Император Николай Павлович в его письмах к князю Паскевичу
Князь А.П. Щербатов любезно дозволил нам извлечь нижеследующие письма из приложений к V-му тому вышедшего в прошлом году монументального труда своего: "Генерал-фельдмаршал князь Паскевич, его жизнь и деятельность". О труде этом мы уже имели случай говорить в "Русском Архиве" (1889, I, 407). Значение его растет с каждым новым томом (выходящим в свет и во Французском переводе) по мере того, как раскрываются перед читателем государственные заслуги князя Паскевича, которому вековечным памятником послужит сочинение А. П. Щербатова. Письма императора Николая Павловича к князю Паскевичу представляют собою драгоценное достояние Русской историографии. Это в некотором роде автобиография необыкновенного человека, оставившего своею деятельностью столь глубокие следы не в Русской только, но и в Европейской жизни: ибо несомненно, что положением России в течение тридцатилетнего Николаевского царствования значительно определялись внутренние и внешние политические движения в Германии, Франции и даже в Англии. С другой стороны, происходившее на Западе беспрестанно отражалось в мероприятиях нашего правительства, и во всей силе оправдывались слова графа Жозефа-де-Местра, сказавшего еще в 1803 году про отношения России к Западно-европейскому миру: Nec tecum possum vivere, nec sine te (с тобою жить не могу, и без тебя мне жить нельзя). Устроенное на Венском конгрессе Царство Польское было средостением, в котором преимущественно обозначалось это взаимодействие, а царством Польским правил князь Паскевич. К сожалению, мы не имеем писем его к императору Николаю. П. Б.
I.
С.-Петербург, 4 (16) января 1832 г.
За разными препятствиями не мог поранее отвечать на письмо твое, любезный Иван Федорович, от 24-го декабря. Благодарю за добрые желания на новый год; дай Бог, чтоб он прошел мирно; но вряд ли! Сумасбродство и нахальство Франции и Англии превосходят всякую меру, и чем это кончится, нельзя предсказать. Радуюсь, что вы спокойно начали новый год и что можно было открыть театры. Инструкция, данная тобой корпусным командирам касательно офицеров, весьма хороша, На счет возвращающихся Польских солдат предоставляю тебе поступить по твоему усмотрению; хорошо бы их приманить на службу, хотя с некоторыми выгодами, дабы край о них очистить. Жду Бюджета с нетерпением; верю, что не легко концы свести. - Жаль, что Энгель не остается: он умел скоро им полюбиться. Надо скорее будет решить от г. Пален. Красинского последний рапорт также весьма любопытен; надо тебе будет войти в положение горных жителей, которые за приостановлением работы на заводах в крайней нужде; источник сей доходов весьма значительный и может много помочь. Здесь у нас все в порядке и смирно. На маскараде 1-го числа было во дворце 22.364 [Любопытно знать, с которого именно времени прекратились эти новогодние всесословные собрания в Зимнем дворце. Известно, что они происходили испокон веку и всегда без всяких беспорядков. П.Б.] человека , и в отменном благочинии.
II.
Елагин остров, 22-го мая 1832 г.
Радуюсь душевно, что закладка цитадели счастливо исполнена, прошла благополучно, и что ты при сем случае был доволен успехами войск. Что касается до неприсутствия Поляков при сем торжестве, то, признаюсь, я понимаю, что было бы сие им чересчур тяжело. Их раздражение по причине рекрутского набора кончится ничем, я уверен; но уверен я и в том, что, с окончанием оного и с удалением всего сего сброда вздорных и нам столь враждебных людей, все совершенно успокоится и даже, может быть, примет совершенно другой оборот. Что касается до сожаления наших к ним, оно совершенно неуместно, и ты хорошо делаешь, что не даешь ему воли. Ты весьма правильно говоришь: нужна справедливая строгость и непреодолимое постоянство в мерах, принятых для постепенного их преобразования. Не отступлю от этого ни на шаг. Благодарности от них я не ожидаю и, признаюсь, слишком глубоко их презираю, чтоб оно мне могло быть в какую цену; я стремлюсь заслужить благодарность России, потомства: вот моя постоянная мысль. С помощию Божиею, не унываю и буду стараться, покуда силы будут; и сына готовлю на службу России в тех же мыслях и вижу, что он чувствует как я.
