«Документы Николая»

Переписка Льва Николаевича со знаменитым критиком и одним из руководителей императорской Публичной библиотеки Владимиром Васильевичем Стасовым сохранилась почти полностью. Там мы находим между прочим:

В. В. Стасов — Толстому.

«31 марта 1878 г.

Граф Лев Николаевич, прилагаю здесь копию с письма архимандрита Фотия — копию, которую я доканчивал за 4—5 минут до того, что Вы пришли к нам в Библиотеку и я с вами познакомился. Ведь знаете, это был для меня очень дорогой день. Я давно уже просто до страсти влюблен и в «Войну и мир», и в «Севастополь», и т. д.

Итак, посылаю Вам копию с письма Фотия, оно авось принесет Вам несколько золотников той атмосферы, которая носилась около этого русского изувера, грубого и шершавого, как самый захолустный мужик, а смышленого и лукавого, как петербургский лавочник. Письмо это примечательно тем, как Вы, конечно, и сами увидите, что этот дрянной попишка обдувает своих доверчивых корреспондентов и наивных поклонников, уверяя их, что видел в сонном видении их покойную дочь и в каком она теперь положении. Если этот документ (доставленный мною Публичной библиотеке) окажется Вам угодным, то я, пожалуй, достал бы Вам и еще другие — иного сорта, из той же эпохи. Например, я бы постарался добыть и списать Вам копию с собственноручной записки императора Николая I о всем военном и др. обряде, какой надо соблюсти при повешении 5-ти декабристов — хотите?»

Толстой — В. В. Стасову.

«6-го апреля 1878 г.

Копия с записки Николая, о которой Вы пишете, была бы для меня драгоценностью, и я не могу Вам выразить мою благодарность за это».

...Почему Лев Николаевич с такой страстью ухватился за эти документы? Дело в том, что незадолго до начала переписки, в декабре 1877 — начале января 1878 года, Толстой вновь возвращается к старому замыслу романа «Декабристы», который, как известно, возник в 60-е годы и был оставлен, когда писатель принялся за «Войну и мир».

14 января С. А. Толстая пишет сестре: «Левочка собирается писать что-то историческое, времен Николая Павловича, и теперь читает много материалов».

Однако строки, внесенные писателем в записную книжку накануне, 13 января 1878 года, говорят о том, что Льва Николаевича интересуют скорее последние годы правления Александра I. Контуры замысла — в судьбе некоего декабриста (поначалу он «срисовывался» с Александра Ивановича Одоевского). Молодой человек, очевидно пройдя через «бунт», крепость, суд, должен затем попасть на каторгу; там он найдет собственных крепостных крестьян, попавших сюда по несправедливому приговору, вынесенному несколькими годами раньше... Любопытно, что Толстой, насколько мы можем судить по косвенным источникам, собирался привести своего декабриста к покаянию, отказу от прежней, нечистой жизни, к религии... Но к религии не «по синоду», а по Льву Толстому; к той религии, которая для «верхов» была, пожалуй, страшнее атеизма.

Полвека отделяли Толстого от выбранной им эпохи, но главные документы (прежде всего следственные дела декабристов) лежали в Государственном архиве, «за семью печатями». Лев Николаевич пишет прошение о допуске его к секретным бумагам 1825—1826 годов, но больше всего надеется на собственные розыски.

В его руках — несколько ценных воспоминаний деятелей тайных обществ, некогда напечатанных Вольной русской типографией Герцена; еще здравствует несколько престарелых участников движения...

8 февраля 1878 года писатель едет в Москву за книгами и посещает там декабристов Беляева, Матвея Муравьева-Апостола, Свистунова, Завалишина. Побывал он и у Софьи Никитичны Бибиковой, дочери одного из декабристских вождей — Никиты Муравьева, и она ему «пропасть рассказывала и показывала». По воспоминаниям ее внучки А. Бибиковой, Софья Никитична «не только любила своего отца, она его просто боготворила и свято чтила его память и все, что он успел передать ей из своих знаний». В доме С. Н. Бибиковой был настоящий музей декабристов, который она и показывала Толстому, вручив ему, кроме того, массу книг.

