98

процитировал ее «славную шутку» 1, между прочим, заменив «l'assasinat du despote» (убийство деспота) более российским «stranqulation» (удушение), а затем, переводя с французского, нашел еще более российское словцо — удавка. (Подробности убийства, «удавки» Павла I были достаточно хорошо известны.)

Присмотревшись к последним, только что процитированным строкам «Замечаний...», можно как будто увидеть противоречие:

1) Защитники самовластия не согласны, что в просвещенные времена могут править Калигулы (на которых действует только удавка).

2) В то же время эти самые защитники самовластья считают, что «правление в России есть самовластие, ограниченное удавкою». Кого же удавливать, если Калигулы невозможны?

Но противоречие мнимое. Пушкин цитирует «защитников самовластья...» несколько иронически: разве посмел бы, например, Карамзин произнести что-нибудь про удавку?

Это как бы за него говорится: то, что он не посмел сказать, за него произнесет юный оппонент («оспоривая его, я сказал: «Итак, вы рабство предпочитаете свободе». Карамзин вспыхнул и назвал меня своим клеветником»; XII, 306).

Так и слышится примерно такой диалог 2.

— «Россия имеет 40 миллионов жителей, и самодержавие имеет государя, ревностного к общему благу. Если он, как человек, ошибается, то, без сомнения, с добрым намерением, которое служит нам вероятностию будущего исправления ошибок» (132).

— Но, если монарх — изверг, как Иван Грозный в несравненном описании Карамзина?

1 По-видимому, «славная шутка» была настолько распространена, что со временем стала приписываться разнообразным авторам. Писатель-эмигрант Иван Головин цитирует следующую фразу, сказанную «одним знатным русским» графу Мюнстеру: «Что Вы хотите — в Санкт-Петербурге Великая Хартия это тирания, ограниченная убийством» («Mais que voulez-vous, — a St. Petersbourg notre magne charte c'est le tyrannie temperee par l'assassinat». См.: И. Г. Головин. Histoire d'Alexandre I — Empereur de Russie. Leipzig, 1889, p. 18.
2 В следующем диалоге все слова Карамзина взяты из его «Записки о древней и новой России». СПб., 1914 (в скобках — страницы этого издания).

99

— «Мудрость веков и благо народное утвердили сие правило для монархий, что закон должен располагать троном, а один бог — жизнию царей» (45).

— Но, если на троне деспот (Нерон, Калигула, Павел) — который сам себя считает и верой, и мнением, и народом? Что сделает с ним закон и что велит «мудрость веков»?

— «Снесем его, как бурю, землетрясение, язву — феномены страшные, но редкие: ибо мы в течение 9 веков имели только двух тиранов. <...> Заговоры да устрашают народ для спокойствия государей! Да устрашают и государей для спокойствия народов»! (45).

— То есть, Вы хотите сказать, вслед за госпожой де Сталь, что «правление в России есть самовластие, ограниченное удавкою»?..

Пушкин, по-видимому, еще не читал «Записки о древней и новой России», но был хорошо знаком с идеями ее автора. Спор насчет «конституции» и «удавки» — продолжение полемики, обозначенной в пушкинских рассуждениях о Екатерине II.

Действительно, Карамзин допускал «заговор» как крайнее средство, но «не допускал» цареубийства... В сущности, подавая «Записку о древней и новой России», он почтительно угрожал Александру заговором против реформ Сперанского. Пушкин «договаривает до конца»... Для него и возможных читателей его исторического сочинения одна «славная шутка» госпожи де Сталь естественно соединялась с другой, не менее известной. «За основание нашей конституции», замечает Пушкин, можно принять удавку; но ведь французская писательница говорила и нечто иное «о нашей конституции»:

«Государь,— сказала я ему <де Сталь — Александру I>, — ваш характер служит вашей империи конституцией, а совесть ваша — ее гарантией». — «Если б это было так, — ответил он мне, — я был бы не чем иным, как счастливой случайностью» 1.

Выходит, что сам Александр I как бы соглашается с Пушкиным и рискованными мнениями «защитников самовластья» о зыбких гарантиях российской конституции. (Как и во всей работе Пушкина, здесь очевидно при-

1 Приведенные строки Пушкин нашел в вышедшем тогда во Франции полном собрании сочинений де Сталь («Oeuvres completes de m-me Stael, publies par son fils», v. XV, 1821, p. 313—314).

104

поэта. С этой целью от интересующих нас 60-х листов тетради несколько отступим назад...

