В.В.: Не будем демонстрировать наши интимные отношения.

Н.Я.: Да-да. Вот именно. Но, если будем сбиваться иногда, то пусть это не скроется от аудитории.
Какая огромная разница: скажем, Рылеев и Вяземский. Вяземский даже старше на 3 года. Вяземский — современник, к которому свое отношение и свой взгляд. Рылеев — это уже памятник, это уже легенда. Уже совершенно другой культурный слой только оттого, что его уже 30 лет, как нет. Это относится к большинству декабристов-героев. И в качестве потенциальных авторов, и в качестве упоминаемых людей.
Вторая “Полярная звезда” как раз представляла тех декабристов, для которых и во время которых работала первая “Полярная звезда”. Но это уже люди, овеянные легендой! Отсюда специфика взглядов на них. Но мы часто модернизируем... Мы уже много знаем и о декабристских временах, и о герценовских. И нам уже кажется, что они знают больше, так как жили ближе.

В.В.: Один пример для иллюстрации. В первой “Полярной звезде” участвует Батюшков. Но это не точно сказано: к тому моменту, когда стали издавать “Полярную звезду”, Батюшкова практически нет на свете. Рылеев и Бестужев его не знают. К началу 1820-х годов Батюшков отходит от литературы, начинается его душевная болезнь. Один из его ближайших друзей — Вяземский — знает человека, который уже для этих-то людей классик. В 1859 году Батюшков давным-давно является классической фигурой, хотя его всего четыре года нет на свете (умер в 1855 году). Это давняя легенда. А Вяземский — единственный из живых людей — его близкий друг. Это уже третья культурная эпоха за время одной человеческой жизни.

Н.Э.: Вот портреты. На обложке герценовской “Полярной звезды” знаменитая пятерка. Декабристские профили. Большинство культурных, знающих людей убеждены, что это настоящие портреты декабристов. Трудно представить, что Герцену неоткуда было взять ни единого портрета этих действующих лиц. Любопытно: резчику Линтону 1 были заказаны портреты, исполненные в традиционной манере античных профилей. Первым идет Пестель. Это соответствует понятию Герцена о декабристских ролях. Вторым идет Рылеев. Дальше любопытно — Бестужев, Муравьев, Каховский. Конечно, по документам и по памяти знали, что это Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин. Но это было смутно. Вообще, Бестужев и Муравьев — это декабристские фамилии. И тут как бы все Бестужевы воплощены.
Тема, как мало знали Герцен и Огарев, взявшись за это дело, как постепенно шло узнавание, крайне интересная, мало разработанная. Мы мало знаем, что Пушкин и Лермонтов не слыхали о протопопе Аввакуме и что Белинский, по всей видимости, и Грановский, есть все основания полагать, ушли в могилу, не прочитав “Путешествие из Петербурга в Москву” Радищева. Хотя, по нашим понятиям, вот они живут, соотносятся, и это должно было быть. А почему — особый разговор. Степень незнания создает совершенно специфические культурные отношения, крайне интересные.
Когда вышла 1-я книга “Полярной звезды”, Герцен получил письмо одного человека старшего поколения, который очень подробно разбирал недостатки первой “Полярной звезды” в декабристском духе. Герцен пишет в письме: “Не знаю кто, а сдается мне, что Николай Иванович Тургенев, больно все знает хорошо”. Но выяснилось, что не Николай Иванович Тургенев, а всего лишь Сергей Дмитриевич Полторацкий, но тоже человек весьма почтенный и знающий. Полторацкий дружески упрекает Герцена за ошибки — это разговор человека того же поколения: “Что это Вы пишете — казнь декабристов 6 августа — 25 июля?” Тут наехало два стиля — 13 июля — 25-е. Но точно неизвестно. И Герцен невольно прибавил. Сегодня кажется — элементарная ошибка, школьная. Это — степень знания. <...>
Забвение этих вещей не было удивительным. Подекабрьская эпоха создавала полные условия для такого забвения. Когда в 1839 году Александр Николаевич Мордвинов, начальник III Тайного отделения, пропустил своей властью портрет Бестужева в сборнике “100 русских литераторов”, возникло грандиозное цензурное дело, которое стоило Мордвинову его должности. Портрет был вырезан. Почему Герцен не знал портретов? Ему неоткуда было их получить. А культурный русский читатель 1830-х годов не имел ни малейшего представления об огромном большинстве своих авторов. Например, что автор “Романа и Ольги”, автор обзоров в “Полярной звезде”, человек, издававший “Полярную звезду”, — это тот самый Александр Марлинский, собрание сочинений которого он читает.
Было два человека: один из них Бестужев, о котором уже никто ничего не знает, а второй — окруженный тайной кавказский офицер, блестящий беллетрист, автор поэтических сочинений о Кавказе. Это были два человека. И очень мало, кто совмещал их в одно лицо. Вот приблизительно ситуация. Причем мы сами ее знаем не очень хорошо, Натан Яковлевич. Мы мало знаем о том, чего они не знали, и почти не знаем того, что они знали.

