снова. - «Эх барин, барин! - сказал один из них, сквозь слезы, - Бог ведает как нам жаль вас!»

- Что делать, братцы! молитесь за нас; Бог милостив, - даст силы, все перенесем!

- Будем молиться!- отвечали они как бы хором.

Когда нас свели опять в ту же комнату, мы оглядывали друг друга, и не могли держаться от смеха. Нам казалось, что нас, за шалости, нарядили в дурацкие шапки: так мы еще близки были к невинным детским летам!... Взошел плац-майор и положил конец нашему ребячеству. Меня, Таптикова, Дружинина и Завалишина он приказал отвести в тюремный замок, а Старкова, Ветошннкова и Шестакове на главную гаубтвахту.

Нас ожидала незабвенная, торжественная минута, одна из тех, которыми многое окупается в несчастии. Как описать ее! Нет, меня не достанет на это; скажу о ней, как умею. При выходе нашем на крыльцо ордонансгауза, весь двор наполнен был тесно людьми всякого состояния, пола и возраста. Мы тотчас сняли шапки и поклонились; вдруг все множество ахнуло, и глухое эхо протяжно повторилось в пустом здании; невнятной, глухой шепот пробежал между народом, и вдруг все затихло. Некоторые крестились, иные утирали слезы, слышалось всхлипыванье женщин... Так поразило всех наше появление в этом безобразии и в оковах! Тут уже недостало сил моих выдержать: сердце мое сжалось как губка, и крупные слезы потекли по лицу моему; я потупить глаза в землю и шел в совершенном забвении, до тех самых пор, как застучали железные запоры у ворот темницы. Войдя в особо приготовленную для нас небольшую комнату, я искал отдыха от столь сильного душевного волнения. Участие, какое принимали в нас, можно сказать, все жители города, - гораздо способнее было поколебать нашу твердость, нежели все жестокости, которыми нас обременили, без нужды и беззаконно!

Мы продолжали еще говорить с добрым аудитором, как вдруг со стороны кто-то бросился ко мне на шею - Боже мой! это была моя матушка! Ее стенания, ее плач растерзали мое сердце; слезы градом полились из глаз моих. Освободившись из объятий ее, я старался ее утешить.

- Не мучьте себя и меня напрасно, милая матушка! -сказал я, - примите с покорностью судьбу, какую было угодно Богу назначить вашему сыну. Он милостив! мы можем еще увидаться в этом мире. Довольно для вашего утешенья того, что я не злодей, и не сделал ничего бесчестного: мог заблуждаться, мог быть обманут, -вспомните, я молод и неопытен, за то постараюсь воспользоваться тяжким уроком, который мне задан.

Она несколько отдохнула, пришла в себя, пошла со мною в нашу комнату, посадила возле себя, благословила меня и сказала:

- Сын мой! я знаю тебя, не замечала никогда в тебе дурных наклонностей, и уверена, что ты побережешь мать свою впредь, и будешь жить в теперешнем твоем состоянии как можно тише и скромнее. Мне осталось только скорбеть и молиться Богу, чтобы, хотя при конце моей жизни, дал мне еще обнять тебя и усладить мои последние минуты, - и крупные слезы омыли лице ее.

О вечно незабвенные для меня слова! никогда, никогда не выйдете вы из моей памяти, до последнего издыхания буду носить вас в сердце моем!

Я залился слезами, бросился к ногам матери, целовал ее руки и поклялся исполнить ее волю - быть достойным этой нежности и соблюдать во всех поступках осторожность.

Она положила руки мне на голову, возвела глаза к небу, помолилась сердечно, поцеловала меня в темя, приподняла, и я с удовольствием заметил, что у нее на лице показалось спокойствие. Она стерла последние слезинки с глаз своих и обратила разговор на то, что для меня нужно в дороге, - и мы вскоре расстались.

Добрая, милая маменька! прими здесь пламенную, неизгладимую сердечную благодарность нежного твоего сына за все твоя о нем попеченья. Ты много перенесла в твоей жизни, и вместо утешенья, тобою ожиданного на старость, сын твой был причиною новой обременительной скорби; но ты была столь великодушна, так добра, что не сделала ни одной укоризны, не произнесла ни одной жалобы и только осыпала его благословеньями. Одна смерть заставит меня забыть это доказательство нежной любви твоей! Бог - твой утешитель!

День вечерел, красное зарево горело на западе и отражалось на стенах замка. Наступила первая ночь для нас под одною крышею с злодеями, ворами и душегубцам; но мы, по счастью, не были соединены с ними - и оттого провели эту ночь в разговорах и шутках. Один Дружинин заснул - перед утром. Так прошел незабвенный, ужасный для меня день - 12 сентября 1827 г.

Из полиции квартальной офицер повел нас в двор к инвалидному командиру. Мы в это время были огненно веселы, много шутили и смеялись. Между тем нас окружила толпа народа, которая час от часу увеличивалась. Все приметно удивлялась нашей веселости. Один мне знакомой, молодой купец сказал к народу, и довольно громко: «Вот братцы, невинность везде видна; она даже и в цепях смеется над угнетателями»

Не успели еще выйти на базарную площадь, как уже на ней все взволновалось: все побежали к нам. Купцы спешили запирать лавки, мелочные торгаши прибирали свой хлам, торговки пряниками, булками, рыбою, торопились убирать свой товар в будки и лари; приехавшие из подгородных деревень для продажи муки, соли, дров, торопились запрягать лошадей, и тотчас уезжали, чтобы дать внять своим о нашем отправлении,- так, по крайней мере, отвечали они, когда мы их спросили, куда они спешат. Таким образом, в несколько минут все лавки были заперты, площадь очищена, и весь народ ринулся за нами. Многие подносили нам яблоки, пряники, крендели; иные предлагали даже деньги; одним словом, каждый из сограждан наперерыв старался показать нам свое участие. О, как это утешало нас! Мы двигались медленно: окружающая нас толпа мешала нам идти. Полиция на этот раз была очень скромна. Она осторожно, и как бы неохотно, действует тогда, когда народ, этот ягненок, в одну минуту может почувствовать львиную свою силу. Я слышал разговор граждан, и слова:"Бедные, невинные, ведь они добра хотели", - ударяли поминутно мне в уши. Но вдруг раздался грубой голос: «Посторонись, дай дорогу, прочь с дороги!»Толпа раздалась; явился квартальный офицер, довольно пьяный, который, толкая всех, опередил нас, и спешил к воротам того дома, в котором жил инвалидный командир и к которому мы уже подходили. Когда мы приблизились, он отворил ворота, и, пропустив нас, тотчас их запер на запор.