263

Рассказ Пущина обязательно включал в себя следующие элементы:

Столкновение с Михаилом Павловичем (1823 г.).

На выходе во дворце великий князь резко выговаривает Пущину, что у того «не по форме был повязан темляк на сабле». Пущин тотчас подает в отставку.

Затем — поиски новой службы.

Пущин демонстративно хочет занять должность квартального надзирателя, «желая показать, что в службе государству нет обязанности, которую можно было бы считать унизительной». Родные возмущены, сестра на коленях умоляет брата не делать глупостей. Пущин несколько уступает и переходит на должность, тоже немыслимую для лицеиста, гвардейского офицера и сына сенатора, но несколько более «солидную» — сначала в Петербургскую палату уголовного суда, где в то время служил и другой отставной офицер, Кондратий Рылеев; с весны же 1824-го Пущин — московский надворный судья.

Пушкину нравится достоинство друга, сохраненное после стычки с великим князем. В его духе и такой общественный вызов, как переход в квартальные надзиратели, надворные судьи: ведь это находится в совершенном соответствии с тем, чего он сам добивался в отношениях с Воронцовым, и всего за полгода до того, просясь в отставку, объяснял (дружески настроенному начальнику канцелярии Воронцова А. И. Казначееву):

«О чем мне жалеть? О своей неудавшейся карьере? С этой мыслью я успел уже примириться <...> Я не могу, да и не хочу притязать на дружбу графа Воронцова, еще менее на его покровительство: по моему, ничто так не бесчестит, как покровительство <...> На этот счет у меня свои демократические предрассудки, вполне стоящие предрассудков аристократической гордости.

Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника, мне наскучило, что в моем отечестве ко мне относятся с меньшим уважением, чем к любому юнцу-англичанину, явившемуся щеголять среди нас своей тупостью и своей тарабарщиной.

Единственное, чего я жажду, это — независимости, (слово неважное, да сама вещь хороша); с помощью мужества и упорства я в конце концов добьюсь ее. Я уже поборол в себе отвращение к тому, чтобы писать стихи и продавать их, дабы существовать на это, — самый трудный шаг сделан. Если я еще пишу по вольной прихоти вдохновения,

264

то, написав стихи, я уже смотрю на них только как на товар по столько-то за штуку. — Не могу понять ужаса своих друзей (не очень-то знаю, кто они — эти мои друзья)» (XIII, 95, 528 перевод).

Ужас некоторых близких, по поводу литературной карьеры Пушкина, для поэта сродни тому ужасу, что испытывают друзья и родственники Пущина, узнав о переходе на полицейскую или судебную должность.

«Демократический предрассудок, вполне стоящий предрассудков аристократической гордости».

Правда, иной педантичный взгляд заметит, что Пушкин, в отличие от Пущина, не желал служить в канцелярии, — и разве командировка на саранчу, столь его задевшая, была, по тогдашним воззрениям, более унизительна, чем разбор всяческих судебных кляуз?

На это надо ответить, что взгляды Пущина и Пушкина далеко не тождественны, но все же — на саранчу Пушкина посылают против воли, Пущин же сам идет в судьи: «Это делает дьявольскую разницу», — как говаривал поэт.

Пущин видит в новой службе место своей максимальной общественной полезности — Пушкин видит подобное же в своем литературном труде (и тут Пущин с ним абсолютно согласен!).

Говоря о своей чиновной карьере, Пушкин писал (в другом письме к Казначееву): «Я сам заградил себе путь и выбрал другую цель. Ради бога, не думайте, чтоб я смотрел на стихотворство с детским тщеславием рифмача или как на отдохновение чувствительного человека: оно просто мое ремесло, отрасль честной промышленности, доставляющая мне пропитание и домашнюю независимость» (XIII, 93).

Пушкин не говорит в этом письме о своем общественном значении, но в 1826 году напишет «Пророка»...

«Саранча» соответствовала «не по форме завязанному темляку Пущина».

Воронцов — великому князю Михаилу Павловичу.

Литература — «тобой избранному сану».

Но тут пора задуматься о смысле сана, избранного Пущиным.

Мы-то спустя полтора века хорошо знаем, что скрытой задачей переезда в Москву члена Северной думы, виднейшего декабриста Ивана Пущина было оживление заглохшей деятельности тайного общества во второй столице, создание московской управы. Это было сделано, и к момен-

267

И все же из двух главных обществ Северное в большей степени унаследовало некоторые способы действия старого «Союза благоденствия» — в новых обстоятельствах 1.

