Декабристы

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Декабристы » А.С.Пушкин » Н. Эйдельман. Пушкин и декабристы.


Н. Эйдельман. Пушкин и декабристы.

Сообщений 141 страница 150 из 194

141

301

и диспутов 1824 — 1825 годов, невидимый член всех литературных и политических обществ.

Напомним некоторые важные высказывания:

Рылеев (стихи при жизни его не публиковались, но прекрасно отображают взгляд декабриста на Байрона и поэзию):

Был, к удивленью века, он

Умом Сократ, душой Катон

И победителем Шекспира.

Он все под солнцем разгадал;

К гоненьям рока равнодушен,

Он гению лишь был послушен,

Властей других не признавал.

(«Íà ñìåðòü Áàéðîíà»)

Бестужев — Пушкину: «Прочти Бейрона; он, не знавши нашего Петербурга, описал его схоже — там, где касалось до глубокого познания людей. У него даже притворное пустословие скрывает в себе замечания философские, а про сатиру и говорить нечего. Я не знаю человека, который бы лучше его, портретнее его, очеркивал характеры, схватывал в них новые проблески страстей и страстишек. И как зла, и как свежа его сатира <...> я с жаждою глотаю английскую литературу, и душой благодарен английскому языку — он научил меня мыслить, он обратил меня к природе — это неистощимый источник! Я готов даже сказать: «Jl n'y a point du salut hors la litterature Anglaise» 1 (XIII, 149—150).

Рылеев: «Как велик Байрон в следующих песнях Дон-Жуана! Сколько поразительных идей, какие чувства, какие краски. Тут Байрон вознесся до невероятной степени: он стал тут и выше пороков, и выше добродетелей. Пушкин, ты приобрел уже в России пальму первенства: один Державин только еще борется с тобою, но еще два, много три года усилий, и ты опередишь его: тебя ждет завидное поприще: ты можешь быть нашим Байроном, но ради бога, ради Христа, ради твоего любезного Магомета не подражай ему. Твое огромное дарование, твоя пылкая душа могут вознести тебя до Байрона, оставив Пушкиным» (XIII, 173).

1 «Вне английской литературы нет спасенья» (фр.).

302

Два мотива важны для литераторов-декабристов: Байрон — современнейший из поэтов по мысли и манере; и в то же время (не случайно, разумеется!) — участвует в освободительных битвах не только стихом, но и делом — сражается, гибнет. От первого поэта России, думающего о многом сходно с первым англичанином, ждут достойного отклика люди довольно различных воззрений. Вяземский пишет А. И. Тургеневу (26 мая 1824 года) : «Какая поэтическая смерть — смерть Бейрона. Это океан поэзии. Надеюсь на Пушкина» 1. Тургенев отвечает (3 июня): «Смерть в виду всей возрождающейся Греции, конечно, завидная и поэтическая. Пушкин, вероятно, схватит момент сей и воспользуется случаем» 2. Д. В. Дашков в те же дни надеется: «Авось Пушкин (не Василий Львович) напишет что-нибудь достойное умершего» 3. Вяземский постоянно спрашивает жену, живущую в Одессе, не написал ли уже Пушкин о Байроне? А Вера Федоровна объясняет, со слов Пушкина, что раньше должен быть окончен «Онегин» 4. Как известно, Пушкин осенью 1824 года посвящает Байрону несколько замечательных строк в стихотворении « К морю»:

...как бури шум,

Другой от нас умчался гений,

Другой властитель наших дум.

Исчез, оплаканный свободой,

Оставя миру свой венец.

Шуми, взволнуйся непогодой:

Он был, о море, твой певец.

Твой образ был на нем означен,

Он духом создан был твоим:

Как ты, могущ, глубок и мрачен,

Как ты, ничем не укротим.

Мир опустел...

(В черновике стихотворения Байрон назван «кумиром избранных сердец».)

Эти стихи, постепенно распространившиеся в течение 1825 года (напечатаны в октябре 1825-го) — нашли долж-

1 «Остафьевский архив», кн. III, с. 48.
2 Там же, с. 51.
3 ЛН, т. 58, с. 46.
4 См.: «Остафьевский архив», т. V, вып. 1, с. 11, 15, 17, 26; вып. 2, с. 11.

142

303
ное понимание у друзей и читателей, но, как видно, не отменили «ожидания» — что на смерть поэта Пушкин ответит стихотворением, поэмой, а не только «маленьким поминаньецем за упокой души раба божия Байрона» (из письма Пушкина к Вяземскому; XIII, 111). Еще прежде Пушкин признавался Вяземскому: «Гений Байрона бледнел с его молодостию. В своих трагедиях, не выключая и Каина, он уж не тот пламенный демон, который создал Гяура и Чильд Гарольда. Первые 2 песни Дон Жуана выше следующих. Его поэзия видимо изменялась. Он весь создан был на выворот; постепенности в нем не было, он вдруг созрел и возмужал — пропел и замолчал; и первые звуки его уже ему не возвратились — после 4-ой песни Child-Harold Байрона мы не слыхали, а писал какой-то другой поэт с высоким человеческим талантом. Твоя мысль воспеть его смерть в 5-ой песне его Героя прелестна — но мне не по силам» (XIII, 99) 1.

Когда дойдет до споров 1825-го — «Дон Жуан» выдвигается как высший образец для автора Онегина и Пушкин, только что (в апреле) заказавший в Вороничской церкви заупокойную обедню по Байрону («болярину Георгию»), вынужден объяснить, в чем состоит решительное отличие его поэзии от байроновской. Но вот живое противоречие живого спора: Рылеев и Бестужев, с одной стороны, стараются «байронизировать» Пушкина — видят в английском мастере пример и образец; и в то же время, прямо или косвенно, сражаются с тем, что считают «байронизмом», подражательством...

