По приговору Верховного Уголовного Суда, конфирмованному Николаем I, к ссылке в Сибирь приговаривалось 99 человек. Правда, как это часто случалось в истории русского судопроизводства, в нем были сделаны и исключения. По ходатайству родственников осужденных, которым порой не мог отказать и император, участь некоторых (например, В.А. Дивова, В.С. Норова, В.К. Кюхельбекера) была облегчена: ссылка в сибирскую каторгу заменялась крепостными работами и отправкой на службу на Кавказ. Облегчение, правда, было относительным. Так, участник Отечественной войны Норов в 1837 г., вновь получив первый офицерский чин, действительно был уволен в отставку и обрел относительную свободу, поселившись в имении родителей. Дивов же умер от ран, полученных в стычке с горцами в 1842 г. В отношении других (Г.С. Батенькова, И.В. Поджио) наказание было ужесточено и вместо Сибири они на долгие годы (один на 20 лет, второй на 8) подверглись строгому одиночному заключению в российских крепостях.
Впрочем, делами декабристов занимался не только Верховный уголовный суд. В Петербурге состоялось два военно-полевых процесса по делу солдат, принимавших участие в восстании на Сенатской площади. В январе 1827 г. военный суд Московского полка вынес приговор унтер-офицеру А.Н. Луцкому и рядовому Н. Поветкину: «сослать в каторжную работу вечно». В июне того же года подобное судебное заседание состоялось и в Гренадерском полку, на котором шесть солдат: П. Долговязов, Г. Мезенцев, С. Рытов, Д. Соловьев, Ф. Трофимов и Т. Федотов были осуждены на бессрочные каторжные работы. Дело о восстании Черниговского полка рассматривалось в двух комиссиях военного суда при Первой армии. Четверо офицеров: А.А. Быстрицкий, А.Е. Модзалевский, В.Н. Соловьев и И.И. Сухинов были приговорены к вечной каторге, та же мера была избрана и в отношении фельдфебеля М. Шутова.
Кроме того, в 1826–1827 гг. военно-полевыми судами на различные сроки каторжных работ и поселение в Сибирь были осуждены члены тайных обществ: Астраханского, Оренбургского, Военных друзей. Не будучи непосредственно связаны с Северным и Южным обществами, они, тем не менее, были близки к ним по духу и устремлениям, а участники их (А.Л. Кучевский, А.И. Вегелин, К.Г. Игельстром, М.И. Рукевич, Х.М. Дружинин, Д.П. Таптыков и др.), разделив судьбу более известных товарищей, приняли и общее для всех «государственных преступников» этого периода название – декабристы.
Всего в Иркутскую губернию в 1826–1827 гг. было отправлено 105 участников декабристских организаций, 90 из них – в каторжную работу, 11 – на бессрочное поселение, 3 (А.Л. Кожевников, В.Н. Петин и Н. Поветкин) – в солдаты Иркутского гарнизона и А.Н. Муравьев – «на жительство без лишения чинов и дворянства».
Общеизвестно, что декабристы были изъяты из-под юрисдикции Устава о ссыльных, определявшего положение каждой категории осужденных в Сибири. Условия их содержания в «краю изгнания» полностью зависели от особых монарших указов и разработанных на основании этих рескриптов специальных положений сразу нескольких учреждений: III Отделения, Генерального штаба, Военного министерства, Министерства внутренних дел, почтового ведомства и временного Особого комитета. Такое количество распорядителей, к тому же находившихся в состоянии постоянного соперничества, нередко приводило к несогласованности и даже противоречивости требований и действий. Только к маю 1828 г. надзор за декабристами был окончательно сосредоточен в руках шефа III Отделения и корпуса жандармов. В Сибири управление ссылкой декабристов должен был осуществлять генерал-губернатор Восточной Сибири, а в месте отбытия каторжных работ было учреждено специальное Нерчинское комендантское управление во главе с генералом С.Р. Лепарским.
Создание особой системы надзора за новым для России институтом относительно массовой политической ссылки свидетельствует о понимании Николаем I смысла произошедшего 14 декабря 1825 г. в Петербурге и о его стремлении локализовать и по возможности изолировать это явление. Причем, охранять эта система должна была не только образованное российское и еще недостаточно образованное, но стремящееся к образованию сибирское общество, но и маргинальную среду каторжников и ссыльных.
