244

ности, внутренней честности верит, что удобный случай упускать нельзя. В знаменитом письме Пущина, посланном из Петербурга москвичам накануне 14 декабря, есть фраза: «Случай удобен; ежели мы ничего не предпримем, то заслуживаем во всей силе имя подлецов» (97). В этих нескольких словах — многое: прежде всего чистота пущинских моральных оценок («заслуживаем... имя подлецов...») — а ведь задача не быть подлецом давно решается им как на посту надворного судьи, так и в тайном служении.

Тут незримая полемика: столько пропускали, верно или неверно (Семеновская история, южные планы), — но тут такой случай, что если пропустим, то — «заслуживаем... имя подлецов»!

Итак, 11 января 1825 года с Пушкиным беседует человек, который понимает и допускает, что жизнь страны очень богата неожиданностями, случаями — а если нет, то через года два не будет препятствий, чтобы самим создать «удобный случай»...

Тридцать три года спустя он запишет:

«С той минуты, как я узнал, что Пушкин в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на рождество в Петербург для свидания с родными, я предположил съездить и в Псков к сестре Набоковой; муж ее командовал тогда дивизией, которая там стояла, а оттуда уже рукой подать в Михайловское. Вследствие этой программы я подал в отпуск на 28 дней в Петербургскую и Псковскую губернии» (76— 77).

Надворному судье, который служит в Москве с марта 1824 года (до этого девять месяцев на такой же должности в Петербурге), охотно и, конечно, без всяких подозрений дадут рождественский отпуск для посещения отца-сенатора и шурина-генерала... 14 декабря разделит немало дворянских семейств. Сама природа движения (представители высшего сословия выступают против этого самого сословия!) создавала, между прочим, типическое явление: Муравьевы, Орловы, Волконские, Пестели, Бестужевы, «которых вешают» и «которые вешают». Генерал Иван Александрович Набоков через год будет возглавлять в Могилеве Военно-судную комиссию «для суждения виновных офицеров, участвовавших в мятеже или к оному прикосновенных».

Впрочем, только что отмеченное явление — два «полю-

245

са» в одних и тех же фамилиях — объясняет сохранение порою довольно близких связей между осужденными и осуждающими. Письма в Сибирь старшей сестры Пущина Екатерины Ивановны выделяются среди посланий многочисленных родственников своей теплотой, грустью, искренностью. Муж ее непременно присоединяется к каждому привету, хлопочет об улучшении быта Пущина; Иван Иванович же, «государственный преступник, осужденный по первому разряду», по дороге в Сибирь пишет об одном из важных следователей: «Поздравляю Ивана Александровича генерал-лейтенантом. Как мне жаль, что я его не видел».

Однако все это — после. Пока же московский судья Иван Пущин собирается на рождество в Петербург и Псков.

С Пушкиным после восьми лет царскосельской и петербургской дружбы — пять лет разлуки. Мы и не знаем точно, когда они прежде виделись: то ли на праздновании 19 октября 1819 года (известно, что оно было, но не ведаем никаких подробностей); то ли несколько позже, как обычно — «у домоседа Дельвига» (74) 1.

В январе 1820 года Пущин уехал на несколько месяцев в Бессарабию, а возвращаясь (вместе с сестрой Екатериной Набоковой), узнал на какой-то станции между Черниговом и Могилевом, что всего сутки назад тут проехал Пушкин — в Екатеринослав, южную ссылку.

Судьба развела неожиданно и не в лучший час их дружбы. Максимальная близость, взаимное понимание были в Лицее; после же —

«Круг знакомства нашего был совершенно розный <...>, мы как-то не часто виделись. Пушкин кружился в большом свете, а я был как можно подальше от него. Летом маневры и другие служебные занятия увлекали меня из Петербурга» (73—74).

1 Самая поздняя из петербургских «выходок» Пушкина, о которой рассказывает Пущин в своих воспоминаниях и чему был свидетелем, относится к 30 октября 1819 г. («Летопись...», с. 193— 194), — опасная шутка насчет медвежонка: «Однажды в Царском Селе Захаржевского медвежонок сорвался с цепи от столба <...> и побежал в сад, где мог встретиться глаз на глаз, в темной аллее, с императором, если бы на этот раз не встрепенулся его маленький шарло и не предостерег бы от этой опасной встречи. Медвежонок. разумеется, тотчас был истреблен, а Пушкин при этом случае, не обинуясь, говорил: «Нашелся один добрый человек, да и тот медведь!» (70).