Так, Бестужев находит Байрона в «Евгении Онегине» и, напротив, подчеркивает оригинальность «Цыган»; из Петербурга в Михайловское доносится дружеское: «Будь самим собой», — но Пушкин ведь знает, что именно Онегин — путь к самому себе.

1 Вяземский намеревался продлить байроновского «Чайльд-Гарольда» (включавшего четыре песни) и в сочиненной им самим пятой песни описать смерть Байрона (см. примечания Б. Л. Модзалевского в кн.: «Пушкин. Письма», т. I. M.—Л., Госиздат, 1926, с. 334, 425—426).
Сложные оттенки отношения Пушкина и его современников к Байрону, постепенное усиление критических мотивов рассмотрены Ю. Н. Тыняновым в работе «Архаисты и Пушкин» (см.: Ю. Н. Тынянов. «Пушкин и его современники». М., «Наука», 1968. с. 113— 115); ЛН, т. 58, о. 8—9 (Д. Д. Благой). См. также: В. М. Жирмунский. Байрон и Пушкин. Л., «Наука», 1978.

304

Разговор о лорде-поэте быстро и естественно сцепляется с диспутом «о назначении поэта»: писать «как Бейрон» или иначе...

Между тем весной и летом 1825 года Пушкин находит собеседника, с которым на эту тему достигает максимальной откровенности. Сопоставить только что выслушанные споры с этим единомыслием интересно и поучительно — но для того нужно прежде обратиться к одному из самых важных, программных пушкинских сочинений 1825 года.

143

Глава IX

«АНДРЕЙ ШЕНЬЕ» И НИКОЛАЙ РАЕВСКИЙ

Погибни, голос мой, и ты, о призрак ложный,
Ты, слово, звук пустой...
О нет!

Пушкин. «Андрей Шенье», 1825


Я могу творить.
Пушкин — П. П. Раевскому (младшему), 1825

«Андрей Шенье» — для Пушкина стихотворение необычно большое (187 стихотворных строк), почти поэма («Домик в Коломне» — 320, «Тазит» — 256). Сочинение сложной текстологии, сложного смысла, сложной судьбы.

Только через пятьдесят пять лет после написания оно было впервые полностью напечатано. С тех пор несколько поколений пушкинистов заметили в этих стихах многое, но во многом и не сошлись друг с другом.

Было установлено между прочим:

Что Пушкин интересуется стихами и биографией Шенье с того времени, когда французский поэт был вновь открыт (в 1819 году, через четверть века после гибели Шенье на эшафоте, во Франции выходит первое собрание стихотворений с биографической статьей де Латуша).

Что именно в Михайловском, в 1824—1825 годах, Пушкин переводит Шенье: «Ты вянешь и молчишь...», «Покров, упитанный язвительною кровью...» (работа над этим стихотворением была закончена через несколько лет).

Что элегия «Андрей Шенье» может быть сопоставлена с рядом современных ей сочинений о поэтах-узниках 1.

Ни один исследователь, кажется, не отрицал того, что «Пушкина привлекло увиденное им соответствие со своей судьбой».

1 «Сетования Tacca» Байрона, «Умирающий Tacс» Батюшкова, «Tacс в темнице» Плетнева, «Байрон в темнице» П. Габбе, «Певец в темнице» В. Ф. Раевского (Пушкин, как известно, готовил, но не завершил стихотворный ответ В. Раевскому).

306

Эта цитата взята из новейшей работы, целиком посвященной пушкинской элегии, — статьи В. Б. Сандомирской «Андрей Шенье» 1. Автор разбирает труды многих предшественников и отмечает существование двух точек зрения о соотношении «исторического и лирического» в пушкинском стихотворении. Одни (прежде всего Б. В. Томашевский) находят в стихах «сложную аллюзию», когда вся историческая часть (французская революция, реальные события из жизни Шенье) — лишь «сознательная забота о принципе иносказания». Другие пушкинисты делают упор на объективную сторону: разумеется, Пушкин думал о своей судьбе, но создавал «подлинную историческую элегию» (Д. Д. Благой). В. Б. Сандомирская, отмечая огромную сложность соединения «объективного» и «субъективного», в общем ближе ко второй позиции.

Несколько наблюдений и замечаний, находящихся в статье, для нашего повествования существенны.

Первым событием, «определившим настроения, которыми была вдохновлена эта работа», Сандомирская считает приезд Пущина в Михайловское: «Мысль о революции в России, возрожденная свиданием с Пущиным, явилась почвой, на которой и родилось стихотворение, посвященное французской революции» 2.

Как видим, влияние 11 января на создание элегии представлено достаточно просто и несколько прямолинейно. Переписка Пушкина с Рылеевым и Бестужевым тоже включена в предысторию «Шенье» — но об этом говорится кратко, а споры о поэзии, о «Думах» Рылеева и т. п. рассматриваются в чисто художественном плане. Возможно, впрочем, что этот лаконизм объясняется особой задачей исследования, где, по словам автора, «внимание сосредоточено преимущественно на вопросах творческой истории и текстологии» 3.

Действительно, размышляя над «Андреем Шенье», надо охватить слишком многое, и разбор, который сейчас начнется, абсолютно не претендуя на многосторонность, будет касаться лишь некоторых историко-философских проблем; тех, что уже появлялись на прошлых страницах в связи с беседами Пушкина, Пущина, Рылеева, Бестужева.