Н.Э.: Вот такое незнание на переднем краю — это относится и к точным наукам — это совершенно особый вид незнания. Это незнание свежее, юное, прекрасное, которое чревато ведущим знанием.

В.В.: Ничем не обремененное.

Н.Э.: Выяснить то, что не знало данное поколение, — выяснить важнейшие черты культуры. А вот есть другой тип незнания, я не могу... совершенно не к слову... ну уж просто мы готовились к нашему выступлению... Попала мне в руки книга Александра Лебедева “Грибоедов”. Мне она активно не нравится, но могут быть другие мнения, и из-за этого я не стал бы заводить речь. Три факта я нашел в этой книге, где есть известные недочеты и незнания, которые ликвидируются на уровне “Полярной звезды”. Вот я позволю себе три цитаты. <...>
“Княгиня Дашкова — это была достойная женщина, — (идет сноска на Герцена; дальше пишет автор), — а не Екатерина II , полуграмотная потаскуха, превратившая царский дом в публичный и символически соединившая свою блудливую старость с рождением будущего Николая I ”. В термине “полуграмотная потаскуха” особенно вызывает сомнения эпитет “полуграмотная”. Нет, не в кавычках. Дело в том, что Екатерина II была грамотна, а если иметь в виду некоторые недостатки русского языка, то тогда совершенно неграмотным человеком был Шекспир или Вольтер — они не знали русского языка. <...>

В.В.: Уж коль скоро Натан Яковлевич затронул эту тему, об этом нужно было бы говорить специально: об интерпретации Екатерининского века и этой фигуры. Это сегодня не тема нашего разговора, но только уж очень большой соблазн противопоставить этим высказываниям не только герценовскую “Полярную звезду”, но и “Полярную звезду” Бестужева и Рылеева. Вот, пока читал Натан Яковлевич, я открываю поэтическое свидетельство Вяземского, которое напечатано в “Полярной звезде” на 1824 год. Это одно из самых значительных и, так сказать, известных произведений декабристской периферии. Это стихотворение называется “Петербург”. Уж если что известно у Вяземского хрестоматийного, так именно это стихотворение. 24-й год — это уже интерпретации идут в “Полярной звезде”. Они уже начинают потихонечку управлять изданием.
Екатеринин век Державин предал свету.
Минервы нашей ум Европу изумлял:
С успехом равным он по свету рассылал
Приветствие в Ферней, уставы самоедам
Иль на пути в Стамбул открытый лист победам,
Полсветом правила она с брегов Невы
И утомляла глас стоустныя молвы.
Блестящий век!
Вот так это определяли люди пушкинской эпохи. Мы можем с ними не соглашаться, мы знаем, что в этом есть своего рода идеализация и интерпретация, которая была свойственна, между прочим, и Пушкину тоже. Но согласитесь, что “полуграмотная дама легкого поведения” — это не совсем адекватная характеристика: я имею в виду...

Н.Э.: Герцен в этом смысле продолжал развивать в лучшем виде то, что заложил Белинский, конечно.

В.В.: Конечно.