На обороте 45-го листа Пушкин записал по-французски:

«18 июля 1821. Известие о смерти Наполеона. Был у армянского архиепископа...» Сообщение о том, что Наполеона уже нет, шедшее с острова Святой Елены до Кишинева три месяца, с 23 апреля (5 мая) по 18 июля, взволновало поэта, вызвало размышления о целой исторической эпохе, как бы окончательно отрезанной этим событием.

Анализируя чернила, которыми заполнялась первая кишиневская тетрадь, Т. Г. Цявловская выделила четыре ясно различающихся сорта (условно обозначив их «а», «b» «c» и «d»): запись о смерти Наполеона сделана чернилами «b» (желтыми или светло-коричневыми) на полях листа, где стихотворение «Гроб юноши». Однако год — 1821 (после «18 июля») вписан позднее (чернилами «a»).

После записи о Наполеоне идут наброски стихов, писем, рисунки, план «Братьев-разбойников», «Песнь о вещем Олеге», портреты Марата, Занда, Ипсиланти и Лувеля (причем первые два изображения на листе 46-м подписаны). Среди записей на листах 45—49-м мелькают поставленные Пушкиным даты: «26 июля», «23 августа 1821 года».

Наконец, на 61-м листе черновик «Исторических замечаний» начинается со слов: «Петр I не страшился народной Свободы» (в окончательном тексте этой фразе, как известно, предшествует длинный первый абзац, который, судя по черновику, сначала намечался «на втором месте»).

Когда же были занесены на 61-й лист тетради интересующие нас черновые строки? По заключению В. В. Гиппиуса и Б. М. Эйхенбаума, сделанному в 1938 году, черновик «Замечаний...» датируется «осенью 1821 года по положению в тетради 2365» 1. Прибавим к этому, что чернила на 61-м листе, которые уже много страниц не встречались, — светло-желтые («b»; ими сделана запись о смерти Наполеона). Это первое, но, как увидим, далеко не последнее пересечение «наполеоновских строк» и фрагментов «Исторических замечаний...».

1 В. В. Гиппиус, Б. М. Эйхенбаум. Датировка произведений, входящих в XI том Полного собрания сочинений А. С. Пушкина. Машинопись, с. 1 (по экземпляру, хранившемуся у Т. Г. Цявловской).

105

Наконец, соседство черновика «Исторических замечаний...» с программой «Братьев-разбойников», соседство одного из планов «Разбойников» с «Гробом юноши» — все ведет к тому, что летом 1821 года, примерно в одно время с известием о смерти Наполеона, поэт уже писал свой первый исторический труд.

Начало сохранившегося черновика показывает, как много работал над ним Пушкин: несколько слоев поправок, мучительное удаление и возвращение к словам, которые наиболее точно определили бы Петра:

«Самовластие, утвержденное Петром», — пишет поэт-историк и зачеркивает: эта мысль ему пока не нужна.

«Петр I не страшился народной Свободы...» — написав эту строчку, Пушкин продолжает: «Может быть, доверял». Потом еще раз «может быть» — и зачеркивает... «Он искренно любил просвещение» — зачеркнуто. «Неминуемое следствие просвещения» — зачеркнуто... «Просвещение, которое вовлекало...»

Пушкин шел к важной мысли, но она, видимо, не давалась сразу: «Любовь Петра к просвещению» — уводила от уже осознанной главной линии (деспотизм — просвещение — свобода): дело было не в любви... О презрении Петра к человечеству Пушкин пишет сначала условно, не желая угадывать истинных побудительных мотивов царя: «Может быть, доверял [своему могуществу] и оттого презирал...» Затем Пушкин укрепится в своей мысли — и слова «может быть» исчезнут. Эти две поправки усиливали беспощадную оценку петровского самовластья (никаких скидок на «любовь к просвещению»: презрение к человечеству!..). Но тут Пушкин удерживает свое перо уже от противоположной крайности.

«После смерти деспота», — записывает он, но зачеркивает и заменяет: «После смерти Великого человека...»

В беловике мы читаем великолепную, точную фразу, лишенную расплывчатости и ненужных подробностей: «Петр I не страшился народной Свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон».

В пушкинском черновике имени Наполеона нет. Это еще, понятно, не доказывает, будто «Исторические замечания...» начались раньше 18 июля 1821 года (известие о смерти Наполеона), но, видно, мысль о сходстве Наполеона с Петром (оба распространяли просвещение и не

108

Теперь обратимся к третьему источнику, сборнику Алексеева...

