* * *
Для объявления приговора в комендантский корпус Петропавловской крепости начали приводить 12 июля 1826 года находившихся в казематах декабристов. Пятеро отсутствовали — они готовились к казни.
Декабристов разместили в помещениях комендантского корпуса, по одиннадцати определенным Верховным судом разрядам осужденных, и группами начали вводить в зал заседаний Верховного суда.
К запертым дверям, охраняемым чиновником, первыми привели осужденных по первому разряду.
Двери раскрылись, и перед глазами декабристов предстало необычайное зрелище — за большим, крытым красным сукном столом сидели судьи: 18 членов Государственного совета, 36 сенаторов, 3 митрополита и 15 особо назначенных военных и гражданских чиновников, всего 72 человека — «жалких стариков, поседелых в низкопоклонстве и интригах, созванных на какой-то импровизированный суд» — как писал о них Н. П. Огарев.
Среди них находился министр юстиции Лобанов-Ростовский, в парадной форме и с андреевской лентой через плечо. Стоявший рядом с ним чиновник начал читать приговор, вызывая каждого по фамилии:
— Полковник князь Сергей Петрович Трубецкой, виновный, по собственному признанию, в том-то и том-то, лишается всех прав состояния, чинов, орденов и приговаривается к смертной казни отсечением головы...
Один за другим перед Верховным судом проходят тридцать декабристов, отнесенных к первому разряду осужденных, и всем им объявляется один и тот же приговор: смертная казнь отсечением головы.
В этот разряд вошли декабристы, давшие личное согласие на цареубийство, а также совершившие убийство на Сенатской площади: члены Северного общества — С. П. Трубецкой, Е. П. Оболенский, В. К. Кюхельбекер, А. И. Якубович, Александр Бестужев, Никита Муравьев, И. И. Пущин, И. Д. Якушкин, А. П. Арбузов, Д. И. Завалишин, Н. А. Панов, А. Н. Сутгоф, Д. А. Щепин-Ростовский, В. А. Дивов и Н. И. Тургенев; члены Южного общества — Матвей Муравьев-Апостол, А. П. Барятинский, А. В. Поджио, Артамон Муравьев, Ф. Ф. Вадковский, В. Л. Давыдов, А. П. Юшневский, С. Г. Волконский и В. И. Повало-Швейковский; члены Общества соединенных славян — братья Петр и Андрей Борисовы, И. И. Горбачевский, М. М. Спиридов, В. А. Бечаснов, Я. М. Андреевич и А. С. Пестов. Всего 31 человек, из которых Н. Тургенев находился за границей и был осужден заочно.
Их выводят через другую дверь, и в зал вводят семнадцать декабристов, отнесенных ко второму разряду. Среди них: М. С. Лунин, братья Николай и Михаил Бестужевы, Н. В. Басаргин, К. П. Торсон, И. А. Анненков, В. П. Ивашев, доктор Ф. Б. Вольф и другие. Все они должны были положить голову на плаху палача — таков был обряд политической смерти,— после чего им объявлялось, что они приговорены к вечной каторге. Всем им вменялось в вину соласие с умыслом цареубийства.
Третий разряд — два человека: В. И. Штейнгель и Г. С. Батенков, осужденные на вечную каторгу.
Четвертый разряд — шестнадцать человек, среди которых: М. А. Фонвизин, П. А. Муханов, Н. И. Лорер, поэт А. И. Одоевский, М. М. Нарышкин, П. С. Бобрищев-Пушкин, А. М. Муравьев, братья Александр и Петр Беляевы и другие. Приговор — пятнадцать лет каторги, после чего — вечное поселение в Сибири.
Пятый разряд — пять человек, среди них: Михаил Кюхельбекер, брат лицейского товарища Пушкина, А. Е. Розен, Н. П. Репин, М. Н. Глебов и М. А. Бодиско 2-й. Все они приговорены были к десяти годам каторги и после этого к вечному поселению.
Шестой разряд — два человека, А. Н. Муравьев и Ю. К. Люблинский: шесть лет каторги и поселение.
Седьмой разряд — пятнадцать человек, приговоренных к четырем годам каторги и поселению. Среди них были: А. В. Ентальцев, 3. Г. Чернышев, П. Ф. Выгодовский, А. Ф. Бригген и другие.
Восьмой разряд — пятнадцать человек. Приговор: лишение чинов и дворянства и ссылка на поселение.
Девятый разряд — три человека, приговоренные к лишению чинов и дворянства и сдаче в солдаты в особо дальние гарнизоны.
Десятый разряд — один человек, Михаил Пущин, брат лицейского товарища Пушкина, приговоренный к лишению чинов и дворянства и разжалованию в солдаты с правом на выслугу.
Наконец, одиннадцатый разряд — восемь человек. Приговор: лишение чинов и разжалование в солдаты с правом на выслугу лет.
Приговор поразил всех своими суровыми сроками. Николай I продиктовал его Следственному комитету, а Верховный суд не судил и не рядил, а только безоговорочно, без всякой критики, принял продиктованное ему.
Подробный разбор донесений Следственного комитета показывает, что при вынесении приговоров часто не столько учитывалась вина осужденных, сколько поведение их во время допросов и личная неприязнь к ним Николая I. За одну и ту же вину декабристам давались разные сроки каторги. Одни и те же сроки давались часто тем, кто принимал активное участие в восстании и кто задолго перед тем отошел от тайного общества; тем, кто готов был осуществить цареубийство и кто отказался от него.
Многие декабристы осуждены были лишь за разговоры о цареубийстве. Одновременно царь приказал изъять из донесения Следственного комитета показания декабристов об их борьбе за отмену крепостного права, за передачу крестьянам земли и сокращение двадцатипятилетнего срока солдатской службы. Николай I опасался, что опубликование таких материалов усилит сочувствие народа к декабристам.