1 «Стихотворения Пушкина 1820—1830-х годов». Л., «Наука», 1974, с. 8—34
2 Там же, с. 12.
3 Там же, с. 11.

144

307
Вслед за В. Б. Сандомирской сначала углубимся в сохранившуюся черновую рукопись стихотворения, подумаем над его датой и, наконец, займемся проблемой, почти не затронутой исследовательницей: посвящением элегии.

ИСПОВЕДЬ

187 стихов, из них 145 — монолог приговоренного поэта, 42 — от автора.

Черновик начинался строками (затем перенесенными в середину стихотворения: 1

Куда, куда завлек меня враждебный гений?

Рожденный для любви, для мирных искушений,

Зачем я покидал безвестной жизни тень,

Свободу, и друзей, и сладостную лень?

Судьба лелеяла мою златую младость;

Беспечною рукой меня венчала радость...

Большинство исследователей, справедливо искавших пушкинское, личное в «Андрее Шенье», почти не останавливалось на несомненном автобиографическом звучании именно этих строк. Поэт, который «был рожден для жизни мирной» («Евгений Онегин»), «рожденный для любви, для мирных искушений» («Андрей Шенье») — это, конечно, не идиллическая цель, к которой стремится Пушкин: скорее размышление, возможность, вопрос, требующий ответа. Не автопортрет, но — самоанализ. В черновике «Андрея Шенье» герой вспомнит «всю жизнь души моей, записанную мной» (II, 718).

Тысячекратно обсужденный, вечный вопрос снова перед нами: сходство и различие героя стихов и самого поэта.

1 В. Б. Сандомирская считает, что начало было не таким, что эти строки нарушали бы «цельное, стройное развитие замысла элегии в черновике» и потому являются «элементом окончательной редакции элегии» (с. 17). Однако вряд ли следует отказывать Пушкину в праве на «беспорядок» при самом упорядоченном обдумывании; в праве перестановок, неожиданных решений и т. п. Меж тем положение отрывка в начале чернового текста, почерк — все это говорит как раз в пользу того, что элегия начиналась с этих слов; такое простое и, по законам научного мышления, естественное заключение может быть опровергнуто только очень вескими доводами.
Таким образом, мы совершенно разделяем в этом отношении взгляд редакторов публикации в академическом издании Пушкина (Т. Г. Цявловской, Д. Д. Благого).

308

«Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? <...> — спрашивает Пушкин Вяземского в ноябре 1825 года. — Он исповедался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил...» (XIII, 243).

Как не угадать здесь важного автобиографического признания (высказанного через несколько месяцев после завершения «Шенье»). Поэту, увлеченному «восторгом поэзии», нельзя не исповедаться, не рассказать о себе. Мы видим эту исповедь и в начальных десяти строках черновика, и в остальных ста семидесяти семи стихах.

Пущин говорит Пушкину 11 января, «что он совершенно напрасно мечтает о политическом своем значении». Семь месяцев спустя, как мы помним, Вяземский упрекает: «Ты любуешься в гонении: у нас оно, как и авторское ремесло, еще не есть почетное звание <...> Поверь, что о тебе помнят по твоим поэмам...» (XIII, 221—222).

Между этими двумя выговорами — пушкинский Шенье:

. . . . . . . . . . . . . Куда, мои надежды,

Вы завлекли меня! Что делать было мне,

Мне, верному любви, стихам и тишине,

На низком поприще с презренными бойцами!

Мне ль было управлять строптивыми конями

И круто напрягать бессильные бразды?

И что ж оставлю я? Забытые следы

Безумной ревности и дерзости ничтожной.

И уж в посвящении к элегии, где явно «сам Пушкин», — там «звучит незнаемая лира», то есть столь же безвестная, как у Шенье, — может быть, ей грозит сходная судьба («и что ж оставлю я?»).

Однако Шенье резко возражает самому себе:

Ты, слово, звук пустой...

О нет!

Умолкни, ропот малодушный!

Гордись и радуйся, поэт:

Ты не поник главой послушной

Перед позором наших лет.

Две речи поэта — в первой и второй половине элегии. И в каждой — два полюса: безнадежной скорби и гордого гнева, вольности. В первой «речи» гимн свободе:

Приветствую тебя, мое светило! —

а в конце:

309

. . . Увы, моя глава

Безвременно падет: мой недозрелый гений

Для славы не свершил возвышенных творений...

После семи строк «от Пушкина» — вторая речь Шенье подхватывает унылую ноту, что была в конце первой:

Куда, куда завлек меня... — но после возвращается к тому, с чего начиналось:

Ты презрел мощного злодея...

Падешь, тиран...

Два полюса поэмы и пушкинской политической мысли.

Нельзя не восстать!

Надо ли поэту кидаться туда, «где ужас роковой»?

Бездна мыслей, из которых мы часто выбираем одну-другую, не раздумывая — можно ли так отделять? В пушкинском сознании (или поэтическом подсознании, «невольно увлеченном восторгом поэзии») — тут, конечно, возникает параллель: певец в темнице — Пушкин в опале, ссылке — тирания, несправедливость — гонители поэта, грозящая расплата...

Судьба стихотворения в 1826—1827 годах повлияла на известную однозначность последующих толкований. Переписанный и пошедший по рукам отрывок элегии (с произвольной надписью «На 14 декабря») вызвал, как известно, целое судебное дело и необходимое объяснение поэта.

Пушкин оправдывался по двум линиям: во-первых, стихи написаны «гораздо прежде последних мятежей»; во-вторых, «они явно относятся к французской революции, коей А. Шенье погиб жертвою».