Таким образом, писателю все яснее становились фигуры «с декабристской стороны», но великая объективность художника требовала представить, понять и другую сторону, правительственную, карающую точку зрения.

Тогда-то, в московских разговорах 1878 года, и было названо кем-то важное петербургское имя: Владимир Васильевич Стасов.

Директор Публичной библиотека Модест Андреевич Корф (некогда, как упоминалось выше, одноклассник Пушкина по Лицею) еще в 1856 году ввел молодого ученого в «Комитет для собирания материалов по истории царствования императора Николая I». Целью того комитета (председателем которого был сам Корф) было разобрать бумаги покойного царя, подготовить официальную историю его правления, а наиболее секретные и «не подлежащие печати» документы переслать во дворец царствующему сыну Николая I. Стасов был одним из наиболее деятельных и знающих работников Комитета (с 1872 года он, между прочим, еще и заведовал отделением искусств в императорской Публичной библиотеке). После смерти Корфа (1876 г.) на Стасова легла основная работа по разборке огромного количества секретных материалов (только часть их была объединена в семнадцать обширных томов!). В это же время в библиотеку продолжают поступать новые материалы и сведения о прошедшем царствовании, и они тоже не минуют Стасова...

Слух о каком-то важном неизвестном документе, связанном с казнью декабристов, дошел до Москвы и весьма заинтересовал Льва Толстого. 16 марта 1878 года писатель обращается к своему постоянному корреспонденту и помощнику Н. Н. Страхову:

«Стасова как члена Комитета и т. д. Николая I я очень прошу, не может ли он найти, указать — как решено было дело повешения 5-ти, кто настаивал, были ли колебания и переговоры Николая с его приближенными?»

Положение Стасова было нелегким. Как официальное лицо в генеральском чине (действительного статского советника), он обязан оберегать правительственную тайну и не подпускать к ней «неблагонадежного графа».

Но Стасов — общественный деятель, мыслитель, демократ, да и просто Стасов-читатель — не мог отказать Льву Толстому; признать незаконным право величайшего писателя на ознакомление с подлинными историческими документами.

И вот 31 марта 1878 года Стасов пишет первое послание Толстому, а через неделю Толстой — Стасову.

Ситуация, непосредственно предшествовавшая письмам, вычисляется довольно легко: Толстой приезжает в Петербург и заходит в Публичную библиотеку в поисках интересных материалов, достоверных подробностей «той атмосферы», то есть — времени Пушкина, декабристов, Александра I и царского любимца, архимандрита Фотия. Один из главных «хранителей древности» знакомится с писателем и обещает помочь... Для начала Стасов пересылает Толстому какое-то письмо Фотия — к сожалению, оно до сей поры неизвестно и ни в бумагах Толстого, ни в Публичной библиотеке не обнаружено. А жаль... Это был, судя по нескольким строкам Стасова, очень интересный документ, дополняющий уже известный образ знаменитого ханжи, изувера, обстрелянного эпиграммами Пушкина, ненавидимого декабристами. Для Толстого же там был еще один факт, укрепляющий его уничтожающий взгляд на господствующую церковь...

Одновременно Стасов предлагал, однако, нечто куда более важное, секретное и как раз то, что в это время чрезвычайно нужно было Льву Николаевичу.

В. В. Стасов — Толстому.

«12 апреля 1878 г.

Я очень рад, что Вам пригодится та записка Николая, про которую я Вам писал. Но копия все еще не в моих руках, раньше начала мая я ее не получу, потому что тот барин, кому теперь принадлежит оригинал, недавно уехал с женой за границу...»

Теперь, много лет спустя, мы знаем, кто был «тот барин».

