Глава VIII

«ПУЩИН ПОЗНАКОМИТ НАС КОРОЧЕ...»

«Я пишу к тебе: ты... не ленись».

Рылеев. Из первого его письма к Пушкину.
1825, 5—7 января

«Кланяюсь планщику Рылееву... Но я, право, более люблю стихи без плана, чем план без стихов. Желаю вам, друзья мои, здравия и вдохновения».

Пушкин. Из последнего его письма к А. Бестужеву и Рылееву.
1825, 30 ноября.

Пущин уезжает — через Петербург в Москву; разговор продолжается. Иван Иванович везет гостинцы Рылееву и Александру Бестужеву: отрывок из «Цыган» прямо отправляется в третью книгу «Полярной звезды», которая выйдет в марте; Вяземскому в Москву — тот же текст 1, а кроме того, денежный долг и письмо 2.

Вскоре Пущин уж дома, близ Арбата у Спаса на Песках. 18 февраля извещает: «Опять я в Москве, любезнейший Пушкин — действую снова в суде» (XIII, 144).

Это первое из трех сохранившихся писем Пущина к Пушкину (18 февраля, 12 марта, 2 апреля 1825 года). В последнем, апрельском, находим фразу: «Наконец получил послание твое в прозе, любезный Пушкин! Спасибо и за то» (XIII, 159) 3.

1 Вряд ли во время однодневного свидания с другом Пушкин дважды переписывал стихотворный отрывок: скорее, попросил Пущина на досуге снять копию для Вяземских.
2 Письмо, отправившееся с Пущиным, по-видимому, носило столь откровенный характер, что было из предосторожности уничтожено адресатом (см.: Т. Г. Цявловская. Записка к В. Ф. Вяземской. — «Прометей», кн. X, с. 165).
3 Я. Д. Казимирский вспоминал, будто Пущин читал в Ялуторовске письма Пушкина; скорее всего имелись в виду послания в стихах — «Мой первый друг...»; «Бог помочь вам...». От адресованной ему корреспонденции Пущин перед восстанием, очевидно, избавился.

286

В трех пущинских посланиях, отправленных по почте, Пушкин находит (продолжение январской встречи!) толки о лицейских и иных друзьях: «Кюхельбекера здесь нет» 1 «И. И. Дмитриев меня забросал вопросами за обедом у Вяземского».

Только в обозначении даты второго письма — «марта 12-го. Знаменательный день» (XIII, 151) — исследователи улавливают намек на политические обстоятельства (вероятно, созвучный некоторым михайловским разговорам) — день цареубийства, позволившего Александру I занять престол вместо Павла 2, а почти всем опальным и высланным — вернуться 3.

Наконец, постоянная пущинская тема — Рылеев: «На днях тебе пришлю Рылеева произведения, которые должны появиться: Войнаровский и Думы» (XIII, 144) ; «Рылеев поручил мне доставить тебе труды его — с покорностию отправляю» (XIII, 151).

Дело не только в том, что сочинения Рылеева издаются в Москве и Пущин мог их быстрее переслать в Михайловское, нежели сам автор: отношения Пущина с Пушкиным теперь не могут обойтись без «рылеевских мотивов».

Это обстоятельство важно для завершения нашего рассказа о встрече Пушкина с Пущиным по нескольким причинам:

Единомыслие Пущина, Рылеева (и, понятно, также Александра Бестужева) очень велико 4.

Переписка 1825 года между Пушкиным с одной стороны — Рылеевым и Бестужевым с другой сохранилась

1 Из лицейской шуточной «Кюхельбекериады»:
Все немило, все постыло
Кюхельбекера здесь нет...
2 Т. Г. Цявловская. «Муза пламенной сатиры». — Сб.: «Пушкин на юге», т. II, с. 169.
3 Как легко выстроить линию: разговор о тайном обществе — разговор о цареубийстве — признание Пущина, что все это близко, и т. п. Но повторим, Пущин в это время не сторонник цареубийства (хотя, как отмечалось, допускает такую ситуацию); легче вообразить разговор о возможных переменах, вообще не связанных прямо с деятельностью тайного общества. Впрочем, тут мы вступаем в область зыбких предположений и истолкований.
4 Речь, конечно, идет о главных чертах сродства, а не о полном совпадении взглядов и вкусов: смешно искать слишком глубокий смысл в том, например, что Рылеев и Бестужев подвергают критике первую главу «Евгения Онегина», тогда как Пущин извещает: «Все тузы московские тебе кланяются и с большим удовольствием читают Онегина» (XIII, 159).