Н.Э.: Мы мало знаем реакцию читателей “Полярной звезды”. Это все вливалось в умы. Но тем не менее этот удивительный герценовский взгляд, цельный, который вмещал в себя и признание декабристских стихов Пушкина, и его позднюю эволюцию, относительно многого, конечно, он не знал. Но все-таки он шел к этому цельному восприятию. Это важно. <...>
Но вот теперь мы переходим уже к тем десятилетиям первой “Полярной звезды” — авторам и читателям, которые благополучно здравствовали. Мы посчитали с Вадимом Эразмовичем, кто был в это время жив из авторов, сотрудников первой “Полярной звезды”:
Авраамий Сергеевич Норов...

В.В.: Натан Яковлевич, у меня список полнее. Мы вместе не успели досчитать. Я потом дополню.

Н.Э.: Давай, давай! У нас получилось десять человек.

В.В.: Э, нет, больше. Во-первых, мы с какого года считаем? С 1855-го?

Н.Э.: Да.

В.В.: Так вот, в 1855 году умер Николай Александрович Бестужев.

Н.Э.: Да, в мае, правда — или в августе? Ну, неважно.

В.В.: Дальше по алфавиту Фаддей Венедиктович Булгарин, в 1859 году умер.

Н.Э.: Автор того и герой этого альманаха.

В.В.: Да, совершенно верно, автор — в той “Полярной звезде”...

Н.Э.: И объект критики здесь.

В.В.: Василий Евграфович Вердеревский. Некоторые пикантные эпизоды биографии мы, вероятно, не будем утаивать от наших слушателей. Вердеревский 6, хотя он и автор “Полярной звезды”, потом за растраты и за всяческие махинации на крупном чиновничьем посту был в Сибирь сослан, о чем Герцен с большим удовольствием сообщил в “Колоколе”, а ведь Василий Евграфович в “Полярной звезде” участвовал, и Герцен, вероятно, об этом знал, то есть не мог не знать. Вот книжечка из его библиотеки, там он мог прочитать его переводы из Горация, но неизвестно, соотносил он или не соотносил...

Н.Э.: Тот или не тот...

В.В.: Да. Петр Андреевич Вяземский. Ну, он всех пережил. Федор Николаевич Глинка. Любопытная в этом смысле фигура, необыкновенно интересная. Глинка и Вяземского пережил. В 80-м году он только умер. Греч — в 67-м, Василий Никифорович Григорьев 7 — в 76-м, Михаил Александрович Дмитриев, с котором у Герцена, кажется, были столкновения...

Н.Э.: Да.

В.В.: ... в 66-м. Смотрите, до буквы Д, но заметьте, что это все периферия, более или менее близкая. Зайцевский 8, Маркевич 9, Масальский 10, Норов, Соболевский, Панаев 11, Нечаев 12, Ободовский 13, Плетнев, Ростовцев, Сенковский, Туманский, Филимонов, Хомяков. Посмотрите — почти все эти люди, за исключением некоторых, пришли в “Полярную звезду” поздно. Мы будем говорить об очень небольшом числе этих людей...
Ну, у Вердеревского особая судьба, совершенно исключительная, и для Герцена привлекательная, для “Колокола”, конечно, не для “Полярной звезды”. Федор Николаевич Глинка — активный участник, руководитель правого крыла Союза благоденствия, литературный организатор. Ведь собственно под его эгидой “Полярная звезда” и создается, потому что Глинка стоит во главе ученой республики, Вольного общества любителей российской словесности. К тому моменту, когда Герцен начинает создавать “Полярную звезду”, Глинка спокойно сидит в Москве, попивает чаек и читает в узком кругу “Таинственную каплю”. У него уже никаких воспоминаний не осталось, хотя его собрание сочинений очень хочется издать — они и издаются в эти годы приблизительно. Но у Глинки возобладали его примирительно-мистические настроения. А может быть, не столько у него возобладали — они у него все время были — сколько время его ушло. И потом, он пережил ссылку. Мемуары Глинки остались только за этот период. И мы видим маленького, сухонького старичка, который собирает на литературный чай узкий круг ближайших друзей, главным образом мелкотравчатых литераторов. Из крупных литературных фигур у него почти никто не бывает.
Зайцевский сидит в Италии и умирает там. Авраам Сергеевич Норов — герой войны 1812 года — в эти годы один раз вступает на литературное поприще для того, чтобы подвергнуть резкой, придирчивой критике роман некоего выскочки, какого-то графа Толстого, “Война и мир”. На самом деле все это не так было, потому что Авраам Сергеевич на Бородинском поле сам был и видел точно, как это было, а граф Толстой, этот мальчишка, который тут выскочил со своим романом, он, естественно, знать ничего этого не может.

