203

новичу, Ванечке, Жанно, Ивану Великому), часто приезжают в гости; 1 с помощью Евгения Якушкина, фактически возглавившего теперь декабристскую артель, Иван Пущин по мере сил занимается излюбленным «маремьянством» (то есть филантропией; словечко, происходившее от сказочной Маремьяны-старицы, утешительницы больных и убогих); он повторяет вслух и в письмах хорошо понятное товарищам за тридцать прошедших лет — «меньше слов!».

«Может статься, — писала Пущину его будущая жена, — за эту-то чистую способность горячей души и люди тебя любят» 2.

Сам же Пущин 31 мая 1858 года напишет Нарышкину:

«Я верую, что ты и добрая Елизавета Петровна не подчинились губительному времени. Может быть, кое-где и заметны следы этой хронологии, но сердце тепло и на месте. Вот почему я, далекий, верный преданиям нашей старины, говорю с вами, как во время оно! Аминь!» 3

Здесь — важная фраза, много объясняющая в характере пущинских «Записок...». Их автор всегда верен себе: возвратившись из Сибири — молодеет, веселеет, максимально приближаясь в другом возрасте, в другом времени к тому душевному состоянию, которое было в пушкинские времена. Без этого состояния не родились бы «Записки...» вообще и такие «Записки...» в особенности.

1857—1858 и 1825 с двух сторон — как бы сплющивают, уминают николаевское тридцатилетие.

«Чувствую неодолимую потребность действовать...» — бросит Пущин однажды 4.

Каждый поворот начинающегося освобождения крестьян не оставляет спокойным того, кто взялся за это дело еще сорок лет назад.

«Может быть, и потребуется некоторое пожертвование, но оно не должно останавливать при нравственном убеждении в несправедливых отношениях между владеющими и владеемыми. Я твердо уверен, что бог благословит это

1 Типично марьинскую сцену находим в неопубликованном письме Пущина к жене от 24 сентября 1857 г. «Michel-Michel <Михаил Михайлович Нарышкин> явился с Сутгофом — а вслед за ним и Евгений-фотограф. Того я расцеловал с истинным, глубоким чувством» (ГБЛ, ф. 319, к. 3, № 32, л. 33).
2 ЦГАОР, ф. 1705, № 6, п. 1 об.
3 ГБЛ, ф. 133 (Нарышкиных), М. 5823, к. 4, л. 7 об.
4 ЦГАОР, ф. 279, № 625, л. 33.

204

дело: начало положено — будем ждать конца. Мы живем в эпоху важных событий» 1.

«Говорят, что с приездом государя, — пишет 3 августа 1857 года Евгений Якушкин Пущину, — поднялись вопросы, которые занимают более всего и вас и меня — именно об эманципации, веротерпимости и разного рода реформах. Дай бог, чтобы это была правда» 2.

Е. Якушкин едет в Смоленск, «чтобы разделаться с вассалами», «белыми неграми»; Пущин и жена хлопочут (Наталья Дмитриевна едет искать протекции в Петербург), чтобы заблаговременно освободить крестьян — дабы они в случае их преждевременной смерти не пошли к «законному наследнику» — крепостнику.

Матвею Муравьеву-Апостолу Пущин сообщает:

«Я читаю все, что пишут и печатают об этом вопросе. Много встречаю дельного, но толки г. г. помещиков большею частью тоска, да я от них избавлен, никого почти здесь не знаю.

Разумеется, если бы с начала царствования Александра (почти уже 60 лет) действовали не одними неудовлетворительными постановлениями, а взглянувши настоящим образом на это дело с финансовой стороны, хотя бы даже сделали налог самый легкий с этой целью, то о сю пору отвращены были бы многие затруднения и чуть ли не большая часть из крестьян была бы уже свободна с землею.

Тогда шептались об этом, как же не радоваться, что об этом говорят, пишут, вразумляют, убеждают, — одним словом, ищут исходной точки!» 3

Он соглашается с новым приятелем, первым пушкинистом Анненковым, который заметит:

«Многое начато, везде красивый заголовок, первая буква с рисунком, но написанного и сделанного еще очень немного» 4.

Нетерпение, сожаление о медленности освобождения — все это, естественно, усиливало «потребность действовать» у Ивана Пущина и многих других прекрасных людей. Что же можно сделать? Оказалось — многое можно. Оказалось, что даже один вид возвратившихся декабристов — явление общественное.

1 Пущин, с. 332—333.
2 ЦГАОР, ф. 1705, № 9, л. 100.
3 Пущин, с. 341.
4 ГИМ, ф. 282, № 295, л. 149. Письмо от 15 ноября 1858 г.