289
ОБ ОНЕГИНЕ

Первый спор: «Евгений Онегин» — лучшее или не лучшее из сочинений двадцатишестилетнего поэта?

Пушкин: «Бестужев пишет мне много об Онегине — скажи ему, что он не прав: ужели хочет он изгнать все легкое и веселое из области поэзии? куда же денутся сатиры и комедии? следственно, должно будет уничтожить и Orlando furioso 1, и Гудибраса, и Pucelle 2, и Вер-Вера, и Ренике-фукс, и лучшую часть Душеньки, и сказки Лафонтена, и басни Крылова etc. etc. etc. etc. etc. Это немного строго. Картины светской жизни также входят в область поэзии» (XIII, 134).

Рылеев: «Разделяю твое мнение, что картины светской жизни входят в область поэзии. Да если б и не входили, ты с своим чертовским дарованием втолкнул бы их насильно туда. Когда Бестужев писал к тебе последнее письмо, я еще не читал вполне первой песни Онегина. Теперь я слышал всю: она прекрасна; ты схватил все, что только подобный предмет представляет. Но Онегин, сужу по первой песне, ниже и Бахчисарайского фонтана, и Кавказского пленника» (XIII, 141).

Рылеев: «Не знаю, что будет Онегин далее: быть может, в следующих песнях он будет одного достоинства с Дон Жуаном: чем дальше в лес, тем больше дров: но теперь он ниже Бахчисарайского Фонтана и Кавказского Пленника. Я готов спорить об этом до второго пришествия <....> Несогласен и на то, что Онегин выше Бахчисарайского Фонтана и Кавказского Пленника, как творение искусства. Сделай милость, не оправдывай софизмов Воейковых: им только дозволительно ставить искусство выше вдохновения. Ты на себя клеплешь и взводишь бог знает что» (XIII, 150).

Бестужев: «Поговорим об Онегине <...> Нет, Пушкин, нет, никогда не соглашусь, что поэма заключается в предмете, а не в исполнении! — Что свет можно описывать в поэтических формах — это несомненно, но дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов? поставил ли ты его в контраст со светом, чтобы

1 «Неистового Роланда» (итал.).
2 «Девственницу» (фр.), то есть Вольтерову «Орлеанскую девственницу».

290

в резком злословии показать его резкие черты? — Я вижу франта, который душой и телом предан моде — вижу человека, которых тысячи встречаю на яву, ибо самая холодность и мизантропия и странность теперь в числе туалетных приборов. Конечно, многие картины прелестны,— но они не полны, ты схватил петербургский свет, но не проник в него <...> Не думай однакож, что мне не нравится твой Онегин, напротив. Вся ее мечтательная часть прелестна, но в этой части я не вижу уже Онегина, а только тебя. Не отсоветываю даже писать в этом роде, ибо он должен нравиться массе публики, — но желал бы только, чтоб ты разуверился в превосходстве его над другими. Впрочем, мое мнение не аксиома, но я невольно отдаю преимущество тому, что колеблет душу, что ее возвышает, что трогает русское сердце; а мало ли таких предметов — и они ждут тебя! Стоит ли вырезывать изображения из яблочного семячка, подобно браминам индейским, когда у тебя, в руке резец Праксителя? Страсти и время не возвращаются — а мы не вечны!!!» (XIII, 148—149).

Пушкин: «Твое письмо очень умно, но все-таки ты не прав, все-таки ты смотришь на Онегина не с той точки, все-таки он лучшее произведение мое. Ты сравниваешь первую главу с Дон Жуаном. — Никто более меня не уважает Дон Жуана (первые 5 песен, других не читал), но в нем ничего нет общего с Онегиным. Ты говоришь о сатире англичанина Байрона и сравниваешь ее с моею, и требуешь от меня таковой же! Нет, моя душа, много хочешь. Где у меня сатира? о ней и помину нет в Евгении Онегине. У меня бы затрещала набережная, если б коснулся я сатире. Самое слово сатирический не должно бы находиться в предисловии. Дождись других песен... Ах! Если б заманить тебя в Михайловское!..» (XIII, 155).

Пушкин (отзываясь на «Обозрение русской литературы», напечатанное Бестужевым в «Полярной звезде» на 1825 год) : «Об Онегине ты не высказал всего, что имел на сердце; чувствую почему и благодарю — но зачем же ясно не обнаружить своего мнения? — покаместь мы будем руководствоваться личными нашими отношениями, критики у нас не будет — а ты достоин ее создать» (XIII, 180).