Московский суд, конечно же, чрезвычайно удобное место для наблюдения, завязывания связей, овладения полезными навыками управления («узнания хода дел»)...

Но важно ли для члена тайного союза «быть решительно полезным другим», заниматься частной филантропией, разоблачением отдельных взяточников, зная твердо, что тысячи других будут процветать, пока не произойдет «перемены правительства»?

Если мы сведем всю деятельность Пущина и некоторых его единомышленников только к практическим целям тайного общества «под сенью явных присутственных мест» — многого не поймем, немало пропустим (точно так же, как при забвении тайных целей и доверия одним явным).

Отмеченная сложность «московских целей» и точность решения, выбранного Пущиным, неплохо выявляются в двух сопоставимых документах: старый член тайного общества, родственник и друг Пущина Павел Колошин пишет (апрель 1824 года) их единомышленнику Владимиру Вольховскому: «После долгого ожидания наконец Пущин прибыл к нам: все тот же. Принялся за дело и думает надворный суд свой исправить: дело важное и трудное. Что до меня, то я службу оставил, дабы не дождаться, чтоб она меня оставила» 2.

По всей видимости, пессимизм Колошина относится не только к «ближним», но и к «сокровенным целям», что видно из комментария, которым сам Пущин сопроводил это письмо: кажется, с той же почтой, 8 апреля 1824 года, он объясняет Вольховскому: «Жить мне у Павла <Колошина> прелестно; семья вся необыкновенно мила — он так счастлив, что, кажется, совсем забыл о... 3 надобно надеяться, однако, на время, которое возвратит его друзьям таким, каким он был прежде <...> Не верь его отчаянию, можно служить, довольствуясь тем, что удастся сделать хорошего» (92).

1 См.: И. В. Порох. Деятельность декабристов в Москве. — Сб.: «Декабристы в Москве», с. 69—89.
2 Н. Гастфрейнд. Товарищи Пушкина по Императорскому лицею, т. I. СПб., 1912, с. 162.
3 Красноречивый пропуск в письме, подразумевающий тайное общество, прежние клятвы и решения (см.: Пущин, с. 401, прим. 2 (I); комментарии С. Я. Штрайха).

268

Нравственная сторона, общественное мнение, «почтение граждан», создание благоприятной атмосферы вокруг себя — эти задачи декабристы, особенно северные, хорошо осознавали. «Полярная звезда» не просто ведь орган тайного союза: в ней печатаются разные более или менее прогрессивные литераторы; «Горе от ума», стихи Пушкина, судейская деятельность Пущина и самого Рылеева — это одна из сторон декабризма, существенная практически и важная нравственно.

Когда Рылеев пишет (в марте 1825 года) : «Кто любит Пущина, тот уж непременно сам редкий человек» 1, — это больше чем личная характеристика, скорее отзвук старых идей «Союза благоденствия», что в ходе благородной деятельности участники облагораживают, разрабатывают сами себя. Кто же знает, сколько времени продлится ожидание решающих событий? Положительная деятельность в духе Пущина — прекрасный, реальный путь сохраниться, не подвергнуться разрушающему, разъедающему, утомительному влиянию тайного заговора, глухой конспирации.

Очень узкий круг людей знал или подозревал о Пущине — одном из лидеров Северного общества: широкий круг мог знать о необыкновенном судье, высоконравственном человеке. Отсюда — характерное восклицание Матюшкина при известии об аресте Пущина:

«Егор Антонович! Верить ли мне? Пущин! Кюхельбекер! Кюхельбекер может быть, несмотря на его доброе сердце, он был несчастен. Он много терпел, все ему наскучило в жизни, он думал везде видит злодеев, везде зло. Он — энтузиац-фанатик, он мог на все решиться и все в одно мгновение. Но Пущин. Нет, Пущин не может быть виноват, не может быть преступником. Я за него отвечаю. Он взят по подозрению, и но пустому подозрению, — дружба его с Рылеевым, слово, сказанное неосторожно, но без умысла. Признаюсь Вам, Егор Антонович, когда я прочел его в списке <нрзб.> я думал, что и я виноват, я его так любил, так люблю. Разберите его жизнь, его поступки — никто из нас не сделал столько добра как человек и как русский... Мы здесь не имеем никаких подробностей о происшествиях, случившихся в Петербурге — или лучше сказать — имеем их слишком много... Товарищам, друзьям неужели я должен <нрзб.> сказать, что я их <не> люб-

1 Письмо к В. И. Штейнгелю. — К. Ф. Рылеев. Полн. собр. соч., с. 491.