III.
Александрия, 28-го июня 1832 г.
Слава Богу, что у тебя все тихо и спокойно идет; это верно и бесит наших врагов; в особенности в Англии ругательства на меня превосходят воображение; подстрекает на сие кн. Чарторижский и младший сын Замойского. Странно и почти смешно, что Английское правительство избрало к нам в послы на место лорда Гетидера лорда Дургама, того самого, который известен своим ультралиберальством или, попросту сказать, якобинством. Говорят, что будто он самому своему правительству, т. е. друзьям своим, сделался беспокоен, и чтоб удалить его под благовидным предлогом и польстить его гордость, шлют его к нам, в надежде, что он у нас исправится. Я так благодарен за честь, и право ремесло берейтора мне не в мочь, и охотно его избавился бы, ежели бы мог. Впрочем, может быть, его удаление из центра интриг менее будет опасно; у нас же удостоверится, ибо умен, говорят, что он во многом совершенно ложное имеет понятие и, может быть, быть переменит свой образ мыслей. Доброе желание правительства быть с нами в ладах доказывается и тем, что они сменили тотчас консулов своих в Мемеле и в Варшаве, как нам противных. Вполне разделяю твой образ мыслей касательно хода дел во Франции. Может ли быть что глупее и подлее, как роль короля, который, решившись раз (картечью?) потчевать тех, коим обязан своим воцарением, и стало, казалось, что с ними разошелся, объявил Париж в осадном положении, и все это к ничему! Стало, нигде не прав, и сам себя в грязь положил, из которой, по правде, лучше бы ему было никогда не вылезать.
IV.
Александрия, 12 (24) июля 1832 г.
Дургам прибыл. Я его сперва принял инкогнито, быв в Кронштадте; он был tres embarasse [очень смущен (фр.)]; но я его скоро ободрил и должен признаться, к своему удивлению, что был им весьма доволен. Он никакого не имеет поручения, как только уверить нас в искреннем их желании быть с нами в теснейшей дружбе. Ни слова мне про Польшу; но в разговорах изъяснил он с другими, что в обиду себе считает, что полагали, чтоб он согласиться мог на какое-либо поручение подобного рода; что дело это наше собственное, как Ирландское опять их; словом, говорит как нельзя лучше. Я был у них на корабле, который велено было мне показать, и меня приняли как своего, все показывая. Признаюсь, я ничего хорошего тут не видел; а они сами с удивлением смотрят и говорят про наши корабли. Важно то еще, что в парламенте было предложение министров, чтобы платить причитающуюся долю долга нашего в Англию: спор был упорный; дошло до того, что министры объявили, что они, в случае отказа, оставят министерство; и наконец, 46 голосами перевес остался на их стороне в пользу нашу. Дело весьма важное и доказывающее, сколь они силятся с нами ладить. Франция в таком положении, что ежечасно должно ждать перемены в правительстве; но что из сего выйдет, один Бог знает. Мы будем спокойно ждать, ни во что не вмешиваясь.
V.
Александрия, 28 июля (10 августа) 1832 г.
Что посольство Дургама вскружило все головы в Варшаве, сему я верю весьма; но тем пуще обманутся в своих ожиданиях, ибо он даже рта не разевал. Вообще я им весьма доволен; мы разных правил, но ищем одного, хотя разными путями. В главном же мы совершенно одного мнения: сохранение согласия между нами, опасение и недоверенность к Франции и избежание елико возможно войны. Он мне признался уже, что совершенно с фальшивыми мыслями об России к нам прибыл; удивляется видеть у нас истинную и просвещенную свободу, любовь к отечеству и к государю; словом, нашел все противное своему ожиданию. Поедет в Москву, чтобы видеть сердце наше; весьма ему здорово.
