Смысл бумаги: плевал я на всех вас, как смеете устраивать незаконные сборища и сопротивляться ясно выраженной воле императора Александра (это оплеуха Сенату, Государственному совету!). Константин объявлял подобные действия бунтом и грозил удалиться в Европу, в Америку, к чертям...

Я заметил, что, восклицая «революция», Константин уж нас задевает.

Трубецкой внимательно посмотрел мне в глаза и кивнул:

«Про нас! Про нас!» (Я при случае ввернул и бедному отцу моему, что — по мнению особы царствующего дома — он бунтовщик.)

Между прочим, Сергей Петрович рассказал, что обер-секретарь Никитин, знаменитый шулер и игрок, дал огромную взятку, чтобы именно ему везти в Варшаву присягу из Петербурга (надеялся покрыть свои долги щедрыми подарками нового царя). Однако взятка себя не оправдала: разъяренный Константин, увидев Никитина, повернулся к нему спиной и сказал:

— Что вам угодно от меня? Я уже давно не играю в крепс.

Кажется, Оболенский рассказал, что портретов Николая никто не покупает, зато на Константина огромный спрос.

Рылеев молчал, а потом, поняв, что Трубецкой все рассказал, вдруг объявил:

— Значит, быть царю Мирликийскому!

Я опять же захлопал ушами. Оказывается, Константин, не любя Николая, но давно зная, что тому царствовать, при встречах с братом иронически кланялся (а ведь сущий кошмар, если младшему кланяется 17-ю годами старший) и восклицал:

— Грядет царь Мирликийский!

В устах Константина явным издевательством звучало сравнение брата Николая с другим Николаем, святым архиепископом Мирликийским, как известно, отличавшимся правилами веры и образом кротости. Е. Я.

— Быть Мирликийскому, — вздохнул Сергей Петрович.

— Вы не рады?

— Я видел бы в Константине больше пользы: он сейчас в Польше размягчел, дал бы, верно, реформы.

Рылеев: А нам что делать, если б Константин согласился?

Я отвечал, что, пожалуй, — разойтись и ждать.

Трубецкой: Вы правы, ибо цесаревич популярен. Впрочем, мы на этот счет немало спорили, и даже были голоса — чтобы подождать до коронации, а там, в Москве, схватить Константина и распять на золотой решетке. Поэзия!

— К черту поэзию! — воскликнул наш поэт. — Vivat проза! Если Константина все же уломают (во что не верю!), тогда нам всем в берлогу, лапу сосать и думать. Если же — Николай, значит, новая присяга, и нам — к бою! Не присягать! И гвардия ненавидит Николая.

Трубецкой нам объяснил, что окончательных бумаг из Варшавы — с отречением или чем-то подобным, — но бумаг не матерных, а таких, что и вслух прочесть можно, ждут 12-го: в тот день должен воротиться курьер, помчавшийся за последним словом цесаревича.

— Точно ли?

— Ах, в России все тайна и ничего не секрет.

Рылеев в те минуты полон огня, магнетизма. Он владел всеми нами. Зато ваш Пущин, всегда благоразумный, как и Бестужев Николай, — но здесь, на сходке, почти не было индивидов: был некий коллективный человек, так сказать, соборный декабрист. Как устоять против магии этих минут? Судьба открыла оконце в страшной стене — и нам надлежит в эту брешь метнуться; но если замешкаемся — оконце навсегда захлопнется. Стыдно!

А Кондратий Федорович уж восклицает: «Вот взошел бы Костинька — и нам досталось бы только бежать в деревни свои, к мужичкам, рабам своим, да коровкам. И начали б мемуаришки сочинять о том, как мы ждали часа ударить в Ангела *, да не успели — Ангел улетел, а нам меньше, чем Ангела, уж не надо: И вот живем — припеваем, ждем пришествия российского благоденствия. А те наши memoires (со зла Рылеев выговорил буквально — «мемойрес») — почитают их внуки и ухмыльнутся. И не нравится мне внучья ухмылка, а поэтому так: сегодня 9 декабря; 12-го или 13-го все окончательно прояснится — новая присяга числа 15-го, — случай, господа, удобен!»