Отступление от общих положений в отношении каторжников для декабристов началось уже с момента этапирования. Обращение к этой теме историков, занимавшихся сибирской ссылкой, было неизбежно. Однако даже работы, посвященные непосредственно доставке ссыльных дворян в Сибирь1, носят, в значительной мере, описательный характер. В 20–30-х гг. прошлого века, когда стали доступны неизвестные дотоле архивные документы, это было естественно: перед исследователями стояла задача введения в научный оборот новых материалов. В дальнейшем тема стала вспомогательной, призванной уточнить данные о сроках пребывания того или иного декабриста в «краю изгнания» и подчеркнуть тяжесть наказания первых русских революционеров, жестокость царского правительства и неспособность чиновников справиться с поставленными задачами. Исключением стали работы С.В. Кодана, сделавшего попытку историко-юридического анализа всей системы наказания декабристов2.
Вынесенный Верховным уголовным судом приговор предполагал переправку в Сибирь значительного числа осужденных. Но это было сопряжено с большими трудностями. Существовавший порядок доставки приговоренных к местам отбытия наказания не отвечал одному из главных пунктов приговора – «политической смерти» ссыльных дворян. Многомесячное «путешествие» через полстраны в компании ли с другими каторжниками или отдельной партией, потребовало бы, с одной стороны, усиленной охраны и введения в местах прохождения особых, если не чрезвычайных мер контроля. С другой стороны, было ясно, что меры эти возбудили бы интерес к необычным ссыльным, последствия которого предугадать было невозможно. «Доведя дело до осуждения нас и исполнения приговора, – писал позднее в своих воспоминаниях Д.И. Завалишин, – правительство решительно встало в тупик, что с нами делать. Оно не только не отважилось отправить нас обычным путем с партией арестантов, идущих в Сибирь, но боялось вести нас целою массою даже отдельно»3.
Именно поэтому в Главном штабе был разработан специальный план отправки декабристов в Сибирь. Согласно ему, отправление арестантов необходимо было «строить таким порядком, чтобы следуемые по одному тракту выезжали не в один день, а через сутки, <…> имея при каждом преступнике 1 жандарма и при 4-х – 1 фельдъегеря». Кроме того, предписывалось, чтобы отправка производилась «ночью и по секрету, чтобы никто из них не был послан через Москву, чтобы следуемые в Сибирь были отправлены по Ярославскому тракту и, наконец, чтобы маршруты следования их не были никому сообщены»4. Для ускорения процесса доставки и, следовательно, уменьшения возможности общения с осужденными местного населения (особенно в Сибири, где отношение к ссыльным всегда было достаточно сочувственным) были созданы беспрецедентные условия. Всем гражданским губернаторам губерний, расположенных по маршруту от Петербурга до Иркутска, велено было «распорядиться о заготовлении надлежащего числа лошадей для проследования по тракту отправляемых с 21 июля преступников, осужденных Верховным уголовным судом, <…> чтобы <…> не могли иметь никакой остановки»5. Сопровождавшие осужденных фельдъегери получали особые предписания всем местным военным и гражданским начальникам «оказывать во всяком случае по требованию его скорейшее пособие, как равно и в снабжении его подводами»6.
Первая партия ссыльных декабристов отбыла из Петропавловской крепости в ночь на 21 июля 1826 г. Входивший в нее Е.П. Оболенский вспоминал: «Комендант крепости, генерал от инфантерии Сукин, громко сказал: «По высочайшему повелению вас велено отправить в Сибирь закованными». <…> Вскоре потом принесли тяжелые ножные цепи, нас заковали, сдали фельдъегерю Седову при четырех жандармах, и мы вышли, чтобы отправиться в дальний путь»7.