VI.
С.-Петербург, 1-го октября 1832 г.
Посылаю тебе оригиналом записку, мною полученную из Дрездена от нашего посланника, самого почтенного, надежного и в особенности осторожного человека; ты увидишь, что мое мнение насчет Собаньской подтверждается. Долго ли граф Витт даст себя дурачить этой бабой, которая ищет одних своих Польских выгод под личной преданностью, и столь же верна г. Витту как любовница, как России, быв ее подданная? Весьма хорошо бы было открыть глаза графу Витту на ее счет, а ей велеть возвратиться в свое поместье на Подолию.
VII.
Николай Павлович уведомлял князя Паскевича о рождении (13 октября 1832 г.) младшего из четырех сыновей своих, Великого Князя Михаила Николаевича. П.Б.
С.-Петербург, 21 октября (2 ноября) 1832 г.
Твое желание в письме исполнилось, ибо получил оное после счастливого разрешения жены. Слава Богу! Он услышал молитвы мои и поддержал в одиннадцатый раз силы доброй, почтенной моей жены. Дай Бог, чтобы новорожденный мой архистратиг был верным слугой своему отечеству; буду на то его готовить, как готовлю братиев.
VIII.
С.-Петербург, 29 декабря 1832 г. (10 января 1833 г.).
В Тифлисе у нас было пошли большие пакости; но, благодаря Бога, вовремя все открылось. Был заговор фамилии Арбелианов и Эристовых и некоторых других из дворян перерезать г. Розена и всех Русских и Грузию сделать независимою. Дело таилось более году; г.-м. Чевчевадзе был всему известен и, кажется, играл в сем деле роль, сходную с Михайлою Орловым по делу 14-го декабря. Все почти схвачены, и делается строгое следствие; но все лучшее дворянство к оному вовсе не причастно, и с большим неудовольствием узнали, что нужно было схватить сии лица за преступления, которые впрочем им еще неизвестны.
IX.
С.-Петербург, 12 (24) января 1833 г.
Я поручил графу Чернышеву уведомить тебя, любезный Иван Федорович, о причине моей невольной неисправности. Схватив простуду на маскараде 1-го числа, перемогался несколько дней, как вдруг сшибло меня с ног до такой степени, что два дня насилу отваляться мог. В одно со мной время занемогла жена, потом трое детей, наконец, почти все в городе переболели или ныне занемогают, и решили, что мы все грипп, но не гриб съели. Быть так, и скучно и смешно. Сегодня в гвард. саперн. бат. недостало даже людей в караул. Но, благодаря Бога, болезнь не опасна, но слабость необычайная; даже доктора валятся. Теперь начал я выходить и опять готов на службу. Письмо твое от 6-го числа получил сегодня при Горчакове, с которым обедал. Я им очень доволен и, сколько видеть могу, счастье его не избаловало; жаль бы, ибо я его очень люблю. Я начинаю разделять надежду твою мир на сей год видеть еще сохраненным; но, правду сказать, не знаю, радоваться ли сему, ибо зло с каждым днем укореняется; наша же сторона бездействием слабеет, тогда как противная всеми адскими своими способами подкапывает наше существование. В голову сего я ставлю Французско-Египетское нашествие на султана. Знают, что не могу я допустить другим завладеть Царьградом; знают, что сие приобретение насильное, противное нашим выгодам, должно поднять зависть Австрии и Англии, и потому наше долготерпение вознаграждается сею новою возрождаемою задачей, которую один Бог решить может и которая должна отвлечь значительную часть сил наших. Из Царьграда, после известия о разбитии и пленении визиря, новых никаких известий. Я не получил; довольно странно!