293

О муза пламенной сатиры!

Приди на мой призывный клич!

Не нужно мне гремящей лиры,

Вручи мне Ювеналов бич!

Вопрос о месте политической сатиры в пушкинских сочинениях того времени, о предполагаемом, но не осуществленном сборнике его эпиграмм — в нашей работе подробно не рассматривается.

Т. Г. Цявловская, подвергнув многостороннему анализу все данные о «пламенной сатире» преддекабрьского времени, указывает на шестнадцать политических эпиграмм и сатир, написанных Пушкиным в ссылке; пишет о политическом смысле этого явления, значение которого «трудно переоценить» 1.

Рылеев и Бестужев могли быть довольны большим декабристским единомыслием с Пушкиным «по сатирической части» — но притом чувствовали, что тут не весь Пушкин, что «часть его большая» — в «Онегине» и других сочинениях, которые он сам считает лучшими; что в Михайловском прокладываются какие-то иные поэтические пути, не получающие полного признания у петербургских друзей.

Обеим сторонам ясно, что расхождение хоть и остается в пределах теплой, творческой дружбы, но — из-за вопросов не второстепенных, не мелких.

Речь ведь идет о цели и назначении поэзии.

О ПОЭЗИИ

Цель поэзии — второй «диспут», который мы вычленяем из переписки 1825 года.

Рылеев: «...Не ленись: ты около Пскова: там задушены последние вспышки русской свободы; настоящий край вдохновения — и неужели Пушкин оставит эту землю без поэмы» (XIII, 133).

Бестужев (в недошедшем письме), очевидно, противопоставляет поэзию Пушкина отрицательному «мистическому» влиянию стихов Жуковского.

Пушкин: «...Не совсем соглашаюсь с строгим приговором <Бестужева> о Жуковском. Зачем кусать нам

1 Т. Г. Цявловская. «Муза пламенной сатиры». — Сб.: «Пушкин на юге», т. II с. 160.

294

груди кормилицы нашей? потому что зубки прорезались? Что ни говори, Жуковский имел решительное влияние на дух нашей словесности; к тому же переводный слог его останется всегда образцовым. Ох! уж эта мне республика словесности. За что казнит, за что венчает? Что касается до Батюшкова, уважим в нем несчастия и не созревшие надежды» (XIII, 135).

Рылеев: «Не совсем прав ты и во мнении о Жуковском. Неоспоримо, что Жуковский принес важные пользы языку нашему; он имел решительное влияние на стихотворный слог наш — и мы за это навсегда должны остаться ему благодарными, но отнюдь не за влияние его на дух нашей словесности, как пишешь ты. К несчастию, влияние это было с лишком пагубно: мистицизм, которым проникнута большая часть его стихотворений, мечтательность, неопределенность и какая-то туманность, которые в нем иногда даже прелестны, растлили многих и много зла наделали. Зачем не продолжает он дарить нас прекрасными переводами своими из Байрона, Шиллера и других великанов чужеземных. Это более может упрочить славу его. С твоими мыслями о Батюшкове я совершенно согласен: он точно заслуживает уважения и по таланту и по несчастию» (XIII, 141—142).

Разговор о назначении поэзии переходит на другие предметы. Пушкин в несохранившемся письме запальчиво отстаивал точку зрения Байрона о том, что любой предмет, даже самый «низменный», например, колода карт, может быть предметом «поэтическим»; и если описан талантливо — то это более высокая поэзия, чем всякое отображение вещей более «возвышенных», например, деревьев 1. Понятно, что речь и тут шла об «Онегине»: Рылеев, Бестужев критикуют выбор объектов, Пушкин подразумевает, что «картины светской жизни также входят в область поэзии». Однако Пушкин счел существенным и возражение Рылеева; «Мнение Байрона, тобою приведенное, несправедливо. Поэт, описавший колоду карт лучше, нежели другой деревья, не всегда выше своего соперника. У каждого свой дар, своя Муза» (XIII, 150). Тут подчеркивалось значение поэтической темы, смысла — чего Пуш-

1 Речь шла об известной полемике Байрона с поэтом Боулсом — какие предметы предпочтительнее для поэтического отображения.

297

Байрона в споре с Боулсом, в то время как оба «заврались». Рылеев смягчает не дошедшее к нам резкое суждение Бестужева о Жуковском и особенно о Батюшкове.