Применение при этапировании осужденных дворян оков противоречило существовавшему тогда законодательству: согласно указу от 19 августа 1825 г., они препровождались к месту отбытия наказания «просто под строгим только надзором». И только в декабре 1827 г., видимо, под влиянием новых обстоятельств, стремясь придать определенную законность сложившейся практике в отношении политических ссыльных, Сенат сохранил эту привилегию лишь в отношении ссылаемых на поселение8. О причинах такой суровости размышлял А.Е. Розен: «Не знаю, почему против принятого порядка заковывали в железы дворян, осужденных в каторжную работу; такому сугубому наказанию подлежат только те из каторжных, которые подвергаются новому наказанию или покушаются на бегство. Нельзя было опасаться побега, потому что на каждого ссыльного дан был жандарм для караула; всех отправляли на почтовых с фельдъегерями. Причину такой предосторожности приписали человеколюбию <…>. Говорили, что заботливое правительство опасалось мести и остервенения народа против нас, чтобы нас на дороге не разодрали в куски; другие же утверждали, что оно этим средством отправки хотело препятствовать распространению вредных понятий, опасных слухов, кои сто человек с лишним легко могли передать народу на пространстве 6600 верст» 9. Несостоятельность первого объяснения становится очевидной, если учесть, что «как страна ссылки, Сибирь снисходительно принимала всех без разбора <…> и слово «несчастный», которым звали сибиряки сосланных, очень хорошо выражает то понятие, которое они себе составили о них»10. В воспоминаниях декабристов немало описаний доброжелательного, даже трогательного отношения сибиряков к отправляемым в ссылку дворянам11.
Следом за первой были отправлены еще 10 партий декабристов: одна – на каторгу, остальные – на поселение в северные районы Западной и Восточной Сибири, в солдатчину в «дальние гарнизоны» и сосланный «на житье в Сибири» бывший полковник А.Н. Муравьев. Отправляемые на поселение также ехали в сопровождении жандармов и фельдъегеря, хотя и без оков. Но 4 августа 1826 г. отправка осужденных была приостановлена.
Существовавшая тогда организация каторжных работ не отвечала поставленным императором задачам. В остроге, под строгим надзором и скованными, содержались обычно «злостные преступники» – совершившие побег или осужденные вторично. Поэтому во всем Нерчинском крае не нашлось достаточно вместительной тюрьмы, где можно было бы разместить и более 80 арестантов, и особую команду для надзора за ними (а она составляла более 150 человек), и к тому же не допустить сношений «сиятельных каторжан» с обычными. Еще 17 июля 1826 г. было принято решение о постройке особого тюремного помещения для «государственных преступников». С.Р. Лепарскому было поручено в пределах Нерчинских горных заводов выбрать «место, которое, по его благоусмотрению, будет признано удобным». Выбор пал на Петровский Завод. Место было достаточно удаленное, как от сибирских городов, так и от Нерчинских рудников с их непредсказуемым, взрывоопасным контингентом (Зерентуйский заговор И.И. Сухинова показал, что опасения императора были небеспочвенными). В то же время, благодаря своей экономической значимости для региона, дороги к нему были относительно благоустроены, существовала определенная инфраструктура, сложившаяся система управления и надзора за каторжными. Но, поскольку строительство новой тюрьмы требовало времени, решено было до того, как новые «казармы будут устроены», разместить всех декабристов в небольшом этапном острожке в деревушке Чита в достаточном отдалении от рудников и заводов Нерчинской каторги12. Однако и это помещение требовалось приспособить к принятию нескольких десятков арестантов и надзирателей. На это ушло несколько месяцев, и только в декабре 1826 г. отправка декабристов возобновилась.