Здесь, кроме чиханья и оханья, все тихо и спокойно. Из Грузии получил известия, что все идет хорошо, и по всем показаниям зачинщик всего дела царевич Окропир, живущий в Москве, женившийся на графине Кутайсовой и которому полтора года назад позволил съездить в Грузию; и он этим воспользовался для начатия заговора. Я по твоей записке справку сделать велю.
X.
Динабург, 20 мая (1 июня) 1833 г.
Покуда все продолжаются одинаковые отовсюду известия о намерении меня убить в дороге; даже из Парижа прислали мне выписку из письма Поляка, но нам неизвестного, из Петербурга, где говорят, что там сие трудно исполнить, а что в дороге сие весьма легко. Как бы ни было, сюда я прибыл благополучно и надеюсь на милость Божию, что также и возвращусь; прочее в руках Божиих, и воле Его я спокойно покоряюсь. Меры беру я все, которые благоразумие велит.
XI.
Александрия, 2 (14) июня 1833 г.
Дорогой хотя меня и поминутно стращали, но Бог меня благословил и уберег, и даже ничего подозрительного не было. Меня везде принимали как нельзя лучше; и так как молва о злых намерениях разбрелась, то везде наперерыв оказывали всю возможную заботливость и предупреждения возможности к сему. Даже в Финляндии, куда я заезжал с женой, мне письменно представили акт с изъяснением чувств.
XII.
Александрия, 17 (24) июня 1833 г.
Я следую твоим советам, мой отец-командир, и беру все те осторожности, которые здравый рассудок велит; твои верные молодцы линейные меня окружают и всюду смотрят, где я бываю; но поверь мне, что вернее всего положиться, впрочем, на милосердие Божие. Его воле предался я не с языка, но от всего сердца, и совершенно спокойно жду, что Ему угодно будет решить.
Между тем поимка Завиши с сообщниками у тебя и Шиманского у Долгорукова [Т. е. у князя Николая Андреевича Долгорукова, генерал-губернатора в Вильне. П.Б.], о котором он тебе верно сообщил, весьма важна. Показания последнего весьма любопытны и дают совершенное понятие о всем ходе сего прекрасного предприятия.
XIII.
Александрия, 16-го июля 1833 г.
Я получил решительное приглашение от Австрийского императора для свидания с ним в Богемии. Срок назначен к 25-му августа (7-го сентября); свидание будет самое короткое, и не решено еще, хотя б сие было желательно, будет ли туда король Прусский, или увижусь с ним в другом месте. Туда намерен я ехать морем в Штетин, но обратно будет поздно пускаться в море и придется возвращаться через Пруссию или, что я бы предпочитал, чрез Польшу, где я отдамся тебе на руки и согласен на все осторожности, которые ты нужными с ним в другом месте. Туда намерен я ехать морем в Штетин, но обратно будет поздно пускаться в море и придется возвращаться через Пруссию или, что я бы предпочитал, чрез Польшу, гдты решишь, можно ли или нет; и для сего прошу мне отвечать как наискорее, вовсе никому сего не сообщая и даже сбирая войск, как бы для своего смотра.
XIV.
Мюнхенгрец, 30 августа (11 сентября) 1833 г.
В Пруссии и здесь везде меня приняли как родного, даже простой народ становится на колени и крестится. Император говорит с необыкновенною откровенностью, и тебя назначает предводителем армии на случай соединения всех сил. Словом, он как только желать можно; посмотрим, каков будет мой враг-супостат.
XV.
Царское Село, 19 сентября (1 октября) 1833 г.