Арсений Аркадьевич Голенищев-Кутузов. Полузабытый поэт-лирик, по воспоминаниям многих современников, человек милый, мягкий, очень добрый и не слишком богатый. Он был большим любителем музыки, на его слова Модест Петрович Мусоргский, между прочим, написал романс «Без солнца»; вообще с Мусоргским поэт был в дружбе, они подолгу жили вместе в меблированных комнатах, виделись ежедневно. Кутузов запоминал импровизации Мусоргского, как мог помогал полюбившемуся музыканту, естественно, был близок и с его друзьями... Тут мы без труда обнаруживаем его естественное «пересечение» со Стасовым, роль которого в поощрении «Могучей кучки», в поддержке Мусоргского общеизвестна. Посмертный биограф поэта специально писал о близком знакомстве его со Стасовым, «под влиянием которого появились на свет некоторые стихи».

Линия Голенищев-Кутузов — Стасов понятна. Остается добавить, что поэт был внуком Павла Васильевича Голенищева-Кутузова, а дед (очень дальний родственник великого полководца) был человеком, весьма близким к Николаю I: сначала один из воспитателей юного великого князя, затем — генерал-губернатор Петербурга в страшные месяцы после 14 декабря, член Следственной комиссии по делу декабристов. Именно он, Павел Голенищев-Кутузов, явился главным распорядителем казни пятерых революционеров 13 июля 1826 года...

Время шло. Толстой с нетерпением ждал вестей из столицы. Наконец, 3 июня 1878 года Страхов сообщил, что Стасов «завтра передаст свой драгоценный документ», но «просил о страшном секрете».

Еще через шесть дней —

Толстой — В. В. Стасову.

«9 июня 1878 г.

Не знаю, как благодарить Вас, Владимир Васильевич, за сообщенный мне документ. Для меня это ключ, отперший не столько историческую, сколько психологическую дверь. Это ответ на главный вопрос, мучивший меня. Считаю себя вечным должником вашим за эту услугу. За discrecion [1] свою могу ручаться. Я не показал даже жене, и сейчас переписал документ, а писанный вашей рукой разорвал».

Итак, «тот барин» вернулся, и документ появился. Толстой не на шутку взволнован: дело, разумеется, не в исторической детали, его волнует вопрос о праве одних людей на жизнь и смерть других, о священности жизни, о добре и зле.

Дмитрий Оболенский, близкий к Толстому общественный деятель, рассказал кое-какие подробности этой истории: у внука генерала Кутузова подлинной записки царя не было; Стасов ошибался, когда писал, что «барину принадлежит оригинал» — только копия! Ох, как не хотел Николай I, чтобы его детально разработанное распоряжение о казни стало когда-либо известно; царь, конечно, повелел немедленно уничтожить документ. Однако генерал Павел Кутузов тоже не пожелал один нести ответственность за тот человекоубийственный ритуал и снял на всякий случай копию с царского приказа. Ее-то и получил Стасов, в свою очередь тоже снял копию и направил Льву Николаевичу с просьбой никому не показывать и не рассказывать (нет сомнения, что Стасов воспользовался в этом случае не почтой, а помощью какого-то верного человека).

Толстой «сейчас переписал документ», и Дмитрий Оболенский помнил, что Лев Николаевич «читал по собственноручно им снятой копии записку Николая Павловича, в которой весь церемониал казни декабристов был предначертан самолично во всех подробностях... «Это какое-то утонченное убийство», — возмущался Толстой по поводу этой записки».

А ведь речь шла о бумаге, составленной «первым христианином» России: когда декабристы вышли на площадь, Николай I послал митрополитов увещевать «заблудших» (революционные офицеры и солдаты решительно прогнали испуганных и непрошеных парламентеров). Позже три митрополита вводятся в состав Верховного уголовного суда над декабристами и лицемерно, по разрешению царя, не ставят своих подписей под смертным приговором, но благословляют всех, кто ставит...

Но вот уж не церковники, а сам царь, верховный «глава церкви» — прямой царский текст, «утонченное убийство»!

Долгое время собственноручная копия Толстого (фактически «копия в кубе», то есть копия со второй копии) считалась утерянной; полагали, что писатель, боясь скомпрометировать Стасова, уничтожил в конце концов и свою записку. Таким образом, исчезал живой «толстовский» и «стасовский» документ, а вместе с ним навсегда как будто пропадал настоящий текст зловещего распоряжения царя...