247

Из текста видно, что Пущин и Дельвиг сумели сообщить «лицейские новости», пожаловаться на скуку — но дальше, до самого конца письма Пушкин обращается уж только к одному Дельвигу: из этого следует, что он либо напишет Пущину отдельно (не знаем такого письма), либо — предпочитает беседовать со всеми через Дельвига, как прежде именно у Дельвига чаще всего встречался с другими лицейскими 1.

Петербургское «скучно» в том ноябрьском письме 1823 года было отчасти маскировкой тайных дел и намерений, но Пушкин подобные вещи тонко чувствует... Как раз в это время, осенью 1823 года, Пущин энергично действует в петербургском надворном суде, только что, в октябре, на его квартире было совещание руководителей тайных обществ, примерно в это время он принимает в Северный союз Рылеева. Впрочем, не станем усложнять: там, в Петербурге, и в самом деле «скучно»: аракчеевская тишина, медленные, не внушающие близких надежд действия северян, печальные известия о поражении испанских революционеров...

В общем, когда в августе 1824 года Пущин узнает (от Вяземского, Дельвига, Василия Львовича Пушкина — да мало ли еще от кого!), что Пушкин в ссылке, в двухстах восьмидесяти верстах от Петербурга и в ста с лишним верстах от Пскова — его волнение понятно. В записках, созданных после возвращения из Сибири, Пущин употребляет привычное автобиографическое понятие — «изгнание»: «Я узнал, что Пушкин в изгнании».

Вольный друг собирается к ссыльному перед тем, как сам пойдет в тридцатилетнее изгнание.

«Перед отъездом, на вечере <...> князя Голицына, встретился я с А. И. Тургеневым, который незадолго до того приехал в Москву. Я подсел к нему и спрашиваю: не имеет ли он каких-нибудь поручений к Пушки-

1 В «Летописи...» Дельвиг, после естественного присутствия почти на каждой странице пушкинской биографии до ссылки, — продолжает сравнительно часто появляться между маем 1820-го и январем 1825-го (19 раз); имя Ивана Пущина за то время — 6 раз. Впрочем, и общественно-политический мир Дельвига в период пребывания Пушкина на юге для нас во многом смутен. Что скрывается, например, за следующей фразой из письма Е. А. Энгельгардта Матюшкину (10 сентября 1821 г.): «Дельвиг пьет и спит и, кроме очень глупых и опасных для него разговоров, ничего не делает» (см.: А. А. Дельвиг. Полн. собр. стихотворений. Л., «Советский писатель», 1959, с. 21).

248

ну, потому что я в генваре буду у него. «Как! Вы хотите к нему ехать? Разве не знаете, что он под двойным надзором — и полицейским и духовным?» — «Все это знаю; но знаю также, что нельзя не навестить друга после пятилетней разлуки в теперешнем его положении, особенно когда буду от него с небольшим в ста верстах. Если не пустят к нему, уеду назад». — «Не советовал бы. Впрочем, делайте, как знаете», — прибавил Тургенев.

Опасения доброго Александра Ивановича меня удивили, и оказалось, что они были совершенно напрасны. Почти те же предостережения выслушал я от В. Л. Пушкина, к которому заезжал проститься и сказать, что увижу его племянника. Со слезами на глазах дядя просил расцеловать его.

Как сказано, так и сделано» (77).

Это происходит примерно 10—17 декабря 1824 года, то есть ровно за год до будущего восстания. Верный объявленному в начале своих записок правилу, Пущин вводит в рассказ только подробности, близко касающиеся Пушкина, опуская то, что, по его мнению, «не идет к делу». Нам, сто пятьдесят лет спустя, простительно с ним не согласиться и сожалеть, что Пущин так мало сказал о себе самом, о том — с чем ехал к другу.

Конечно, на старости лет Пущин передает, вероятно, лишь общий смысл тургеневских слов, но достоверно сохраняет дух, настроение: даже добрые, милые, хорошие люди, близкие к Пушкину арзамасцы, боятся, предостерегают, преувеличивают запрет, наложенный на Пушкина. Пущин, между прочим, вписал, но зачеркнул затем фразу из своей беседы с Тургеневым — «кроме сострадания, тут ничего не вижу...».

У Тургенева и Василия Львовича больше чем простые страхи. Они оба и Пущин — тут, пожалуй, сталкиваются разные психологии, мироощущение, сопоставление которых особенно примечательно, потому что Александр Тургенев — «добрый», дядя Пушкина — «со слезами на глазах...»; и потому, что опасения Тургенева основывались на собственном, совсем свежем опыте. Пущин, конечно, знал либо от самого Тургенева, либо от других осведомленных лиц, что появление в Москве 1 Александра Ивановича,

1 В сентябре — октябре 1824 г., а затем приезжал примерно 10 ноября 1824 г. (см.: «Остафьевский архив», т. III, с. 78—90).