Возвратясь сюда благополучно в субботу вечером, намерение мое было сейчас к тебе писать, любезный отец-командир, но пропасть дел меня о сю пору лишали возможности сие исполнить. Прими еще раз мою искреннюю благодарность за все, чем я тебе обязан; войско, работы, край, все нашел я в желанном виде; одним твоим неусыпным трудам, твердости и постоянству столь удовлетворительные последствия я приписать могу. Да наградит тебя за сие милосердный Бог и подкрепит на поприще твоей славной и полезной службы! Желал бы с тобой быть неразлучным; за невозможностью сего прошу тебя, в замену оригинала, принять и носить подобие моей хари. Прими сие знаком моей искренней сердечной благодарности и дружбы, которая тебе останется во мне неизменною. Благодаря твоему попечению о моей безопасной поездке, я доехал как нельзя лучше, в горе фельдъегерям, в три дня и 13 часов. Здоров, весел, счастлив и дома нашел все здоровым и в порядке.
XVI.
С.-Петербург, 12 (24) октября 1833 г.
С большим сожалением узнал я, любезный Иван Федорович, что ты недоволен своим здоровьем, и узнал также и причину; прости мне, отец-командир, если осмелюсь тебя немного побранить, что ты забыл мою просьбу и свое обещание без нужды ничего не предпринимать вредного для своего здоровья. Я знаю, что в день маневра под Прагой тебе не следовало быть на коне и что ты сим навлек на себя припадок, который мог бы иметь дурные последствия и без всякой нужды. Ради Бога, прошу тебя, поберегись.
XVII.
Москва, 29 ноября (11 декабря) 1833 г.
Верю, что казнь пришельцев, подосланных из Франции, должна была сильно подействовать на умы; но кто виновен подобным несчастным последствиям, как не те же родители, которых безумие и ненависть к нам приготовили детей своих на жертву своих страстей? Жаль и больно быть вынужденными к подобным мерам; но что нам остается делать?
Дай Бог, чтоб сии примеры избавили нас от повторения подобных покушений, влекущих за собой подобные же последствия; но трудно сему поверить, и дух, с которым Завиша умер, доказывает, как они приготовлены на свое адское дело! Мой приезд сюда не имел другой причины, как желание в свободные дни побывать здесь, поглядеть на старушку белокаменную, удостовериться в расположении умов, и только. Завтра еду восвояси. Не помню, писал ли тебе, что занимаюсь преобразованием горной части и намерен поручить ее гр. Строганову [Графу Сергию Григорьевичу]; но вопрос будет, кому поручить у тебя внутренние дела? Хочешь ли Головина? Он человек способный; другого не приищу, а непременно надо туда Русского. Напиши мне про это. Вчера получил я курьера от Розена, с известием, что Аббас-Мирза умер в Мшаде, а шах при смерти болен; хороша потеха! Что за вздор из этого выйдет? Пишу к Розену, чтобы он сидел покойно: отнюдь не хочу вмешиваться в их внутренние раздоры; пусть их дерутся между собой, мне до них дела нет, лишь бы меня не трогали.
От Аббас-Мирзы получил письмо, где просит меня признать сына его Махмет-Мирзу наследником; но ежели сам шах его не признает, то я в это дело не вмешаюсь. Скажи мне, прав ли я?
XVIII.
С.-Петербург, 4 (16) января 1834 г.
Последние наши Лондонские вести гораздо ближе к мировой, и даже кажется боятся, чтоб я не рассердился за прежние их дерзости. Отвечаем всегда им тем же тоном, т. е. на грубости презрением, а на учтивости учтивостью и, как кажется, этим и кончится. Флоты воротились в Мальту и Тулон, но вооружения не прекращены; за то и мы будем готовы их принять. Но что могут они нам сделать? Много - сжечь Кронштадт, но не даром. Виндау? Разве забыли, с чем пришел и с чем ушел Наполеон? Разорением торговли? Но за то и они потеряют. Чем же открыто могут нам вредить? В Черном море и того смешнее. Положим, что Турки, от страху, глупости или измены их впустят, они явятся пред Одессу, сожгут ее; пред Севастополь, положим, что истребят его; но куда они денутся, ежели в 29 дней марша наши войска займут Босфор и Дарданеллы! Покуда Турка мой здесь очень скромный и пишет, что хочу. Прибыл маршал Мезон; первые приемы его хороши и, кажется, он человек умный и из кожи лезет, чтобы угодить. Лубинского ожег славно, так что тот не знал, куда деться.