Кроме того, выявилось несовершенство созданных второпях инструкций, на основании которых отправляли первые партии. Практически сразу после проезда первых партий декабристов посыпались доносы об их неподобающем арестантам поведении и попустительстве сопровождавших их надзирателей. «Употребляемый по особым поручениям» статский советник М.К. Грибовский, подавший еще в 1821 г. записку о тайном обществе, доносил шефу III Отделения Бенкендорфу о различных нарушениях режима. В вину ставилось и то, что провозимые через Нижний Новгород «государственные преступники» Якубович, Артамон Муравьев, Оболенский и Давыдов «обедали и пили вино» в трактире «против почтовой конторы», при этом «фельдъегеря и жандармов очень ласкали и угощали», и то, что «Трубецкой писал жене», и даже то, что «Давыдов брился»13. Проведенное расследование показало, что нарушения действительно были, и объяснялись они не только корыстью или сочувствием к заключенным их конвоиров, но и недостатками данных последним предписаний. Чтобы исключить в дальнейшем подобные попустительства, фельдъегерь Седов был отстранен от службы и отдан под надзор полиции, о чем было сообщено всем привлекаемым к этапированию декабристов; по пути их следования организована особая система слежки, а в инструкциях старались предусмотреть любые ситуации, которые могут возникнуть в дороге. Так, в одной из инструкций указывалось: если кто-то из перевозимых заболеет, «то такового оставлять тогда только (выделено мною. – Т.П.), когда предвидится, что не можно будет довезти его до места без опасности для его жизни. В таком случае, буде нельзя достигнуть города, то оставлять оного в ближайшем удобном месте, но не иначе, как с одним жандармом, и при проезде через губернский и уездный город известить о том местное начальство для принятия нужных мер как для попечения об оном, так и для надзору»14. Таким образом, инструкция оставляла определение тяжести заболевания на усмотрение не слишком грамотного фельдъегеря и делала положение декабристов более тяжелым, чем все других ссыльных. При следовании обычных партий освидетельствование больных должны были производить «военные и гражданские лекари», находившиеся «в местах квартирования этапных офицеров», они же «подают им нужное пособие»15. Декабристов же предлагалось либо, несмотря на состояние, везти до уездного или губернского города, либо оставлять их в местах, куда помощь могла и не успеть.
Принятые меры действительно способствовали ужесточению режима перевозки декабристов. Не желая вызывать недовольства начальства, фельдъегери нередко закрывали глаза на болезненное состояние своих подопечных. Как позже вспоминал Н.И. Лорер, «Бобрищев-Пушкин, выехав из каземата не совсем здоровый, дорогой сильно расклеился, и Подгорный хотел оставить его где-то в городе, в России еще; но, не исполнив этого, довез кое-как до Сибири. Пушкин до того ослабел, что часто на станциях, когда он долго не выходил из саней, мы и сами уже думали, не умер ли он». Тот же Подгорный, опасаясь интереса к необычным ссыльным местного населения, «на станциях запирал за нами ворота и ставил жандармов на часы <…> и только тогда успокаивался, когда мы оставляли города и станции»16. Чтобы избежать встречи братьев Муравьевых с родственниками, фельдъегерь « в полуверсте от первой почтовой станции велел остановить <…> повозки, а сам пустился во весь опор к станционному дому, откуда вскоре возвратился со свежими лошадьми». Свой поступок он объяснил тем, что «за исполнением предписанных ему инструкций следят»17.
Но больше всего конвоиры боялись сбиться с заданного ритма. Стремясь не допустить этого, они готовы были отказать своим поднадзорным даже в том, что им было положено. Так, братья Бестужевы, И.И. Горбачевский и А.П. Барятинский были лишены отдыха в Тобольске из-за «прибытия следующей партии <…> в Тобольск и страха, чтоб следующая <…> партия <…> не опередила». «О, бюрократическая Россия! – возмущался М.А. Бестужев, – тебя готовы загнать, погубить администраторы, чтобы только не нарушить нумерацию: 1, 2, 3, 4 и так далее…»18. Описания таких гонок и их печальных последствий (перевернувшиеся повозки, вывихнутые конечности и ушибы заключенных и жандармов, загнанные лошади, стоимость которых не возмещалась ямщикам) встречаются в воспоминаниях М.А. Бестужева, И.Д. Якушкина, А.Е. Розена и других. Остановки для отдыха и даже для ночлега были крайне редки. Отчитываясь за командировку по сопровождению А.П. Арбузова, А.И. Тютчева и И.Д. Якушкина, жандармы отмечали, что «до Тобольска останавливались пять ночей, от Тобольска до Иркутска пять ночей, а из Иркутска до С.-Петербурга – 24 ночи»19.