207

Во главе всех Матюшкин и Данзас. Корф и Горчаков, как люди занятые, не могли часто видеться, по сошлись, как старые друзья, хотя разными дорогами путешествовали по жизни... Все встречи отрадны, и даже были те, которых не ожидали. Вообще не коснулся меня, далекого, петербургский холод, на который все жалуются» 1.

Понятно, молитва без попа относилась к тем событиям, что происходили здесь в другом декабре и в память недоживших.

Вскоре Пущин тяжело заболел, родные выхлопотали ему бумагу, разрешающую болеть в Петербурге, и он выехал из северной столицы только в мае 1857-го, через пять месяцев. За это время происходят события, очень важные для будущих «Записок о Пушкине». Более или менее регулярные собеседники — Данзас, Матюшкин, Яковлев, Комовский, Горчаков, Корф, Егор Антонович Энгельгардт; поездки в Лицей, Царское Село. Между делом Пущин здесь скопировал несколько документов лицейских, пушкинских, декабристских, из тех, что ходили в копиях. Так, на квартире старого директора, вероятно, был переписан сводный отчет о поведении лицеистов от 7 июля 1812 года; 2 у Матюшкина, как известно, хранились протоколы лицейских годовщин; Пущин пробует получить у прежнего приятеля, ныне важного государственного человека, товарища министра П. А. Вяземского, упомянутый выше, заветный «лицейский портфель» с бумагами. Вяземский долго не может найти — несколько месяцев брат декабриста Николай Пущин ведет «осаду» и сообщает, между прочим, 2 сентября 1857 года:

«Задерживает Вяземский портфель. Уж как крепко я его убеждал, и он еще записал что-то у себя в портфеле, взял у меня для этого карандаш, потому что человек его долго не мог найти министерского карандаша» 3.

21 сентября 1857 года из Марьина И. И. Пущин пишет с изысканным юмором:

«Мне, право, совестно министра просвещения отвлекать от дела такими пустяками, но, без сомнения, г-н министр простит, что давно известное лицо, оставшееся

1 ПД, ф. 606 (Е. П. Оболенского), № 18, л. 74. Дом на Мойке — очевидно, дом Пущиных по соседству с последней квартирой Пушкина.
2 ЦГАОР, ф. 279, № 260, л. 1.
3 Там же, ф. 1705, № 9, л. 186.

208

sans portfeuilles 1, хлопочет о том портфеле, в котором сохранились воспоминания его детства» 2.

Прошло тридцать два года с того дня, когда ожидавший ареста декабрист позаботился о важных бумагах, и вот портфель с лицейскими стихами, автографом стихотворения «К морю», конституцией Никиты Муравьева и другими документами доставлен владельцу.

О первых встречах Пущина с одноклассниками и оживлении старых воспоминаний мы узнаем только из его более поздней переписки. По-видимому, Пущин требовал у многих однокашников разные лицейские подробности. Сергей Комовский вскоре откликается:

«Брат пишет, что он виделся с г-жою Глинкою и ее сестрою-старушкой Кюхельбекер, которая вспомнила ему мои женские роли в Лицее; но я помню только о роли глухонемого в пиэсе «Аббат со шпагой», а больше ничего, не помню» 3.

Малиновский (из деревни): «Дослуживай тебе сродными добрыми делами свое счастие, да береги здоровье, исправляй 62 на 26 лет — сердить никого ты не умел, а я скорбел, что не читал давно тебя — теперь благодарю за все сказанное, за известие об улучшении здоровья» 4.

Пущин — жене:

«...Не знаю, говорил ли тебе наш шафер, что я желал бы, чтоб ты, друг мой, с ним съездила к Энгельгардту <...> Надеюсь, что твое отвращение от новых встреч и знакомств не помешает тебе на этот раз. Прошу тебя! Он тебе покажет мой портрет еще лицейский, который у него висит на особой стенке между рисунками П. Борисова, представляющими мой петровский N от двери и от окна. Я знаю, что и Егору Антоновичу и Марье Яковлевне будет дорого это внимание жены их старого Jeannot <...>

Он мне подарил автограф стихов Пушкина «Роняет лес багряный свой убор» с пометками и помарками автора красными чернилами. К. И. сам переписывал. Автограф этот кто-то зачитал 5 — я его не нахожу, а нужно бы иметь... может быть, не откажет в свободную минуту сам

1 Без портфеля (фр.).
2 Пущин, с. 327—328.
3 ЦГАОР, ф. 1705, № 9, л. 168—169.
4 Там же, л. 241—242.
5 Речь идет не о подлинной рукописи Пушкина, но о списке рукою К. И. Иванова.