XIX.
С.-Петербург, 23 апреля (3 мая) 1834 г.
Поздравляю тебя, любезный Иван Федорович, со днем Пасхи, который мы отпраздновали, как предполагали. Да поможет всемилосердный Бог сыну сделаться достойным своего высокого и тяжелого назначения! Церемония была прекрасная и растрогала всех. [Совершеннолетие Наследника-Цесаревича. П.Б.] Ожидаю теперь что у вас происходило в тот же день. За два дня до того получил я прискорбное для нас известие о кончине известного генерала Мердера; я скрывал ее от сына, ибо не знаю, как бы он вынес; эта потеря для него невозвратная, ибо он был ему всем обязан и 11 лет был у него на руках.
XX.
Москва, 16 (28) октября 1834 г.
Своей поездкой в Ярославль, Кострому и Нижний я восхищен. Что за край! Что за добрый, прелестный народ! Меня замучили приемами. Край процветает, везде видны деятельность, улучшение, богатство, ни единой жалобы, везде одна благодарность, так что мне, верному слуге России, такая была отрада!
XXI.
С.-Петербург, 26 октября (7 ноября) 1834 г.
Благодарю тебя, любезный отец-командир, за письмо твое от 13 (25) октября, которое получил в Москве пред моим отъездом. Я воротился сюда с сыном в 40 часов третьего дня вечером и весьма доволен всей моей поездкой. Теперь собираюсь завтра с сыном же в Берлин, куда надеюсь прибыть 1 (13) числа; полагаю пробить там 8 или 10 дней, а на Познань быть к тебе около 10-го или 12-го числа, о чем из Берлина тебя предварю; прибыть ночевать в Лович и на другой день осмотреть с тобой славную Волю. И от оной прямо в цитадель, которую осмотреть равно, как и гарнизон, заехать к тебе, поклониться княгине и в Бельведере отобедать, а после же обеда ехать ночевать в Новогеоргиевск. Там пробыть сутки и уехать на другой день в Ковно.
Предоставляя тебе все по сему распоряжения, прошу конвои уменьшить до возможности. Желал бы, чтоб ты ко мне был в Лович. По дороге желаю везде, где можно, видеть караулы от войск, на местах квартирующих, кроме между зорь. В Варшаве, ежели можно, то показать мне войска на учебном плаце, приведя их не далее двух или трех маршей расположенных, тоже и в Новогеоргиевске. Запрещаю всякой встречи, приемы, депутации проч.
В Варшаве никого не приму, кроме военных и членов Совета; о прочем условимся при близком свидании.
XXII.
С.-Петербург, 2 (14) марта 1835 г.
Ты легко себе вообразить можешь, любезный Иван Федорович, до какой степени меня несчастная весть о кончине императора Франца грустью поразила! Первый день я точно опомниться не мог. Я в нем потерял точно родного, искреннего друга, к которому душевно был привязан. Потеря его есть удар общий, жестокий; но покоряться должно воле Божией, и будем надеяться, что Бог подкрепит толико нового императора, дабы дать ему возможность исполнять долг, как отец ему то завещал. Сердце у него доброе, но силы, к несчасию, ничтожные! Он перенес первые минуты с твердостью, и первый шаг его хорош; будем надеяться хорошего и впредь. Нет сомнения, что враги общего спокойствия торжествовать будут и почтут сию минуту удобною для новых замыслов или даже и для действия; но в одном они ошибутся: найдут нас осторожными и, что важнее, союз наш столь же тесным, как и при покойном императоре. Подобные узы передаются от отца к сыну, из рода в род; я его наследовал от Александра Павловича и передам сыну; император Фердинанд получает в наследство от отца, моего друга, и дружба моя ему принадлежит отныне свято; в этом залог счастья народов! Я уверен, что король Прусский тоже решает в сию же минуту. Новые лица перемениться могут, но священные правила никогда; они вечны, как святыня. Считаю весьма полезным усугубить осторожности и бдительности за Поляками, тем более, что в последнее время, кажется, что-то у них готовится.