Уже отдавая элегию в печать, в свой сборник стихотворений, поэт, вероятно, видел возможность самозащиты против цензурных и иных обвинений (что не помешало цензору осенью 1825 года уловить общий дух свободы даже в самых резких инвективах по адресу Конвента). Пушкинские оправдания перед властью в 1827 году исследователи справедливо определяли как известное лукавство, вынужденный камуфляж, но — порой слишком увлекались этим мотивом. Меж тем взгляд 1820-х годов на 1793— 1794-й — важная и непростая тема. Не раз отмечалось, что элегия построена на традиционном противопоставлении «деспотизма и свободы», что, «воспитанный на отри-

145

310
цательном отношении к режиму политического произвола Наполеона, Пушкин и к фактам революционной диктатуры относился как к явлениям самодержавного произвола <...> Режим Робеспьера он охотно сопоставлял с реакционной практикой русского самодержавия, по чисто юридическому принципу объединения власти в руках одного человека» 1.

Таким образом, русский прогрессивный деятель 1820-х годов, резко отзывающийся о 1793-м, — это не только и не столько замаскированный выпад против своего деспота, сколько серьезные раздумья о революции, о порывах народной стихии.

Французская революция 1789—1794 годов для Пушкина — недавнее, «вчерашнее» дело, историческая репетиция будущих событий. Не только поэт обращается к тени Шенье — целое мыслящее поколение сопереживает тому, что произошло: сначала радость великого освобождения — и двадцать четыре стиха об этой радости концентрируют в пушкинской элегии то, о чем говорили «все» и «везде»:

Приветствую тебя, мое светило!

Я славил твой небесный лик,

Когда он искрою возник,

Когда ты в буре восходило...

Далее в стихах — взятие Бастилии, клятва в зале для игры в мяч, Мирабо, похороны Вольтера и Руссо в Пантеоне — свобода, равенство, братство.

Если бы элегия кончилась после этого двадцатичетырехстрочного гимна словами —

Оковы падали. Закон,

На вольность опершись, провозгласил равенство,

И мы воскликнули: Блаженство! —

тогда бы ее оптимистический тон не вызывал сомнений. Но Пушкин и его единомышленники не могут остановиться на этом...

И мы воскликнули: Блаженство!

О горе! о безумный сон!

Где вольность и закон? Над нами

Единый властвует топор.

1 Б. В. Томашевский. Пушкин и Франция. Л., Изд-во АН СССР, 1960, с. 180, 185—188. Представляется весьма спорным мнение Томашевского, что, в отличие от стихотворений начала 1820-х годов, Пушкин избрал в элегии манеру, которая «освобождала автора от исторической верности» (там же, с. 185).

311

Мы свергнули царей. Убийцу с палачами

Избрали мы в цари. О ужас! о позор!

Но ты, священная свобода,

Богиня чистая, нет, — не виновна ты...

Свобода не виновна — но «свободы сеятель» мог выйти слишком рано, «до звезды». Отсюда современнику событий легко, очень легко впасть в страшную, самоубийственную ересь: навсегда отречься от свободы. В гениальном пушкинском отрывке 1824 года, начинающемся словами «Зачем ты послан был...», наблюдается быстрая череда событий: после того как нагрянула «буря свободы» — «явился муж судеб» (Наполеон), и «рабы затихли вновь»... После того:

Рекли безумцы: нет Свободы,

И им поверили народы.

Тут видим один из подступов к будущему «Андрею Шенье». Ведь как только «поверили народы», воцаряется страшное ко всему равнодушие, апатия:

И безразлично, в их речах,

Добро и зло, все стало тенью —

Все было предано презренью,

Как ветру предан дольный прах.

На этом отрывок 1824 года обрывается — «продолжение» же находим в «Андрее Шенье»: свобода может уйти лишь на время, «безумцы» заблуждаются — народы не должны им верить:

В порывах буйной слепоты,

В презренном бешенстве народа,

Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд

Завешен пеленой кровавой;

Но ты придешь опять со мщением и славой, —

И вновь твои враги падут;

Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,

Все ищет вновь упиться им;

Как будто Вакхом разъяренный,

Он бродит, жаждою томим;

Так — он найдет тебя. Под сению равенства

В объятиях твоих он сладко отдохнет;

Так буря мрачная минет!

Свобода вернется — однако поэт может не дожить («...я не узрю вас, дни славы, дни блаженства...»). Тут стихия чувства. Тут и стихия предчувствия.

Уже говорилось о тягчайшем испытании 1824 года —

146

312
на грани безумных поступков, самоубийства — когда «всякий казался мне изменник или враг...».

Затем поэзия спасла, «как ангел-утешитель». Поэт «воскрес душой» — но тем более задумывается о судьбе; слишком знает и чувствует себя, чтобы не предвидеть возможной гибели — при таком характере, темпераменте, даровании. Никакой мистики — реальный самоанализ! Если уж друзья, удаленные за сотни верст, боятся за него, все время предостерегают против опрометчивых шагов, резких поступков, если уж друзья так чувствуют 1 — что же он сам, гений, предвидит?

Глубоко, но, к сожалению, лаконично разбирая элегию, А. Слонимский находит, что это стихотворение, написанное под впечатлением разговоров с Пущиным и «полное загадочных предчувствий». «Нет ли тут, — спрашивает автор, — чего-то вроде предвидения своей судьбы в случае успеха революции?» 2

Вокруг Пушкина, в мире реальности и мире воображаемом, все время гибнут поэты, великие мастера. Если составить «летопись» этих преждевременных смертей (соединив подлинные и «сочиненные»), то, вероятно, еще приблизимся к пушкинскому глубинному чувству опасности:

Овидий — 1821 (стихотворение «К Овидию»: медленная гибель от тоски в изгнании).
Байрон — 1824 («К морю»).
Шенье — 1825.
Рылеев — 1826.
Ленский — 1825—1826 3 (возможная участь этого поэта — «иль быть повешен, как Рылеев», — VI, 612).
Грибоедов — 1829 («Путешествие в Арзрум»)
Моцарт — 1830.