211

Так соединяются воедино новые встречи, воспоминания, беседы с Анненковым, обращение к брату Михаилу (видимо, все на тему Пушкина) 1. Несомненно, ускоряет работу Пущина над его записками и громкое выступление враждебной стороны.

«АНТИКОРФИКА»

Еще в конце 1830-х годов начинается и без малого двадцать лет продолжается острая полемика между двумя бывшими лицеистами, оказавшимися на прямо противоположных общественно-политических позициях; полемика — до поры до времени — заочная, «не слышная», которой, однако, суждено будет в свое время выйти наружу и сыграть немалую роль в появлении на свет записок Пущина о Пушкине.

В августе 1839 года, то есть в то самое время, когда Пущин отправляется с каторги на поселение, — обширную запись о Лицее и лицеистах вносит в свой дневник тридцатидевятилетний тайный советник, государственный секретарь Модест Андреевич Корф, который только от нескольких приятелей и один раз в году — 19 октября — терпит старинное, четвертьвековой давности обращение: Модинька, а также «дьячок Мордан» (от французского «mordante» — «кусака»).

Демонстрируя свою приверженность к «царскосельскому духу», Корф был постоянным участником лицейских сходок. Дружбы между ним и Пушкиным не было, но чиновник интересовал поэта своими обширными историческими познаниями. В 1836 году Пушкин обращается к нему за консультацией насчет иностранной литературы о Петре Великом и получает ряд важных сведений (XVI, 168). За несколько дней до своей гибели Пушкин вместе с другими лицеистами навестил больного Корфа. Что касается Корфа, то он уже тогда, без сомнения, испытывал к Пушкину довольно сильное недоброжелательство, до поры до времени скрытое, но позже — проявившееся...

Никогда не публиковавшаяся полностью дневниковая

1 Важные воспоминания М. И. Пущина, между прочим, касавшиеся и Пушкина, создавались в 1857 г. под влиянием П. В. Анненкова и Льва Толстого. «Встречи с Пушкиным за Кавказом» посланы отсюда прямо Павлу Васильевичу Анненкову», — писал М. И. Пущин брату 22 апреля 1857 г. («Летописи Государственного литературного музея, кн. 3. М., 1938, с. 279).

212

запись Корфа, сделанная всего через два с половиной года после гибели Пушкина, представляет весьма определенную и характерную оценку «лицейского наследства» 1.

Если внимательно вчитаться в текст дневниковой записи, то можно убедиться, что Корф фактически делит своих однокашников на три категории: первая — сделавшие карьеру, то есть те, кто к сорока годам «оправдал надежды воспитателей», достиг генеральского чина или близок к нему. К их числу относится одиннадцать человек — чуть больше трети первого выпуска, причем карьера двух-трех из них (Комовский, Яковлев, Матюшкин) для Корфа еще под вопросом. Больше всех лицейских к 1839 году преуспел по служебной лестнице сам Корф; не столь удачливы, но вполне благополучны, по мнению автора дневника, — Стевен, Бакунин, Гревениц, Маслов, Корнилов, Ломоносов и Юдин.

Вторая категория — люди, по определению Корфа, погибшие: «шесть мест упраздненных стоят» — вздохнул Пушкин за несколько лет до того (Ржевский, Корсаков, Саврасов, Костенский, Дельвиг, Есаков).

И мнится, очередь за мной...

Поэт был седьмым; за ним ушли еще двое, Илличевский, Тырков. Девять ушедших, а на самом деле десять, так как Сильвестр Броглио (чья судьба оставалась одноклассникам неизвестной) сложил голову, сражаясь за свободу Греции...

Помянув девятерых умерших без особого пиетета, Корф к числу погибших прибавляет холодно и фаталистически: «Еще двое умерли политически». Кюхельбекер и Пущин. Впрочем, о Пущине Корф отзывается с не свойственным

1 ЦГАОР, ф. 728, оп. 1, № 1817, ч. I, л. 209—218. Отрывки из этого дневника были после смерти Корфа напечатаны в журнале «Русская старина», 1904, № 6. — «Из дневника М. А. Корфа», однако характеристики лицейских товарищей казались столь невыразительными, что опубликованный текст редко использовался учеными. Объясняется это тем, что по каким-то причинам, нам неведомым, редакция «Русской старины» извлекла из дневниковой записи только хорошие слова и аттестации, даваемые Корфом его однокашникам; в тех же случаях, когда Корф пускал в ход «темные краски» и давал разгуляться желчи, — тут редакция пропускала отдельные слова, строки, абзацы, а в двух случаях сняла даже целиком отзывы о бывших лицейских. Нашу полную публикацию этой дневниковой записи Корфа см.: журн. «Знание — сила», 1976, № 9, с. 34—38.

