11
   

17 августа 1777
Милостивый государь батюшка! Никита Артемонович!
Сей господин вручитель, Аполлон Никифорович Флоров-Багреев, сделал мне одолжение принять на себя доставление к вам перстня. Я прежде писал к вам, милостивый государь батюшка, о причинах, которые решили меня его оставить. Но если вы изволите его охотнее назад отдать, время еще не потеряно и ювелир его всегда принимает. Я не пишу более с сим случаем для того, что я писал нынче по почте и, чаятельно, то письмо скорее получить изволите. Я не мог найти хорошенькой коробочки, куда положить, и принужден был употребить худо выдолбленную.
На всех сторонах ящичка по связкам ниток положены печати нашего герба, и крышечка утверждена гвоздиками. Бриллиант в двух бумажках, в хлопчатой бумаге, внизу подостланы охлопки. В прочем принося мое нижайшее почтение как вам, так и матушке сестрице Федосье Никитишне, остаюсь навсегда, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1777 года августа 17 дня. С. Петербург.
   

12
   

21 августа 1777
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович! Сей час получаю я ваше наполненное милости письмо, от 16 числа сего месяца пущенное, за которое так, как и за приобщение письма Афанасья Матвеевича,1 приношу мою искреннейшую благодарность. Я краснеюсь против своей воли, когда вы увольняете меня от писания к вам дважды в неделю, чтоб не делать лишней траты моего времени. Сим самым вы заставляете меня стараться о употреблении его как можно полезнее. Но мое сердце раздираемо бывает, когда вы сами силу ваших ко мне милостей унижать изволите, что будто, кроме бесполезной ласки, вы иначе в пользу мою ничего сделать не можете. Как будто бы то, что я имею, чем наиболее жизнь моя может быть приятна мне, все, наконец, что я своим называю, не было ваше. Я на сие ответствовать ничего не имею. Дайте мне времени чувствовать великость сих благодеяний и стараться их сколько-нибудь заслужить, прежде нежели оне вам покажутся малы... В прошедшую пятницу был я в придворном театре и нашел там Вейдемейера2 и Тургенева,3 который уже пожалован майором, и простоял с ними вместе. Перстень отправил я с Аполлоном Никифоровичем Флоровым-Багреевым. В четверг он не уехал еще, как я прежде писал: я видел его в театре в пятницу, и он хотел выехать в субботу по утру. Красильников4 все сие лето в Петербурге не был, а думают, что, конечно, в будущем месяце он будет, чаятельно-де теперь он на Ладожской ярманке. В субботу обедал я с двумя Иванами Матвеевичами у Олены Петровны Яковлевой, которая вам свидетельствует свое почтение. О Захаре Матвеевиче5 говорит братец, что просить бесполезно, для того что он чрез то самое, что в Москву командирован, введен в комплет и никто из офицеров не захочет быть вытолкнут отсюда. В Кры<м>-де командировки не будет. Однако все бы об этом подумать. Иван Матвеевич нынешнее лето не был в лагере, затем что денег нет. Ему надобна, по квартермейстерскому чину, лошадь и пр., а взять негде, так сначала был он в отпуску и жил в Сюйде, а теперь репортуется больным. Павлушка отправлен мною отсюда в Успеньев день после обеда, то есть 15-е число. Как-то, даст Бог, дойдет, а то прежде сего по дороге пошаливали. У нас здесь пронеслось, будто бы дядюшка Матвей Артемонович меньшой поехал к вам в Тверь. Нынешнее утро был я в Академической библиотеке и взял стихотворения барона Кронегка,6 которые читаю. В прочем прося усерднейше Бога о вашем драгоценном здравии и наде<ясь> продолжения ваших милостей и родительского благословения, остаюсь навсегда, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1777 году авгус. 21 дня. С. Петербург.
   
Матушка сестрица Федосья Никитишна!
Ваше письмо, так я нынче должен назвать полторы страницы, которые вы ко мне писали, наполнили меня тем чувствием, которое его писало. Всякий раз чувствую я это, когда получаю тверские письма. Любезная, нежная сестра, ты заслуживаешь брата, который бы столько чувствовал дарования, которыми украшена душа твоя, и цену чувствий, ею обладающих, как я, но который бы умел любить лучше меня. Душа твоя имеет нечто важнее и основательнее, нежели моя. Ты мне приписываешь, что будто мог я ее успокоить своими советами. Я почти осмеливаюсь сказать, что ты мне льстишь... Прости мне, сестрица, я сделал себе насилие написать это слово, которое тебя огорчит. Могу ли я льститься, чтоб... я знаю силу убеждения, свойства души твоей, готовой прилепиться ко всему тому, что она темно сама в себе чувствует. Она не может не плениться чертами добродетели. Ежели мои разговоры могли это сделать, я почитаю их для меня благополучными. Ты отдай мне этот долг и взаимно представь мне тихую добродетель, первую владычицу сердец, чтобы мое видело черты ее, написанные рукою, ему любезной, и тем легче последовало ее наставлениям. Напиши мне кистию природы и невинности картину дружбы, какие цепи связывают друзей. Представь мне человечество, которое возглашает мне, что я рожден ему помогать, что нищий требует моего взору, что я пожалею брата своего в злодее. Начертай мне излегка ту завесу ... для того что Творец природы не может быть ею созерцаем, ту завесу, за коей ищет Его мудрец, благоговейно ему поклоняясь. Изобрази мне мрачными красками терзания насильных страстей, за ними следует угрызение, которое никогда не умирает, и злодействие, ожидающее заблудших в свое объятие... Я поцелую черты руки твоей, и, может быть, добродетельная слеза упадет на них. Мое сердце приближится к добродетели. Прости. Я тебя люблю от всего моего сердца. Поклон мой тем, кто спросят. Василью Ивановичу Чаадаеву и, ежели приехал, Ивану Ивановичу.7 Фавиньку, пожалуйста, не забудь, сестрица. Татьяне Петровне мой поклон. Желаю ей здоровья, веселья и ... сна.
   

13
   

24 августа 1777
Милостивый государь батюшка! Никита Артемонович!
Все ли вы в добром здоровье; я, слава Богу, здоров. Желаю от всего моего сердца, чтобы вы свое время сколько-нибудь веселее препроводить изволили. Я надеюсь, что наполненный милости родитель и искренно меня любящая сестра в печали, в радости, дай Бог! чтоб в печали не довелось, всегда и меня вспомнят. Я живу здесь и кажется, что живу, чувствую, хотя времени моего и не всегда расположить умею. В школу я свою ни ногой. Сижу дома, читаю или перебираюсь в своих бумагах; ежели выду, и выхожу нередко, тысячу мест входит в голову, где еще быть надобно. Праздность эдакую терять не надобно, но не знаю, как пользоваться. Нынче был у Вейдемейера и Тургенева, у которого взял Петрова перевод двух песен "Энеиды". Все после обеда читаю своего Виргилия и сержусь на себя, что он так хорошо писал. Здесь опять дожди зачинаются, и время пасмурно. Во вторник была русская комедия "Так и должно".1 Новый актер и новая актриса2 явились на театре. Оба незавидны. Я был у Дмитревского во время балета за кулисами. Он был совсем одет, чтоб играть петит пьес; однако не играли. Вот о какой важности разговариваю я с вами, милостивый государь батюшко! Но это и письмо писал я для того только, чтоб с вами разговаривать. Если б мог я изъяснить чувствия нежнейшие моего сердца! Мое к вам усерднейшее почтение! Если Бог веселится счастием своих тварей, то и родитель, таков, как вы, должен быть чувствителен к удовольствию детей своих. Но я недостоин принесть вам сие удовольствие. Я целую ваши руки и, прося вашего родительского благословения, остаюсь навсегда, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1777 года авгус. 24 д. С. Петерб.
   
Матушка сестрица, если хочешь меня одолжить чем-нибудь и услышать просьбу отсутствующего, будь довольна собой, будь весела. Я тебя люблю, и дай Бог! чтобы сия любовь была утешением моей жизни, чтоб сие чувствие возобновляло живость сердца моего. Время течет; останавливай его. Всякая минута, которую в свою пользу употребишь, не вечно для тебя пропала. Чувствуй свое бытие, дай упражнение своему сердцу, любя ближнего, Бога, родителя, сродников, друзей, ежели они есть, и приготовляя душу свою несть несчастие и счастие.
Татьяна Петровна, здравствуй. А Фавушку, пожалуйста, не забудьте.
   

14
   

28 августа 1777
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
Нынче ожидаю я вашего письма: обыкновенно приносят ко мне в понедельник, и поздно. От этого случается, что и хотел бы на что скорее ответствовать, да письмо уж услано. -- Нынешний день только застал я Якова Ефимовича1 в его мызе для того, что прежде и приезжал, так был в Сарском селе, где он почти по неделе живет. Я зашел, он был в зале и читал просьбы нескольких мещан, которые тут были. Я подаю ему письмо; он, взяв меня за руку, ведет в свои покои, говоря по-французски, что со мной имеет говорить. В третьей оттуда горнице, где его спальня, подал я ему письмо. Прочитав его, говорит мне, что он сам на него будет вам ответствовать, чтобы и я между тем уверил вас, что он служить вам старается. Потом, продолжая тоже по-французски, сказал, что он смотрит случая в вашу пользу, но обещать не может. Я ему ответствовал также по-французски, что вы для того только и писать к нему изволили, чтобы напомнить, и тем кончился разговор. По моему счету, должен быть уж теперь Павлушка в Твери: он пошел отсюда 15 чис<ла>, также и Аполлон Никифорович Флоров-Багреев, с кем я бриллиант отправил, должно думать, что в Тверь уж приехал. Ему уж нынешний день неделя в пути. При сем посылается письмо от Конева и Попова. Новый вексель следующим образом написан: "Вологда, мая 30 дня 1777 года, вексель на 493 р. 27 коп. в двенадцать месяцев, считая от сего тридесятого числа мая тысяча семьсот семьдесят седьмого года, по сему нашему одинакому векселю повинны мы заплатить его превосходительству действительному статскому советнику господину Никите Артемоновичу Муравьеву или кому он прикажет серебряною российскою монетою денег четыреста пятьдесят три рубли двадцать семь копеек: толикое число мы от его превосх<одительства> получили сполна. Векселедавцы Петр Филиппов Попов купец вологодский, Петр Стефанов Конев купец вологодский". О Красильникове я уже писал, что его ожидают будущего месяца. Кибитку продали мы только вчерась и взяли семь рублей с половиной; давали очень дешево. За коляску нашу дают восемь рублей, так, как и за карету Прасковьи Матвеевны. Письмо мое более похоже на ведомости, нежели на что другое; если бы ведомости сии были важны. Я живу спокойно, безызвестно и ежели представляю Тверь, так только с хорошей стороны для того, что вы в ней живете. Сколько бы я счастлив был, если бы ваше житье в Твери было сколько-нибудь менее скучно. В прочем я прошу усерднейше вашего родительского благословения. Остаюсь навсегда, милостивый государь батюшко, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1777 года августа 28 дня. С. Петербург.
   
Милостивая государыня, матушка сестрица Федосья Никитишна! вы, конечно, ожидаете своей череды и думаете: от меня что-нибудь услышите. Ah! ventre, ah! deluge! que je me veux du mal pour ne pas savoir ecrire!* Вы обманетесь и не прочтете ничего. Ну, сударыня, ни слова о том, будто я тут n'y entre pour rien!** <Тезке> каково у вас, так ли, эдак ли? Что пользы, что я прожил десять месяцев в эдаком, я хотел было сказать, проклятом городе, но нет, я очень учтив, чтоб это сказать, je suis trop bon, et <cete ville> n'est pas tout-а-fait mauvaise...*** Прошедшую пятницу обедал у меня Ханыков и просил меня изо всей мочи в театр, но я поупрямился. А представляли, сказывают, "Дезертера".2 Нынешние два дни читал я прекрасную книгу: "Considerations sur... la grandeur et la decadence des Romains" par mr le president Montesquieu, son "Temple de Gnide", petit poиme en prose, joli au possible, ses fragments sur le goыt etc.3 **** Это такие книги, qu'il faut relire, quand on les a lus.***** Возьмите, матушка, у Александры Алексеевны "La Henriade" ****** и Сумар<оковы> комедии. Md. Bastidon4 m'a dit, la premiиre fois que j'etais chez elle, que mr Balk5 s'est charge de payer pour sa plume et les... perles (бусы) et n'en a rien fait. Cela monte je crois а quelques six roubles et...******* y меня давно уже Мармонтелевы "Инки", и я хочу давно что-нибудь выписать из них для вас. Прощайте, будьте здоровы.
   
Матушка Татьяна Петровна, здравствуй.
И ваш покорный слуга И. Муравьев. Сестрица, видите, что Ив<ан> Матв<еевич> вас особливо помнит.6
Я вам, милостивый государь дядюшка, имею честь донести, что, слава Богу, <я> остаюсь вам с моим должным почтением ваш, милостивый государь дядюшка, навсегда покорный слуга

Иван Муравьев.
   
Перевод:
* Ах, чорт возьми! Как я зол на себя, что не умею писать.
** не при чем.
*** я слишком добр, да и город этот не совсем плох...
**** "Размышления о ... величии и падении римлян" г. президента Монтескье, его "Книдский храм", маленькую поэму в прозе, до невозможности прелестную, его фрагменты о вкусе и т. д.
***** которые надо перечитывать, если даже их и читал.
****** "Генриаду".
******* Г-жа Бастидон говорила мне, когда я впервые был у нее, что г. Балк взялся заплатить за ее перо и ... бусы и ничего не сделал. Это обойдется, я думаю в какие-нибудь шесть рублей я... <припечатано сургучом>.
   

15
   

31 августа 1777
Милостивый государь батюшка! Никита Артемонович!
Я должен просить извинения, что движением чувствия, которого я не мог умерить, жалуясь, что редко получать могу ваши милостивые письма, востревожил я вас нечаянно. Вы изволите налагать на себя труд писать ко мне дважды в неделю: это мне новая милость, и изъявления любви, ее сопровождающие, объемлют все мои ощущения и не дают желаниям места. Но я вместе и постыжден сею милостью: я боюсь не принять ее, однако ж и совещусь, что отягощаю ваше снисхождение, что это делаете вы для меня. Мне должно искать вашей угодности. Всякий лишний труд, который вы принимаете для меня, должен буду я себе упрекать. Один раз будучи извещен, столько же будет мне счастлива та неделя, которую вы благополучно препроведете, и я всегда то же место занимать буду в сердце вашем. Я прошу усерднейше Бога быть сколько-нибудь достойным тех уверений милости, которые вы мне делать изволите.
Не знаю, что сделалось с Павлушкой, что он еще в Тверь не бывал: по моему счету должно бы быть ему 26 число. Также и Флорову-Багрееву. Вексель я уже переменил и копию с него вместил в прошедшем письме. О Красильникове я писал, что его в сентябре дожидают.
Вчерась, т. е. в Александров день, государыня одна быть изволила в Петербурге.1 А великий князь по причине беременности великой княгини не выезжает из Сарского села. Церемонии не было: государыня ехала в карете, также и кавалеры, в их платье. Пожалованных не слыхать.
Покорно прошу прислать к подполковнику другое письмо, для того что первого передать я не успел. А его ждут к 10 сентября, может быть, и позже.
Здесь дни стоят довольно ясные. Маленький Иван Матвеевич свидетельствует вам свое почтение, так как и большой, которого нет дома. Он сегодня пошел явиться в полк. Дядюшку Матвея Артемоновича большова здесь скоро ждут. Помнится, что прежде сего я еще не писал к вам, что старик Эйлер женился на молодой: уж давно.
В прочем, прося Бога о вашем драгоценном здравии, с глубочайшим моим почтением навсегда остаюсь, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1777 года авг. 31 дня. С. Петерб.
   
Матушка сестрица! Голубушка Федосья Никитишна!
Что я должен тебе ответствовать на тысячу бумажек, которые теперь вкруг меня лежат. Я хотел бы, чтобы ни одна из них не осталась без ответу. В каком я кафтане хожу? Часто ли бываю в театре? Завтре, сказывал мне Николай Федорович,2 который нынче у меня обедал, что будут представлять "Димитрия Самозванца". И я пойду. Прошедший раз представляли не "Дезертера", а Расинову "Андромаху". Vous etiez malade, ah! ma chere amie! et vous avez eu la cruaute de vous taire. C'etait ma simplicite de vous en croire sur votre parole. Apres coup, je me ressouvins, que j'ai remarque а la lecture de votre letre de 9 d'aout la faiblesse de votre seing et des caractиres traces en desordre. C'etait le huit sans doute, que vous l'avez ressenti. Eh! au nom de Dieu, qu'etait-ce que cete maladie? Tout le temps que je demeurais avec vous et, Dieu en soit loue, vous etiez en parfaite sante. Apprenez-moi, ma chere, je vous en prie, si vous etes retablie, mais avec since-rite! Traitez-moi en ami qui s'interesse а tout ce qui vous touche et n'ayez pas avec moi cete indigne pitie. Si un pere tendre, si sa presence est afigee des maux que vous avez souferts et dont je me fate que vous etes soulagee, ne le dois-je pas soufrir, moi? Vos sentiments, si purs, si delicats me ravissent l'ame. Aimez-moi, ma chere, je vous aime de tout mon coeur.* Ив<ану> Ивановичу и Василью Ивановичу Чаадаевым поклонись, матушка, от меня. Дмитрию Васильевичу3 также, если он в Твери, Тимофею Ивановичу Чонжину et а toutes nos connaissances. А Mr Gorockof et Madame.** Фавушку, матушка, люби и беззубова. Vos conseils me sont chers; je les suivrai.***
Матушка Татьяна Петровна, благодарствую за приписку и остаюсь ваш покорный слуга Мих. Муравьев.
   