Виднейшие юристы Западной Европы, осведомившись о приговоре, пришли к заключению, что из списка осужденных следовало бы исключить большую половину и, наоборот, дополнить его значительным списком крупных сановников, которых Николай I по тем или иным причинам решил не привлекать к ответственности.

Не только русских людей, но и иностранцев поразил вынесенный декабристам суровый приговор. Маршалы Англии и Франции, Веллингтон и Мортье, прибывшие в Петербург для поздравления Николая I с восшествием на престол, просили царя пощадить и помиловать декабристов. Их страны прошли через ряд восстаний и революций, и они хорошо знали, чем вызываются мятежи.
Император Николай I ответил Веллингтону:
— Я удивлю Европу своим милосердием.

Он действительно смягчил вынесенные декабристам суровые приговоры. Но необходимо сказать, что угодливые судьи, хорошо зная своего повелителя, умышленно повысили сроки наказаний декабристам, чтобы дать царю возможность оказать осужденным «милость» и при конфирмации смягчить вынесенное им суровое наказание.
Смягчение это никого не удивило: это было не милосердие, а продиктованная ненавистью злобная расправа царя с людьми, осмелившимися восстать против абсолютизма, против ужасов крепостного права и двадцатипятилетней солдатчины.

* * *
Осужденные выслушали приговор спокойно. Присутствовавшие при объявлении его члены Государственного совета и сенаторы с циничным любопытством разглядывали через лорнеты тех, кого они до того ни разу не видели и осудили заочно.
Церемония объявления приговора длилась несколько часов среди глубочайшей тишины.
Лишь Сухинов, выслушав приговор над участниками восстания Черниговского полка, громко сказал:
— И в Сибири есть солнце!..

* * *
Еще до того как декабристов вывели из казематов для выслушания приговора, некоторые из них могли видеть через окошечко камеры, что на крепостном валу возводится какое-то сооружение из бревен. Около плотников суетился и отдавал распоряжения генерал-адъютант с белым султаном на головном уборе.
Не успели декабристы прийти в себя после объявления приговора, как в тот же день, около полуночи, всех разбудили и предложили одеваться.
Их всех вывели и собрали на крепостном дворе. Они обнимали и целовали друг друга и только здесь узнали, сколько их было.