215

рожелательства Паскевича вынужден выйти в отставку, и ему еще всего два года жить.

Горчаков... Мы привыкли, что он первый в карьере — но это потом, в 1850—1880-х годах, а пока — 1839-й, и для князя Рюриковича с таким аттестатом и такими дарованиями, кажется, нет будущего...

В конце своего списка Корф подводит общие итоги. Картина печальная. Еще молодые, и уже каждый третий умер, притом некоторые — от пули. Семейные радости совсем не распространены — всего одиннадцать женатых: и тут многим — «счастье не благоприятствовало».

Даже генералы, или почти что генералы, как видит Корф, тоже склонны к разным нелепостям и странностям: кто более занят ботаникой, чем военной службой, кто «пуст, странен и смешон», кто с ума тронулся, кто просто «оригинальничает», и почти все «ленивы».

Неудачники — это слово витает над списком — даже над преуспевшими; и на память приходит еще одно определение, более привычное, из литературы этих десятилетий — лишние люди.

Они ведь и вправду для николаевских десятилетий лишние, эти мальчики 1811—1817 годов, гадавшие в свое время, как пойдет жизнь «пред грозным временем, пред грозными судьбами».

Не их время.

Модест Корф угадывает: «средний», он преуспел значительно больше других — и сам удивляется «случаю»; но, видно, он один сумел сделаться человеком николаевского времени и покроя.

Даже вполне лояльные лицеисты первого курса, искренне старавшиеся приспособиться, сделать карьеру не могли.

Люди другого времени — начала века, 1812 года, люди той лихости, той веселости, того обращения, пусть не декабристы, но из декабристской эпохи...

Трудно этим мальчикам-юношам-мужам в «империи фасадов»; в замерзших 30-х, 40-х годах; возможно, они не всегда это прямо сознавали — веселились, пили, путешествовали, размышляли не о потерях, а об удачах. Поражают противоположные Корфу преувеличенно оптимистические оценки лицейских успехов в письме Е. А. Энгельгардта Пущину, посланном 22 августа 1839 года, буквально в те же дни, когда составлялась дневниковая запись: «Ныне здесь на наших полоса. Искали их, ищут и все в почетные

216

места. Не говорю уже о Государственном секретаре, а в последнее время сколько наших пристроено!» 1

Но все же однажды, например, в разговорах на лицейской годовщине, вдруг выясняется, что служба не идет, и странности на уме, и семья не образуется, и смерть приходит. Уж не об этом ли в незаконченном лицейском стихотворении на последней пушкинской встрече — 19 октября 1836 года?

Была пора: наш праздник молодой

Сиял, шумел и розами венчался,

И с песнями бокалов звон мешался,

И тесною сидели мы толпой.

Тогда, душой беспечные невежды,

Мы жили все и легче и смелей,

Мы пили все за здравие надежды

И юности и всех ее затей.

Теперь не то: разгульный праздник наш

С приходом лет, как мы, перебесился,

Он присмирел, утих, остепенился,

Стал глуше звон его заздравных чаш;

Меж нами речь не так игриво льется,

Просторнее, грустнее мы сидим,

И реже смех средь песен раздается,

И чаще мы вздыхаем и молчим...

Мы много думаем над трагедией, темными жизненными обстоятельствами, давившими на Пушкина в 1830-х... Приводим примеры — верные примеры: жандармская слежка, долги, светские интриги... Но сверх того нечто висело все время в воздухе, звучало в словах, отражалось на лицах, выходило наружу в веселый час.

Корф своими характеристиками вдруг, конечно, сам того не ведая, открывает нечто общее в атмосфере конца 1830-х — тот недостаток воздуха, что сгубил Пушкина.

Но не один Корф оценивает эпоху, и не за ним окончательное слово...

Минуют 1840-е, 50-е годы. После 1855-го начнется общественный подъем, освобождение крестьян, возродятся надежды: декабристы вернутся из ссылки, Горчаков по служебной лестнице обгонит Корфа 2. Пушкин же выходит

1 ПД, ф. 244, оп. 25, № 179.
2 В 1854 г., составляя по дневнику свои воспоминания о Лицее, Корф уже сильно смягчил характеристику Горчакова: «Товарищи любили его за некоторую заносчивость и большое самолюбие менее других... Имя его гремит по всей Европе» (Я. К. Грот. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники. СПб., 1887, с. 252). Эти воспоминания до Грота в отрывках опубликовал П. А. Вяземский в газете «Берег» со своими примечаниями-возражениями. Любопытно, что Грот, печатая лицейские воспоминания Корфа, повторил примечания Вяземского.