Перевод:
* Вы были больны, ах, любезный друг мой! И вы имели жестокость молчать. А я простосердечно верил вашему слову. Потом я вспомнил, что заметил при чтении вашего письма от 9 августа неотчетливость подписи и беспорядочность букв. Без сомнения, восьмого вы почувствовали себя плохо. Ради Бога, что это за болезнь? Все время, когда я жил подле вас, вы, слава Богу, были совершенно здоровы. Прошу вас, любезная моя, сообщите мне, но искренно, выздоровели ли вы? Обращайтесь со мной, как с другом, которого интересует все, что касается вас, и не испытывайте ко мне этой недостойной жалости. Если нежный отец удручен вашей болезнью, от которой, надеюсь, вы уже избавились, не должно ли это причинять страдание и мне? Ваши чувства, столь чистые, столь деликатные, восхищают мою душу. Любите меня, любезная, а я люблю вас от всего моего сердца.
** и всем нашим знакомым. Г-ну и г-же Гороховым.
*** Ваши советы мне дороги; я им последую.
   

16

4 сентября 1777
Милостивый государь батюшка! Никита Артемонович!
Мне нынче много писать кое-каких известий, и как я их воображу, так кажется, что без того не пройти, чтоб не запутаться. Итак я зачну по старшинству происхождений. Последнее письмо мое было от четверга. В пятницу был я у Мих<айла> Ник<итича> Кречетникова.1 Он стоит у Руки, по Сарскосельской дороге, не доезжая заставы, в сторону, на даче Бутурлина. Прочитавши письмо ваше, приказал вам поблагодарить весьма ласково, что в будущий его проезд мимо Твери будет он сам случай иметь с вами видеться и поговорить. Спрашивал, что еще с тех пор не сделал ничего в вашу пользу Сиверс? "Я-де думал, что по крайней мере нынче при открытии Псковской губернии употребит<ся> он хотя виц-губернатором. Я сожалею искренне батюшку и желаю ему сердечно всякого добра; я сам бы не отрекся помогать ему, когда бы это было в другой губернии, а то Як<ов> Еф<имович> неотменно сочтет, что я это ему впреки делаю. Батюшка имеет всякое право быть им недоволен, затем, что это сущая обида -- определять мимо, молодших. Не сделает ли он хоть того, чтоб дать батюшке место Фед<ора> Леонтьевича;2 однако-де челобитна его еще не представлена". Сказал потом, что он здесь был болен лихорадкой и в первый раз еще готовится выехать к государыне. Того же дня после обеда, будучи в театре, увиделся я с Семеном Саввичем Муравьевым,3 который приносит вам свое почтение и просил меня к себе. Он живет у Семионовского мосту, в Аничковском доме. Сын его большой давно уж вахмистром, а меньшой недавно сержантом в Преображенском полку. И жену и дочь видел при выходе из театра. Следующий день не имеет ничего примечания достойного. Утро сидел я у Попова, который подарил мне свои "Досуги", ходил потом к Ермолову в Преображенский полк и обедал у Ханыкова. Вечером был у нас с Иваном Матвеевичем совет делать разные предприятия будущее утро. Мы так верно расположили, что уж казалось, будто я и впрямь офицер Преображенского полку и не позже, как к новому году. Совет был в избе, и Ульяна уж подавала свое мнение, что делать с пристройкою. В самом деле, по утру, то есть вчерась, Иван Матв<еевич> разбудил всех очень рано, и снарядились мы идолопоклонствовать -- он в свой полк, а я к Козловскому. Пришел: но мне ответствовали, что его уж на той квартире нет; оттуда я в "Лондон", там распрашивать: нет его. А ходит-де сюда Зоричев скороход, сказывал мне пьяный немец, он бы знал это. Но, слава Богу, нужды еще не пришло в скороходе. Скучившись, оттуда пошел я к Миллеру4 и с час рылся в книгах; оттуда ходил во дворец к Петрову, которого не застал. Назад уж шел я; случай опять привел к Козловскому. Он стоит в "Любеке". Козловск<ий> недели три как не выезжает. Этот день было его рожденье, наехало к нему пропасть ветреников с разными известиями. Они столько говорили, что мой проект о переводе в Преображенский полк остался без открытия. Обедал я вчерась у Василья Евдокимовича,5 откуда ходил на Васильевский остров к академическому инспектору; он вам кланялся. Пришел домой; от дядюшки Матвея Артемоновича большого человек, что дядюшка уж давно приехал и просит к себе. А приехал он 29 ч<исла> авг<уста>. Итак, я опять на Васильевский остров, где и ночевал. С дядюшкой были мы нынче у Як<ова> Еф<имовича> на мызе. У него теща больна молошницею, уже десять дней. Дядюшка стал просить о вас. Сиверс ответствовал то же, что обещать не могу, а стараться, уж конечно, буду. Потом погодя у меня спросил по-французски, писал ли я к вам от него? Дядюшка после того, в другий раз, зачал просить усильно. Он на это, с особливой миною, как будто принуждаем, говорит: "Сделать я не могу сам собою: государыня изволит определять, и вы знаете, что у братца есть люди, которые его не любят". На вопрос дядюшкин: кто ж бы это был? -- еще подтвердил с особливыми движениями: "Есть люди, да авось-либо мы их переможем. Я постараюся перемочь". -- Потом прибавил: "Слышали вы, что Голохвастов6 виц-губернатором во Псков?" -- Дядюшка ответствовал, что слышал, и прибавил: "Вашим ли также пред-стательством?" -- "Ну ... нет, другие за него просили... Государыня изволила...". И потом откланялся. Оттуда заехали мы к Анне Андреевне; оттуда к Петрову, которому и рекомендовал меня дядюшка. Он будет обедать в субботу у Вяземского и хотел выведать, каким образом князь в рассуждении вас. Дядюшка очень много старается: хочет здесь купить дом Фаминцина, просят 9000 руб<лей>. Извините, милостивый государь батюшка, что так худо и смутно писал. Мне хотелось все уместить, а описать не умел. С нетерпением ожидаю завтра вашего милостивого письма; прошу усерднейше Бога о вашем здравии и, прося вашего родительского благословения, остаюсь навсегда ваш покорнейший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1777 года сент. 4 дня. С. Петерб.
   
Дядюшка завтре хочет по меня заехать и взять к архерею. Ивана Матв<еевича> нет дома.
   
Матушка сестрица Федосья Никитишна! Голубушка! Здравствуй. Нынче о тебе спрашивал Ник<олай> Николаевич Муравьев и Варв<ара> Ник<олаевна>.7 Он уж выше. Notre cher oncle m'a demande dans le carrosse s'il ne se rencontre pas encore de partie pour vous? Partout, dit-il, j'en entends du bien. J'en suis bien aise.* О моя голубушка! Будь здорова и будь весела. Всякое удовольствие, которое утешит тебя хоть мгновение, ты мне его дашь. Mon coeur! Soyez en bonne santй. Si j'etais sur que vous l'etes dans ce moment je m'estimerai heureux et trois fois... Que mon cher pere... que toi...** Вы будьте мне утешением, если вам угодно, чтобы я вам был тем же. Прошлый раз в театре была опера-комик "Julie"8 *** в трех действиях; тут пели: "Lison dormait dans un bocage, un bras par-ci, un bras par-lа".**** Прощай.
   
Перевод:
* Наш любезный дядюшка спрашивал меня в карете, не встретилась ли уже партия для вас? -- Повсюду, -- сказал он, -- я слышу о ней только хорошее. -- Я этому очень рад.
** Сердце мое! Будьте в добром здравии. Если бы я был уверен, что вы сейчас здоровы, я почитал бы себя счастливым, и трижды... Дорогой мой отец... и ты...
*** "Жюли"
**** "Лизон, раскинув руки, дремала в роще".
   

17
   

7 сентября 1777
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
На нынешней неделе получил я уже два письма от вас, за которые приношу мою нижайшую благодарность: я поставил свое лучшее утешение и удовольствие, когда я их один перечитываю. Чувствия нежного родителя и сестры в них заключены самою природою; если бы изобразились и в моих чувствия благодарнейшего сына и брата. Что я их имею в своем сердце, благодарю ему, что сомневаться не могу в том. Чем могу я вас иначе вспомнить, как любовию, благодеяниями и моим благополучием? -- Я было востревожил вас письмом своим; но нравоучение есть моя слабость. Я хотел представить сам себе состояние, в котором бывает поставлен человек. Мне хотелось кинуть на бумагу все черты, его составляющие, не продумав, у места ль эта картина. И заврался. Виргилий, описывая снисшествие Энея во ад, представляет, между прочим, одного злодея, жалостно вопиющего:
   
О вы великие и сильны на земли,
Судите праведно и Бога почитайте.
   
Скаррон, переворачивая все это в смехотворство и написавши сие нравоучение, рассуждает сам с собою:
   
Ну! право, эта речь умна и хороша,
Да только в аде-то не стоит ни гроша.
   
А мое нравоучение в письме еще несвязнее. Я прошу вас, милостивый государь батюшка, нижайше не беспокоиться обо мне, слава Богу, здоров; с самого моего сюда приезду не заболела ни один раз голова. Не надобно осудить. Правда, что один раз в театре я не мог внимательно слушать комедии и всю ее прозевал. Это для того, что я пришел прямо из-за стола от Ивана Абрамовича. У него стол прекрасный. Ну! я теперь уж и о столах заговорил. Чтоб не завраться, обращусь к делу. -- О векселе, я думаю, что вы уж теперь, по крайней мере, известны, он у меня, и копия к вам сообщена. Так сомневаться нечего. Письмо Конева я удержал покуда и не знаю, будет ли какая надобность возвратить его в Тверь. Если надобно, вы извольте приказать. Мне надобно будет сходить к Докучаеву для надписания при нем на векселе издержанных на покупку 69-ти руб. 30 1/4 коп. Я еще в сие время не успел. Все эти дни я у дядюшки и с ним кое-куда хожу и езжу. Во вторник были мы с ним у Гавриила.1 Какого почтения достоин этот человек! Тих, снисходителен, разумен; по крайней мере, мне так показался. Сколько ж мы сидели за столом! С нами ж был князь Мещерский! Так ничего не поговорено. Слышно, что государыня изволит прибыть в субботу сюда на житье. Сей самый час приходил ко мне лакей Вас<илья> Евд<окимовича> Ададурова с письмами, чтоб их вам переслать. Нынешний день был я у Домашнева,2 он недавно переехал с Каменного острова, где он все лето жил. Нынче же зачнутся опять физические лек-ции.3 Адъюнкт Иван Алексеевич4 свидетельствует вам свое почтение; он меня особливо просил не позабыть это исполнить. Здесь начало сентября обещало нам хорошее время. В самом деле, дней с пять, кажется, пользовались летом. В народе всклепали на Эйлера, будто бы он пророчит преставление света: он, бедный, на старости, сказывают, не знает, что делать. Не в одном народе, даже в городе утверждали за подлинное. В поварне нашли кухарку всю в слезах: -- "О чем ты плачешь?" -- "Эйлер предсказал преставление света". -- Вчерась на перевозе к Академии слышал я, что рассуждают о кометах. Будто уж одна есть; другая тот год будет. Зорич, сказывают, упражняется в раздаче денег всем неимущим: первое сентября в день его именин что-то ему пожаловано, и указ в присутствующие места -- давать везде деньги под расписку. -- В заключение имею честь принести мое усерднейшее поздравление с днем рождения вашего. Завтра хотел бы я быть не в Петербурге. Ив<ан> Матв<еевич>, который только теперь пришел от дядюшки, уверяет, будто бы мы и он на завтре отозваны к Дьякову.5 Желая искреннейше продолжения драгоценного здравия вашего и прося родительского благословения, остаюсь навсегда, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1777 года сент. 7 дня. С. Петерб.
   
Милостивая государыня, матушка сестрица Федосья Никитишна! Loin de nous tout ce qui porte l'empreinte de melancolie. Fi donc! de ces grands airs allemands, enchвsses dans des hйlas! Sautons, dansons!* Сегодня пир: сегодня пить, ногой свободной о пол бить. Столы покройте сладкой брашной. Со мной вы сядьте в круг, друзья, Пусть сам предстанет бог домашной, В убранстве праздничном, как я. Вить это говорит Гораций, кн<ига> I, ода 37. Ergo bene. -- Некогда писать. -- Матушка, поздравляю, буянь до бешенства, однако ж приятного, весела, весела и ... весела. Пусть воскурится, будто б я еще был в Твери, тучный кофе в круглопространном сосуде, вкуси его сладостно, он тебе будет обо мне говорить. Вылей несколько с чашки за окошко... Провал возьми! Зачем мой Ванька не так варит. По усам катилось, в рот ... попало.
Матушка Татьяна Петровна, бесись не с печали; но убо прилежно и внятно зри и чти Горация, идеже показано бесись и наконец взбесись с радости. -- Простите, вы рассердитесь, а я с радости заврался. И Фавушка бесись, и безбожников сын, и Бижуткин сын, и Федорка бесись и ... как нашего Соболева зовут ... Ну, что ты сделаешь, Иван ... нет ... имрек бесись. Я уж взбесился, опамятовался на конце. Ну, ежели опоздает, вот же радуйся, радуйся! Чему радоваться?
   
Перевод:
* Прочь от нас все, что несет отпечаток меланхолии! Долой эту немецкую напыщенность, погруженную в "увы". Будем скакать и плясать!
   

18
   

12 сентября 1777
Милостивый государь батюшка! Никита Артемонович!
Я очень виноват, что вчерась не успел исполнить моей должности, то есть к вам писать, и опасаюсь, чтобы тем не навлек вам какого-нибудь беспокойства. Но я просил прежде и вас и сестрицу, чтобы такою безделицею себя не тревожить. Я был на Васильевском острову у дядюшки, и он нас увел к Олене Петровне, так что домой уже пришел я поздно. Впрочем, я здоров, весел и счастлив, если только вы здоровы и веселы. Государыня изволила приехать в город 9 число к обеденному кушанью; мне случилось быть тогда у Петрова, так сверху все видно. Въезд был без пушечной пальбы, может быть, по причине беременности великой княгини; однако ж великолепно. Накануне того дня, т. е. в день вашего рождения, звал меня и Иван Матвеевича дядюшка к себе, и мы пили за ваше здоровье. Отобедав, были в театре мы только с братом: представляли французские актеры "Заиру" так худо, что поморили со смеху. Выходя, встретился я с Андреем Лаврентьевичем Львовым,1 с которым мы долго разговаривали как старые комедианты одной банды. Он уже майором и адъютантом у кн. Николая Васильевича Репнина. На другой день был я у него: он приносит свое почтение вам. Княгиня2 уж с неделю как приехала, а князя ждали третьегодня. В тот день обедал я у Федора Михайловича, у которого видел записку вашей руки к Апол<лону> Никифоровичу о перстне. Марья Ивановна не очень здорова. Между прочим, слышал я тут, что контрадмирал Грейг3 отпущен в отпуск на четыре месяца в Англию на нашем военном фрегате с полным комплектом офицеров. Он пишет в коллегию, что, не помню на какой высоте, приметил он американского капера, который делал над ним наблюдения, что он напротив того стал прибавлять паруса, и капер убежал. Я уж думаю, не послан ли он под рукою для обезопасения аглинских кораблей, для того что уж каперы по всему Немецкому морю разъезжают и у самого Зунда под аглинским флагом. Сюда приехал один аглинский корабль под российским флагом и просил позволения у Чернышева отсюда ехать с ним же; он ему ответствовал, что позволить не смеет и чтоб просил позволения там, откуда отправляется, т. е. от генерал-прокурора. На 10 число всю ночь стоял преужасный ветер с моря.4 У нас много стекол повыбило. В пять часов поутру валом прибыла вода на 9 футов и 11 дюймов, или четыре аршина с четвертью. За двадцать лет назад было также большое наводнение, но полтора аршином меньше нынешнего. Мост снесло, и плашкоты разбросало по сваям. В Галерной гавани люди спасались по кровлям, и несло домы. Не было воды только у Владимирской и частью на Литейной. У нас, я думаю, на аршин или более было. Рыжак стоял по брюхо в воде. Убывать стало в девятом часу понемногу и наконец везде вдруг осушилось. Людей почитают с тысячу утопших, другие -- три тысячи. Убыток полагают миллионами, но верно сказать не могу. И у нас снесло мост. Дюйма на три была вода в наших горницах. Мы все носились на чердак; в кухню ездили на плоту, и Иван Матвеевич варил кашицу из ветчины. Теперь еще куда ни пойдешь, на всякой улице позорище печали и разорения, поваленные заборы, пожитки жителей, груды кокор нанесенных, на острову по набережной в Седьмой линии -- большая барка с сеном. Вся Седьмая линия занесена пребольшими пластинами, так что пройти трудно. У Олены Петровны в пол-окна было воды. Белье, платья, соболи -- все перемочено. Корова утонула, девчонку насилу откачали. Во дворце в погребах потонуло 18 чел<овек>. Галиот перед ним поставлен на сваях. Сколько барок занесено, изломано! Везде из нижних жильев отливаются. Инде все дровами устлано, в деревянном гостином дворе на аршин воды было. С каменного крышу сорвало ветром. У дядюшки в это время было загорелось, и он говорил, будто палаты шатались. Но мы не приметили ни малейшего знаку землетрясения. Нынче будем мы с Иваном Матв<еевичем> обедать у Ивана Абрамовича. Мы, слава Богу, все здоровы. В прочем, прося вашего родительского благословения и желая вам от всего моего сердца здравия и благополучия, остаюсь навсегда, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1777 года сент. 12 дня. С. Петербург.
   