271

кин> мечтает о политическом своем значении» и «стихи его приобрели народность во всей России»: здесь и одобрение, и констатация факта в том духе, что каждый делает свое дело, — «и так тому и быть».

Еще одно: мы недооцениваем интимный характер «Записок...» Пущина. Он почти не думает, что это будет когда-либо напечатано. Форма мемуаров — письмо к Е. Якушкину — освобождает, расковывает декабриста. Можно найти десятки мест в тексте, которые Пущин, при его редчайшей скромности, никогда бы не написал, если б дело шло о предстоящем издании. Чего стоит одна фраза — «он гордился мною и за меня».

Однако освобождающий стиль «мемуарного письма» труден для понимания тому, кто вчитывается много лет спустя: есть фразы, мысли, понятия, ясные с полуслова или без слов только двум очень близким друг другу собеседникам (мы еще увидим позже пример с тостом «за нее»). В течение пяти лет (1853—1858) постоянные разговоры о Пушкине, тайном обществе позволяли Пущину не комментировать то, что ему и Евгению Ивановичу понятно с полунамека.

Отмеченную в прошлой главе роль мемуаров Ивана Дмитриевича Якушкина, отца Евгения Ивановича и ближайшего друга автора, тут нельзя недооценивать. Положив рядом с работой Пущина незадолго перед тем созданные «Записки...» Ивана Дмитриевича, находим, по существу, первые в России воспоминания о Пушкине и тайных союзах. Полупризнание Пущина сродни «шутливому признанию», сделанному декабристами в Каменке за несколько лет до того. Волнение поэта в острый момент Михайловской беседы находит известную параллель в том, что произошло у Давыдовых: Пушкин «встал, раскрасневшись, и сказал со слезой на глазах: «Я никогда не был так несчастлив, как теперь...» 1 Якушкин, конечно, не «создавал» воспоминания Пущина, но, очевидно, повлиял на их направленность, в частности — на внимание к эмоциям, состоянию Пушкина, которому тема явно небезразлична.

Восклицание Пушкина насчет майора Раевского также связывает один дружеский разговор со многими другими. Майор Владимир Федосеевич Раевский, близкий кишиневский приятель поэта, участник многих разговоров и споров. Его отношения с Пушкиным — целый сложный мир,

1 Якушкин, с. 43.

272

похожий на ту ситуацию, что образовалась у Пушкина с Пущиным. Полупризнание лицейского друга, естественно и быстро вызывает сходные ассоциации: близкие, самые искренние, дружеские отношения В. Раевского и Пушкина (Кишинев, начало 1820-х годов), но в то же время довольно существенные споры, призыв Раевского:

Оставь другим певцам любовь,

Любовь ли петь, где льется кровь...

Пушкин, предупреждающий Раевского о грозящей опасности, и в то же время не знающий, лишь догадывающийся о подлинных глубоких причинах преследования «первого декабриста» 1.

Все это чрезвычайно сложно и должно быть проанализировано особо. Повторим только, что между Пушкиным и Тираспольским арестантом — дружеское доверие, но в то же время разница путей, конспиративное умалчивание упорного Владимира Федосеевича. Прочитав присланные из тюрьмы стихи Раевского («Как истукан, немой народ под игом дремлет в тайном страхе...») — Пушкин, по словам Липранди, говорит: «Это не в моем роде, а в роде Тираспольский крепости, а хорошо...» 2 То же самое поэт мог бы повторить, познакомившись с существенными суждениями Рылеева, Пестеля, Пущина.

Из «Записок...» Пущина видно, что вопрос поэта о Раевском остался без ответа, ибо Пушкин продолжает: «Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить». Однако И. И. Пущин в самом деле только в общих чертах был осведомлен насчет дела Раевского, арестованного еще в феврале 1822 года. Кишиневская ячейка была, как известно, довольно самостоятельной по отношению к южанам и северянам, представляя свою деятельность продолжением «Союза благоденствия» («Зеленой книги») 3.

Обратим внимание на фразу Пушкина: «Верно, я этого доверия не стою — по многим моим глупостям». Очень

1 Поэт случайно слышит разговор генерала Сабанеева с Низовым о предстоящем аресте Раевского и вовремя предупреждает его. Раевский, очевидно, успел уничтожить «компрометирующие» бумаги (см.: «Воспоминания В. Ф. Раевского». — ЛН, т. 60, кн. I, с. 75—80, а также ЛН, т. 16—18, с. 657—666).
2 См.: «Русский архив», 1866, стлб. 1446—1452.
3 Рылеев вскоре сообщит Завалишину о Раевском почти теми же словами, как Пушкин (по записи Пущина): «Майор Раевский третий год сидит в крепости, а не открыл никого из своего общества. Да притом и общество в России не одно» (ВД, т. III, с. 258).