251

сложный, многосторонний разбор литературных и политических дел накануне нового, 1825 года, заметим, между прочим, что «тургеневская» осторожность была совсем не чужда и тем, кто в своем кругу собирается «покончить с этим правительством»: через месяц с небольшим Александр Бестужев (несомненно, с согласия Рылеева) отчитает Туманского, который прислал из Одессы нечто чересчур смелое: «Где ты живешь? Вспомни, в каком месте и веке! У нас что день, то вывозят с фельдъегерем кое-кого» 1.

Для предыстории путинской поездки важно вспомнить, что главным ходатаем и устроителем литературных интересов Рылеева во второй столице был П. А. Вяземский, и Кондратий Федорович тогда же просит «почтеннейшего и добрейшего из князей» прислать стихи для «Полярной звезды» 2. У автора письма и адресата много общего в идеалах при большой разнице взглядов на «средства к достижению оных». У них и общая несомненная любовь к михайловскому изгнаннику, и общее доброе напутствие — пусть разным тоном произнесенное — надворному судье Пущину, отправляющемуся в двадцативосьмидневный рождественский отпуск.

«Проведя праздник у отца в Петербурге, после крещения я поехал в Псков» (77).

Все рождество (последнее его свободное рождество!) уложилось в двенадцать слов.

Мы позволим себе только привести краткое, далеко не полное, «оглавление» того, что с большей или меньшей вероятностью видел и обсуждал Пущин за две петербургских недели (и что тридцать три года спустя мог забыть или полузабыть).

Петербургские новости; повсеместные следы страшного наводнения. У отца-сенатора общение с родней; младший брат Михаил, офицер и игрок (будущий декабрист), хочет улучшить финансовые дела старшего, но дело кончается крупным проигрышем: приходится тогда же или чуть позже занимать у Рылеева...

Рождественский обед у директора Энгельгардта. Лев Пушкин около 20 декабря, очевидно, доложил брату о предстоящем веселии — поэт отвечает рифмованным письмом (не позднее 23 декабря) :

1 «Киевская старина», 1899, № III, с. 299—300.
2 Письма Рылеева к Вяземскому см.: ЛН, т. 59, кн. 1, с. 144— 146.

252

«Брат! здравствуй — писал тебе на днях; с тебя довольно. Поздравляю тебя с рожеством господа нашего и прошу поторопить Дельвига. Пришли мне Цветов да Эду да поезжай к Энгельгартову обеду. Кланяйся господину Жуковскому. Заезжай к Пущину и Малиновскому. Поцалуй Матюшкина, люби и почитай Александра Пушкина...» (XIII, 131).

Возможно, на обеде у лицейского директора тогда сошлись Дельвиг, Малиновский, Матюшкин, Пущин, Лев Пушкин. Л. С. Пушкин, помнивший на память пропасть опубликованных и ненапечатанных стихов брата, конечно, рассказывает собравшимся, как его недавно приняли за тайно возвратившегося Александра Сергеевича; заметим кстати — из ответа Пушкина не видно, что он ждет Пущина: Лев благоразумно не сообщил. Непрошеные письмочитатели могут заинтересоваться путешественниками не только из Михайловского в Петербург, но также из Петербурга в Михайловское.

Новогодние встречи Пущина с Рылеевым, Александром Бестужевым, также, вероятно, с польскими изгнанниками Мицкевичем, Ежовским, Малевским; проводы невеселого 1824-го (усиление правительственного террора, смерть матери Рылеева, смерть Байрона, наводнение) ; надежды на улучшение обстоятельств в 1825-м: новогодний подарок — цензурное разрешение рылеевских «Дум»; третья (последняя) книга «Полярной звезды» почти готова; на выходе и «родственник-соперник» — альманах Дельвига «Северные цветы», а Пущин, конечно же, лучший посредник между кругом Рылеева и лицеистом Дельвигом...

И лицеистом Пушкиным. Перед отъездом в Псков Пущину вручается рылеевское письмо для передачи Пушкину, где, видимо, отразились некоторые новогодние петербургские беседы:

«Я пишу тебе: ты, потому что холодное вы не ложится под перо; надеюсь, что имею на это право и по душе и по мыслям. Пущин познакомит нас короче...»