Извини, матушка сестрица, местечка немножко, а все проклятое наводнение -- всю бумагу загромадило! Сей час получил я милостями отца и нежностию любезнейшей сестры наполненное письмо от 6 сент<ября>. Я его целую. Как приятна мне твоя analyse* романа, счастливого романа, который тебя умел тронуть и который мне не знаком. Так, сударыня, une ame pure ne doit pas sentir des chagrins,** для ней, конечно, их нет, и скука есть плод малодушия, если не злодейства, а чтоб сказать мармонтелевыми словами: une ame faible est а la veille d'etre criminelle.*** Надобно уметь и душу утвердить, не стыдиться быть честным человеком и добродетель любящим, -- да когда бы стыдно было быть добродетели?
   
Перевод:
* разбор.
** чистая душа не должна чувствовать огорчений.
*** душа слабая близка к тому, чтоб сделаться преступной.
   

19
   

14 сентября 1777
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
Нынче полученное мною от вас приятнейшее письмо писано вами в день вашего рождения. Мне сие служит новым удовольствием, что вы в этот день со мною беседовали. Я льщусь в нем приметить нечто веселое. Я несказанно тронут был, его читая. Ваши милостивые советы проницают меня их пользою, и я только сержусь на себя, что исполнением их медлю или иногда и сомневаюсь. Например, издание Механики множество затруднений мне представляет.1 Чего будет стоить печатание ее на свой счет? А чтоб Академия приняла, надеяться не можно. В сей материи нового сказать нечего; я ж не имею столько силы, чтобы дойти до источников ее и заслужить внимание знающих. Небольшое сведение дифференциального исчисления делает почти бесполезным такое начальное сочинение и которое не может иначе почесться, как прочие учебные книги -- арифметика или геометрия. Прежде уже издал Козельский "Предложения механические",2 которые довольно пространны, но доказаны только по-геометрически литерами, без присовокупления алгебры. Мне будет надобно их иметь, чтоб посмотреть, могу ли я приступить к исправлению. Утруждать Академию о рассмотрении будет, я думаю, дерзко, а вырезывание фигур очень дорого. Я, с позволения вашего, куплю себе еще какие-нибудь основания механики, чтобы ими обогатиться и взять их порядок. Вчерась я ходил к подполковнику, да все утро не мог <найти> случая подать ему письма для того, что он был занят делами. А подал нынче: Шипов, который тут стоял, сказал ему обо мне, что было надобно. Подполковник по некторым вопросам, как давно я служу и пр., сказал мне, что мое прилежание к наукам и должности может всегда сделать ему приметным. Я не упомню точных слов, но почти такое их было содержание. Урон людей в нынешнее наводнение не столько велик, как я писал, а разве есть человек триста. Герцогини Кингстон корабль посадило на мель. Государыня приказала ей сделать новый, ежели не снимут этого. Он сделан особливым образом, по ее изобретению. Дни у нас очень дождливые. Кн. Петр Ник<итич> Трубецкой3 был еще на приморской даче и насилу спасся, севши в лодку, нечаянно прибитую, и с дочерью и привязавшись к верху строения. Убыток миллионов на шесть, как молва идет. В черни пророчили на вчерашний день потоп и на нынешний. Поговаривают, но скрытно, о войне с теми же. Третьего курьера ожидают. Извините, что я пишу так связно:4 у меня теперь В. В. Ханыков. Имею честь поздравить усерднейше с завтрашним днем вашего имени. Я остаюсь с искреннейшим почтением и преданностию, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1777 года сент. 14 дня. С. Петерб.
   
Матушка сестрица Федосья Никитишна, вы ко мне писали прекрасное письмо, и я очень сожалею, что не имею времени заплатить вам, сколько бы я хотел. Платится ли любовь твоя чем иначе, как сердцем? В нем имеешь ты жилище, никогда не отъемлемое, если его не отвергнешь. Природою мне велено тебя любить, но разум мой приемлет более свои собственные повеления. Я столько же люблю тебя, как любви моей достойную, как должен любить в тебе и сестру.
Фавинька! Тебе что сказать? Матушка, не оставь моего сироту.
Матушка Татьяна Петровна, здравствуй.
   

20
   

18 сентября 1777
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
Удовольствие говорить с нежнейшим родителем есть моя должность. Нет ничего для меня приятнее ее. Если бы в начертаниях пера моего могли найтиться и чувствия сердца. Я никогда не бываю столько доволен сам собой, как когда образ ваших милостей и убеждение моей к вам благодарности, нежного почтения живо во мне представится. Не уходят у меня сии неразнственные, кажется, поступки, они мелочи обхождения, но тем драгоценнейшие, чем менее в них себя приневоливают. Одно бы мое желание было -- быть любви сей, сих милостей достойным, чтоб чрез то самое показать, что я их умею почитать по достоинству и что я их не забываю. Простительно ли мне то, что я льщусь иногда письмами своими послужить к вашей отраде? По крайней мере, занять несколько минут приятно, подать случай разговаривать сему малому обществу и одному, которое вам приятно, я разумею, вам и сестрице. Вы мало приемлете участия в том, что другие называют увеселением. Позвольте мне себе попенять, если простите сие выражение. Но наши обстоятельства вас занимают. Что же делать, если переменить их не можно? Вы сделаете наше счастие с сестрою, если будете веселы. И вот о чем хотел я вас просить. Нечувствительно попал я разговаривать о том, что меня занимает. Что до меня касается, я весел и, слава Богу, здоров. Вчерась и третьегодни препроводили мы у дядюшки и ночевали. И на завтре нас просил. Я говорил ему об отказе: он и не знает, где Светушкин. Дела ничего не сделано: крепости растеряны. Наш Леонтьев, поговаривают, будто к 22 ч<ислу> будет майором. Я позабыл к вам писать, что Петр Абрамович женился в Казани уже месяца два тому назад, на немке. Она уж русская барышня и душ, я думаю, с 200 за нею. Осип Абрамович1 поехал во Псков советн<иком> наместнического правления. Мое письмо чересчур пестро. Этому причиною, что я отрывками писал и между тем упустил время. Мое наказание, что прежде кончить принужден письмо, нежели хотелось. Я прошу Бога о продолжении вашего драгоценного здравия и с чистосердечнейшею преданностью остаюсь навсегда, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1777 года сент. 18 дня. С. Петербург.
   
Милостивая государыня, матушка сестрица Федосья Никитишна! Обнимаемся. Si mon ame est capable des sentiments d'amitie pour une belle ame, ma chere! que dois-je а l'Etre supreme de m avoir fait une douce loi de t'aimer! Si la nature me parle, ses premiers discours sont pour toi. Dieu me departira ses bienfaits les plus doux dans ton bonheur! Est-ce-t-assez pour une declaration?* Напиши ко мне, намарай, Hagrifonne** какое-нибудь прекрасное письмецо, и я тебе еще сделаю другую en forme. Je vous aime et plus aimer aucune ne saurais.*** Прощай. Играй на клавирах: я посмотрю, что-то ты прибавила. Верь, что ежели строить еще не могу, то, по крайней мере, расстроить уж умею. Ну... А! Фавиньку! не оставь, матушка. Вчера маминька была именинница, третьего дня ее рожденье; отпиши к ней, que je ... n'ose point la prier de me pardonner.****
Матушка Татьяна Петровна! письма ваши я постараюсь еще доставить. Прощай.
Захару отпишите: он мой друг.
   
Перевод:
* Если душа моя способна испытывать дружеские чувства к иной -- прекрасной -- душе, любезная моя, как и я обязан верховному существу, внушившему мне сладостный закон любить тебя! Если природа ко мне взывает, первые ее речи о тебе. Ниспослав тебе счастье, Бог щедро одарит и меня. Достаточно ли этого для декларации?
** нацарапай.
*** по всей форме. Я вас люблю и сильнее любить никого не мог бы.
**** что я не смею просить ее извинить меня.

31

26 октября 1777
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
Каким образом могу я представить радостнейшие движения моего сердца! Для меня нынче, дни четыре, столько много стеклося счастливейших обстоятельств, что я их не могу выдержать. Ваше милости наполненное письмо было первое их преддверие. Вы изволили меня подарить империалом без моих заслуг, и я попрекаю себе маленькую нескромность в одном письме своем: я не знал, что мое слово будет подстережено. Письмо г. Карманова,1 признаюсь к моему унижению, было пищею моего тщеславия. И я в нем, кажется, обязан собранию, которое его сделало корреспондентом. Никогда не был я щеголем, но этот день не дал покою Ульяне, покуда не пришила сестрициных манжет. Никто в доме между тем не знал, что я на другой день именинник. Проклятый староста устрецкий приехал с крепостями: так мне было надобно таскаться в полицию.2 Встал я рано; а накануне Новиков меня просил к себе. Утро сидел у меня Ханыков; однако ж обедал я у Новикова с Княжниным. Случись так, что это было день рождения Михаила Матвеевича; и так вечером, или еще и засветло, съехали мы туда, где нас человек с 25 ужинало; Васильев поздравил меня, что вы пожалованы виц-губернатором, и указ накануне дня того вышел, и Михайло Матвеевич и все меня поздравляли. С чем я вас, наконец, милостивый государь мой батюшка, усерднейше и всерадостнейше поздравляю и матушку сестрицу. Михайло Матвеевич всем рассказывал, что наши вместе и рожденье и именины, и оба, говорит, стихотворцы. Наконец, после его здоровья за ужином пили и мое. Так-то вчерась я бражничал. При сем посылаю стихи Катерины Сергеевны Урусовой на смерть Сумарокова.3 Княжна живет с Херасковыми. Также, милостивый государь батюшка, просил меня Николай Иванович Новиков переслать к вам несколько объявлений об издании "Утреннего света", ежемесячного издания, для подписки. Нижайше прошу взять на себя сие попечение, раздать кое-кому и, кто изволит подписаться, собрать. Я думаю, что будут иные охотники.
Особливо намерение издателей для заведения школ для бедных, кажется, может побудить многих. А для вас уже подписался я за три рубли, и дядюшка подписался. После уж надобно и подписки переслать и деньги. В прочем, желая всякого благополучия и здравия, навсегда остаюсь, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1777 года окт. 26 дня. С. Петерб.
   
Матушка сестрица Федосья Никитишна!
Чем могу я отплатить тебе за то, что ты мне подарила свою работу? Я тебе сто раз кланяюсь в землю. Столько ж одолжен я тебе за прекрасное письмо, которым провождала свой подарок. Оно так справедливо мышлено, что cela fait plaisir.* Ты, право, <прекрасна> как книга ... О твоем физическом вопросе получишь ли ты довольное изъяснение, не знаю. Вам известно, что воздух есть некое вместилище звука, что слух наш ударяется воздухом. Орган уха нашего так сделан, что малейшее сотрясение воздуха приводит молоточек в движение, ибо он должен наперед пройти через витые дороги. Когда вы ладонью заслоните отверстие стакана и ударите рукою по дну, то запертый воздух под стаканом не может иначе сообщить постороннему воздуху свое сотрясение, как через вашу руку. Вот уж и препятствие, чем плотнее оно, тем глуше и не явственнее слух. В другой раз об этом. -- Можно ли, что де ла Тур,4 эдакий скот, присвояет мои книги. Я не могу вздумать, не осердясь. Я говорил с ним про Буало? Когда это? Так бесстыдно лгать на живых? Так ли мне indifйrent** Буало, как де ла Тур? Он отнимает порядочно. Нижайше тебя прошу у этого сукина сына как-нибудь достать его. Прости, матушка, что я так рассердился и себя позабыл.
Мих<айло> Фед<орович> Соймон<ов> недели две как приехал.
   
Перевод:
* доставляет удовольствие.
** безразличен.
   

32
   

30 октября 1777
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
Все обстоятельства моей жизни взывают мне на память благодеяния и любовь нежнейшего родителя. Она есть для меня и Училище благодарности. Намнясь заставил меня дядюшка читать письмо ваше к нему, и половину его должен я был краснеться и читать про себя. Милостивые обо мне попечения, достойные вашего сердца, ничем не могут быть заплачены. Я, слава Богу, здоров, весел и всем обязан вам. В Тверь готов, когда приказать изволите. Но теперь погода немножко дурная, и, кажется, путь не так скоро станет. На прошедшей почте послал я к вам объявления для подписки на нынешний журнал. Если вам не трудно, нижайше прошу потрудиться разослать между тверских охотников. Это просьба Николая Ивановича, которым я очень доволен. Он еще более честный и постоянный человек, нежели хороший писатель. И вы отдадите ему справедливость, когда изволите разобрать намерение трудов его. Он ко мне ласков и ежели долго не побываю, неотменно пришлет к себе звать. Молодой человек, который сурьезно старается знать самого себя и основанием сего почитает христианство, которого он ревностный защитник... Не могу удержаться, чтоб не сообщить вам стишков, которые вчерась читал я Михаиле Матвеевичу на смерть Сумарокова.1 Он было адресовал меня к Николаю Ивановичу, чтоб их напечатать в Кадетском корпусе. Ему Тейльс друг.2 Он было и взялся; да читаючи их, припали нам некоторые рассуждения, которые нас поостановили. В самом деле, дано у меня много вольности воображению. Так Новиков хотел, чтоб я ослабил инде выражения свои. Все утро нынче толковали мы: рифмача не скоро приведешь в толк. И я уж их бросил. Причины Новикова приносят честь его образу мыслей. Он друг точности. Но, может быть, ее требовать строго в стихотворстве и невозможно. Например, он не хотел бы сказывать, что Сумароков мудрец, которого мнения были развратны и жизнь полна соблазнов. Мих<айло> Матв<еевич> хотел было, чтоб я приехал к нему с первой корректурой... Дядюшка, у которого я нынче ночевал, хотел было ехать вчера по утру со мной благодарить Сиверса; да как время худо, и он перемены его чувствует, так мы отложили до другого времени. Он очень рад, что наконец мы хоть это получили. Сергей Александрович вам кланяется: он взял у меня сентябрь "Утреннего света" и теперь не очень здоров. Я нынче написал более, нежели думал. Прося усерднейше Бога о вашем драгоценном здравии и вас о продолжении родительского благословения, остаюсь навсегда, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1777 года окт. 30 дня. С. Петербург.
Матушка сестрица Федосья Никитишна!
Я тебе на сей бумажке пересылаю поцелуй. Твоя рука, прикоснувшися к ней, верно его получит. Не вздумай, что я с ума сошел: по эдакому воображению не трудно это заключить. Умишко мой здоров: ни град, ни наводнение его не испортили. Коль-ми паче сердце, за которое я охотно жертвую ум. Оно, сударыня, всегда вас помнит, и как ему не помнить той, которая так меня любит, как вы?
   