1 «Будь благоразумен <...> Я все еще опасаюсь какого-нибудь неосторожного поступка» (H. H. Раевский-младший, 1824; XIII, 107, 531 перевод). «Право, образумься, и вспомни собаку Хемницера, которую каждый раз короче привязывали, есть еще и такая привязь, что разом угомонит дыхание» (Вяземский, 1825; XIII, 199). «Нам надобна твоя жизнь. Нельзя ли взять на себя труд об ней позаботиться, хотя из некоторого внимания к друзьям своим» (Жуковский, 1825; XIII, 204).
2 Пушкин. Соч., под ред. А. Венгерова, т. II. СПб., 1908, с. 526.
3 О Шенье и Ленском см.: В. Б. Сандомирская. «Андрей Шенье», с. 31—32.

313

Радищев — 1830-е («Путешествие из Москвы в Петербург,» «Александр Радищев»).

К тому же чума грозит гениальному поэту Вальсингаму, веревка — менестрелю Францу...

Ни в коей мере мы не пытаемся этим перечнем представить Пушкина — обреченного, подавленного. Наоборот, ощущение постоянного соседства Черного человека, или предсказанной еще в юности смертельной опасности от некоего зловещего для Пушкина Белого человека, — все это для поэта, «воскресшего душой», источник вдохновения особого рода!

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья...

И снова два полюса видны в «Андрее Шенье», меж которых движется мысль и страсть: светлый, оптимистический тон элегии и — «плачь, муза, плачь!».

Конечно, нельзя назвать одно событие, разговор, наблюдение, породившее подобный ход мысли, ведь тут — «вся жизнь души моей, записанная мной...».

Отдельный факт, письмо, встреча могли, однако, ускорить, кристаллизовать важную идею, давно зревшую в поэте. Вот отчего точная дата «Андрея Шенье» — вопрос не узко академический: она может открыть, какие события, страсти отозвались в этих ста восьмидесяти семи стихах!

Конечно, миллионы людей получали и будут получать высокое наслаждение от поэзии, не раздумывая, в каком году и месяце написан тот или другой стих; однако «Андрей Шенье» — один из особенно ярких случаев, когда литературно-исторический комментарий может сомкнуться с поэтическим смыслом, не мешая, но обогащая...

ДАТА

Принятая прежде дата написания «Андрея Шенье» — «май — июнь 1825» 1 — сегодня немного сдвигается назад: В. Б. Сандомирская определяет — «конец апреля — конец июня»: 2 как известно, 13 июля 1825 года Пушкин уж был уверен, что Вяземский прочитал «А. Шенье в темнице»

1 См.: «Летопись...», с. 608.
2 В. Б. Сандомирская. «Андрей Шенье», с. 15—16.

147

314
(XIII, 188); около 19 июля Плетневу посланы еще «поправки в А. Шенье» (XIII, 189); таким образом, стихи давно закончены, уж сделаны поправки и «еще поправки»; времени прошло достаточно, чтобы и Вяземский под Москвою успел получить текст (впрочем, как выяснилось вскоре, еще не получил). В то же время по рукописи Пушкина видна одновременность черновика «Шенье» и работы над стихами «Желание славы» (цензурное разрешение 1 июня 1825 года).

Верно заметив необходимость более широкой хронологии, Сандомирская, на наш взгляд, принимает слишком осторожное решение 1. Отсутствие упоминания об элегии в марте и апреле 1825-го не означает, будто работа над нею не начиналась: мы вынуждены считаться с тем, что в так называемой «второй масонской тетради» (которая заполнялась, в общем, довольно последовательно) черновик «Андрея Шенье» начинался всего через семь листов после отрывка из «Онегина» с датой: «1 генв. 1825».

Январь — июнь 1825 года, — очевидно, самая широкая хронологическая атрибуция, включающая и замысел, вынашивание, черновик, беловую отделку рукописи. Период, который окрашен приездом Пущина и теми разговорами, спорами, что явились прямым продолжением 11-го января. Время работы над элегией точно укладывается в этот период: она пишется не только в том же году — в те же недели и дни, когда разворачивается интенсивнейшая переписка Пушкина с Рылеевым, Бестужевым, когда разговоры о сегодняшних поэмах, думах, комедиях, стихах заостряются вокруг имени Байрона и подразумевают возможный, ожидаемый, крутой поворот истории...

Сильное эмоциональное впечатление от разговоров 11 января, умноженное и закрепленное перепискою с Рылеевым и Бестужевым.

И без конкретных подробностей о состоянии тайных обществ и подготовке восстания — письма издателей «Полярной звезды» говорят их необыкновенному читателю куда больше, чем в них написано. Тон, убеждение, ожидание, предчувствие, уверенность и неуверенность Пущина, Рылеева, Бестужева — все Пушкиным уловлено, понято, переведено на язык своего мироощущения, и здесь-то важнейшие (не все, конечно, но важнейшие) истоки программного стихотворения 1825 года. Подтверждение

1 В. В. Сандомирская. «Андрей Шенье», с. 14—15.