Многие из них впервые увидели тех, с кем им суждено было пройти рука об руку долгий и тяжкий путь каторги и ссылки. Они вышли из своих казематов в странных пестрых одеждах. Казалось, это было какое-то фантастическое карнавальное шествие радостно обнимающихся и целующихся людей. Здесь были генералы в парадных мундирах, офицеры в гусарских сюртуках и казематских туфлях на ногах, смесь черных фраков, изодранных тулупов, круглых шляп, грузинских папах, белых кирасирских колетов и киверов.
Под конвоем их вывели из крепости через Петровские ворота. На площади, слева, они увидели виселицу. Гвардейские полки опоясывали полукругом площадь. Их ряды прорезывали свисавшие с перекладины пять веревок с петлями. На деревянных подмостках расхаживал палач в красной рубахе. На площади разложены были костры, в которых все время поддерживали огонь. Осужденных поставили четырехугольником, начали срывать с них эполеты и ордена и бросали в огонь. Волконский сам снял и бросил в пламя свои знаки отличия.

Принесли шпаги. Началась так называемая гражданская казнь. По команде всех ставили на колени и над их головами ломали заранее подпиленные шпаги. Шпага Якушкина была недостаточно подпилена и, когда ее ломали, ударила его по голове.
— Ежели ты повторишь еще раз такой удар, так ты убьешь меня до смерти! — сказал Якушкин солдату.
Церемония эта продолжалась больше часу. После нее на всех надели тюремные халаты и повели обратно.

Возвращение декабристов в казематы являло собою еще более трагическое зрелище: ободранные мундиры — и на головах нарядные гвардейские каски с султанами из цветных перьев, полосатые тюремные халаты — и ботфорты со шпорами на ногах... И весь этот трагический маскарадный кортеж проходил перед виселицей, на которой через какой-нибудь час должны были качаться тела пяти декабристов.
«И смешно ужасен был этот адский карнавал!» — вспоминал позже Михаил Бестужев день 12 июля 1826 года.
Когда декабристам раздавали арестантское платье, кто-то из них сказал:
— Господа, будет время, когда вы будете гордиться этой одеждою больше, нежели какими бы то ни было знаками отличия...

Над всем этим витала черная тень «незабвенного», как декабристы называли впоследствии императора Николая I...

* * *
Приговоренные к повешению декабристы ждали в это время казни. В саванах и кандалах они, еще живые, казалось, слушали, как их отпевали.
Последние свои часы все пятеро провели в расположенных рядом камерах: К. Ф. Рылеев—в одной, С. И. Муравьев-Апостол и М. П. Бестужев-Рюмин — в другой, П. И. Пестель и П. Г. Каховский — в третьей.

От начала до конца сохранял исключительное самообладание Пестель. Он до последней минуты проявлял бодрость духа, никого ни о чем не просил и спокойно смотрел, как его заковывали в кандалы. В беседе с Каховским высказывал равнодушие к смерти.
Спокоен был и Рылеев. За несколько дней до казни с ним произошел совершенно исключительный случай, составивший событие в жизни мрачного Алексеевского равелина: в тот момент, когда сторож выносил после обеда посуду из камеры Николая Бестужева, мимо раскрытой двери камеры вели на прогулку Рылеева.
Оттолкнув тюремщиков, друзья бросились друг другу в объятия...
Жена Рылеева дважды просила царя разрешить ей свидание с мужем, но получила его лишь 9 июня 1826 года, за месяц до казни Рылеева. На ее просьбу помиловать мужа царь ответил:
— Никто не будет обижен!