Н.Э.: Он еще и министр.

В.В.: Кроме того, Авраам Сергеевич Норов еще и министр народного просвещения. И в этом качестве он — человек мягкий, осторожный, но до такой степени безвольный, что с ним делают все, что хотят. И прежние соратники, в том числе и консервативные, которые очень его всегда любили — у него очень милый характер был, — они в нем разочаровываются один за другим. Даже, кажется, Борис Михайлович Федоров, которого в “Полярную звезду” не пускали, потому что он не котировался как литератор...

Н.Э.: “Федорова Борьки”...

В.В.: “Федорова Борьки”, да. Борька Федоров еще у нас возникнет в связи с Вяземским в одном сюжете, довольно забавном. Так даже Борис Михайлович Федоров и тот пожимает плечами и заявляет, что в Норове он вконец разочаровался. Так можете себе представить, какого уровня должно быть социальное поведение, чтобы в нем разочаровался Борис Михайлович Федоров 14, который уже довольно упражнялся не только в стихах, но и преуспел в жанре “секретных записок” еще на “Отечественные записки”. Он даже Жуковского боялся: когда вышло его собрание сочинений и там знаменитые стихи Жуковского из Гете —
Кто слёз на хлеб свой не ронял,
[Кто близ одра, как близ могилы,
В ночи, бессонный, не рыдал, —]
Тот Вас не знает, вышни силы! —
Борис Михайлович сказал, что их печатать невозможно, потому что ненравственно.
Степан Дмитриевич Нечаев, старый приятель Бестужева. Давным-давно пишет только домашние стихи. Он уже на тогдашней пенсии. Он был обер-прокурором Святейшего Синода, где пытался дорасти до уровня Андрея Николаевича Муравьева, который был эталоном ханжества и формализма, даже в области церковной службы. Если помните, когда его соборовали, он открыл глаза и сказал: “Все по чину. Благодарю”, — вытянулся и умер. Так вот, Степан Дмитриевич Нечаев конкурировал с Андреем Николаевичем по этой части. Так, во всяком случае, говорили. А ведь был когда-то приятель Бестужева.
Владимир Сергеевич Филимонов. Весьма любопытная фигура — когда-то объект секретных дознаний. Человек, близкий к декабристам, но, конечно, совершенно не тождественный даже по самому типу: он очень уж любил поесть, и, вероятно, рылеевские русские завтраки его бы не устроили. Но Владимир Сергеевич Филимонов читает герценовскую “ Полярную звезду” с огромным интересом и с удовольствием. Он всегда был человек своеобразный и поэт не бесталанный, с диапазоном от вполне приличных стихов до полной графомании. Удивительная в этом смысле фигура. Он еще функционирует. И он биографу Геннади рассказывает о том, что он недавно прочел в “Полярной звезде”. Совершенно так же читает “Полярную звезду” и Федор Николаевич Глинка. Но они читают так, как читают инвалиды на отдыхе.
Из всей этой группы литераторов остается только несколько человек, о которых, собственно, и пойдет речь, упомяну я сейчас только о двух. Василий Никифорович Григорьев. Любопытнейший поэт. Очень второго ряда. Он нас интересует в типологическом отношении. В середине 1850-х годов он начинает сочинять свои мемуары — “Записки о моей жизни”. Они не изданы, к сожалению, и издаются только кусочками по разным поводам; они довольно велики по объему. Он же пришел как протеже Рылеева. Он очень испуган. В середине 1850-х годов он не может забыть, как когда-то попал в сообщество людей, которые оказались государственными преступниками. Немножечко, вероятно, лукавит, потому что до этого времени помнит строчку: “Господь на небе почивал, а на земле грехи кипели”. Это же строчка из “Полярной звезды” — из Федора Глинки, того самого старичка московского, который чай пьет и который эти строчки когда-то написал. Они функционируют через 30 лет в воспоминаниях человека, который был когда-то с ним связан. Как в поле зрения никого не попадает один из самых больших писателей декабристского периода — вот это совершенная загадка.
Василий Иванович Туманский 15. Это ближайший эмиссар “Полярной звезды” в Одессе. Это человек, через которого в “Полярную звезду” приходят пушкинские стихи, который является связующим звеном между Мицкевичем на юге и Бестужевым и Рылеевым и которому Бестужев два раза с оказией шлет предостережения: “Ты что, с ума сошел? Какие вещи ты пишешь мне по почте? Ты не знаешь, что у нас через день с фельдъегерем вывозят кое-кого?” Это в 1825 году Василий Иванович Туманский писал такие письма, от которых у Бестужева волосы на голове дыбом подымались! А в 1827 году он сообщает Пушкину, что у него есть предсмертное письмо Пестеля — так не хочет ли он по почте получить?