315

тому — и в посвящении «Андрея Шенье». Оно написано, как видно по рукописи, после того, как элегия вчерне завершена 1. Таким образом, строки, предназначенные к началу стихотворения, сочинялись как итог, завершение...

Датировка вступления оказалась сравнительно простой — оно прямо «пересекается» с черновиком «Желания славы».

Вступление сочинялось вчерне примерно в 20-х числах мая 1825 года. Имея в виду время на перебелку, датируем его концом мая — началом июня 1825 года.

Посвящено H. H. Раевскому

Меж тем, как изумленный мир

На урну Байрона взирает,

И хору европейских лир

Близ Данте тень его внимает,

Зовет меня другая тень,

Давно без песен, без рыданий

С кровавой плахи в дни страданий

Сошедшая в могильну сень.

Певцу любви, дубрав и мира

Несу надгробные цветы.

Звучит незнаемая лира.

Пою. Мне внемлет он и ты.

В первых же строках — известное противопоставление: великий Байрон и поэт другой судьбы, иной славы («без песен, без рыданий»). Через год после гибели английского поэта, среди непрекращающегося «хора европейских лир», в который друзья просят вступить Пушкина, — первый русский поэт «вдруг» объявляет, что будет петь о «другой тени», желает отдать долг «певцу любви, дубрав и мира» (в то время как Байрон — это страсть, буря, битва, мрачность, неукротимость). Пушкин, так много думавший и писавший о Байроне, так глубоко его почитавший, выбирает собеседником другого... 2 Отказ мог бы показаться демонстративным, если б автор прямо сопоставлял себя с Байроном. Однако Пушкин объявляет себя «лирой незнаемой», имеющей внутреннее право на иной, более скромный

1 См.: II, 925; ПД, ф. 244, оп. 1, № 835, л. 64.
2 Между прочим, в «Андре Шенье» содержится и ответ на хвалу Байрону в обзоре А. А. Бестужева «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов» («Полярная звезда» на 1825 г.). — См.: «Литературно-критические работы декабристов». М., «Художественная литература», 1978, с. 72.

148

316
выбор: его поймет тень погибшего поэта и ты — кому посвящены стихи: Николай Николаевич Раевский (младший).

Этому человеку уже был посвящен «Кавказский пленник». Николай Раевский рассказал Пушкину историю, превратившуюся в «Братьев-разбойников», с ним поэт делится сокровенными планами — а ведь мы едва видим контуры этих важнейших взаимоотношений. Редки, случайны уцелевшие фрагменты переписки; целые документальные пласты, вероятно, уничтожены после 14 декабря, и в результате трудно, почти невозможно понять особой роли этого члена славной семьи, оттесненного в пушкиниане его братом-антиподом, «демоном», и сестрами — Орловой, Волконской.

Двумя годами моложе Пушкина, Николай Раевский был, вероятно, самым юным (неполных одиннадцать лет) участником войны 1812 года; его послужной список открывается делом при местечке Мире 27 июня 1812 года, затем — «2 июля при Романове, 3 августа при Смоленске, 6 августа при Дорогобуже, затем — в действительном сражении при Бородине» 1.

Мы в жизни розно шли: в объятиях покоя

Едва, едва расцвел и вслед отца-героя

В поля кровавые, под тучи вражьих стрел,

Младенец избранный, ты гордо полетел.

Отечество тебя ласкало с умиленьем...

(Èç «Ïîñâÿùåíèÿ» H. H. Ðàåâñêîìó ïîýìû «Êàâêàçñêèé ïëåííèê»)

За пушкинские царскосельские и петербургские годы — смутные, скупые сведения о знакомстве пятнадцатилетнего лицеиста с тринадцатилетним лейб-гвардии гусарского полка подпоручиком; 2 позже стихи «Раевский, молоденец прежний...» (1819) открывают не только теплоту, но и высокое равенство отношений.

Именно в ту пору начались интереснейшие разговоры Пушкина с Раевским о поэзии, в частности, о Байроне.

1 ПД, ф. 233, № 101. Копия формулярного списка H. H. Раевского.
2 При знакомстве с любым жизнеописанием Н. Н. Раевского-младшего (1801—1843) видно, что основная масса фактов и документов освещает последние семнадцать лет его биографии, в основном — службу на Кавказе. Однако Н. Н. Раевского до 1826 г. мы почти не представляем. Большинство материалов собрано Л. Н. Майковым («Пушкин». СПб., 1899, с. 137—161).

317

По всей видимости, именно Николай Раевский впервые познакомил Пушкина с Байроном. Когда в ноябре 1825 года зашла речь о Байроновом «Дон Жуане», Пушкин сразу вспомнил Раевского: «Что за чудо Дон Жуан! я знаю только 5 первых песен: прочитав первые 2, я сказал тотчас Раевскому, что это chef-d'oeuvre Байрона» (XIII, 243), Байрон, как видно, своеобразный спутник, обязательно присутствующий при задушевных разговорах Пушкина с Раевским, — от первых лет до вступления к «Андрею Шенье»...

К сожалению, мы не ведаем, какие «важные услуги <...> вечно незабвенные» оказал некогда молодой Раевский молодому Пушкину (см. XIII, 17); задумываемся над правдивостью слуха, будто перед самой высылкой из Петербурга Пушкин уж собирался «бежать с молодым Раевским в Крым» 1.

В Посвящении «Кавказского пленника» находим строки особой любви и дружбы:

Когда я погибал, безвинный, безотрадный,

И шепот клеветы внимал со всех сторон,

Когда кинжал измены хладный,

Когда любви тяжелый сон

Меня терзали и мертвили,

Я близ тебя еще спокойство находил:

Я сердцем отдыхал — друг друга мы любили:

И бури надо мной свирепость утомили,

Я в мирной пристани богов благословил...