Надо полагать, Пущин начал «знакомить короче» еще до своего выезда из столицы — когда толковал с Рылеевым и Бестужевым о душе и мыслях «друга-стихотворца». Многое, почти все, встреченное в Петербурге, через несколько дней возродится в михайловской беседе. Пока же на крещение, то есть к 6 января, Пущин едет в Псков, к Набоковым.

255

против его двери — дверь в комнату няни, где стояло множество пяльцев.

После первых наших обниманий пришел и Алексей, который, в свою очередь, кинулся целовать Пушкина; он не только знал и любил поэта, но и читал наизусть многие из его стихов. Я между тем приглядывался, где бы умыться и хоть сколько-нибудь оправиться. Дверь во внутренние комнаты была заперта — дом не топлен. Кой-как все это тут же уладили, копошась среди отрывистых вопросов: что? как? где? и пр.; вопросы большею частью не ожидали ответов; наконец, помаленьку прибрались; подали нам кофе; мы уселись с трубками. Беседа пошла привольнее; многое надо было хронологически рассказать, о многом расспросить друг друга! Теперь не берусь всего этого передать» (78—79).

Именно здесь, не в конце записок, не в рассказе о гибели Пушкина и последнем, предсмертном, воспоминании его о друзьях — именно здесь сдержанный, несентиментальный Иван Пущин единственный раз «замешивает собственную личность» и признается, что тридцать три года спустя, в Марьине близ Бронниц, слеза мешает ему писать в очках... В 1825-м не было очков: юный, полный надежд на будущее, Пущин лихо несся на тройке и, подняв Пушкина на руки, входил с крыльца в комнаты.

В рукописи воспоминаний мелькает фраза: «Я догадался, что это Танина няня», — но затем Пущин, видно, сообразил, что в январе 1825 года он еще не знал Таниной няни: только одна глава «Евгения Онегина» достигла печати. Поэтому следует замена — «это добрая его няня, столько раз им воспетая».

Если в Лицее и Петербурге Пущин мог еще сверить свои наблюдения с памятью других товарищей, то для Михайловских страниц помощник его только сам Пушкин. Напомним, что к 1858 году из тех людей, кто навещали поэта в Михайловском, Дельвига давно не было в живых; Горчаков, приехав в Псковскую губернию, принимал поэта у себя, а к нему не ездил; воспоминания Керн вышли всего за несколько недель до смерти Пущина; рассказы Вульфов были неизвестны. Подспорьем могли служить только соответствующие страницы биографии, написанной Анненковым.

«Вообще Пушкин показался мне несколько серьезнее прежнего, сохраняя, однако же, ту же веселость; может быть, самое положение его произвело на меня

256

это впечатление. Он, как дитя, был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему еще не верится, что мы вместе. Прежняя его живость во всем проявлялась, в каждом слове, в каждом воспоминании: им не было конца в неумолкаемой нашей болтовне. Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами; я нашел, что он тогда был очень похож на тот портрет, который потом видел в Северных цветах и теперь при издании его сочинений П. В. Анненковым» 1 (79).

Общее настроение, дух ситуации — у Пущина наиболее достоверная часть рассказа. Большой мастер общих психологических оценок, декабрист (как это видно на многих примерах) сразу схватывал главное, и вслед за добрыми словами в адрес художника сам рисует портрет: пушкинская живость во всем, и притом — «несколько серьезнее»... Тут мемуарист как бы беседует сам с собою. Ведь чуть раньше он записал послелицейское впечатление:

«Странное смешение в этом великолепном создании! Никогда не переставал я любить его; знаю, что и он платил мне тем же чувством; но невольно, из дружбы к нему, желалось, чтобы он наконец настоящим образом взглянул на себя и понял свое призвание».

С высоты прошедших лет, обогащенный знанием того, что случилось потом, Пущин комментирует свой тогдашний взгляд, не отменяя, но умудряя:

«Видно, впрочем, что не могло и не должно было быть иначе; видно, нужна была и эта разработка, коловшая нам, слепым, глаза» (70—71).

«Нам, слепым» — это должная критика собственных выводов, плод многолетних размышлений при жизни и после гибели поэта.

Пущин восстанавливает разговор таким, каким он остался в его сознании после многочисленных устных воспроизведений. Заходя вперед, отметим только еще одну особенность его памяти: умение извлечь главный смысл — «конфликт» эпизода. То есть опять вспоминается общее и поэтому особенно достоверное впечатление.

Разговор, вопреки часто встречающимся представлениям, предельно драматичен.

«Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню; он приписывал удаление из

1 Портрет работы О. А. Кипренского.