* Распространенное прозвище Александра I.

Константин Павлович

Вообразим, Евгений, теорему, как говаривал наш лицейский математик Карцов.

Дано: второй сын императора Павла, с отцом изрядно схожий. В молодости — игра в солдатики, только в живые, грубая площадная брань при каждом разводе, буйные, грязные оргии; на его совести госпожа Араужо (в обществе толковали, что ее призрак встретил бы Костю у трона).

Еще дана история с Охотниковым — и несчастная навсегда Елизавета Алексеевна.

Г-жа Араужо, вдова португальского консула в Петербурге, была, по всей видимости, насильственно похищена Константином и его подручными (это было в 1802-м). Обесчещенная дама погибла, и дело с трудом избежало европейской огласки.
Охотников, красавец, возлюбленный императрицы Елизаветы Алексеевны, был предательски убит, как считалось, по приказу Константина: великий князь, говорят, мстил жене старшего брата, отвергнувшей его ухаживанье. Е. Я.

Наконец, жена К. П., спасаясь от муженька за границей и добиваясь развода, такое поведала о гнусностях цесаревича (хотя и приватно, но наружу вышло!), такое рассказала, что если хоть вполовину правда, то впору считать его прямым вурдалаком.

Дано, впрочем, не только черное: все же К. П. — не трус, ходил в Италию с Суворовым и в другие кампании. Под старость, говорят, крепко угомонился: может быть, морганатическая супруга княгиня Лович оказала действие? Все-таки Лунин ужился с ним в Польше и даже ходил в любимцах. Служить в Литовском корпусе под Константином, конечно, было легче, свободнее, чем в Петербурге.

Вообразим невозможное: что достоинства Константина уравновесили его недостатки и что в итоге — нуль, «кругом нуль», как говаривал все тот же Карцов.

Итак, дано — «нуль».

Требуется доказать: за что же все-таки цесаревича так обожали.

Мария Николаевна Волконская сообщила нам, что в Москве среди мальчиков, молодежи распространился род обожания Константина, когда тот летом 26-го прибыл на коронацию брата Николая. Недавно у Искандера, в его лондонской брошюре, прочитал, что он сам и его ближайший друг видели в цесаревиче благородного рыцаря, играли в него — и так, я понимаю, на Воробьевых горах клялись бороться за вольность, но притом, кажется, воображали себя верными Константиновыми друзьями!

Это — образованное сословие.

Но что же доброго он сделал простолюдину? Ведь мужики к царской фамилии относятся не просто, не одинаково.

Помню, ждали мы в Москве принца Оранского — и слышу, как один лапотник объясняет другому: «Сейчас прибудет Арап Павлович». Я догадался: Арап — это Оранский, а Павлович — от народного убеждения, что все важные принцы на свете — обязательно Павловичи, дети Павла.

10 и 11 декабря
(пишется 12—14 октября 1858 года)

Два дня я не совсем ясно разделяю, потому, вероятно, что они изрядно друг на друга похожи и несколько сливаются.

Вот 12-го — точно знаю — начнется история с Ростовцевым, и вообще, тот день как-то оттасовался... Впрочем, в самом общем виде, что делалось 10-го и 11-го, в четверг и пятницу, ответить просто: каждый старался обежать своих, добыть еще сторонников, солдат, коней, пушек для предстоящего, по всей видимости, дела. Розен и Репин испытывают своих финляндцев. Булатов — к лейб-гренадерам, Сашенька Одоевский — в конную гвардию, Евгений Петрович Оболенский — из одной гвардейской казармы в другую, ну а я, может быть, впервые пожалел, что уж два года как сменил мундир конной артиллерии на судейский фрак: вдруг открыл второй, неведомый, конечно, автору смысл грибоедовского — мундир, один мундир...

Что же я могу во фраке, к тому же растеряв многие петербургские связи?