33
   

2 ноября 1777
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
Сие после обеда получил я ваше милостивое письмо, пущенное от 27 прошедшего месяца. Я почитаю себя счастливым, что я оставил в Твери людей, которые удостаивают меня своими воспоминаниями, хотя, настоящим образом, вам я обязан за оное. И чем обязан я не вам? Из сего самого письма вижу я, сколько вы изволите заниматься моим счастьем. Я не осмеливаюсь отметать ваших намерений в рассуждении письма к Зоричу.1 Но чистосердечно могу вас уверить, что мое спокойствие отнюдь не терпит через то, что я не офицер. Мне бы хотелось самому сколько-нибудь подать причину меня вспомнить. Что будут говорить по городу для того, что письмо сие тайно прибыть не может? Правда, что теперь не спрашивают резонов: я хочу себе счастья, зачем? Ежели я взял, так и прав. По крайней мере, нам ответствовать нечего, когда спросят, что за причина? Теперь у Зорича секретарем Матвей Иванович Афонин, человек вам знакомый и мне и который от этого не отпирается. Зорич ныне президентом в Вольном экономическом обществе, и для того, что это ему ново, всякую среду и субботу собрание, и которые преж сего года три не ездили, теперь не смеют пропустить ни разу и несут чепуху, как говорит Михайло Матвеевич. Нынче был я у Анны Андреевны, которая приносит величайшие благодарения за ваше старание по ее делу и поздравляет с пожалованием в виц-губернаторы. Ей было уж это известно прежде, нежели вышло, затем, что Сиверс сказывал, и жалеет, что как я давно у ней не был, не могла она первая вас уведомить. Дала мне комиссию подписаться под "Утренний свет". Нижайше осмеливаюсь вам припомнить о посланных к вам объявлениях для подписки к сему журналу. Сам Николай Иванович будет вас благодарить о том. Здесь в городе все подписываются, и Тверь, я думаю, захочет подражать Петербургу. Благо что дано средство. Хорошо добро делать из какой бы причины ни было. Хоть и для того, что так водится. Некто неизвестный, думают, что Иван Ив<анович> Шувалов, подписал в октябре за один эксемпляр 100 руб<лей>. Многие по 25-ть. Одному вельможе сказали про подписку этого журнала: все подписываются-де. -- "Ну! так и я, да сколько надобно?" -- "Цена три рубли, но иные подписали из благотворительности пять и десять". -- "Ну! так я двадцать пять". -- Это Брюс.2 Сентябрь и октябрь перешлю я к вам по ямской в день почты. Вы полюбите намерение и Творца его. Вчерась рано ездили мы с меньшим Иваном Матвеевичем1 к Сиверсу благодарить: да он не сказался, для того, что тот же День ехал в Новгород. В прочем, прося Бога о вашем драгоценном здравии и родительской милости, остаюсь навсегда, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1777 года нояб. 2 дня. С. Петерб.
   
Матушка сестрица Федосья Никитишна, голубушка!
Вчерась, то есть прошлого года вчерась, был я нескромен. Так теперь поскромничаю. У меня Ханыков нынче обедал и только теперь от меня. Я купил себе Уца,3 славного лирика немецкого. Это propos rompus.* Ты меня подарила письмецом, которое я читал plus d'une fois** и читал Ханыкову. C'est pour faire parade et...*** Ho, je vous epargne. On a de la modestie, si l'on respecte celle des autres.**** Отпиши, маминъка, к своему другу Бастидонше.4 L'autre jour йtant avec elle je la regardais, et croyant vous voir en elle.*****
   
Перевод:
* бессвязные речи.
** не раз.
*** Это для того, чтобы похвастаться и...
**** я пощажу вас. Скромный уважает скромность других.
***** На днях, будучи с нею, я смотрел на нее, надеясь увидеть в ней вас.
   

34
   

6 ноября 1777
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
Завтре ожидаю вашего письма, и сам завтре писать к вам буду, с чем и перешлю месяц октябрь "Утреннего света". Я, слава Богу, здоров и кое-как поживаю; счастлив, ежели вы, милостивый государь батюшка, и с сестрицею в добром здоровье и веселы. Я нынче ночевал у дядюшки и уж другую ночь: он без нас, как без рук, по крайней мере, как он говорит. Иван Матвеевич, мой товарищ, и теперь у него; а я уж ушел поутру затем, что мне надобно было зайти в академическую книжную лавку для подписки под "Утр<енний> свет" для Анны Андреевны. Сегодня был прекрасный день, и я, идучи тихонько, не один раз останавливался, особливо по набережной, чтоб насладиться видом Невы и ее окрестностей: это еще первый мороз, но такой, что с жарким солнечным сиянием его почти и не слышно. Вместо того, что накануне грязь было по колено, нынче не замараешь ноги. Тонкий туман, теряющий почти синеву свою в солнечных лучах, стоял вокруг берегов. Мне было мило, что я петербургский гражданин: вить все делает воображение. Чувства наши таковы, что представления столько нас прельщают, сколько мы хотим предаться прельщению и сладостным чувствованиям или и их противным. Вот для чего стоики, может быть, и не совсем неправы, утверждая, что истинный мудрец неразнствен к боли и удовольствию. Природа сама собою ненавидит печальных представлений; но мягкость нравов и воспитание придают нам новые чувства, которых владычество наконец становится отяготительно. Сарданапал лучше хотел сжечься, нежели вообразить лишение роскоши... Вот называется умствовать ни к стати, ни к числу. Но я затем и прошу извинения. Мои письма были бы чересчур одинаковы, хотя я и знаю, что они вам не по достоинству какому-нибудь угодны... В извинении имею я еще менее удачи, нежели в умствовании. Так осталось мне прибегнуть к дарованию рассказчика новостей, в котором я до этого довольно успевал. Да полно, что рассказывать? В три дни, которые протекли между прошедшим и нынешним письмом, какие дела я наделал? Да: вчерась был я, разумеется, с дядюшкой, у Семена Саввича, там и обедали. И обедали на серебре. Сколько должен еще засвидетельствовать я поклонов от Семена Саввича, Аграфены Петровны,1 детей и пр.? Они живут у Аничкова. Орлов, играючи на биллиарде, посклизнулся и убил себе бровь, так что вся почернела. Наш Красильников приказал в середу выходить и с векселем на гостиный двор. Сегодня я посылал к нему, и он приходил; да меня еще не было дома. Сегодня получил я письмо от Захара Матвеевича, о переводе которого мы только говорим, а о деле и не думаем. В именины мои хотелось бы мне быть у именинника, которого я особенно почитаю, да не удастся... Когда я воображу нежность милостивейшего родителя, я познаю сердечно мое уничижение и сомневаюсь быть когда-нибудь ее достойным. Всевышний собла<говол>ит услышать мои молитвы, молитвы от <сокру>шенного сердца о вашем здравии и благополучии. Я униженно прошу родительского благословения и остаюсь навсегда, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1777 года нояб. 6 дня. С. Пет.
   

44
   
Матушка сестрица Федосья Никитишна!
Дай Бог! чтоб ты, увидевши постиллиона в передней, встала со стула и закричала: -- "А! Это братцово письмо". -- Дай Бог! чтоб ты, прочетши его, была веселее, сколько бы ни была весела прежде. Jo chiedo,* может быть, non possibile cosa?** Чему радоваться, получа эдакий rogaton?*** Я никогда не открываю письма вашего, не поцеловавши его и не подумавши минуты... Я, у дядюшки будучи, читал "Персидские письма" г. Монтескиё. Прекрасные, но философа осьмого на десять века. А то тогда ж читал я дядюшке первый разговор Сократов о бессмертии души, в день его смерти, что в "Утреннем свете". Нет ничего божественнее. Я нынче читаю философов. По двадцать первому году вить... Ну! перестань же возноситься. Мы и в сорок лет дети. Прощай, маминька.
   
Перевод:
* Я спрашиваю (итал.).
** невозможную вещь (итал.).
*** пустяк.
   

35
   

7 ноября 1777
Милостивый государь батюшка! Никита Артемонович!
Сей час только получил я любезнейшее письмо ваше и при нем одно к Сиверсу и одно к Зоричу. Сколько виню я себя, что пропустил почту. Пришел тогда только от дядюшки в ужасную грязь и хотел писать, да темень была такая, что Ванька, вправду сказать, отсоветовал. Я чувствовал и тогда вину свою и никогда ей не позабуду. Я просил еще, отъезжая, и вы обещать изволили не беспокоиться, ежели по случаю раз пропущу. Могу ли я утонуть, ходя через тот твердый и безопасный мост, каков Невский? Да нынче уж и прошло то время, что ходя вскакивал. Никто не размеривает более шагов своих в Питере, как я. Чем могу я довольно заплатить сию родительскую столь нежную и с беспрестанною боязливостью смешанную горячность... К завтрему назвался дядюшка ко мне обедать, так у меня приготовляются. Я посылаю к вам сентябрь месяц и в скорости за сим октябрь, который теперь читает Хотяинцев. Я прошу нижайше Бога, чтобы благоволил он даровать мне удовольствие вас видеть и слышать здоровым; я остаюсь навсегда, милостивый государь батюшка, ваш нижайший слуга и сын

Михайло Муравьев.

1777 году нояб. 7 д.
   
Матушка сестрица Федосья Никитишна!
Будь ты к радостям моим велика! Весела для себя и для батюшки, и... веселость есть нечто прельщающее, порука чистоты душевной. Облако не дает нам видеть солнечного всхода, туман холодный ложится по земле, и птицы опасаются зачать свое согласие. Конечно, за горизонтом далеко хранится грозная буря... Правда, что иногда и до половины дня ясный день, а после погодя... Вот вздор после половины дня... Прощай.
Милостивому государю моему Ивану Петровичу нижайшее мое почтение и благодарность.
   

36
   

9 ноября 1777
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
Нынче поутру, собравшись к дядюшке итти, получил я ваше милостивое письмо от 3 ноября. Мы только что теперь отобедали у Храповицкого: это один капитан, который дядюшке считается в своих. И они еще теперь остались, а я пришел вам ответствовать. Я весьма на себя сержусь, что пропущением почты навел вам столько беспокойства. Я виноват, так как я уже писал о сем и прежде, письма тогда не писал... Письма к Зоричу и времени еще подать не было. Вчерась обедал у меня дядюшка с обеими Иванами Матвеевичами, Ханыков и Довилье, прежний дядюшкин учитель. Играли в виск; я нет, для того что не умею. А нынче также надобно было быть у дядюшки, и все были чужие, так говорить о письме было некогда. Мы с большим Ив<аном> Матв<еевичем> советовались, и он думает, чтоб наперед попросить Ганнибала, которого-де Зорич особливо почитает, чтобы он взялся подать. Как бы то ни было, подать постараюсь. Причины на требование нет никакой, а только хочется... Нижайше прошу обо мне не беспокоиться. Пропущение письма произошло только от того, что поздно пришел от дядюшки в превеличайшую грязь, и темень была ужасная. Я не могу довольно возблагодарить вас за сию родительскую горячность, которая составляет благополучие моей жизни, и, прося вашего родительского благословения, остаюсь навсегда, милостивый государь мой батюшка, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1777 года нояб. 9 дня. С. Петербург.
   
Милостивая государыня матушка сестрица Федосья Никитишна!
Что ты здорова, что ты весела -- спасибо. Поздравления, наприклад, не совсем скучны, mais cela fatigue а la longue, comme les vers tout uniment.* Чистосердечие обитает в добродетельных; а в городе не все смеют быть добродетельными, и иногда очень пристало быть порочну... Ибо как он умеет оборотить в смех самые важные рассуждения, какой его bon ton,** когда он выводит на позорище добродушных мещан. Как он живет со вкусом!.. Не часто ли почти это самое мы слышим. Voilа un echantillon en morale, courage; cela sera bientot quelque chose.*** Киприану Ивановичу и его сожительнице прошу засвидетельствовать мое почтение; я ему особливо должен и особливо благодарю за то, что познакомил меня с Поповым. А более, ежели он позволит сказать, что он любит батюшку и нас искренне. Новобрачных прошу от меня поздравить, особливо Лукьяна: он достоин всего того, что может быть награждением честного и доброго человека. <J>e ne saurais pas dire cete nouvelle а mon pauvre, <нрзб.> cela lui dechirerait le coeur...**** Со мной, сударыня, привыкла ты ездить: вот хорошая фигура, я вас сердечно поздравляю, что вы лишились актера, который немою игрою портил представление. Еще когда Дмитревский с тем униженным актером, от которого получают migraine. Ah! Ah!***** Я вить еще и нынче не перестал действовать. Чем более коверкаешь, тем труднее... Правда, сударыня, что в Петербурге жить можно весело и с людьми, но ежели прежде можешь жить с собою. Человеку, собой недовольному в имеющему к тому причину, не веселы лучшие беседы. Этот вкус жить получается только в обществе разумных и добронравных. Прощай.
   
Перевод:
* но это утомляет в конце концов, как очень гладкие стихи.
** хороший тон
*** Вот образчик нравственности, мужества; из этого вскоре что-нибудь получится.
**** Я не осмелился бы сообщить эту новость моему бедняге, <нрзб> это растерзало бы ему сердце...
***** мигрень. Ах! Ах!
   

37
   

13 ноября 1777
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
Вчерась по утру приехал к нам Захар Матвеевич и привез мне радостное известие, что вы уж вступили в казенную палату, с чем я ныне и имею честь вас, милостивый государь батюшка, поздравить. Мы все трое только теперь от дядюшки: вчерась было его рождение. Четвертого дни обедал я у Анны Андреевны, где нас всех с двадцатеро было. Тот вечер в комедии виделся с многими моими приятелями. На другой день обедал у Ханыкова, где также обедали Веревкин и Рубан. От Барсова было ко мне письмо, но Рубан, через кого оно писано, переслал Семену Саввичу, а он -- Ознобишину,1 а между ими Бог знает где потерялось, что меня немножко и печалит. Я знаю, что в нем содержалось что-нибудь и от Собрания. А теперь я ничего не знаю. В Собрание наше принят членом Зорич и обещался стараться у государыни. Нынче довольно хороший мороз, и с третьего дни пронесло несколько льду, но теперь его нет. Красильников заплатил по своему векселю, и я его уже выдал. Сиверс еще не уехал, и буду я у него завтре. В прочем, прося усерднейше Бога о вашем здравии и вас о родительском благословении, навсегда пребываю, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1777 года нояб. 13 дня. С. Петерб.
   
Матушка сестрица Федосья Никитична!
Ты желаешь быть в Питере: разве он есть жилище добродетели, одно достойное зависти? Разве забавы в нем утвердили свое убежище? Не натурально ли зачать эдак письмо свое? Прости, сударыня, и только рассмейся, а не бранись. Это делает пасмурная погода. Моралисты точно тогда родятся, как умирают мухи... В прошедший раз представляли "Le Huron" и "Annete et Lubin".*2 В последнюю свечу я все болтал с Хемницером et ne m'en suis trouvй que mieux.** Как скоро в своих архитектурных книгах найду план ниши, так скоро к вам перешлю.
   
Милостивый государь дядюшка Никита Артемонович!
Я приехал в Петербург и, слава Богу, здоров и теперь стараюся об переводе и просил Ивана Ивановича и Воейкова. Так обещали при перемене, а теперь я буду проситься еще в отпуск, чтоб мне не ехать в Москву. В прочем препоручаю себя в вашу милость и остаюсь навсегда ваш

всепокорнейший слуга и племянник Захар Муравьев.
   
Матушка сестрица Федосья Никитишна.
Здравствуй, я обещаюся вам вскоре прислать арию с русскими словами -- и увертюры "Oublions jusqu'а la trace..." и "Lison dormait dans un bocage".***
   
Перевод:
* "Гурона" и "Аннету и Любена".
** и только выиграл от этого.
*** "Забудем и самый след..." и "Лизон спала в роще".
   

38
   

16 ноября 1777
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
На нынешней неделе получил я от вас два письма, из которых в первом изволили переслать ко мне три объявления и два бланкета для написания писем, а в последнем письмо к Федору Михайловичу и еще бланкет. За все сие приношу мою нижайшую и искреннюю благодарность. Я ее не могу довольно изобразить и довольствуюсь одним ее чувствованием. Во вторник ездил я к Сиверсу, по несчастию, не дошел для того, что отказали, приводя будто бы он тотчас едет в Новгород. Я уж не смею уверять об его отъезде. С месяц едет он всякий день и никогда не уезжает. Принужден был идти без успеху вон, счастлив, что еще близко было оттуду заехать к Новикову. В тот раз обновил я зиму с моим возницею Гараской, который опять вступил в чин свой. Бедный Рыжак уж чувствует свою старость так, как Фаворитка мой. Кажется, кормят; однако не очень казист, особливо шерсть стоит дыбом. Стоит разъездится, а уж куда ездить, недостатку не будет. Оттуда вздумалось ехать к Рубану, у которого взял читать Пиндара. И тот день обедал у Колокольцева. Был в театре, представляли "Федру"; наконец, чтобы сделать день сей совершенно прекрасным, ничего не доставало мне другого, как разделять сии удовольствия с вами. Сколько бы прибавилось к нему, если бы в представлении "Федры" был я с сестрицею. В ложе Анны Андреевны виделся я с Ал<ександром> Андр<еевичем> Ушаковым,1 который в пятницу едет в Тверь. Мне быть у него не удалось, хотя бы и хотелось.
Эти дни был хороший мороз, так как и сегодня довольно резкий. Вчерась стала Нева; по Фонтанке уж ездят, по Неве положили доски. Сегодня дядюшка именинник и звал нас. Однако мы не пошли, а обедали с Иван<ом> Матв<еевичем> у Федора Михайловича, которому и вручил я письмо ваше... К Зоричу письмо стоит мне только переписать. Я с Афониным думаю видеться завтре. Может быть, не имею я довольно дарований и, во-первых, сих самых, чтоб сделать свое счастье. Что касается до жизни моей, она спокойна, тиха, иногда и не без увеселений, которые все протекают из вашей ко мне милости. Если вы здоровы и ко мне будете всегда продолжать сию драгоценную милость, то я счастлив. Я не вспомню никаких здешних новостей и думаю, что вы об них немного имеете попечения. В прочем, прося вашего родительского благословения, остаюсь навсегда, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1777 года нояб. 16 дня. С. Петерб.
   