В личном фонде Николая I и среди бумаг главных карательных учреждений такого документа не обнаруживалось. Получалось, что царю удалось скрыть от истории свое непосредственное участие в разработке процедуры казни, участие, замаскированное его известными словами — «присоединяюсь к остальным» или «как решит суд»...

Но все же документ не исчез! В 1948 году (ровно через семьдесят лет после переписки Толстого со Стасовым по его поводу) копия, сделанная рукой Льва Николаевича, была куплена Государственным музеем Толстого у частного лица. «Истина сильнее царя», — записал незадолго до смерти Пушкин...

Об этом документе говорилось в печати, он вошел в Полное собрание сочинений писателя, он давно хранится в Отделе рукописей Музея Л. Н. Толстого, — и все же напомним текст (это необходимо для нашего последующего рассказа).

Почтовый лист, исписанный с одной стороны, в начале заголовок: «Автограф Николая I (орфография подлинника)». Лист вложен в обычный почтовый конверт с надписью «Документ Николая».

Прочитаем:

«В кронверке занять караул. Войскам быть в 3 часа. Сначала вывести с конвоем приговоренных к каторге и разжалованных и поставить рядом против знамени. Конвойным оставаться за ними, считая по два на одного. Когда все будут на месте, то командовать на караул и пробить одно колено похода. Потом г, генералу, командующему эскадроном и артиллерией, прочесть приговор, после чего пробить второе колено и командовать «на плечо». Тогда профосам ) сорвать мундиры, кресты и преломить шпаги, что потом и бросить в приготовленный костер. Когда приговор исполнится, то вести их тем же порядком в кронверк. Тогда возвести присужденных на смерть на вал, при коих быть священнику с крестом. Тогда ударить тот же бой, как для гонения сквозь строй, докуда все не кончится, после чего зайти по отделениям направо и пройти мимо и распустить по домам».

Спокойно и деловито распоряжается император. Хладнокровно, по минутам все рассчитал, не забыл ни одного поворота, даже предусмотрел, когда и как ударить в барабаны (недаром так гордился знанием фронтовой службы). Продуманный, тщательно, методично составленный порядок, согласно которому должно произойти убийство пятерых молодых людей, полных сил, энергии, стремлений служить отечеству (а гром барабанов должен заглушить последние слова!). Убийство пятерых, «гражданская смерть» еще более чем ста... И при этом «быть священнику с крестом». Как характерно это жестокое «быть священник у», так же, как быть конвойным, палачам! Священник был. Мы хорошо знаем его: Петр Мысловский. Некоторые из декабристов (например, Лунин) были уверены, что он доносил начальству о многих тайнах, полученных им в казематах, во время откровенной исповеди заключенных, — во всяком случае, у него оказались достойные заслуги для того, чтобы вскоре после окончания процесса получить почетный орден...

Однако такой исправный служака порою не мог скрыть сочувствия к умным, благородным людям, обреченным жестокой каре. Декабрист Лорер записал о нем:

«Когда под несчастными (декабристами, приговоренными к. смертной казни) отняли скамейки, он упал ниц, прокричав: «Прощаю и разрешаю». И больше ничего не мог видеть, потому что очнулся тогда уже, когда его уводили».

Не выдержал священник. Толстой несомненно знал этот эпизод по воспоминаниям декабристов.

Обморок священника как раз подтверждал отношение писателя к этому преступлению и его убеждение, что невозможно примирить церковную проповедь милосердия, всепрощения с убийством...

Более тридцати лет прошло с тех пор, как в архив Толстого вернулась копия с «документа Николая».

Но вот совсем недавно удалось обнаружить, что этот документ был не единственным, что Толстой знал и другие подробности того сверхтайного, бесстыдного дела.

В его руках был и другой текст, в котором не менее ярко воплотилось бесчеловечие, лютость верховной власти.

[1] Секретность (франц.).

Глава взята из книги Ю. М. Радченко. Под заветной печатью... - М.:Дет. Лит., 1982 г.