В сборнике точно такие же листы, как в пушкинской беловой рукописи: водяной знак — «1818»; и лев с мечом в овале: тот же размер — 215х340 мм. Три двойных, вложенных один в другой листа у Пушкина, у Алексеева — пять двойных листов (поэт оставлял большие поля, писал почерком легким и свободным; у Алексеева же полей нет, а почерк «опрятный и чопорный...»). Вероятно, и те и другие листы куплены в одной лавке, в одно время: скорее всего друзья, жившие на одной квартире, пользовались одной общей пачкой бумаги «фабрики господ Хлюстиных» (а поскольку Пушкин на такой бумаге обычно не писал, то, вероятно, просто взял для беловика «Исторических замечаний...» несколько листов со стола Николая Степановича). По наблюдениям специалистов, записи обычно бывают всего на несколько — максимум на десять лет позже возраста бумаги: Пушкин на бумаге «1818» написал текст «№ 1», помеченный: «2 авг<уста> 1822 <года>». Алексеев, очевидно, составлял свой сборник примерно в то же время. В этом еще более убеждает сравнение пушкинского автографа и алексеевской копии.

На первом листе своего сборника, сверху, Алексеев написал заголовок:

«Некоторые исторические замечания»

Затем, на обеих сторонах 1-го и 2-го листа воспроизведен пушкинский текст (у самого Пушкина ушло шесть таких листов). Сходство подлинника и копии — в общем математически точное: те же абзацы, те же запятые и точки с запятой; Пушкин пишет фамилию «домашнего палача кроткой Екатерины» Шешковского через «и» — (Шишковский), Алексеев повторяет то же написание.

Написав «бедность этих людей» <духовенства> — Пушкин после слова «бедность» добавил над строкою «и невежество». Алексеев учел.

О католическом духовенстве Пушкин заметил, что оно «составляло особое 1 общество, независимое от гражданских законов, и вечно полагало суеверные преграды просвещению».

1 Алексеев сделал тут описку: «новое». Также он пропустил слово «самовластье» в последней фразе («Защитники самовластья в том несогласны...»).

110

Алексеев внес в копию слово «вечно», вписанное Пушкиным позднее.

Выражения и слова, замененные Пушкиным уже в беловике, Алексеев дает в самой поздней, верной редакции: 1

В первом абзаце было: «Ничтожные наследники северного исполина, ослепленные блеском его величия».

Пушкин затем заменил слово «ослепленные» — на «изумленные».

В четвертом абзаце вместо: «самый разврат сей хитрой женщины» — Пушкин написал: «самое сластолюбие» (при этом не заметил несогласованности, оставшейся от первого варианта, и не переменил слова «он» (разврат), — на «оно» (сластолюбие), которое «возбуждало гнусное соревнование в высших состояниях»; у Алексеева — все согласовано.

В том же абзаце было: «В длинном списке ее любимцев, обреченных ненависти потомства...» Пушкин заменил слово «ненависти» более точным и оскорбительным — «презрению»; поскольку Алексеев учел все эти поправки — ясно, что он копировал уже после многих исправлений Пушкина.

Мало того, можно доказать, что Алексеев копировал именно этот сохранившийся пушкинский автограф, а не какой-либо другой... Имеется два случая, когда тексты разнятся: Пушкин употребляет выражение — «гнусное соревнование в высших состояниях», причем слово «высших» у него так написано, что можно прочесть — «вышних» (буква «с» почти не «согнута» и кажется началом буквы «ш»). Алексеев именно так прочитал, и написал в своей копии: «гнусное соревнование в высших состояниях».

Другое отличие; после слов: «Петр I... презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон», — в беловом автографе Пушкина (как отмечалось) сначала следовало: «История представляет около его всеобщее рабство. Указ, разорванный кн. Долгоруким, и письмо с берегов Прута приносят великую честь необыкновенной душе самовластного государя; впрочем, все состояния, окованные без разбора, были равны пред его дубинкою. Все дрожало, все безмолвно повиновалось».

1 В книге Л. Б. Модзалевского и Б. В. Томашевского «Рукописи Пушкина в Пушкинском доме» (Л., Изд-во АН СССР, 1937), высказано мнение, что три поправки над строкою сделаны не рукою Пушкина. По просьбе автора Т. Г. Цявловская изучила «подозреваемые слова» и считает несомненным, что они написаны Пушкиным.

113

Некоторые примечания попали в копию, снятую Алексеевым, другие были внесены Пушкиным позже (может быть, по совету того же Николая Степановича? 1).