К этому добавляются ценные свидетельства разных очевидцев и осведомленных приятелей: в августе или сентябре 1820 года в Гурзуфе Пушкин перечитывает сочинения Вольтера, которые нашлись в старинной библиотеке; читает стихотворения А. Шенье, которые дает Пушкину H. H. Раевский-младший; изучает с его помощью английский язык, читая Байрона, в частности, «Корсара» 2.

Вот когда впервые сошлись имена Байрона, Шенье, Пушкина, Раевского — мы видим это и в стихотворном посвящении 1825 года! Лев Пушкин утверждал, что Андрей Шенье сделался кумиром его брата, который «первый в России и, кажется, даже в Европе, достаточно оценил его» 3. Читая это, мы понимаем, что для Льва Сергеевича

1 «Летопись...», с. 214; Т. Г. Цявловская. Неясные места биографии Пушкина. — «Пушкин. Исследования и материалы», кн. IV. М., Изд-во АН СССР, 1962, с. 41—43.
2 «Летопись...», с. 237.
3 Л. H. Mайков. Пушкин. СПб., 1899, с. 10.

149

318
(вспоминающего много лет спустя) несущественно, когда и при каких обстоятельствах его старший брат высказывался о французском поэте, — но очень вероятно, что первые высокие оценки Шенье делались в присутствии Николая Раевского 1.

Чтения в Гурзуфе, может показаться, легко объясняют обращение к H. H. Раевскому в «Андрее Шенье»: Пушкин просто вспоминает встречи и разговоры тех лет... Вывод этот необходим, но недостаточен, он бросает свет разве что на «первый слой» вступления — наша цель проникнуть глубже. Ведь Раевскому посвящается задушевнейшее творение: «внемлют он и ты»! К тому же в 1820-м еще далеко до зрелых мыслей 1825-го. Тема Байрона — Шенье только рождалась, англичанин был еще жив, и не было «двух теней».

Расставшись в Крыму, Пушкин и молодой Раевский в следующие несколько лет видятся очень редко. Достоверно знаем только о встрече в начале 1824-го, когда двадцатитрехлетний полковник заехал на короткий срок в Одессу (по пути из Петербурга в Киев, к месту службы) — а Лев Пушкин вскоре получит нагоняй от брата за то, что в столице чинился перед Раевским «и не поехал повидаться со мною» (XIII, 85), то есть не воспользовался случаем, столь верным, как если бы сам Александр Сергеевич приехал 2.

Как ни мало сохранились следы общения Пушкина с П. Н. Раевским, видно, сколь важен был для них обмен литературными мнениями. Пушкин часто знакомит друга — раньше всех — с новым собственным сочинением или с заинтересовавшим его образцом российской словесности; ждет и ценит ответные отзывы. Раевский при случае «посредничает» между европейским просвещением и российским поэтом — как незадолго перед тем представил Байрона и Шенье.

8 декабря 1822 года Н. Раевскому, первому читателю, сообщены «Братья-разбойники», а через полгода Пушкин признается Бестужеву:

1 Впрочем, если прав А. Л. Слонимский, то первая апология Шенье еще в оде «Вольность» («возвышенный галл»). — См.: «Пушкин. Исследования и материалы», кн. IV, с. 327—335.
2 Приезд Раевского совпадает с появлением у Пушкина некоторых северных новинок, преимущественно рылеевских, бестужевских; в частности, крамольных стихов «Ах где те острова, где растет трын-трава, братцы». Полускрытая цитата из них — в письме Пушкина брату в начале 1824 г. (XIII, 86).

319

«Разбойников я сжег — и по делом. Один отрывок уцелел в руках Николая Раевского, если отечественные звуки: харчевня, кнут, острог — не испугают нежных ушей читательниц Полярной Звезды, то напечатай его» (XIII, 64).

Может быть, именно потому, что отрывок отличается непривычными для тех времен реальными «отечественными звуками», он оставлен у такого читателя, который сможет оценить (запомним эту подробность, значение которой возрастет в соединении с некоторыми фактами 1825-го). Правда, в письме к Льву Сергеевичу (в начале 1824 года) Пушкин просил не верить Н. Раевскому, «который бранит его <Онегина> — он ожидал от меня романтизма, нашел сатиру и цинизм и порядочно не расчухал» (XIII, 87); и позже Н. Раевский остается как будто при своем мнении, внешне близком ко взглядам Рылеева и Бестужева, — предпочитая «романтизм» «пестрым картинкам» Онегина. Однако по сути эволюция литературных вкусов поэта и его друга в основном совпадает: Байрон, постоянная фигура литературного обсуждения, обеими сторонами не признается пределом литературного развития; «ожидание романтизма» не мешает стремлению Раевского-читателя к истинной, высокой реалистической пушкинской простоте.

Драгоценным подтверждением являются два сохранившихся письма 1825 года.