Матушка сестрица, голубушка, Федосья Никитишна!
Я не знаю, как вы хотите разбирать мой grifonage. J'encours le blame justement.* Но я знаю, что вы на меня не прогневитесь... Сколько вы меня обрадовали, когда пишете, что в мои именины у вас кто-нибудь были. Воображая это, покажусь я сам себе велик, велик... и так велик, что наконец становлюсь мал. Нет ничего обыкновеннее человеку, как противоречия... Нынче читал я Пиндара, которого не понимаю, и Уца, немецкого Горация и нашего современника. Вчерась, читаючи его, впало мне намарать сии четыре строки, которые вам сообщаю:
   
Хоть Темпу вобрази, где неба синий свод
Не знает никогда насилия погод,
Пенеев ясный ток, ключей паденье звучно,
Да глупость тут поставь, и в Темпе будет скучно.
   
И я сим, милостивый государь дядюшка, приношу мое всенижайшее почтение, с которым пребуду навсегда ваш покорнейший слуга и племянник

З. Муравьев.
   
Перевод:
* каракули. Я подвергаю себя порицаниям по справедливости.
   

39
   

21 ноября 1777
Милостивый государь батюшка! Никита Артемонович!
Нынешний день тот, в который я получаю обыкновенно ваши милостивые письма; нынче я еще не получил. Ни на прошедшей неделе другого: дай Боже! чтобы все то произошло от одного недосугу вашего, ибо я знаю, что теперь вам трудов прибыло. Если вы и сестрица здоровы и вы мне всегда той же милости исполненный родитель, в чем сомневаться не осмелюсь, так я спокоен. Теперь, к несчастью, нет мне времени писать, и это пишу украдкой, затем что гости. Завтре буду писать по ямской. Мы все трое только теперь от Семена Саввича. Вчерась обедал я у Ададурова, в пятницу -- у Анны Андреевны, которая ко мне очень ласкова. Красильников считает какие-то четыре рубли на нас, данные Лукьяну. Сказывает также, что Буренина денег собрано тысяч сорок, да за запрещением коммерц-коллегии не приступают к расплате. Государыня изволит ехать скоро в Сарское село. Я желаю и ревностно прошу Бога о вашем драгоценном здравии и остаюсь навсегда, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1777 года нояб. 21 дня. С. Пет.
   
Матушка сестрица Федосья Никитишна, я тебе желаю тысячи благополучий и себе твоей любви. <В рождественский> пост в отпуск.
   

40
   

23 ноября 1777
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
После прошедшего письма моего, которое, потому что у нас были гости, кое-как успел написать, получил я ваши два милостивые письма. В первом вмещены были два объявления, за присылку которых приношу нижайшую благодарность. На вторник ночевал у нас Николай Федорович, а нынче обедал Ипполит Тимофеевич Пучков...1 Здесь рассказывают происшедшую между наших гусарских некоторых полков и татар несчастную с нашей стороны ошибку. Полковники Любимов и Дунин убиты.2 Государыня в понедельник изволила кушать у нашего подполковника. Погода здесь стоит гнилая; через реку хотя инде где и ездят, но если не подоспеют морозы, так чуть ли ей не разойтиться. Вот сколько ничего не значащих новостей. Что касается до моего отпуску, мне его не желать невозможно, когда вы меня видеть желаете. Но мне стыдно явиться, ничего не сделавши. Сочинение, о котором упоминать изволите, к смущению моему не сделано; однако ж не так, чтоб я от него отрекся. Целую "Механику" выдавать показалось мне с моими знаниями чуть ли не бесполезно. Я не говорю о трудности, без ней нет никакого дела на свете. Но чтоб на нее отважиться, надобно ее измерить. Так я было зачал маленькое слово о движении вообще, в виде письма к одному адъюнкту Академии, я разумею Головина, которого бы мог назвать и нет. Также хочется окончить первую книгу "Тускуланских вопросов".3 На сие беру я себе времени четыре недели. В прочем, нижайше прошу вас подвергнуть все сие собственной воле вашей, которой повиноваться мне столь приятно, сколь и должно. Я пишу также для московского Собрания слово о происхождении и свойствах оды, чем я и удовольствую на нынешний год мое звание члена. Захар Матвеевич переведен в здешний Канонерский полк. Я препоручаю себя с нижайшей преданностью родительской милости и по гроб мой буду, милостивый государь мой батюшка, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1777 года нояб. 23 дня. С. Петерб.
   
Матушка сестрица Федосья Никитична!
Твое нынешнее письмо не требует надписи, чтоб быть верно адресовано. Посудим вместе: ах! зачем могу я только судить в трагедии, а не быть сужден. Хемницер мне это упрекает. А ты еще упоминаешь "Болеслава"! Это значит раздирать mes entrailles paternelles;* это значит попрекать невоспитанного сына, -- que dis-je, un fls etoufe dans sa naissance... Je donne dans le Phйbus.** Прочти-ка, сударыня, "Семиру". "Синав", я не знаю для чего, мне еще не столько нравится, как "Хорев". Сии три трагедии суть его chefs-d'oeuvre.*** По-моему, Захар Матвеевич вчера подцепил себе дуэты и их разыгрывает; Иван Матвеевич в военном восторге читает в другой раз Фоларда4 и чертит атаки, переправы, броды... Я читаю Пиндара, Уца, Раммлера5 для моего слова об оде. Завтре все рассеемся, и я буду в мундире. Поверь, матушка, что я нередко тебя вспоминаю и виню себя, что так давно хочу покупать струны и пересылать к вам и все медлю.
   
Перевод:
* мою родительскую утробу.
** что я говорю, -- удавленного при рождении... Я впадаю в преувеличение.
*** шедевры.

51

28 декабря 1777
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
Какою радостью наполнило меня и теперь еще наполняет милостивое письмо ваше, которое держу в руках моих и перечитываю с восхищением? Соблюдите сии для меня милые чувствия. Что я говорю? Вы их всегда соблюдали. Но прошу вас для ради общих сих удовольствий, внушаемых природою и которых вы для меня священный источник, не беспокойтесь только для того, что я познее или ранее буду офицером. Сохрани меня Господи, чтоб я хотя тайно и сам подумал возложить вину на вас: сколько утешений имел я вместо того, которые мне с излишеством платят сию потерю, ежели она есть. Вы простите здесь мне мои забавы, я довольно весел. Между прочим, часто бываю у Анны Андреевны. Нынче я опоздал писать письмо и спешу застать почту. Зорич нельзя сказать, чтоб не был приятен: а и то правда, что не обо всем пойдет к государыне, а также час выбирает. Сей вечер употреблю я над своим сочинением. Дядюшка во вторник поехал в Новгород и к вам писал.
Я полн чувствием моего удовольствия и собрегаю себе несколько мгновений над ним душе моей успокоиться. Приказания ваши исполнены будут. Дай Боже, чтобы вы были здоровы, чтоб всегда я удостоился получать столь милостивые родителя моего писания. По гроб мой пребуду я с сим ревностным и глубоким почтением, милостивый государь батюшка! ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1777 года дек. 28 дня. С. Петерб.
   
Матушка сестрица Федосья Никитишна!
Всей душой моею принимаю твои милые строки, целую их, je les savoure.* Принимаю твои ласки: они мне дороги. Давай себе увеселения, невинные игры и вспомни, что позволяешь их себе для меня. И твои прекрасные дни не должен заслонять облак, хотя тончайший. Сколько я радуюсь, что Авдотья Александровна теперь в Твери. Из ее обхождения почерпнешь ты ясность и спокойствие... Сколь сладко проникается благовоние розы дыханием близкой фиалки! Прочти, матушка, "Инки" Марм<онтеля>, его оп<еры>-ком<ик> и Леонара. Сделай милость. Николаю Федоровичу, Анне Федоровне, Ивану Петровичу усерднейшее почтение. Сколько я виноват перед матушкой Любовь Федоровной!
   
Перевод:
* наслаждаюсь ими.
   

52
   

1 января 1778
Милостивый государь батюшка! Никита Артемонович!
Нынешний день -- новый год и день желаний. Почта делает мне сегодня услугу, что я мои переслать могу в Тверь. Имею честь усерднейше вас, милостивый государь батюшка, поздравить. Исполнение желаний не есть еще совершенное счастие; дай Бог, чтоб они не истощились, и всегда бы чего-нибудь желать оставалось.
При дворе сегодня не было ничего объявлено, следовательно, и гвардейские доклады не вышли. А полагают днем всех сих веселостей 23 число сего месяца, так как выздоровление великой княгини. Федор Яковлевич, наш майор, у которого я был нынче по утру, приказал вам засвидетельствовать свое почтение. Я с ним вчерась вместе был у Бакунина на представлении оперы. Не можно быть более довольным, как я им. Он столько говорил со мной ласкового и собственно меня обязывающего, что заставляет себя любить. Сколько я нынче обходил, это не можно вдруг рассказать. Марка Федорович уж тому неделю, как сюда приехал. Татьяна Петровна живет у Анны Андреевны. Ее Гурьев здесь. Анна Андреевна в ее сторону ввела Михаила Ивановича Мордвинова, который ему приятель. Он ответствует, что отдать он хочет, но не ей одной, а разделя с сестрою.
Николай Иванович Новиков просил у меня сего письма, чтоб вместе переслать с журналом нынешнего месяца. Он не знает, получены ли в Твери прежние месяцы, им посланные. Обстоятельствы сего приключения наводят ему сие сомнение. Вот как оно происходило. Ошибкою почтамта, вместо того, чтоб послать в Тверь, послали они в Москву. Оттуда, увидевши, что посылка надписана в Тверь, назад переслали сюда. Ник<олай> Ив<анович> пакет сей снова перепечатал и приложил письмо к вам от издателя журнала, в котором он благодарит вас за принятие на себя сей комиссии. Ему очень хочется знать, дошел ли сей пакет в Тверь, и ежели не дошел, так убыток их принимает он на себя и пошлет другие эксемпляры вновь. Нижайше прошу, милостивый государь батюшка, о сем меня уведомить. В прочем, препоручая себя особливо в сей день в вашу родительскую милость, с глубочайшим почтением пребываю, милостивый государь батюшка! ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1778 года генв. 1 дня. С. Петерб.
   
Матушка сестрица Федосья Никитична!
Новый год... et vous m'entendez...* Все, все, что называется счастьем, что человеку любезно, я желаю вам. Не диво! Затем, что все то же желаете и вы мне. Grand merci! ** Государыне нашей по всей земле слава! Нынче Васильев вечер, и у меня есть один impertinent и cher ami,*** который именинник и к которому я противу совести не еду... От детей Марка Федоровича в первый раз слышу, что я де ла Туру друг. Я очень сожалею, что не могу его desabuser.**** Сделай милость и возьми, матушка, у этого нахала (je me fais violence en le nommant si dou-cement) ***** мои книги Буало и Сумароковы оды. Я был вчерась на представлении "Колонии", и еще лучше представляли, нежели в первый раз. Всем этим одолжен я Николаю Александровичу... Ну, я скучаю тебе. Прощай.
Николаю Федоровичу, Алексею Миничу, Ивану Петровичу, моим милостивым государям, приношу покорнейшие почтения и желаю всякого благополучия.
   
Перевод:
* и вы меня понимаете.
** Большое спасибо.
*** дерзкий <и> дорогой друг.
**** разубедить.
***** я делаю насилие над собой, называя его так мягко.
   

53
   

4 января 1778
Милостивый государь батюшка! Никита Артемонович!
Я не знаю, получили ли вы от меня письмо на прошедшей почте: Николай Иванович Новиков просил меня, чтоб я, написав его, к нему прислал, а он бы приложил его к своей посылке в Тверь, адресованную к вам. Я еще не имел времени справиться, послал ли он его точно в понедельник. В противном случае сердечно беспокоюсь, что, может быть, нанес через то вам какое-нибудь сомнение. Зная вашу нежную горячность и милости ко мне, малейшая неосторожность не извинительна. И я в сей прошу нижайше прощения. Ваше милостивое письмо от 27 числа декабря получил я третьегодня, я не могу изобразить, с какою радостью. Меня зовут в Тверь: мое послушание есть единственный ответ. Но как здешние обстоятельства вам неизвестны, осмеливаюсь их представить. Доклады ни наши, ниже чьи-нибудь в новый год не вышли. Еще более, чтоб придать некоторый вид этому, государыня сама не выходила, как не очень здорова. Отлагают их выход к 23 числу как срок выздоровления великой княгини. Нынешний день, поутру, между прочим, был я и у Михаила Федоровича Соймонова, которого и просил, чтобы он обо мне напомнил Семену Гавриловичу, так как он к нему часто ходит и для того, что двоюродный его брат, полковник Петр Александрович Соймонов,1 секретарь государынин при Зориче и управляет все те дела, которые должны идти через него к государыне. Михайло Федорович весьма охотно обещал и назначил еще не нынче, так-де послезавтре, то есть крещенье. Следовательно, ответ Зоричев ему уж совершенно удовольствует нашу неизвестность. До этого здесь погодить, кажется, требуют обстоятельства. С Марком Фед<оровичем> виделся я уже раза два, и его ласковостью я очень доволен. Письма ваши отвез к Федору Яковлевичу, который благодарит за напоминание, к Ададурову, к Соймонову, которые хотели отвечать, к Васильеву, к Анне Андреевне и пр. Завтре разнесу последние к Аннибалу и Петру Алексеевичу, которые я написал по вашему позволению. К Анне Андреевне зашел я, а тут Гурьев и Татьяна Петровна, вся в слезах рыдает. Довольно было крику и проклинаний Гурьеву. Вышло на том, что Гурьев отдает закладную в руки третьего, который есть Мордвинов, покуда она получит письмо от сестры из Пскова, требует ли она части или нет. Тридцать душ еще такие, которые надобно выхлопотывать. Верного только пустошь, которая в год приносит 18 рублей. Зорича нынче я видел, но сам не зачинал, думая, что он зачнет: обманулся. Третьегодня он было занемог, а нынче сбирается прогуливаться в санях. В прочем, препоручая себя в родительскую милость, навсегда пребываю в усерднейшей преданности, милостивый государь батюшка! ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1778 года генв. 4 дня. С. Петербург.
   
Матушка сестрица Федосья Никитишна!
Сколько благодарности за ваши труды, которых я не стою. Вы мне шили камзол. Это причина, чтоб спешил в Тверь. Как вы проводили святки, а я так, что нынче было чуть не вздумал спрашивать, когда будут святки... Сделай милость, матушка, достань Буало и Сум<ароковы> оды у этого сукина сына де ла Тура, которого нахальнее я ничего не знаю в свете. Как! не отдавать книг хозяину! Я не могу умерить себя и удержать от гневу. Да "Генриаду", матушка, и Сум<ароковы> комедии у Варвары Алексеевны. Ты ко мне ни строки ни о "Инках", ни о чем, как будто бы ты их не получала.
   

54
   

8 января 1778
Милостивый государь батюшка! Никита Артемонович!
Третьегодня, то есть в крещенье, получил я милостивое ваше писание от 29 декабря и приложенные при нем три письма. Князя Александра Алексеевича я не застал, а князь Петр Никитич приказал кланяться и благодарить сам хотел. Вчерась был я между прочими у Михаила Федоровича. Он сам зачал говорить, что еще по обещанию своему с Зоричем обо мне не говорил, а хотел видеться тот день на бале. В полдни был я и у Зорича: ничего было не слышно. Уж у Хераскова ввечеру узнал, что доклады наши вышли затем, что и Василий Никитич Трубецкой, который был нашего полку поручик, пожалован в капитан-поручики.1 Все пожалованные были по гвардии, и из армейских один Хорват вышел в полковники. В нашем полку вышло 24 сержанта все старее меня, из коих 12 в прапорщики и 11 в армейские капитаны. Что мне всего удивительнее, что и Ермолаевы не оставлены в полку, а выпущены в капитаны; также один Вельяминов, человек предостойный и которого я считал точно в наших офицерах, выпущен. Чемоданову досталось и обоим князьям Львовым. Чуть ли мне теперь не проситься в отпуск?.. Дядюшка уж приехал из Новагорода, и я вчерась у него обедал. На вчерашнем бале во дворце был ужин для генералитета, и за ним были деланы какие-то штуки, о которых я беспорядочно слышал. Гора растворялась, и выходили девицы маленькие из монастыря, пели и не знаю что еще. С завтре зачнется театр; в четверг будет маскерад, говорят, будто их три будет друг за другом. Дядюшка снаряжает свою Марью Гавриловну. Да уж, кажется, и ему они наскучили. Берут с него обязательства рядные. Он божится, уверяет и сердится; дает вексели в заклад. Я думаю, что это станет в копейку. Несколько семей укрепляет ей. И она выходит замуж под титулом племянницы... В прочем, прося вашего родительского благословения, остаюсь навсегда с усерднейшей преданностью, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1778 года янв. 8 дня. С. Петерб.
   