Декабрист В. С. Толстой рассказывал впоследствии, что накануне казни декабристов он услышал во дворе шум, подставил стул и, взобравшись на подоконник, неожиданно увидел внизу подбежавшую к стене растерянную женщину, которая спрашивала:
— Где Кондратий?
Это была жена Рылеева, Наталья Михайловна. Она искала свидания с мужем, но Рылеев, не желая волновать ее, от свидания отказался. Он писал в это время свое предсмертное письмо к жене...
Была глубокая ночь. Рылеев дописывал письмо, когда к нему в камеру вошли плац-адъютант и тюремщик с кандалами в руках и сказали, что через полчаса надо идти. Рылеев дописал письмо, съел кусочек белого хлеба, запил водою, попрощался с тюремщиком и сказал:
— Я готов идти!
Всех поразило его мужественное спокойствие...

Через два дня Н. М. Рылеевой передали предсмертное письмо мужа. Он писал в нем:

«...я должен умереть, и умереть смертью позорною... не оставайся здесь долго, а старайся кончить скорее дела свои и отправляйся к почтеннейшей матушке. Проси ее, чтобы она простила меня... Я хотел просить свидания с тобою, но раздумал, боясь, чтобы не расстроить... Настеньку благословляю... Старайся перелить в нее твои христианские чувства, и она будет счастлива, несмотря ни на какие превратности в жизни; и когда будет иметь мужа, то осчастливит его, как ты, мой милый, мой добрый и неоцененный друг, осчастливила меня в продолжение восьми лет. Могу ли, мой друг, благодарить тебя словами, они не могут выразить чувств моих... Прощай! Велят одеваться...
Твой истинный друг Кондратий Рылеев».

* * *
На рассвете тюремщики загремели ключами и начали открывать двери камер: приговоренных выводили к смерти. В неожиданно наступившей тишине раздался возглас Рылеева:
— Простите, простите, братья!
Сидевший в соседней камере Оболенский бросился к окну и увидел внизу всех пятерых, в окружении гренадеров с примкнутыми штыками. Они были в длинных белых рубашках, руки и ноги закованы в тяжелые кандалы.
Все пятеро простились друг с другом. Они были спокойны и сохраняли необычайную твердость духа.
— Положите мне руку на сердце,— сказал Рылеев сопровождавшему его священнику Мысловскому,— и посмотрите, бьется ли оно сильнее.
Сердце декабриста билось ровно... Пестель, глядя на виселицы, сказал:
— Ужели мы не заслужили лучшей смерти? Кажется, мы никогда не отвращали чела своего ни от пуль, ни от ядер. Можно было бы нас и расстрелять!..
Осужденных возвели на помост, подвели к виселице, накинули и затянули петли. Когда из-под ног повешенных выбили скамейки, Пестель и Бестужев-Рюмин остались висеть, а Рылеев, Муравьев-Апостол и Каховский сорвались.
— Бедная Россия! И повесить-то порядочно не умеют! — воскликнул окровавленный Муравьев-Апостол.
В старину существовало поверье, что люди из народа, сочувствуя приговоренным к повешению, нарочно делали петли из гнилых веревок, так как сорвавшихся во время казни с петель обычно миловали. Но не таков был Николай I и его ретивые исполнители.
Генерал-адъютант Чернышев, «по виду и ухваткам гнусный инквизитор», гарцевавший на коне вокруг повешенных и рассматривавший их через лорнет, приказал поднять их и снова повесить.
Эти трое осужденных умирали вторично.
Весь окровавленный, разбив при падении голову и потеряв много крови, Рылеев имел еще силы подняться и крикнул петербургскому военному генерал-губернатору Голенищеву-Кутузову:
— Вы, генерал, вероятно, приехали посмотреть, как мы умираем. Обрадуйте вашего государя, скажите ему, что его желание исполняется: вы видите — мы умираем в мучениях.
— Вешайте их скорее снова! — крикнул в ответ на это палачу Кутузов.
— Подлый опричник тирана! — бросил Голенищеву-Кутузозу в лицо неукротимый Рылеев.— Дай же палачу твои аксельбанты, чтобы нам не умирать в третий раз!..
На рассвете тела казненных положили в гробы и тайком увезли на остров Голодай, где и похоронили. Подробности казни стали в тот же день широко известны, о них говорили во всех кругах Петербурга.
Могила казненных позднее не была найдена. На острове был сооружен в 1939 году обелиск.