ТРАГЕДИЯ И ЭЛЕГИЯ

Раевский пишет Пушкину 10 мая 1825 года из Белой Церкви в Михайловское: явно в ответ на прежде полученное, но нам неизвестное письмо Пушкина:

«Прости, дорогой друг, что я так долго не писал тебе; но служебные обязанности, отсутствие досуга и общества, которое могло бы вывести мой ум из оцепенения, не дали мне возможности написать ни единого письма за полгода. Для тебя первого нарушаю я молчание. Спасибо за план твоей трагедии. Что сказать тебе о нем? У тебя блестящие замыслы, но тебе не хватает терпения, чтобы осуществить их. Итак, тебе будет суждено проложить дорогу и национальному театру. — Если же говорить о терпении, то я хотел бы, чтобы ты сам обратился к источникам, из которых черпал Карамзин, а не ограничивался только его пересказами. Не забывай, что Шиллер изучил астрологию, перед тем как написать своего «Валленштейна». Признаюсь, я

150

320

не совсем понимаю, почему ты хочешь писать свою трагедию только белым стихом. Мне кажется, наоборот, что именно здесь было бы уместно применить все богатство разнообразных наших размеров. Конечно, не перемешивая их между собой, как это делает князь Шаховской, но и не считая себя обязанным соблюдать во всех сценах размер, принятый в первой. — Хороша или плоха будет твоя трагедия, я заранее предвижу огромное значение ее для нашей литературы; ты вдохнешь жизнь в наш шестистопный стих, который до сих пор был столь тяжеловесным и мертвенным; ты наполнишь диалог движением, которое сделает его похожим на разговор, а не на фразы из словаря, как бывало до сих пор. Ты окончательно утвердишь у нас тот простой и естественный язык, который наша публика еще плохо понимает, несмотря на такие превосходные образцы его, как «Цыганы» и «Разбойники». Ты окончательно сведешь поэзию с ходуль» (XIII, 535) 1.

До того Н. И. Раевский писал Пушкину 1 августа 1824-го, сразу после высылки поэта с юга, и получил ответ (может быть, потому нам неизвестный, что письмо взял брат, Александр Раевский») 2.

1 Подлинник по-французски (XIII, 172). Обращение Пушкина и Раевского друг к другу на вы, зафиксированное в переводе (см.: XIII, 535), мы заменяем на — ты. Пушкин и Раевский, несомненно, были «на ты». Одно из доказательств — посвящение «Андрея Шенье», где «мне внемлет он и ты». Необходимость именно такого эквивалента признает в некоторых случаях и сама редакция академического собрания сочинений поэта, заменив буквальный перевод французского «vous» (вы) русским «ты» в письме Раевского от апреля 1832 г. (см.: XV, 18, 312 перевод), а также в шутливых репликах, которыми обменялись Пушкин и Раевский (о них вспоминает поэт в письме к жене от 27 сентября 1833 г.; см.: XV, 77, 319 перевод).
2 См.: «Архив Раевских», кн. 1. СПб., 1908, с. 251. Хотя отношения Пушкина с Николаем Раевским были совсем иными, чем с Александром, — несомненна связь двух писем, отправленных братьями в конце августа 1824 г. с юга в Михайловское. Сопоставляя послания Раевских (см.: XIII, 105—107), находим, что оба сетуют на отсутствие точного адреса поэта и в конце концов пользуются информацией какого-то общего знакомого. Этот знакомый, как видно, уверял Раевских, будто Пушкин боится их скомпрометировать перепиской.
Николай пишет: «Не бойся меня скомпрометировать: моя дружеская связь с тобой началась гораздо раньше твоей несчастной истории: она не имеет отношения к событиям, происшедшим потом и вызванным заблуждениями твоей ранней молодости. Хочу дать тебе совет — будь благоразумен; не то, чтобы я боялся их повторения, но я все еще опасаюсь какого-нибудь неосторожного поступка, который мог бы быть истолкован в этом смысле, а твое прошлое, к несчастью, дает к тому повод» (XIII, 531).

321

Как видно, Николай Николаевич в следующие месяцы пропустил свою «очередь» в переписке — и тем любопытнее желание Пушкина поделиться сокровенной идеей — замыслом трагедии, любимейшего до конца дней сочинения. Поэт вспомнит позже: «Писанная мною в строгом уединении, вдали охлаждающего света, трагедия сия доставила мне все, чем писателю насладиться дозволено: живое вдохновенное занятие, внутреннее убеждение, что мною потреблены были все усилия, наконец, одобрения малого числа [людей избранных]» (XI, 140).

Н. Раевский среди избранных. Даже постоянный корреспондент и один из самых близких людей П. А. Вяземский получит сведения о трагедии много позже (см. XIII, 188). Пожалуй, только Дельвигу во время его апрельского визита в Михайловское замысел «Бориса» был открыт почти одновременно с отправкой письма-плана Раевскому.

По ответу Раевского угадываем жалобу Пушкина на собственное настроение, которое вдруг да «помешает довести замысел»; признание, что пользуется как источником — Карамзиным, ибо других книг в деревне почти не найти; сообщению насчет белого стиха, которым пишется «Борис Годунов», и, конечно, полушутя, полусерьезно представлены главные лица, а также словарь, где превзойдены «Братья-разбойники»: харчевня, кнут, юродивый, казаки (отсюда замечание Раевского: «Ты наполнишь диалог движением, которое сделает его похожим на разговор»).

Главная мысль — в последней фразе приведенного отрывка: «Ты окончательно сведешь поэзию с ходуль».

Любопытна разница в рассуждениях Раевского и Рылеева — Бестужева (которые, впрочем, «Бориса» не знают). Раевский говорит не о цели (в программном, общественном смысле), но исключительно о поэзии, «которая есть цель самой поэзии», — и из этого само собою происходит (так думает и Пушкин) движение к общественно-политическим вершинам: у Раевского находим такие обороты, как дорога к «национальному театру», «огромное значение для нашей литературы»...

В этой связи очень интересно продолжение цитированного письма, где некоторые конкретные мысли и примеры Раевского сходятся с рылеевско-бестужевскими,


Вы здесь » Декабристы » А.С.Пушкин » Н. Эйдельман. Пушкин и декабристы.