Матушка сестрица Федосья Никитишна!
За желание, чтоб я поскорее приехал, я вам должен de beaux et jolis compliments.* Но где их взять?.. Так, вы читаете Леонара: я представляю себе его положение и знаю его сам собою. Спрашивать, что вы чувствовали, понравился ли он, отлагаю до того, как сам приеду: видите, что это не так далеко. Вчерась весь вечер сидел и ужинал я у моего милостивца и, как Васильев говорит, у командира русских стихотворцев.2 У него <видел> я мои miserables** произведения, переплетенные в одну книгу с Сумароковыми одами и некоторыми его собственными сочинениями. Вить это epreuve pour l'amour-propre. Et j'ai succombe а la tentation de prendre ce livre plus d'une fois dans mes mains. Je vous laisse а penser, s'il m'a paru joli, le merite de relieur est echaufe. .. Mais ma personne soufre trop d'un entretien, que je ne puis contenir...*** Что это Николай Федорович сделал, что не отдал тебе "Les Incas".**** Я не думал от его постоянства...
   
Перевод:
* приятные и нежные слова.
** жалкие.
*** испытание для самолюбия. И я не устоял перед соблазном взять книгу в руки еще не раз. Предоставляю вам догадываться, показалась ли она мне красивой, заслуга ли переплетчика преувеличена... Но особа моя слишком страдает от беседы, которую я не могу прекратить...
**** "Инков".
   

55
   

15 января 1778
Милостивый государь батюшка! Никита Артемонович!
Ваше милостивое писание от 5 и 9 января получил я нынче по почте. Оно меня наполнило удовольствием, которое не теряет ничего учащением. Кольми паче, когда я не получал писем ваших с неделю. Я сам ужасно виноват. Обнадеявшись на сержанта, от вас присланного, думал, что он в пятницу поутру ко мне зайдет, и в четверг не писал. Дай Бог! чтоб вы не приняли этого чувствительно. Сколько упреков сам себе я должен делать! Я все тот же: часы удовольствия чередятся с другими -- скуки и равнодушия. Знаю, сколько мгновение дорого в исполнении, но, все откладывая, сделаю наконец ужасные расстановки. В это время были дни, которые меня и утешили. Вчерась, например, был я поутру у Петрова и обедал у Анны Львовны, которая с неделю в городе. Какой это милый человек муж ее Иван Семенович Караулов,1 и особливо младший брат его. У нас маскерады: на двух уже я и был, в четверг третий, вчерась была у дядюшки свадьба Марьина, дело для меня прескучное. И нынче был я уж совсем у Марка Федоровича, который звал меня обедать: дядюшка прислал, чтоб быть к нему неотменно. Принужден там распрощаться, и в третьем часу еду с Захаром Матвеевичем, который дни три как приехал. Простите, милостивый государь батюшка, что письмо мое наполнено таким вздором: боюсь, чтобы вы не опечалились, видя меня занята эдакими безделицами. Я чувствую сам пустоту моей жизни и, оставив ее, может быть, скорее, нежели думаю, в Тверь уеду. Я прошу только продолжать ко мне ту же родительскую милость, которую вам еще более сердце ваше, нежели моя просьба, влагает. Я сообщаю при сем маленькую пьесу в гексаметрах, которую я вчера читал Петрову;2 счастлив, ежели сия безделица заслужит ваше чтение и будет за меня ходатайствовать. Я до четвертого часу бродил вчерась в маскераде. Теперь голова моя наполнена картинами света, своей собственной мглою и... в ней всегда еще остается свежее воображение родительской нежности. Я целую ваши ручки и остаюсь по гроб мой полн неизреченного почтения, милостивый государь батюшка, ваш нижайший слуга
М. Муравьев.

15 генваря 1778 г. С.П.б.
   
Матушка сестрица Федосья Никитишна!
Извините перед батюшкой письмо мое: я спешу. Верь, что сердцем я тебя люблю. Дай Боже увидеть тебя поскорее.
   
56
   

18 января 1778
Милостивый государь батюшка! Никита Артемонович!
Нынешние два дни получил я три письма от вас: одно с г. Пестовым,1 два по почте, из которых в одное вложенное письмо к Татьяне Михайловне с ассигнацией тот же час отослал, так, как они просили меня. Н. И. Новиков приносит свою благодарность и еще третьегодня хотел опять послать в Тверь потерянные эксемпляры. Недавно был у меня майор Батюшков,2 человек бедный, которому я писал письмо к Зоричу и другое для подания государыне, в котором он из милости просит награждения за службу его на Тифинском карантине. Неделю бродил он туда; наконец отказал Зорич такими словами, которые ни малейшей надежды не оставляют. По всему видно, что милосердие так же, как и другие страсти, временем находит и исчезает так же. Говорят, что уж будто и поменее народу в передней. Будет время, что и не будет жаловаться на докуки. Разнесшийся слух в Твери о смерти Николая Александровича превесьма не основателен, а, может быть, причиною было сходное имя. Недели с три назад скоропостижно умер у Преображенского майора в доме нам знакомый, по крайней мере, по Наталье Александровне, сын ее капитан-поручик Николай Александрович Левашев, шутя с офицерами и в уборе, как должно было идти на караул. На капитан-поручиков, и то первых по полку, нынче несгодье. Нашего полку первый капитан-поручик Леонтьев прошлого года, переходя Фонтанку, утонул. Я нынешний вечер буду в маскераде: это уж третий. Завтре получу я от Зах<ара> Матв<еевича> 25 рублей. В Тверь собираюсь: самые лучшие явления скучают, если не переменяются. Это мало причины. Я нетерпеливо хочу увидеть вас и матушку сестрицу. Здесь я мало привязан: там буду иметь случай вперять полезнейшие наставления жизни чувствием, слыша их от вас. Недавно читал я письма Расиновы к сыну,3 я восхищался, видя единое везде чувствий действие. Мне казалось читать ваши письма к себе. Но вы мне простите сию свободу все говорить: если бы я и недостоин был внимать природы, уж бы и одни нежнейшие ваши обо мне попечения и благодеяния вселили в меня ненарушимое почтение. Я довольно счастлив и более, должно признаться, нежели заслуживаю, кроме тех минут, в которые попрекаю я сам себе, и это бывает часто.
...Простите, милостивый государь батюшка, что я пишу все, что припамятует мне тогдашнее состояние. Излиять свое сердце есть облегчить оное. Всякий день определяю я на дело, иначе покажет вечер... Теперь приехал Ипполит Тимофеевич, с которым мы поедем в маскерад. Зах<ар> М<атвеевич> нынче ездил с Настасьей Фе-доровной4 к архерею. Она хочет переменить монастырь. Состояние ее бедственно. Изъяснения какие-то были по сплеткам монахинь, которые суть все женщины беспутные... Дай Боже, чтобы вы были здоровы, веселы и столько милостивы ко мне всегда, как нынче, чтоб я скоро вас увидел. Завтра буду я у Чаадаевых. Впрочем, препоручаю себя в вашу родительскую милость: вы более любите меня, нежели я, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1778 года янв. 18 дня С. Петербург.
   
Матушка сестрица Федосья Никитишна!
Твоими, голубушка, письмами разных свойств, разных nota bene,* я одолжен, да и очень. Моих напоминаний не надобно, ежели у тебя теперь Буало и "Генриада", что они заслуживают чтение... Что касается до perfdie,** я желаю как можно скорее, чтобы ты имела случай ее исполнить в рассуждении меня. Дружество, родство, да ежели с ними замешается..., все ничто: самые разумные, самые гордые признают владычество природы и ей повиноваться не стыдятся. Сие вероломство повелевает природа. Она подвергает себе рассуждение и дает свой голос, мимо достоинства и красоты. Для чего всякий отец любит детей своих, adorons les desseins de la nature!*** Может ли быть кто-нибудь матерью семьи, ежели не чувствовать сию полезную слабость? Она равно дышит в птичке и возобновляется со всею вселенною, с поворотом солнца... видишь, что я брежу эпически.
К слову: "Инки" есть название царского поколения в Перуанском царстве. Сочинение Мармонтелево имеет предметом своим разорение сего царства ишпанцами под предводительством Пизарра. Главные черты почерпнуты в истории, подробности Mapмонтелевы. Он хотел представить картину, драгоценную человечеству, всех бедствий, которые за собою ведет святобесие, так переводит fanatisme г. Тредьяковский. Оно имеет нечто от эпического и исторического. Прекрасно ли оно? Читай. И ты будешь восхищаться и будешь любить Мармонтеля более, нежели ты любишь. Везде увидишь тихого человеколюбивого мудреца, природу познавшего по малейшим ее знакам, выражающего ее столь истинно и нежно, заставляющего любить ее и раскрыть внимательные глаза. Слог чистоты, красоты...5 Довольно, сама читай. Николай Александрович зачал было его переводить и восемь глав перевел, но Марья Васильевна Сушкова, что нынче г-жа полковница, перебила у него и уж перевела. Василий, которого ты хочешь знать, есть Ханыков.
   
Перевод:
* примечаний (латин.).
** вероломства.
*** последуем велениям природы!
   

57
   

22 января 1778
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
Я пишу сие, пришед только из школы, в которой я дежурю. Несчастье мое таково, что когда хотел было проситься, так должность наложили. Вчерась по утру не застал ни Леонтьева, ни майора. А сегодня, как был у нас слух, что с завтряго распустят на три дни, так я и сочел благопристойнее проситься в отпуск в этот промежуток времени, а не в самый тот день, как наряжен в должность. Ныне же после обеда приехал наш подполковник, которого все боятся: новое приключение. Недавно уехал в Москву Михайло Федорович Соймонов: он был все это время болен и так, чтобы я так скорого отправления и не чаял. Приехал к нему: сказывают, что теперь только съехал с двора. Все это Божий час, то есть моя вина. Я и просить прощения не смею, что как будто нарочно, все лучшие попечения наши опровергаю. Письмо мое, поданное к Зоричу, теперь у Афонина, так, как и все прошлогодничные письма. Он обещает, я думаю, бесполезную помочь; затем, что и сам не тверд. От Захара Матвеевича получил я медью пятьдесят рублей. Как изволите приказать их переслать? Мне очень жаль, что г. Пестов не застал меня дома, затем, что я бы переслал их с ним; дядюшка Матвей Артемонович ждет ответу вашего на письмо о пустоши Свечина. Гурьев выдал закладную Татьяны Петровны дядюшке с надписанием, но с условием исполнить завещание бабки ее, чтоб разделить меж сестрами... Завтре, праздник или нет, буду проситься в отпуск и будет, что Бог даст. Я целую в мыслях ваши родительские руки и с глубочайшим почтением пребываю навсегда, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1778 года янв. 22 дня. С. Петербург.
   
Матушка сестрица Федосья Никитишна, голубушка!
Из первых благодеяний, которыми меня одарила природа, есть дружество твое. Когда бы меня все оставили, я еще имею залог, тебе поверенный: от тебя я его востребую, востребуй ты его от меня. Надобно, чтоб наши сердца разумели друг друга, чтоб сей священный союз укреплен был нами. Ты должна влить в сердце мое те добродетели, которые в глазах твоих делают любви достойным... На этих днях сидел я целый вечер у Николая Александровича, который читал мне свою оперу-комик.1 Я был прельщен, ее слушаючи. Тысячу маленьких черт делают эту прелесть, которой нет в "Анюте". Это делает образ мыслить и чувствовать. Я не буду ничего говорить: довольно, и ты, может быть, это приметила, что я завистлив. Приятно любить достоинства, хотя в другом. Каково ж в себе самом? Мы все себе любовники: недостатки, которые в себе примечаем, не не знаем их, а хотим не знать. Иногда их любим. Теперь Зах<ар> Матв<еевич> играет мне новый контрданс, в который я влюблен. Воображение есть искусный шарлатан: ничей театр не может быть лучше servi,* как тот, которого оно директор.
Батюшка милостивый государь дядюшка, Никита Артемонович! За милости <ваши>, которые я ношу всегда от вас, не достанет довольно сил моих, чтоб вам за оные возблагодарить. Один Бог вам может за оное наградить, что вы не оставили меня в самой крайности. 50 руб. отдал я братцу Михаиле Никитичу. Прошу вас, батюшка Никита Артемонович, отписать об шарфе к Воронову. Неужели он его удержал его себе. Простите мне, милостивый государь дядюшка Никита Артемо<нович>, что я так беспорядочно к вам пишу. Михайло Никитич спешит отправить на почту письмо, а я пребуду навсегда ваш, милостивого государя дядюшки, всепокорный слуга и племянник

Захар Муравьев.
   
Перевод: * устроен.
   

58
   

25--29 января 1778
Санктпетербург. 1778 года янв. 25 дня.
Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
Из полученного мною нынешнее после обеда письма вижу беспокойство, которое я нанес вам и сестрице пропущением почты, в чем и прошу нижайше прощения. Виною тому было ожидание присяжного ундер-офицера, который в тот же день в Тверь хотел отправиться и ко мне за письмом зайти, чего не сделал. Сие письмо пишу я, зашедши домой из школы: я относил репортичку к полковнику, который дома не обедает, а у Репнина. На сих днях подал я письма, написанные на присланных вами бланкетах, к Леонтьеву и майору. Первый ответствовал: "Изрядно, стараться буду", -- т. е. о моем отпуске, а Федор Яковлевич сказал, чтобы я сказал Николаю Васильевичу об отпуске меня мая по первое. Притом просил, чтобы я за него к вам отписал о его нужде. Ему поручены деревни брата его Вишневского, в Краснохолмском уезде, а их обижает Краснохолмский городничий Шубянский. Так Федор Яковлевич просит вас, чтобы вы изволили отписать к сему городничему, чтоб он не нападал более. Теперь мой отпуск зависит от Леонтьева, для того, что по нашей роте докладывает он прямо Репнину. Человек нерешимый и которого стихи скучны. От майора, кажется мне, нельзя ему сказать для того, что он под ордером у него. А "изрядно" еще не довольно. Полученные мною от братьев 50 руб. как изволите приказать перевесть к вам? Притом нижайше прошу о деньгах Петра Антоновича1 отписать к Федору Михайловичу. Он с полгода назад хотел к вам писать о них: что человек, у которого они теперь, просит их у него оставить, и все еще не писал. Мое время ограничено, и я писать более не могу затем, что должен бежать в школу. Я пребываю с глубочайшим почтением, прося родительского благословения, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга

М. Муравьев.
   
Матушка сестрица Федосья Никитишна!
От сердца благодарю за твои желания меня видеть, за твои молитвы к Богу, он их не отметает и, может быть, ими я живу в удовольствии. Неделя моя скучна: я дежурю с подпоручиком Кошелевым. Но нынешний вечер был я приглашен к Бакунину на представление "Игрока". Не знаю, буду ли, затем что иные говорят, будто нынче маскерад. А я слышал так завтре. Нынче за обедом декламировал я пятое действие "Цинны" и на разные голоса: "Prends un siege, Ginna". -- Mes pensees sont dispersйes, je vous en fais grвce. Je cours а mon triste emploi, ou j'absorbe tout mon temps а faire les autres pages. Aimez-moi а votre ordinaire, маминька. Je vous assure, que votre amitie, vos bontes me sont toujours presentes. Ecrivez-moi vos petites pensees, а quoi s'occupe votre pauvre coeur, ou bien qu'il dorme d'un profond somme?*
   
1778 года янв. 29.
Письмо, которое определял я на четверговую почту, по несчастью и к величайшему оскорблению моему опоздало затем, что тот вечер приехал к нам нечаянно дядюшка Матвей Артемонович. Так я уж пишу теперь цыдулку, которую и влагаю в то ж письмо, принужден будучи его распечатать. С дежурства своего я сменился и просил еще раз своего полковника о моем отпуске вчерась, который и сказал мне, что он это помнит. Дай Бог! чтоб меня отпустили поскорее. Это время, думал я, что уж буду в Твери; обманулся и, может быть, обманул тех, которые меня более всех прочих в свете любят. Я теперь от Анны Андреевны, где я обедал, и слышу, что заезжал ко мне Иван Семенович Караулов. По утру был я на Выборгской стороне у Хемницера, своего старого приятеля и которого вы также любите. Он просил вам засвидетельствовать свое почтение. Надеяся на ваши родительские милости, осмеливаюсь ласкать себя, что и вы тех любите, которые меня считают в своих приятелях. Третьегодня была итальянская опера "Ахиллес",2 на которой я не был, будучи на дежурстве. Брат Иван Матв<евич> пожалован капитаном.
Простите мне, милостивый государь батюшка, что я внимание ваше останавливаю над вещами, которые его не заслуживают. Я очень знаю вину мою. Я чувствую желание вас увидеть, мою сестрицу, которой я лишаюсь обхождения, и кажется, будто неблагодарен я всякое мгновение, которое я теряю далеко от родства моего. Я прошу вас нижайше милостиво меня в разговорах ваших вспомнить. Сколько молодых людей, которые служат удовольствием их родителям; я отчаиваюсь быть считаем между ими. От всего моего сердца целую ручки ваши и пребываю навек, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.
   