За вычетом этих эпизодов каждый стоит на своем, и связь «второго диспута» с первым, об Онегине, очевидна: Рылеев и Бестужев подсказывают Пушкину полезные и благородные темы (край русской свободы близ Пскова, сатира), а Пушкин, нарочито смешивая серьезность с шуткой, парадоксально заостряя реплики, противопоставляет «планам», «высокой цели» — «стихи без плана», «цель поэзии — поэзия»... Бестужев, говоря о том, что критика в России сильнее литературы, подразумевает, конечно, что его направления ближе к общероссийским, высоким задачам, чем «цех поэтов»; Пушкин же разумеет, что не нужно преувеличивать зрелость «бестужевского направления» («литература кой-какая у нас есть, а критики нет»).

Изучение этих споров — дело очень непростое 1. Огромность пушкинского гения может создать преувеличенное представление о его правоте в дискуссиях с менее талантливыми собеседниками. Это было бы особенно существенно, когда б предметом обсуждения стали чисто поэтические материи. Но ведь речь идет, в сущности, о смысле жизни, о судьбах человеческих и народных. Мы понимаем, что Пушкин прав, не видя подлинного историзма в рылеевских «Думах», хотя герои и события там взяты из российского прошлого. Однако Рылеев ведь ищет ответа в другой «системе координат»; и в то время, как Пушкин найдет отрывок из поэмы «Наливайко» растянутым и с трудом напишет автору несколько добрых слов — братья Бестужевы, например, услышат пророческое звучание в строках:

...Известно мне: погибель ждет

Того, кто первым восстает

На утеснителей народа, —

Судьба меня уж обрекла...

Обе стороны отстаивают свою правду. Каждая из сторон идет своим единственным путем к своим оценкам 2.

1 См. о них: Б. С. Meйлах. Пушкин и русский романтизм. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1937.
2 Огарев: «Пушкин своей всеобъемлющей впечатлительностью не мог понять исповеди Наливайки; публика поняла ее и откликнулась. Пушкин искал образа казацкого вождя, чтоб быть вполне удовлетворенным этим отрывком, и не находил его — и был прав; он только забыл в заглавие поставить: исповедь Рылеева, но тогда бы он удовлетворился» (Н. П. Огарев. Избранные произведения, т. 2. М., Гослитиздат, 1956, с. 471).

298

Отзывы о Жуковском — пример яркий: Пушкин, хорошо ощущая литературную опасность «туманного» начала в стихах Жуковского и его подражателей, — склонен притом к широкому взгляду на литературные партии: «Зачем кусать нам груди кормилицы нашей». Для Рылеева и Бестужева, однако, дух Жуковского «растлил многих и много зла наделал», то есть, попросту говоря, увел в сторону от насущных, высоких, декабристских идей... Здесь любопытно сталкиваются две концепции «единства». Ведь и Рылеев с Бестужевым — объединители разных художественных сил. В «Полярной звезде» печатаются Пушкин, Грибоедов, Вяземский, Рылеев, Булгарин, Туманский, Жуковский и многие другие: стремление к широкой, влиятельной «республике словесности» на декабристской основе.

Пушкин же, смеясь над иными литературными распрями, также чувствует свое единство с литераторами-современниками, от Рылеева и Бестужева до Вяземского, Жуковского и Дельвига; но чувствует иначе, чем лидеры «Полярной звезды», не принимая их односторонней, по его мнению, непримиримости: «Ох, уж эта мне республика словесности. За что казнит, за что венчает?»

Вызывающая, афористическая строка Рылеева (из вступления к «Войнаровскому») — «Я не поэт, а гражданин» — не приемлема в системе воззрений Пушкина, а также Вяземского, Дельвига (Вяземский находит, что ранее и не к этому случаю написанное им — «Я не поэт, а дворянин» — неожиданно становится пародией на рылеевскую формулу). Пушкин же, по воспоминаниям Вяземского, говорил: «Если кто пишет стихи, то прежде всего должен быть поэтом; если же хочет просто гражданствовать, то пиши прозою» 1. Рылеев о подобных шутках знал и незадолго до восстания охотно посмеивался в письмах над собственной формулой:

Дельвигу (5 декабря 1825 года): «...не поэт, а гражданин желает здоровья, благоденствия и силы духа, лень поборяющей» 2.

Пушкину (ноябрь 1825 года): «Тебя любят, тебе верят, тебе подражают. Будь Поэт и гражданин» (XIII, 241).

1 «Остафьевский архив», т. 1, с. 511.
2 Рылеев. Полн. собр. соч., с. 406.