Впрочем, нарушения предписаний и излишняя спешка объяснялись не только боязнью перед возможным наказанием. Многие фельдъегери не могли устоять перед соблазном поправить свое материальное положение за счет своих поднадзорных. Как с горьким юмором заметил А.Е. Розен, «кажется, в наш век все заразились наживанием денег, от министра до поденщика, от полководца до фурлейта, от писателя до писаря, почему же и фельдъегерю не накоплять себе капиталец?»20 Экономили на прогонах, беря вместо четырех три тройки, посадив одного конвоируемого в свою повозку. Некоторые платили ямщикам лишь половину положенного. Разрешая декабристам самим оплачивать питание в пути или пользоваться добровольными пожертвованиями сочувствующих местных жителей, фельдъегерь клал в свой карман и положенные на каждого этапируемого 30 копеек в сутки21.
Была, по-видимому, и еще одна статья дохода у предприимчивых государевых слуг. Демонстративно не допустивший свидания братьев Муравьевых с матерью, женой Никиты Михайловича и ее сестрой, фельдъегерь все же взял у них для передачи своим подопечным «много денег», т. к. Екатерина Федоровна, по словам П.Е. Анненковой, муж которой находился в той же партии, «задарила также и Желдыбина»22. Десять месяцев спустя, сопровождая И.И. Пущина, П.А. Муханова и А.В. Поджио, тот же Желдыбин, «не заметил» мимолетного свидания Пущина с его родственником П.И. Кошкулем, передавшим ему 300 рублей. А в Ярославле, «вопреки данной ему инструкции, объявил <…> сестре преступника Лунина г-же Уваровой <…>, что он везет преступника Муханова, ей знакомого, позволил ей с ним видеться, равномерно допустил Пущина иметь свидание с находившимися там в то время г-жею Якушкиной и матерью ея, которая Пущина при отъезде благословила образом». Допрошенный во время дознания о потерянных Желдыбиным компрометирующих писем, жандарм Кузьмичев подтвердил эти сведения и добавил, что видел, как «Якушкина дала фельдъегерю два картуза табаку и в ящике припасов»23. Кроме того, он согласился доставить родственникам Пущина его записную книжку и записки сестре Муханова Е.А. Шаховской и знакомому Поджио К.К. Рачинскому. И.И. Пущин действительно «умел располагать к себе людей», но, думается, «любезность» Желдыбина, названного в письме декабриста из конспирации Приваловым, объяснялась надеждой на вознаграждение. «Наградите щедро моего Привалова, – просил Пущин сестер, – он добр»24.
Пожалуй, наличие или отсутствие у декабристов именно денег существенно влияло на степень исполнения их сопровождающими своих обязанностей. Разумеется, при отправке декабристов, деньги, бывшие у них, изымались и отправлялись генералу Лепарскому, который должен был выдавать их по мере надобности небольшими суммами. Однако родственники, хорошо зная российскую действительность, стремились снабдить отъезжающих доступными им средствами втайне от властей. Несколько эксцентричная и деятельная Н.Д. Фонвизина, разузнав о маршруте, которым должны были везти мужа, сообщила ему, где он должен будет встретиться с нею и ее отцом. Получивший от жены на первой после Петербурга станции тысячу рублей М.А. Фонвизин (как в скобках заметил его спутник Н.В. Басаргин, фельдъегерь, «вероятно, все знал, но не хотел показать то») сумел облегчить путешествие и себе, и своим товарищам, купив повозку и запасшись теплыми одеялами25. Это, конечно, противоречило предписанию, 4-й пункт которого гласил: «Буде кто из арестантов захочет ехать в своем экипаже, то сего не дозволять»26. Но фельдъегерь, по воспоминаниям Басаргина, «поступал с нами так, чтоб только самому не подвергнуться ответственности за слабый надзор», и даже, «заметив, что железа мешают нам спать, был так внимателен, что позволил на ночь снимать их. Жандармы нам прислуживали»27. Такое отношение к арестантам сохранил и сменивший фельдъегеря тобольский частный пристав, сопровождавший их вместе с прежними жандармами до Иркутска. Возможно, Басаргину и его товарищам по партии повезло, и им встретились действительно добрые и совестливые люди. Следует, наверное, учитывать и особый характер Н.В. Басаргина, который, будучи человеком религиозным, склонен был больше видеть в людях доброе. Нельзя исключать и того, что на конвоиров оказало влияние отношение к ссыльным тобольского губернатора Д.Н. Бантыш-Каменского. «В Тобольске, – писал с дороги жене Фонвизин, – Каменские приняли меня хорошо и по-родственному – им обязан я, что провожавший нас офицер обходился с нами очень хорошо и даже согласился переслать тебе письмо сие»28.