С утра припомнил поучение древних — «начни с самого себя». Начал, проверил: я готов. Но я — это ведь и домашние мои. Посему с 10-го принялся я за брата Михайлу. Не далее как вчера (имея в виду наш, 1858 год) он заехал ко мне: генерал по всей форме, и я не удержался, мигнул — «толстые эполеты!».

Михайла сразу же понял — у него быстрота старого игрока:

— Да! — (шепчет, чтоб жена не услышала) — вот обождали бы мы, Жанно, 30 лет, тут я бы уж не подвел!

Дело в том, что Рылеев все повторял и повторял: «Нужны толстые эполеты, а у нас все больше поручики да штабс-капитаны»: старше двух полковников (то есть Булатова и Трубецкого) решительно никого!

Тогда, в декабре 25-го, Миша тоже быстро, с полуслова понял, что к чему: об отказе Константина слыхал ведь уже весь город, но без подробностей. Брат, к примеру, не знал, что 12—13-го назначат день присяги.

— Мои пионеры бредят Костенькой, а я, ты знаешь, хорош с Николашей...

Mux. Ив. Пущин в чине капитана командовал в ту пору конно-пионерным эскадроном, то есть инженерной частью конного строя. В наши дни это название уже почти забыто, так как подобные отряды упразднены, по-моему, в начале 60-х годов. Е. Я.

Бедный Мишель! Николай Павлович, еще командуя гвардейской бригадой, настолько его выделял как строевого офицера, что поворот дел на престоле сулил ему различные блага; более того, старое знакомство в конце концов облегчило его судьбу: царь Николай сослал, но все же быстро перевел на Кавказ, вернул на службу, а со временем и эполеты.

Однако никаких шиллеровских сцен, никакой битвы долга и чувства не последовало. Стоило вкратце изобразить ему мою позицию, как он тут же согласился: «Тебя, Жанно, я точно знаю, не переубедить — так не стану же я тебя из-за такого пустяка рубить и колоть».

Мне, однако, мало было его согласия: отвечай за эскадрон; да у тебя рядом пушки — ответь и за пушки!

Михайло опять видел игру наперед и перебил:

— А как измайловцы?

Вопрос резонный и жесткий: его пионеры жили как бы одной семьей с измайловскими ротами — там, от Фонтанки вдоль Измайловского прошпекта, была в ту пору как бы «Измайловская губерния», и Миша в той губернии — ну, скажем, один из мелких исправников...

Я отвечал, что заговорщики на измайловцев рассчитывают, что в полку есть наши люди и все возможное сделано — лишь бы сей старинный гвардейский полк не присягнул Николаю.

Михайло: Если измайловцы присягнут — мне своих не удержать; если не удержу — пойду с ними на тебя, рубить и колоть. Однако — ты знаешь — не буду, не стану рубить и вследствие того — сгину. Так что, брат Иван, обеспечь измайловцев, иначе и тебе и мне пропадать.

А вечером, докладывая обо всем этом Рылееву, слышу в ответ:

— Очень хороню, что Сенат столь пассивен и послушен: он и сделает, что мы прикажем.

Якубович подхватил:

— Кто палку взял, тот и капрал...

Но Николай Бестужев заметил, что храбрый кавказец не знает сей поговорки полностью. Вот она:

Кто палку взял да раньше встал, тот и капрал...

Впрочем, я забежал в моей повести вперед, до вечерних дел черед дойдет.

Вернемся к утру, когда выхожу я на мороз, гляжу на притихший город, где уже две недели не слышно военной музыки; и вроде бы маленький человек, коллежский асессор, но кто знает, может быть, через несколько дней эти дворцы, каналы, громады нам подчинятся! Были, Евгений, были и подобные мысли. Но я не о том сейчас.

10 декабря — точно помню, что на второй день, — направил я стопы на Фурштатскую, где квартировали Яковлев и Стевен. Кроме понятного желания повидать лицейских моих скотобратцев желал я урвать поболе городских слухов (в таких делах Паяс мой, Михайло Лукьянович Яковлев, незаменим!). К тому же была мысль — вдруг как-нибудь укрепить наше Дело с «лицейской стороны».

Неизбежный лицей — как говаривал наш директор Егор Антонович.