Матушка сестрица, Федосья Никитишна! я пишу в потемках. И не знаю, прочтешь ли ты. Я прохожу в голове своей приятные воображения, что ты меня желаешь в Тверь, сидя уединенно. Я тебя прошу: соблюди ко мне эту склонность. Я право тебя люблю. Боже мой! Сделай меня достойным желаний моей сестры.
   
Перевод:
* "Садись, Цинна". -- Мысли мои рассеяны, я вас от них избавляю. Спешу в унылую мою должность, где употребляю все время на иное писание. Любите меня, <маминька>, по вашему обыкновению. Я уверяю вас, что ваша дружба, доброта всегда со мной. Поведайте мне мысли, терзающие бедное ваше сердце, или же пусть оно спит глубоким сном.
   

59
   

1 февраля 1778
Санктпетербург. 1778 года февр. 1 д.
Милостивый государь батюшка! Никита Артемонович!
Вчерась имел я счастье получить от вас письмо, сегодня другое. Виноват, ужасно виноват, но в части, вины моей и господин мой полковник, человек, замешанный на медленности. Вчерась поутру пришел я к нему и ничего не говорю; сам, как будто бы и присутствие мое ему досаждало, говорит мне таким скучным голосом: -- "Помню, помню, дайте мне доложить". -- Оттуда зашел я майору, тот приказывает: -- "Пожалыста, не уезжай, не побывавши у меня..." -- Да куда ж я поеду, ежели и не отпущен еще? Тут выпросил я пашпорт Ив<ану> Матв<еевичу> маленькому, а себе нет! Вчерась был фейерверк, на котором я не был, а Иван Матв<еевич> прикомандирован был к нему с ротою. Стук слышал я, не выходя из горницы. Нынче по утру дядюшка Матвей Артемонович меньшой приехал по требованию Сената. Воевода суздальский князь Вяземский делает эти беспокойства, будто бы дядюшка не сдал порядочно канцелярии. Но как я сегодня дома не обедал, так дядюшка с другим дядюшкой, который, без меня же, к нему приезжал, уехали на Васильевский остров. У Анны Львовны получено известие из деревни, что дочь умерла оспой. Она в печали. А на меня от дядюшки Льва Андреевича наложена комиссия выбрать учителя. Простите мне, милостивый государь батюшка, что я моею леностью, моею оплошностью так долго продлил свое в Петербурге житье. Поверьте, батюшка, что я очень стараюсь отсюда вырваться, чтоб только вас более ожиданием не беспокоить. Я чувствую нужду оправдания; пора окончить мое отшествие в чужую сторону. Не нашел я из молодых людей беспечнее меня. Имея погрешности возраста, буду ли я иметь счастие пользоваться и выгодами оного? Буду ль я иметь право к сему снисхождению, которое их извиняет? По крайней мере, я льщусь его найти в сердце нежнейшего отца, который более меня любит, нежели я себя. Я у вас прошу прощения, что, может, без пользы останавливаю ваше внимание над сим мараньем. Дай Боже, чтоб ваше здравие с причинами удовольствия не разлучено было; чтоб скорый мой приезд был также в их числе. Я целую ваши руки с почтением и чувствием сына, ожидающего от вас своего утешения, милостивый государь батюшка! ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.
   
Матушка сестрица Федосья Никитична!
Так я более не люблю тебя? Но от кого ж надеюсь я в чреду свою так же любимым быть? Имею ль я сим свойства, любви достойные, которые невольно похищают наше дружество и заставляют любить себя, где бы они ни были? Чужестранен в обществе, не только, чтоб презирать взоры отличения, чьи бы они ни были, я чувствую, сколько я их мало достоин, между тем как самолюбие хотело бы всех их привлечь к себе. Но ужель и без того сердце мое столь хладно, столь мало чувствующее цену склонности других, чтоб я был не чувствителен к призыванию сестры, которой уединение мне известно? Дай Бог, чтоб я скоро мог отъять у тебя сие заблуждение, маминька!.. Прощай.
   

60
   

5 февраля 1778
Милостивый государь батюшка! Никита Артемонович!
Я еще не отпущен и слышу сегодня от Завороткова, который заходил ко мне по утру, что Леонтьев и капитан наш Лобанов-Ростовский условились между собою никого не отпускать, в рассуждении малого числа наличных в Кадетской роте. Странное условие! Уж не лучше ли бы, чтоб вы отписать изволили к подполковнику о моем отпуске. Я уж стыжусь распложать мои письма, ничего не заключающие. От Киприана Ивановича и жены его, которых я вчерась в маскераде нечаянно увидел, к сожалению моему слышу, сколько вы, милостивый государь батюшка, беспокоитеся моим замедлением в Петербурге. Нижайше прошу во знак вашей родительской милости соблюсти сие желание меня видеть и умерить онаго беспокойство. Я пребываю навсегда с глубочайшей преданностью, прося вашего родительского благословения, милостивый государь батюшка! ваш нижайший сын и слуга

Михайло Муравьев.

1778 года февр. 5 дня. С. Петерб.
   
Матушка сестрица Федосья Никитишна!
Хотел бы писать к тебе, особливо когда я так замедлился,1 но, право, мешает Вас<илий> Вас<ильевич> Ханыков, которого я принужден слушать монолог.