Совсем другим было обращение с неимущими и не имевшими влиятельных родственников братьями Бестужевыми, И.И. Горбачевским и А.П. Барятинским. Фельдъегерь Чернов, как вспоминал М.А. Бестужев, «кормил нас одним молоком и простоквашей, нигде не останавливался для отдыха <…>, мы не имели времени переменить дорогой <грязное белье>, а нижнее – не имея возможности по причине наглухо заклепанных желез <…>, и трижды чуть не разбил нас вдребезги». В результате неоправданной спешки и жестокого обращения Чернова с ямщиком в одной из таких аварий у Михаила Бестужева был пробит череп, «Горбачевский страшно разбил все лицо, ямщик переломил руку, а один из двух жандармов, переломив крестец, умер на дороге»29. И такой случай не был единичным, о подобных происшествиях рассказывали А.М. Муравьев и И.Д. Якушкин30.
Еще более тяжелым было положение декабристов и приравненных к ним лиц, дела которых разбирались военными судами. И если в отношении приговоренных к каторжным работам солдат применение положений «Устава об этапах», т .е. доставка в Сибирь «по канату», не противоречило ни существовавшим тогда законам, ни сложившимся традициям, то распространение их на дворян, пусть даже лишенных сословных привилегий по суду, безусловно, создавало совершенно особый прецедент. Но вряд ли стоит обвинять нового монарха в такой жестокости. Как бы ни был злопамятен Николай I (а эту черту отмечали в нем даже его приверженцы), трудно предположить, что все свое стремление к мести он направил на никому неизвестных провинциальных офицеров – черниговцев (И.И. Сухинова, В.Н. Соловьева, А.Е. Мозалевского и А.А. Быстрицкого), белостокцев (А.И. Вегелина, А.М. Гриневича, К.Г. Игельстрома и М.И. Рукевича) и оренбуржцев (В.П. Колесникова, Х.М. Дружинина и Д.П. Таптыкова). Власть в большей степени была заинтересована в быстрейшем завершении «прискорбной истории», чтобы можно было предать ее забвению. Однако несогласованность ведомств, занимавшихся на первых порах организацией системы наказания политических противников режима, бюрократическая рутина, свойственная чиновничьему аппарату, а также отсутствие влиятельных родственников, которые могли бы привлечь внимание к их ужасающему положению, привели к тому, что эти бывшие офицеры также были включены в партии уголовных ссыльных. Для чиновников же из губернских правлений, непосредственно ведавших отправлением осужденных, они были просто именами в статейных списках, которые лишь нужно было оформить по всем правилам для Тобольского приказа о ссыльных. А в статейных списках были ссылки на приговоры не Верховного уголовного суда, а военных судов и причиной их называлось стандартное «участвование в мятеже против высочайшей власти». Исключение представлял Луцкий, которому вменялся «бунт 1825 года 14 декабря»31.
Черниговцы и члены Общества военных друзей были доставлены из Киева и Белостока в Москву, а оттуда, обычным порядком, через Казань в Тобольск, члены Оренбургского общества – сразу в Тобольск. Солдаты-декабристы и А.Н. Луцкий были отправлены из Петербурга в Сибирь через Москву по Владимирке. Не все смогли выдержать выпавшие на их долю испытания: несколько недель провели в лазарете московского тюремного замка «в сильной горячке» (по-видимому, в сыпном тифу) Сухинов, Соловьев, Мозалевский и Быстрицкий, последний был оставлен здесь на несколько месяцев, в тюремной больнице Казани скончался А.М. Гриневич32.