Некоторые мысли и анекдоты, приобретенные во время того свидания, я коротко на бумажку записал — и после ее, каким-то чудом, при мне оставили (вернее, даже если б и нашли, то ничего б не поняли за краткостью). Ту бумажку я в своем первом каземате наизусть заучил, а затем, в Шлиссельбурге, вдруг принимался слово за слово повторять да еще подкреплять воображением — и однажды так забылся, что поспешил прочь из камеры, чтобы прибавить перцу в одну нашу с Яковлевым перепалку. Поспешил да уперся в дверь: честное слово, совсем про нее забыл! Бумажка-то истлела, а сцену помню.

Вхожу — оба господина дома, Яковлев (Иаковлев тож) и Фрицка Стевен — Швед: объятия, расспросы, лицейское языкоблудие.

— Зачем приехал?

— К батюшке в отпуск.

Но Паяса не проведешь: знает, что не та на дворе пора, когда в отпуск свободно ездят, а ему ведь не соврешь, как князю Дмитрию Голицыну, что батюшка тяжело захворал: он, Миша, что ни день — в Сенате вертится. Не успели мы усесться и приняться за трубки, как Яковлев — в атаку:

— Ты не знаешь внутренних происшествий...

Далее он все больше потчевал меня новостями, Фрицка же, по обычаю, все больше молчал, только изредка одобрительно хрюкая.

Трио наше было приблизительно таким:

Пущин: спрашивает обо всех лицейских.

Яковлев: жалеет, что Пущин не зашел чуть раньше: только что забегал «оригинал Вильгельм», очень важный, таинственный, и знаешь ли — впервые он парировал мое нападение; снисходительно выслушал мои новые изобретения по его фамильной части — Кашелькхекер и Щихлебакер. По-моему, не так уж и худо? Даже Фрицка улыбнулся одною губою. Так представь, Жанно, Кюхля в ответ положил мне руку на плечо и говорит:

«Возможно, Паясик, в последний раз видимся. Вот тебе предмет для пародии!»

Яковлев признался, что растерялся, — только и нашелся, что пропел старинно:

Все скамейки, все линейки
О потере мне твердят...

Пущин, однако, сразу разглядел, в чем дело: хоть и не видел еще в этот приезд Вилю, да по реплике Рылеева догадался, что Кюхля, так сказать, перешел Рубикон.

Однако Яковлев мой, без сомнения, тоже смекнул насчет заговора. Посему: опасаясь Мишиных излишних расспросов, я быстро рассказываю последний анекдот, чем открываю шлюзы и вызываю наводнение.

Пущин: Московский пьяница полицмейстер Обрезков, присутствуя на пожаре, возглашает: «Воды!!», а пожарные ему: «С вином?»

Яковлев: Ты слыхал последнее распоряжение Александра? Не угощать священников более чем одной рюмкой водки, а попадьям и поповнам носить особливые одежды, дабы, встретив юное создание об руку с батюшкой, никто бы не имел мыслей соблазнительных.

Пущин: пытается вставить слово, не успевает.

Яковлев: На станции сходятся три фельдъегеря. Один, из Тобольска, швыряет подорожную именем Александра. Другой, из Питера, именем Константина. Третий, из Варшавы, именем Николая.

Стевен (внезапно): Моей племяннице всего месяц, а уж при третьем императоре.

Яковлев: пытается вставить слово, не успевает.

Пущин: Да побойся бога, ведь еще не было присяги — вдруг Костиньку переупрямят?

Яковлев: Ты же не знаешь внутренних происшествий...

И тут Паяс изобразил междуцарствие.

Мы знали, что он «Паяс 200 персон» — хотя иная персона была многоликой. До сей поры высшей доблестью Миши было изображение знаменитого гречева журнала «Сын Отечества», а также семейства нашего ненавистного педеля г-на Гауеншильда.

Однако, поглядев междуцарствие, я орал сквозь слезы:

— Умри, Денис!

А Фрицке от смеха беззвучного сделалось худо, и мы ему посоветовали немножко позвучать...