275

поэта Ольге Калашниковой, вскоре родившей сына от Пушкина. Вероятно, личные обстоятельства Пущина, его внимание и забота о родившихся в Сибири «незаконных» детях — все это незримо присутствует возле только что цитированных строк. Впрочем, 11 января 1825 года двое молодых веселых людей балагурят со швеями — а потом пьют, и неизменный Алексей рядом — а за нее, конечно, не за женщину, как думали некоторые исследователи — а за свободу, и к прежним доводам прибавим еще один, видимо, решающий: подчеркнутые Пущиным слова обращены к определенным понятиям, близким адресату воспоминаний Е. И. Якушкину. Евгений Иванович, как и Пущин, хорошо помнил «обычай» ближайшего к ним человека, Ивана Дмитриевича Якушкина. Она, за нее — были важными в его речах словами.

А. Н. Афанасьев записал в своем дневнике (август 1857 года) следующие строки об умершем декабристе: «Жаль его: в этом старике так много было юношеского, честного, благородного и прекрасного <...> Еще помню, с каким одушевлением предлагал он тост за свою красавицу, то есть за русскую свободу, с какою верою повторял стихи Пушкина: «Товарищ, верь, взойдет она, заря пленительного счастья...» 1

«За нее» — это якушкинская (происходящая от пушкинской): «она» «красавица», свобода. Здесь описано естественное продолжение Михайловского разговора о тайном обществе. За нее — значит, оба собеседника сошлись в общности идеалов, целей: свобода (о средствах и других подробностях речь не идет). Тост за свободу, чтение запрещенного «Горя от ума» — нормальная преддекабрьская ситуация: та широкая общественная волна, — много шире формальных рамок тайного общества, — которую составляло все мыслящее, передовое, яркое тогдашней России...

Снова задумаемся над обстоятельством, стимулирующим память старого Пущина: опубликование пушкинских замечаний насчет «Горя от ума». Речь идет о письме Пушкина к Александру Бестужеву, процитированном (осторожно, с зашифрованной фамилией адресата) в ряде работ 1853—1855 годов, в частности Анненковым 2. Для декабриста же здесь — очередной «опорный пункт»,

1 ЦГАОР, ф. 279, № 1060, л. 177.
2 П. В. Анненков. Материалы для биографии... Пушкина, с. 128—129.

276

мобилизующий соответствующие воспоминания 1825 года. Отметим еще раз и естественную впечатляющую драматургию эпизода: только что было напряжение, противоборство — и снова сцена «идиллическая»: Лицей, фактически второй лицейский день (пушкинское — «ты в день его лицея превратил...). Ситуация доброжелательства, свободы, раскованности.

Беседа идет на высоком накале свободомыслия — внезапно, однако, вторгается грубая действительность и возникают не самые лестные для поэта пущинские наблюдения:

«Среди этого чтения кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин взглянул в окно, как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею. Заметив его смущение и не подозревая причины, я спросил его: что это значит? Не успел он ответить, как вошел в комнату низенький, рыжеватый монах и рекомендовался мне настоятелем соседнего монастыря.

Я подошел под благословение. Пушкин — тоже, прося его сесть. Монах начал извинением в том, что, может быть, помешал нам, потом сказал, что, узнавши мою фамилию, ожидал найти знакомого ему П. С. Пущина, уроженца великолуцкого, которого очень давно не видал. Ясно было, что настоятелю донесли о моем приезде и что монах хитрит. Хотя посещение его было вовсе не кстати, но я все-таки хотел faire bonne mine a mauvais jeu 1 и старался уверить его в противном; объяснил ему, что я — Пущин такой-то, лицейский товарищ хозяина, а что генерал Пущин, его знакомый, командует бригадой в Кишиневе, где я в 1820 году с ним встречался. Разговор завязался о том, о сем. Между тем подали чай. Пушкин спросил рому, до которого, видно, монах был охотник. Он выпил два стакана чаю, не забывая о роме, и после этого начал прощаться, извиняясь снова, что прервал нашу товарищескую беседу.

Я рад был, что мы избавились этого гостя, но мне неловко было за Пушкина: он, как школьник, присмирел при появлении настоятеля. Я ему высказал мою досаду, что накликал это посещение. «Перестань, любезный друг! Ведь он и без того бывает у меня — я поручен его наблюдению. Что говорить об этом вздоре!» Тут

1 Сделать веселую мину при плохой игре (фр.).