Сведения об этом эпизоде декабристской ссылки очень скудны, т. к. прошедшие путь в Сибирь по этапу, не оставили своих воспоминаний. Сохранились лишь небольшие рассказы В.Н. Соловьева и В.П. Колесникова, причем записанные не ими самими, а С.В. Максимовым и В.И. Штейнгейлем33. Как и всех следующих по этапу на каторгу, их переодели в казенную арестантскую одежду, на которую «в предупреждение побегов и для удобнейшего распознавания ссыльных» были нашиты «по два <…> лоскута на спине, до двух вершков во все стороны, отличного цвета от самой одежды»34. Во время пути к ножным кандалам, обязательным для всех мужчин, добавлялись ручные, которыми они «по двое пристегивались на прут или длинную веревку» (общий их вес составлял от 5 до 9 кг.). И даже на ночь ноги колодников заковывали на «лису» (особое устройство из брусьев), при котором «невозможно иметь другого положения, как только приподнявшись сесть и опять лечь на спину – и так целые 12 часов»35. К этим лишениям добавлялись и недостатки питания: «в пути следования скованных ссыльных» предписывалось «довольствовать каждому по 12 коп.»36. Возможности же купить что-то у местных жителей они были лишены. Согласно правилам, «поелику многие из ссыльных, имея при себе собственные деньги, предаются пьянству и разврату, покушаются на побеги и самую препровождающую стражу, делают поползновения на разные беспорядки, то <…> при отправлении партии, имеет строжайшим образом обыскивать и отбирать от них деньги. <…> В отобранных деньгах выдавать каждому ссыльному квитанцию». В дальнейшем деньги декабристов поступили в распоряжение Нерчинского комендантского управления37.
Следует, правда, отметить, что опасения относительно наличия у ссыльных «собственных денег» не были беспочвенными. Так, шедший в одной партии с участвовавшими в восстании 14 декабря солдатами-гренадерами А.Н. Луцкий сначала под предлогом «тяжкой болезни» на несколько месяцев задерживался в Москве, Казани и Перми. Затем, уплатив 60 рублей ассигнациями следовавшему для поселения в Ачинский округ Енисейской губернии за бродяжничество Агафону Непомнящих, поменялся с ним статейными списками. Такой же обмен совершил и бывший солдат лейб-гвардии Гренадерского полка Семен Рытов с поселенцем Андреем Сергеевым. Четверо их товарищей – Пантелей Долговязов, Даниил Соловьев, Трофим Федотов, Федор Трофимов, доставленные 9 марта 1829 г. в Петровский Завод, никому об этом не проговорились. Только через несколько месяцев обман был раскрыт, Луцкого и Рытова доставили в иркутскую тюрьму, где 23 февраля 1830 г. были приговорены к наказанию розгами (100 ударов) и отправке в Нерчинские заводы. Впрочем, относительно Луцкого у иркутских чиновников возникли определенные сомнения: определить ли его «в Нерчинскую горную экспедицию для употребления в заводскую работу или переслать его в ведение Нерчинского коменданта». К тому времени также шедших по этапу членов Общества военных друзей и Оренбургского общества передали в ведение Лепарского. Однако после попытки И.И. Сухинова поднять восстание заключенных в Петербурге решили «отправить помянутого Луцкого, куда был сослан, на каторжную работу, наказав его по существующему положению за вновь учиненное преступление»38.
Трудности пути, безусловно, оказали влияние, как на физическое, так и на душевное состояние декабристов. И только И.И. Сухинов, по словам его товарища Соловьева, «всю дорогу <…> ни разу не хотел сесть на подводу» и говорил, что «будет стараться изыскивать все средства, чтобы бороться с ненавистным ему правительством». Не скрыл он этого и от догнавших их партию в мае 1827 г. Е.П. Нарышкиной и А.В. Ентальцевой. По-видимому, именно от женщин узнали о настроении черниговца читинские узники, и во время остановки их этапа в Чите С.Г. Волконский просил жену не только «к ним пойти, оказать им помощь», но и постараться успокоить Сухинова, который был очень возбужден, и внушить ему терпение»39. Однако увещевания Волконской, Трубецкой и Ентальцевой оказались тщетны. Трудно сказать, почему офицеров-черниговцев не оставили, как и других шедших по этапу дворян вместе с остальными декабристами в Читинском остроге. Возможно, причиной этому была все та же неповоротливость бюрократической машины. Но нельзя исключать и того, что на их положении сказалось их непосредственное и самое активное участие в восстании Черниговского полка, именно к ним в буквальном смысле относились слова приговора – «участие в мятеже».