Н.Э.: Ну и, наконец, когда Греч рассказывает, как Николай Тургенев, эмигрант, был доволен, что Греч с ним поздоровался, а вот Жуковский, дескать, не стал здороваться без высочайшего позволения, тут Вяземский снова верен своей молодости: “Тургенев не мог это сказать, потому что он был честный человек и знал, что Жуковский смело и горячо ходатайствовал за него перед государем”.
Что касается Греча, в двух словах, то это еще более любопытная ситуация. Это вообще требует серьезного расследования. Греч ведь писал свои “Записки” — примечательные “Записки” — в 1850—1860-х годах. Вообще, точной датировки, кажется, нет. Во всех комментариях — 1850—1860-е годы. И есть все основания считать, что он вообще взялся за перо не то чтобы под влиянием Герцена, но вот как-то пишут, говорят и он должен высказаться. Ну, он-то встречал себя в каждом томе “Полярной звезды”, “Колокола” как отрицательную фигуру. Скажем, Герцен пишет в “Былом и думах”: “Это были блаженные времена Николая Павловича, Николая Ивановича и Фаддея Венедиктовича”. Ну, понятно, образ эпохи задан. И вот Греч пишет воспоминания. Воспоминания, конечно, уникальные — “Воспоминания недекабриста”. “Воспоминания”, где он побил рекорд: у него в одном “Воспоминании” — двадцать пять декабристов охарактеризовано, я подсчитал — двадцать пять. <...>
Вот Греч, так сказать, последний человек для Герцена, и вот он, человек первой “Полярной звезды”, который начинает говорить, и интересно говорить, в своем роде под влиянием второй “Полярной звезды”, попадает во вторую “Полярную звезду”. Вот каков удивительный культурный парадокс.

В.В.: И вот когда мы с Натаном Яковлевичем обсуждали эту историю с Гречем, у меня все время возникал один и тот же вопрос. У меня на него ответа нет: а знал ли Герцен историю взаимоотношений Греча с “Полярной звездой”?

Н.Э.: С первой.

В.В.: С первой, естественно, да. Не знаю. Но вы же ведь знаете, что в этих самых “Записках недекабриста”, “Записках старика” и “Записках моей жизни”, то, что печатается сейчас, под этим названием существует сейчас рукопись Греча, — вы же знаете, что там дана глубоко благожелательная характеристика Бестужева, которого Греч очень любил. Он к Рылееву относился гораздо прохладнее — и там есть просто прямые выпады. Но это дело не его политических оценок. У него с Рылеевым были довольно сильные столкновения чисто личного свойства. Это уходит довольно глубоко в историю литературной поэзии этого времени. А вот Бестужева он очень любил, и Бестужев был ему очень благодарен, потому что Греч был первый, кто после высылки Бестужева привлек его к изданию, к сотрудничеству. Вот Марлинский появился в издании Греча, и по просьбе Греча. <...>

Н.Э.: В общем, Пушкин признался однажды юному Грановскому: “Не понимаю, отчего так пренебрегают Булгариным?” Конечно, на большой улице немного совестно идти с ним рядом, разговаривать, но в переулке он готов с ним беседовать.
Ну и, наконец, из тех фигур, которые мы хотели, так сказать, рассмотреть, осталась еще одна. Я думаю, Вадим Эразмович начнет, а я продолжу.