КОММЕНТАРИИ
   
Архив М. H. Муравьева (1757--1807), поэта, прозаика, воспитателя К. Н. Батюшкова, наставника Александра I, отца двух декабристов, является одним из наиболее сохранившихся личных архивов деятелей XVIII в. Бумаги M. H. Муравьева хранятся в различных собраниях: в ГПБ,1 ЦГАДА, Музее революции, ИРЛИ, Гос. литературном музее. По сообщению "Revue des йtudes slaves" (1938, No 1--2), в 30-х гг. в Париже был найден дневник Муравьева, носящий любопытное название "Московский журнал, продолжение последнее или заключение". Вполне возможны и дальнейшие находки, так как и сам Муравьев, и его потомки бережно сохраняли переписку и иные семейные документы.
Наиболее обширны материалы фонда М. H. Муравьева в ГПБ, состоящие из сорока одного тома дневников, рукописей стихотворных и прозаических произведений, писем, черновиков официальных бумаг, разнообразных заметок, и собрания Черткова, хранящегося в ГИМ. Здесь, в частности, находится переписка Муравьева с отцом, Никитой Артамоновичем Муравьевым, и сестрой, Федосьей Никитичной, 1776--1781 гг., а также письма к сестре и ее мужу Сергею Михайловичу Лунину 1787--1792 гг. (между ними есть одно письмо 1785 г.). О существовании этих материалов известно давно. Частично они использованы Л. Н. Майковым в статье "О жизни и сочинениях В. И. Майкова",2 Н. П. Кашиным в статье "К биографии декабриста Лунина",3 H. M. Дружининым в его книге "Декабрист Н. М. Муравьев" (М., 1933). Мы также обращались к этой переписке.4 Но материал ее настолько велик, что оставляет возможность дальнейшей работы.
Письма М. H. Муравьева представляют несомненную ценность для каждого интересующегося XVIII столетием, его историей, бытом, литературой, театром. Конечно, это не законченные и обработанные мемуары, в письмах есть загромождающие переписку длинноты, мелочи, имеющие значение только для корреспондентов, но есть и значительные преимущества: мемуаристы часто ошибаются, рассказывая о прошедших днях, здесь же методически, из недели в неделю, дается хроника современных автору событий.
Письма небезынтересны и для исследователей XIX в. Сыновья автора -- Никита и Александр Муравьевы, сын Федосьи Никитичны -- Михаил Сергеевич Лунин, сын часто упоминаемого Захара Матвеевича Муравьева -- Артамон Муравьев, сыновья Ивана Матвеевича Муравьева младшего -- Сергей, Ипполит и Матвей Муравьевы-Апостолы -- занимают значительное место в истории декабристского движения. И для того, кто занимается изучением деятельности декабристов, небесполезно познакомиться с атмосферой, в которой протекала молодость их отцов.
Ввиду того что в настоящее время не представляется возможным опубликовать письма Муравьева целиком, необходимо ввести в научный оборот хотя бы их часть. Одним из самых ярких, обильных литературными знакомствами периодов в жизни Муравьева был период с июля 1777 г. по март 1778 г. Написанные за это время письма, расположенные в порядке дат, объединены в тетрадь. Переплет, сделанный позднее, в XIX в., картонный, оклеенный мраморной коричневой бумагой, корешок зеленый, на нем вытиснено: "писмы" (ГИМ, ф. 445, No 50).
Отправлялись письма без конвертов. На стороне адреса сохранились следы сургучной печати, местами сургуч закрывает отдельные слова текста. Адрес писем: "Его превосходительству действительному статскому советнику и Тверского наместничества Палаты гражданского суда председателю Никите Артемоновичу Муравьеву во Твери". После 30 октября 1777 г.: "Его превосходительству действительному статскому советнику и Тверского наместничества вице-губернатору Никите Артемоновичу Муравьеву".
В другой тетради (ф. 445, No 51), где объединены письма с 5 июня по 25 декабря 1778 г., есть два письма 1777 г., написанные в мае, когда Муравьев ездил из Твери в Москву. Чтобы не нарушать хронологической последовательности, мы публикуем и их, тем более что они заключают в себе сведения о деятельности Вольного российского собрания при Московском университете, членом которого Муравьев являлся с 3 декабря 1776 г., и прямо перекликаются с мартовскими письмами 1778 г.
Основной цикл публикуемых писем начинается 26 июля 1777 г. В это время Муравьев, сержант Измайловского полка, возвращается из годичного отпуска, проведенного в Твери, где его отец занимал должность председателя Казенной палаты. Представитель старинного дворянского рода, Н. А. Муравьев (1721--1799) принадлежал к служилому дворянству. Основным источником его доходов была служба, ибо значительным состоянием он не обладал. В письмах часто идет речь о деньгах: Муравьев искренне взволнован кражею плаща, потерей трех рублей семидесяти пяти копеек, благодарит за присланный ему империал, а в письме от 4 апреля 1776 г. прямо говорит о разорении семьи.
На протяжении 20 лет Н. А. Муравьев служил во многих городах: Смоленске, где родился М. H. Муравьев, Вологде, Архангельске, Оренбурге, Москве, вновь в Вологде, Петербурге и, наконец, Твери. Полученная в Твери должность председателя Казенной палаты не удовлетворяла Н. А. Муравьева, и он поручил сыну хлопоты о своем дальнейшем продвижении по службе. М. Н. Муравьев ездит с письмами отца к Я. Е. Сиверсу, M. H. Кречетникову, кн. А. А. Вяземскому, кн. М. М. Щербатову; через близкого дому Муравьевых И. А. Ганнибала он добирается до фаворита императрицы С. Г. Зорича, заручается поддержкой знакомых, в том числе В. И. Майкова, видимо, близкого в это время к кн. Н. В. Репнину. Однако просьбы наталкиваются на уклончивые ответы и долго не приносят осязательных результатов. Сочувственно относится к Муравьевым M. M. Щербатов, но он сам обижен невниманием императрицы (см. No 22 настоящей публикации). "У братца есть люди, которые не любят его при дворе", -- передает Муравьев слова своего дяди. Кто эти люди, он не говорит, а может быть, не знает, но назначение на пост тверского вице-губернатора стоило Н. А. Муравьеву значительных усилий.5
Замедлена и карьера сына. Длительные хлопоты о переводе из Измайловского полка в Преображенский не увенчались успехом, хотя в них был вовлечен ряд знакомых, вплоть до поэта В. П. Петрова, связь которого с Потемкиным ярко рисуется в письмах. Долгое время М. H. Муравьев остается сержантом. Отец журит его, Муравьев предпринимает некоторые шаги к получению следующего чина, но крайне неохотно и в конце концов отказывается "доискиваться": "Позвольте мне сказать, что я не вижу причины уничижения в том, что Полторацкие будут офицеры. Достойнее меня носят платье мое. И пожалование в офицеры не есть знак отличения. Я сам буду в свое время, не имея другого достоинства, окроме череды. И что такое достоинство? Ушаков за него пожалован. Так оно должно быть что-нибудь весьма презрительное. По аттестатам у нас не жалуют. Думается, что мне достанется через доклад... Самому же того доискиваться -- не имею довольно надеяния на себя" (письмо от 2 октября 1778 г.). В других письмах он говорит о том, что заставить искать чинов его может только материальная нужда, необходимость в будущем содержать семью. Пока же предпочитает быть "ленивцем", читать книги, "упражняться в письменах", посещать театр и друзей.
Круг литературных знакомств Муравьева этой поры очень широк. Он вращается среди наиболее известных писателей своего времени. Сам наиболее деятельный поэт львовского кружка, друг Львова, Хемницера, Капниста, Муравьев постоянно указывает на свою близость к М. М. Хераскову, считает себя учеником его и В. И. Майкова. Вместе с тем он часто посещает В. П. Петрова, советуется с ним по вопросам поэтического творчества, читает ему новые стихи и ставит рядом имена представителей различных направлений -- Хераскова и Петрова.
Более четко вырисовывается в письмах облик М. М. Хераскова и круг близких ему людей. Муравьев наносит визит Хераскову в первые же дни по возвращении в Петербург, с удовлетворением замечает, что тот к нему "по-прежнему ласков", прислушивается к советам: "Быть им поправлену -- все равно, что быть похвалену", -- пишет он 7 марта 1779 г., а слова: "Вы любите чисто вырабатывать мысли, всегда en relief", -- звучат для него похвалой (ГПБ, No XXIII, л. 45).
Письма Муравьева помогают восстановить действительную историю издания и распространения журнала "Утренний свет", причем выясняется значительная организационная роль Хераскова, подбиравшего сотрудников, намечавшего материал для переводов и т. д. В связи с изданием "Утреннего света" часто встречаются упоминания о Н. И. Новикове. Встретив несколько недоуменно приглашение Новикова зайти к нему (см. No 6), Муравьев через два с половиной месяца отзывается о нем с большим уважением. За короткий срок Новиков сумел внушить такое уважение, что Муравьев советуется с ним по поводу своих произведений. Так, стихи на смерть Сумарокова, уже одобренные Херасковым, он читает новому наставнику и, не найдя полного одобрения, не решается печатать их (см. No 32). В дальнейшем посещения учащаются, Муравьева тянет к Новикову, и он признается: "Не знаю, что побуждает меня к нему зайти" (письмо от 8 ноября 1778 г.). В 1779 г. Новиков для Муравьева уже не просто "хороший писатель", а "один из лучших наших писателей и страстный любитель письмен" (письмо к Д. И. Хвостову от 19 ноября 1779 г.). В дневнике его имя ставится рядом с именами самых близких, дорогих людей.6
Один из наиболее близких друзей Муравьева -- Н. А. Львов (1751--1803). Сблизились они еще в год поступления Муравьева в Измайловский полк (1773), где служил также и Львов. В 1776 г. они изучают одновременно итальянский язык, и Муравьев читает Тассо, Ариосто, прибегая к разъяснениям друга в затруднительных случаях. О Львове Муравьев много сообщает в письмах 1776 г., а в публикуемом цикле -- 7 августа 1777 г. и затем начиная с середины декабря, когда возобновляются регулярные встречи друзей. Муравьев посвящает Львову послание, они читают друг другу свои произведения. Слушая комическую оперу Львова, Муравьев приходит в восторг, ибо видит в ней "тысячу маленьких черт", делающих "эту прелесть, которой нет в "Анюте"" (No 57).
И. И. Хемницер, В. В. Капнист, Я. Б. Княжнин, Д. И. Фонвизин, Е. С. Урусова, Д. И. Хвостов, М. И. Веревкин, А. С. Хвостов, Н. П. Николев, А. В. Храповицкий дополняют список литературных знакомств Муравьева 70-х гг. Исчерпывающих характеристик этих писателей в переписке нет, но порой встречаются любопытные для историка литературы черточки.
Редко отзывающийся плохо о людях Муравьев лишь однажды высказал резко отрицательное мнение о поэте. Прочитав стихи Рубана, адресованные новому фавориту императрицы Зоричу, Муравьев заметил: "Не можно вообразить подлее лести и глупее стихов его... Со всякого стиха надобно разорваться от смеху и негодования" (No 6). По-видимому, находясь под тем же впечатлением, он записал в дневнике: "Зачем начинающие писатели стихов медлят заблаговременно питать свои дарования прочими трудами? Зачем Муравьев не переводит "Андромаху"? Ханыков от омерзения Рубана перешел к омерзению стихотворства: какой parallelisme" (ГПБ, No XXII, л. 46). Муравьев не порывает знакомства с Рубаном, но вскоре пишет сказку "Живописец", в которой формулирует мысль о необходимости нравственной чистоты, достигаемой только в удалении от "сильных мира сего", от тлетворного влияния придворной среды. Едва только художник, "питомец Рюбенсов", приблизился к богатству, роскоши, почестям и славе, как талант его стал угасать. После долгих колебаний он уходит от приблизившего его к себе владыки -- и "в хижине нашел художник дарованье".
Муравьев готов презирать не только Рубана, меньше всего напоминающего идеального живописца. Чувство человеческого достоинства оскорбляется в нем общим раболепием. В условиях системы фаворитизма он хочет строить свою жизнь так, чтобы сохранить независимость. В письме к отцу 17 июля 1778 г. он говорит: "Вы изволите писать, что была великая перемена, но, сколько я знаю, она была только при дворе. А там все управляется по некоторым ветрам, вдруг восстающим и утихающим так же. Любимец становится вельможей; за ним толпа подчиненных вельмож ползает: его родня, его приятели, его заимодавцы. Все мы теперь находим в них достоинства и разум, которых никогда не видали. Честный человек, который не может быть льстецом или хвастуном, проживет в неизвестности". Далекий от мысли о протесте против зла, благодушный и доброжелательно настроенный, Муравьев пишет, узнав о несостоявшемся назначении нового премьер-майора: "Не знаю для чего, но я ненавижу всех, которых сулят мне в командиры. Может быть, это отвращение природы быть унижену и ужас кланяться" (письмо от 27 ноября 1778 г.).
В приписках к сестре Муравьев часто говорит о прочитанных книгах, сообщает о новинках как русской, так и иностранной литературы. Он редко задерживается на произведении, но даже беглые указания представляют немалый историко-культурный и литературный интерес. Они лишний раз подтверждают мысль, что русские писатели XVIII в. вовсе не стремились перепевать мотивы французского классицизма XVII столетия, а пристально следили за текущей жизнью европейской литературы, относясь к ней достаточно критически.
Советы сестре читать Буало, Корнеля, Монтескье, раннего Вольтера имеют цель ознакомить ее с тем, что мы назвали бы теперь культурным наследством. Но Муравьев сообщает и о только что вышедших комедиях Дора, цитирует стихотворение Марешаля и драму Розуа (14 декабря 1777 г.), внимательно следит за творчеством Мармонтеля.
Из письма 15 августа 1777 г. (No 9) мы видим, что задолго до перевода Кострова в кружке Хераскова обсуждается Оссиан. Готовя статью об оде, Муравьев читает Пиндара, которого уже "не понимает"; ему знакомы немецкие анакреонтики, о чем свидетельствуют ссылки на Уца и Рамлера. Он знает Геснера и потому сразу правильно оценивает Леонара как одного из подражателей "швейцарского Теокрита". Он интересуется Кронеком, чья пьеса нашумела за пять лет перед этим; ему хорошо известен Виланд.
28 ноября 1776 г. Муравьев пересказывает сестре отзыв Вольтера о сумароковской трагедии "Семира" (к сожалению, письмо это сохранилось хуже других: края листа оборваны): "A propos Voltaire a donne des remarques critiques sur "Semire", il l'analyse, il fait voir les beautes de la tragedie et quelques defauts.7 Например, характер Оскольдов, по-Вольтерову, не выдержан. Он так сделан с начала гордым и великодушным, что, могши спасти жизнь свою унижением перед <Оле>гом, лучше хочет умереть, нежели пасть перед ним, и после хочет избавление свое из темницы до ... ствовать подлости, обману и любви сестриной. Я недавно купил последнюю Вольтерову трагедию "Les Loix de <Mi>nos, ou Asterie"8. Слабехонька. Она делана в 1773".
Если Муравьев позволяет себе порицать трагедию Вольтера, которого он любил и называл "mon cher vieillard" ("мой милый старик"), то над поэмой "какого-то Леженя" он просто смеется.
Первым свидетельством интереса к Гете в России обычно считается перевод О. П. Козодавлевым юношеской драмы Гете "Клавиго" (СПб., 1780), в предисловии к коей переводчик назвал и "Страдания молодого Вертера". Однако Муравьевы хорошо знают роман Гете уже в 1778 г.
Еще за год до этого Муравьев пытался отогнать "все, что несет отпечаток меланхолии", "эту немецкую напыщенность, погруженную в "увы"" (см. No 17). "Веселость -- порука чистоты душевной", -- не устает он повторять, на разные лады варьируя эту мысль.
Стремясь уберечь сестру, а с ней и себя от крайностей вертеризма, но подчиняясь общему настроению, во многом определенному влиянием сентиментализма и распространением масонских настроений в кругах, к которым он был близок, Муравьев обнаруживает склонность к самоанализу. Исповедуясь в дневнике перед самим собою, в письмах он отчитывается перед отцом и сестрой не только в делах, но и помышлениях.
Муравьев находит в себе десятки пороков, дающих повод к самобичеванию. Легкомыслие, непостоянство, "упражнение в пустоте", косноязычие, "неупражнение разума" -- вот далеко не полный перечень их. Нередко литературная "подоплека" таких настроений более или менее ясна. Подобным образом, например, обстоит дело с письмом сестре от 21 августа 1777 г. (см. No 12). Родные были взволнованы мрачно-меланхолическими рассуждениями молодого человека, и в ответ Муравьев пишет: "Я хотел представить сам себе состояние, в котором бывает поставлен человек. Мне хотелось кинуть на бумагу все черты, его составляющие, не продумав, у места ль эта картина" (No 17). Иначе говоря, некоторые письма Муравьева, на первый взгляд имеющие совершенно личный характер, на деле навеяны литературой, если даже не являются прямыми литературными реминисценциями. Тем не менее самобичевание -- не поза, а искренние переживания Муравьева. "Никакое доброе семя не прозябало в душе моей", -- к такому печальному выводу приходит он, и чем сильнее бичует себя, тем сильнее восхваляет отца.
В отношении Муравьева к сестре в том виде, как оно отражается в переписке 1777--1778 гг., записях, ряде стихотворений, посвященных ей, намечается культ дружбы и дружбы именно с женщиной, чувствующей более тонко и глубоко, чем мужчина, и потому призванной облагораживать душу собеседника: "Не можно, любезная сестра, чтоб мужчина... столько мог быть счастлив сердцем, как женщина ... Он столько отвлечен от себя своим правом, должностями" (письмо 1778 г., без даты). Муравьева смущает "грубость чувствований", и он просит сестру "влиять в сердце" его добродетели, свойственные ей, укрепить союз, основанный на узах родства и взаимопонимания. "Ты любишь Виланда: разве не веришь ты его любимым мыслям, что есть сродственные души, наслаждающиеся рассматриванием друг друга?.. Мое письмо почтешь ты, конечно, за письмо к сродственной душе". Эти строки раскрывают истоки основного тона писем, его зависимость от сентиментальной литературы вообще, от "Симпатий" Виланда в частности.
"Нежнейшие черты чувствия", "живость чувствования", "уста сердца", "невинность сердца", "непорочность сердца", "нежность сердца", "сладостное вспоминовение", сердце, исполненное "тихим удовольствием", "уста природы", "черты добродетели", "слезы умиления", "нежные страхи" и тому подобные стилистические узоры, которые кажутся заимствованными из поэтического арсенала последних лет XVIII-- начала XIX в., переходят из писем, представляющих своего рода литературную школу, поэтическую лабораторию, в стихи Муравьева, а позднее и в прозу.
Сами письма делятся на дружески-деловые сообщения и навеянные литературой сентиментальные излияния. Соответственно различен и их язык. Утонченность, изысканность культивируется при характеристике чувства, жизни сердца. В тех же случаях, когда говорится об обычных вещах, появляется без всяких обиняков и извинений малоизысканное "сукин сын".
О Федосье Никитичне Муравьевой (1760?--1792?) почти ничего не известно, не установлены даже точные даты ее рождения и смерти. Ясно только, что она была моложе брата, очевидно, года на два-три, ибо в начале 1776 г. восемнадцатилетний Муравьев говорит с ней как с девочкой, подшучивает, журит, напоминает о необходимости играть на клавесинах, а к концу того же года тон меняется, становится более серьезным, письма же 1777--1778 гг. обращены к взрослой девушке.
Письма Ф. Н. Муравьевой почти не сохранились, но ответы брата в известной мере бросают свет и на ее облик. Обращаясь к сестре, Муравьев не передает сплетен, сравнительно немного (и чем дальше, тем меньше) говорит о туалетах, о модах. Рассказы о новых книгах, театральных новинках, рассуждения о добродетели, долге, любви к ближним составляют основное содержание их заочных бесед. Сам настроенный достаточно сентиментально, Муравьев вынужден умерять чувствительность сестры, просить, чтобы она позволяла себе "более веселия".
Одно из немногих уцелевших писем Ф. Н. Муравьевой (оно написано к отцу в июне 1778 г., когда Ф. Н. Муравьева гостила у двоюродной сестры А. Ф. Вульф в селе Берново) показывает, что ей и на самом деле не чужда была сентиментальная чувствительность. О дальнейшей судьбе Ф. Н. Муравьевой известно немного. Выйдя замуж за С. М. Лунина, она ушла в заботы о воспитании и образовании детей, прибегая и в данном случае к помощи брата.
К числу наиболее интересных разделов переписки относятся театральные новости, сведения об актерах, о драматургах. Так, именно из письма Муравьева, пересказавшего слова Дмитревского, стало известно об успешной работе Фонвизина над "Недорослем" уже в июле 1779 г. Любопытны также указания об увлечении любительскими спектаклями. Муравьев пишет о спектаклях у П. В. Бакунина, в которых принимает участие Н. А. Львов, его будущая жена М. А. Дьякова, ее сестры и даже ветеран русской сцены И. А. Дмитревский. Ставились "Дидона" Княжнина, "Игрок" Реньяра, комическая опера Саккини "Колония". В 1789--1790 гг. любительскими спектаклями увлекается И. М. Муравьев младший (позднее Муравьев-Апостол). Он принимает участие в комической опере Паизиелло "Нина, или От любви сумасшедшая", "Деревенском колдуне" Руссо, которые шли в театре А. С. Строганова (а также выясняется, что державинская кантата "Песнь дому любящего науки и художества" исполнялась у Строганова с музыкой Бортнянского). Одновременно внимание светского общества занимали спектакли у А. А. Матюшкиной. Среди друзей Муравьева мы видим и актеров, и авторов пьес: Н. А. Львова, В. В. Ханыкова, написавшего либретто оперы-буфф "Именины, или Меркуриев колпак".
Имя Василия Васильевича Ханыкова часто упоминается в письмах, но они не дают истинного отражения отношения Муравьева к человеку, чье сердце, по его словам, было для него святилищем, кому он обязан был первым знакомством со стихотворством. Их связывала дружба на протяжении всей жизни, и много лет спустя после смерти Муравьева Ханыков заботился о больном Батюшкове, памятуя дружбу Муравьева. В муравьевских бумагах сохранилось неисчислимое количество записей, относящихся к Ханыкову: от краткого и нежного восклицания "Васинька Ханыковушка" до попытки нарисовать портрет друга.9
Жизнь В. В. Ханыкова (1759--1839) сложилась несколько иначе, чем судьба его друга. Сержант Преображенского полка в 70-е гг., гвардейский офицер, отличившийся в шведской кампании, в 80--90-е, видный дипломат с 1802 г., Ханыков писал стихи на русском и французском языках, причем последние удостоились высокой оценки Гете. Печатался Ханыков немного, достаточно обширное литературное наследие его доныне в известность не приведено. Помимо тех опубликованных произведений, на принадлежность которых перу Ханыкова уже указывалось в печати,10 можно предположить, что ему принадлежат стансы "Надменные сердца", напечатанные в "Санктпетербург-ском вестнике" (1778, ч. 2, с. 32). В пользу этого говорит подпись "В. X.", близкое знакомство Ханыкова с Княжниным (напомним, что Ханыков был одним из двух лиц, которым Княжнин читал "Вадима Новгородского", а Муравьев безоговорочно называет Княжнина одним из издателей "Санкпетербургского вестника"), наконец, сотрудничество Муравьева в том же журнале. Кроме того, среди записей Муравьева есть следующее сообщение: "1778 года в марте месяце напечатана Пляска Метастазиева переводу Ва-синьки", -- и указание, что Ханыков переводил "Папскую туфлю" Вольтера.
В ГИМ хранятся письма Ханыкова к Муравьеву, интересные по материалу и подтверждающие мнение современников об остроумии Ханыкова. В них много язвительных и довольно тонких высказываний по вопросам литературы, гораздо меньше благодушия, успокоенности, чем в письмах Муравьева, больше критического отношения к людям. Познакомившись с Львовым, Ханыков осмеивает его страсть к позе и декламации. Начав читать только что вышедшую "Россияду" Хераскова, Ханыков дает вежливый, но в сущности уничтожающий отзыв о ней: "Вчера получил я "Россияду", прочитал в оной по сю пору только 3 песни. Сколько я мог из оного по понятию своему заключить, она написана с <такой> тщательностью и красотой стихов, что мало таковой по-русски находится. В некоторых местах упадает. Мастерство писать стихи, но не поведения поэмы. Черты картин часто натянутые, мрачные, слабые. Нет genie. Повсюду явствует работа и труд. Со всем тем сочинение, наполненное красотами и которое считаю я первым монументом российской поэзии, коей делает оно честь. Я нахожу его лучшим, нежели ждал" (письмо Ханыкова к Муравьеву от 4 апреля 1779 г.).
По существу "Россияда" для Ханыкова уже явление прошлого, живой анахронизм. Его внимание занимают сборники "Pieces fugitives", и собственные стихотворения он пишет в том же плане "легкой поэзии". Продолжал писать Ханыков до преклонных лет.
Письма M. H. Муравьева 1777--78 гг. представляют явление литературного порядка. В них есть тема, есть герой, для которого письма являлись школой "чувствований", лабораторией сентименталистского отношения к миру. Здесь складывалась новая формула: "Я чувствую, следовательно, я живу", заменившая классическое картезианское "Cogito ergo sum". Здесь вырабатывался слог одного из наиболее ранних представителей русского сентиментализма и предромантизма.
Сам Муравьев осознавал переписку как своеобразный литературный жанр, как роман. Лаконично, хотя и в шутливой форме, эта мысль выражена в письме сестре от 30 ноября 1777 г. (см. No 42), а всерьез она развернута в словах Муравьева, написанных на обороте письма Ханыкова от 28 февраля 1779 г.: "Переписка друзей... это история сердца, чувствований, заблуждений. Роман, в котором мы сами были действующими лицами".
В заключение необходимо сказать о предыстории предлагаемой публикации. Подготовку собрания писем Муравьева 1776--1791 гг. покойная Л. И. Кулакова начала еще в конце 30-х гг. Однако во время войны остававшаяся в Ленинграде большая часть материалов погибла. В 1947 г. исследовательница вновь начала работу, и в 1948 г. публикация полного текста писем 1777--1778 гг. (с вступительной статьей и примечаниями Л. И. Кулаковой, всего до 10 печатных листов) была включена в состав намечавшегося к изданию 3-го сборника "XVIII век". Однако сборник в свет не вышел, оба сданные в редакцию оригинала работы пропали (в ИРЛИ имеется неполная машинописная копия одного цикла муравьевских писем, по предложению Г. А. Гуковского переданная туда Л. И. Кулаковой). Единственный уцелевший экземпляр корректуры сборника хранился в библиотеке П. Н. Беркова и теперь находится в Минском университете.
При подготовке настоящего издания письма Муравьева были заново прочитаны В. А. Западовым. Пользуемся случаем принести глубокую благодарность дирекции ГИМ и сотрудникам Отдела письменных источников, которые в неблагоприятных обстоятельствах изыскали возможность предоставить для работы оригиналы муравьевских писем.
   
1. При дальнейших ссылках на хранящийся в Рукописном отделе фонд М. H. Муравьева (No 499) в настоящей публикации употребляется сокращенное обозначение -- ГПБ.
2. См.: Майков В. И. Полн. собр. соч. СПб., 1867, с. XXXVI.
3. Каторга и ссылка, 1925, кн. 5, с. 241--243.
4. См., например: Кулакова Л. И. M. H. Муравьев. -- Учен. зап. ЛГУ, 1939, No 47, вып. 4; Западов В. А. Державин и Муравьев -- В кн.: XVIII век, сб. 7. М.--Л., 1966; Муравьев М. H. Стихотворения. Вступит, статья, подгот. текста и примеч. Л. И. Кулаковой. Л., 1967; Кулакова Л. И. и др. Радищев в Петербурге. Л., 1976; Кулакова Л. И. Н. И. Новиков в письмах М. H. Муравьева. -- В кн.: XVIII век, сб. 11. Л., 1976, и т. д.
5. Сенатором и тайным советником Н. А. Муравьев становится в 1781 г.
6. Подробнее см.: Кулакова Л. И. Н. И. Новиков в письмах М. H. Муравьева.
7. "Кстати, Вольтер сделал критические замечания на "Семиру". Его анализ показывает красоты трагедии и некоторые недостатки"
8. "Законы Миноса, или Астерия".
9. В сокращении см.: Муравьев М. H. Стихотворения, с. 35. В Полное собрание сочинений вошел другой отрывок, выдержанный в более свойственном Муравьеву сдержанно-панегирическом тоне (см.: ч. 3. СПб., 1820, с. 262).
   10Сводку см. в кн.: Остафьевский архив князя Вяземского, т. 3, Примечания. СПб., 1908, с. 387.