Облегчить положение декабристов в пути или хотя бы предоставить им несколько часов передышки в приличных условиях могли чиновники и уважаемые жители тех мест, через которые проходил маршрут их следования. Воспоминания многих декабристов сохранили имена людей, не побоявшихся проявить к ним участие – тобольского губернатора Д.Н. Бантыш-Каменского и полицмейстера Алексеева, каинского городничего Степанова, советника Красноярской казенной палаты И.И. Коновалова и красноярского купца И.В. Старцова, часового в иркутском тюремном замке, бывшего семеновца Андреева и иркутского почтосодержателя Анкудинова40.
Вместе с тем, в воспоминаниях немало упоминаний и прямо противоположного характера. Со слов Соловьева И.И. Горбачевский описывал встречу его товарищей с сенатором Б.А. Куракиным, ревизовавшим в это время Западную Сибирь: когда они «представили страшную картину их жизни и просили, чтобы он приказал им снять с рук и ног обременяющие их железа, то князь, тронутый их бедственным положением, соболезновал и в заключение всех утешений и состраданий объявил, что в сем отношении не может им ни в чем помочь и не имеет права удовлетворить их просьбам»41. Положим, сенатор действительно не мог полностью освободить декабристов от оков, но распорядиться перековать М.А. Бестужева, который еще в Шлиссельбурге второпях был закован «в перверт», отчего не мог нормально ходить, было вполне возможно. Однако, как доносил сам Куракин Бенкендорфу (по совместительству он исполнял и обязанности доглядчика за режимом этапирования «государственных преступников»), «так как цепи были пробуравлены, и нужно было обратиться к кузнецу, я не осмелился позволить себе это; впрочем, три четверти пути были уже закончены»42. Похоже, в географии этот вельможа был не более сведущ, чем фонвизинский Митрофанушка. И чем выше был пост чиновника, тем более неловко чувствовал он себя, вынужденный общаться со странными арестантами, на что обратили внимание Н.И. Лорер и Н.В. Басаргин. Последний, рассказывая о посещении их в иркутской тюрьме генерал-губернатором Восточной Сибири А.С. Лавинским, отметил: «При разговоре старался избегать слова «вы», а говорил с нами в третьем лице, обращаясь более к бывшим тут чиновникам, а не к нам. Это было и странно, и смешно, даже неловко ему самому. Может быть, возвратясь только из Петербурга, он имел особенные приказания насчет нас от государя и, соображаясь с ними, хотел в присутствии чиновников показать, что мы потеряли уже право на принятые в образованном обществе условия. Странно только было то, что высший государственный сановник мог думать о таких мелочах»43. Для человека внутренне свободного это, пожалуй, действительно не имело большого значения, но для человека на службе, к тому же только что наделенного особыми полномочиями в отношении декабристов, никакая мелочь не была мелкой. Он должен был учитывать и возможность доноса (а Сибирь славилась этим официально-литературным жанром), и свое близкое знакомство с влиятельными родственниками некоторых ссыльных.
Период этапирования декабристов в Сибирь, вопреки расчетам правительства, растянулся на два с половиной года – с июля 1826 по март 1829 г. Он показал неготовность власти к решению новой для нее задачи – борьбе с политической оппозицией. Из-за отсутствия в местах сибирской каторги помещения, в котором можно было сразу разместить большое число людей, приговоренных к политической смерти, не удалось достаточно быстро переместить их в отдаленный регион. Наличие родственников, для которых следование христианским и родственным чувствам оказалось более значимым, чем подчинение требованиям власти, не позволило поставить «государственных преступников» в абсолютную и унизительную зависимость от милости или немилости власть имущих. Сословная солидарность части сибирских чиновников и сочувственное отношение сибирского населения к «несчастным» сорвали надежды на полную их изоляцию. Последовавшие вслед за тем события (революция в Польше, процесс петрашевцев) заставили правительство обратиться к опыту доставки к местам наказания достаточно больших групп осужденных, полученному во время этапирования декабристов.