Примечание 1 о безграмотной Екатерине, кровавом Бироне и сладострастной Елисавете появилось рано, и Алексеев его воспроизвел.

О примечании, помеченном у Пушкина не цифрой, а надписью на нолях «Note», уже говорилось.

Цифрой «2» Пушкин сопровождает слова о «блестящих, хоть и бесплодных победах в северной Турции». Этого примечания у Алексеева нет. Значит, оно написано уже после того, как Алексеев сделал копию (возможно, в ответ на его недоуменный вопрос — почему блестящие екатерининские победы названы «бесплодными»?).

Впрочем, это примечание намечено уже в черновике, и, может быть, Пушкин просто внес его в текст позже.

Остается еще объяснение — что Алексеев не пожелал или забыл внести это примечание в свою копию. Однако его точность и аккуратность опровергают такую возможность; никогда бы не опустил Николай Степанович и колоритное примечание, помеченное Пушкиным как третье (по существу — 4-е), «о славной расписке Потемкина, хранимой доныне в одном из присутственных мест государства». Возможно, это примечание явилось в ответ на вопрос читателей (Алексеева?): «Что за расписка?»

Отсутствует у Алексеева и четвертое (по счету Пушкина) примечание — о том, кто такой Шешковский. Русский перевод «славной шутки госпожи де Сталь» (у Пушкина — примечание 5-е) Алексеев вводит прямо в текст (после окончания французской фразы у него следует: «то есть правление в России есть самовластие, ограниченное удавкою»).

Наконец, в копии отсутствует дата, которой Пушкин завершил свою рукопись «2 авг<уста> 1822 <года>».

Вероятно, дату Пушкин поставил после того, как была внесена последняя поправка.

1 Пушкин, видимо, ценил Алексеева как читателя своих сочинений, может быть, проверял на нем воздействие того или иного отрывка. В рукописи стихотворения «Таврида» (1822) к стиху: «Лобзать уста младых Цирцей» Пушкин сделал примечание: «Цирцей — замечание Алексеева» (II, 761), то есть, вероятно, по поводу этого слова Алексеев сделал замечание, которое Пушкин захотел использовать при работе над «Тавридой». При переработке этих стихов для «Евгения Онегина» (глава I, строфа XXXIII) Пушкин, во всяком случае, заменил «цирцей» на «армид».

114

Алексеев, очевидно, вносил пушкинский текст в свою тетрадь летом 1822 года, совсем незадолго до 2 августа.

Копия Алексеева как бы фиксирует определенный момент в причудливой жизни пушкинской рукописи: только что она была еще совсем не такой (черновики, исправления, дополнения...), вот она ненадолго такова, какою ее читает и переписывает Алексеев — это уж беловая рукопись; но Пушкин продолжает над нею работать и после того, как Алексеев закончил переписку.

Итак, первые два листа алексеевского сборника — современники пушкинских «Замечаний...», их кишиневские «соседи».

Читая их, мы по-прежнему — в пушкинском Кишиневе и можем вслед за поэтом воскликнуть: «Опять рейнвейн, опять Champan, и Пущин, и Варфоломей, и все...»

«В СГУЩЕННОЙ МГЛЕ ПРЕДРАССУЖДЕНИЙ...»

Закончив переписку пушкинской рукописи, Алексеев тут же, на обороте 2-го листа, начал копировать «Мнение о науке естественного права г-на Магницкого». Однако от этой копии осталось всего несколько строк, потому что на 3-м листе (пагинация Пушкинского дома) уже находится копия совсем других документов. Поскольку Алексеев пользовался большими двойными листами (несшитыми, вложенными друг в друга), то отсутствие, по крайней мере, одного (а может быть, и не одного) листа между сохранившимися 2-м и 3-м листами от начала — означает, что в сборнике как минимум нет одного листа, между 2-м и 3-м листами от конца (то есть между нынешними 8-м и 9-м). На исчезнувшем неведомо куда и когда листе продолжалось «Мнение г-на Магницкого...», документ хорошо известный, хотя во времена Пушкина еще не публиковавшийся 1.

Важный чиновник министерства духовных дел, а затем попечитель Казанского университета Михаил Магницкий был таким мракобесом и доносчиком, что вызывал удивление даже у сотоварищей по ремеслу и убеждениям. Так ретиво разоблачать вольные мысли умели только люди, са-

1 Первая публикация в «Чтениях общества истории и древностей российских», 1861, кн. 4, с. 153—155, и «Русском архиве», 1864, стлб. 321—329.