В.В.: Давайте просто вспомним 12 декабря 1825 года. Уже все готово к восстанию. И молодой литератор, участник “Звездочки”, защищавший Жуковского в журналах от нападок консервативного крыла литературы, вдруг выходит из своих рамок литератора, является к Рылееву и говорит ему, что он идет к наследнику Николаю Павловичу, не коронованному еще императору, в правительство, так как не может не сообщить, что готовится возмущение. Долг присяги влечет его к этому. Он получает пощечину, но предоставляет свою жизнь полностью в распоряжение людей, которым он об этом сообщает. Пожалуйста, можете сделать со мной что угодно. Он получает аудиенцию у Николая Павловича. Сообщает ему о том, что в Петербурге созрел заговор, не называет никаких имен и требует, чтобы его за это не награждали.
Вот этот человек, в отличие от Шервуда, скажем, действительно награжден не был. Но к моменту, когда Герцен издавал “Полярную звезду”, он уже начальник военных учебных заведений с 1835 года. Речь идет о Якове Ивановиче Ростовцеве.
Первая половина биографии Якова Ростовцева проходит под этим знаком. Ростовцев — участник “Звездочки”. И его сочинение, отрывок из драматического произведения, значится в цензурной рукописи этого альманаха, который к тому времени, когда Герцен издает “Полярную звезду”, никому не известен и лежит полным тиражом на складе; циркулируют 1—2 экземпляра, все остальное потом гибнет.
Как бы там ни было, это первый этап биографии Ростовцева. Возвращаются декабристы, Герцен называет его имя, и старики выступают в его защиту. Вот здесь мне хотелось бы, чтобы вы (обращается к Эйдельману) рассказали подробней.

Н.Э.: Собственно имя — Яков Иванович Ростовцев, 1803 год рождения. Принадлежит к поколению, скажем, Одоевского и так далее. Был моложе Пушкина. Спорили потом декабристы, спорили, он сам к ним обращался: совершил он нравственный поступок или поступок абсолютно безнравственный, или заслуживает особого снисхождения, поскольку он пошел к Николаю и сказал декабристам: “Я иду. Можете меня убить”, а потом вернулся и сказал: “Я сказал”?

В.В.: Но ни одного имени он не назвал на допросах.

Н.Э.: Да. Правда, Шильдер написал на полях: “назвал”. Но думаю, что это не так, иначе это отразилось бы как-то в делах.

В.В.: Вероятно.

Н.Э.: Во всяком случае, ближайший друг, одноквартирец Оболенский, обнял его и сказал: “Я очень хотел бы задушить тебя этим объятием, но иди”. Так или иначе, он предупредил Николая, и это сыграло большую роль в событиях 14 декабря. Это не просто предупреждение — гвардейские полки были приведены к присяге раньше, и это было предупреждение из Петербурга, в отличие от более ранних предупреждений, пришедших из Таганрога. Он не брал чинов. Это был романтический поступок. Кстати, очень любопытно, к вопросу о нормах поведения, Никитенко в своем дневнике объясняет, почему Ростовцеву не давали чинов долгое время: этот поступок казался слишком непонятен для Николая I — уж если пришел сообщать, так пришел, или, если на площадь — так на площадь. А тут и сообщает, и не сообщает. Уж очень романтически экзальтированное поведение. Любопытно — оказывается, романтизм заменяется реализмом не только в литературе, но и в нормах поведения даже на таком уровне в этот период.

В.В.: Причем этот романтизм ведь сказался, кажется, и на поведении Николая во время этого разговора. Они возрыдали друг у друга на груди. Если, конечно, самый рассказ об этом не носит характер романтического повествования.