XXIII.
С.-Петербург, 15 (27) марта 1835 г.
Известия мои из Вены гласят одинако с тобою полученными; кажется, надеяться можно, что явного различия с прежним порядком дел не будет; но одна потеря лица покойного императора уже столь велика личным влиянием и уважением, которые к себе вселял, что сего одного уже достаточно, чтобы переменить все сношения с Германиею, в которой он был ключом. Меттерних теперь будет все. Покуда польза Австрии будет с нами оставаться в союзе, дотоль нам на него надеяться можно; но характер его таков, что к нему я никогда никакого совершенного доверия иметь не могу.
XXIV.
С.-Петербург, 9 (21) апреля 1835 г.
Нового отсюда не имею тебе ничего сказать, кроме, что у нас с Пасхи новая зима, а в самый тот день была буря со вьюгой такая, какой у нас здесь никто не запомнит. Славный климат! Из Лондона третьего дня получил курьера с письмом от Велингтона, который мне пишет сам, что правительство мнимое и что все в руках массы необузданной, но имеющей всю силу в своей власти, так что я столько же могу предвидеть будущность несчастного края, как и само министерство. Хорошее признание! Но вот где кажется мне и оправдывается мое предвидение. Не стыдно ли-б нам было, ежели-б всякая перемена в Англии или Франции должна была иметь влияние на благосостояние нас, самостоятельных государств? Не пора ли нам доказать, что мы можем обойтись без Англии, когда она не умеет быть счастливою в самой себе и быть с нами в добрых сношениях? Вот моя исповедь. От этого правила не отойду никогда, ибо сие было бы противно моему убеждению, скажу даже противно нашей чести. Противное было б признанием нашей слабости и как бы сознанием какой-то обидной зависимости от Англии. Кажется, что сему убеждаются, а я не престаю о том твердить.
XXV.
Александрия, близ Петергофа, 30-го июня 1835 г.
Я знаю, что меня хотят зарезать, но верю, что без воли Божией ничего не будет, и совершенно спокоен. Меры предосторожности беру, и для того официально объявил и поручаю и тебе разгласить, что еду из Данцига на Познань смотреть укрепления; но одному тебе даю знать, что въеду в царство через Торунь на Нишаву. Конвой вели приготовить на Познань, других не надо.
XXVI.
Петергоф, 31 июля (12 августа) 1835 г.
Предполагаем с помощию Божиею отправиться завтра в путь; стало, вероятно, когда получишь письмо сие, я буду уже в дороге и близ тебя. Чрез Торунь еду я один с Бенкендорфом, Раухом и Арендтом в двух колясках и с фельдъегерем, прочие все едут в Познань. Происшествие в Париже ужасное, но послужит Филиппу в усиление, ибо явственно оказало необходимость строгих мер. Важно будет знать, которой партии принадлежит позор сего гнусного предприятия; срам, ежели легитимистам. Что наши канальи-Поляки вздернули нос, весьма их достойно. Но я полагаюсь на Бога и еду с спокойным духом; прочее в воле Его. Шельмам зададим феферу тем, что ты с Фурманом приготовил. Что-то у нас делается в Калише? Не дозволяй мучить, а вели учить умеренно, но с толком.
XXVII.
С.-Петербург, 10 (22) февраля 1836 г.
Пален пишет про разговор с королем Французским, в котором он, говоря про сумасбродные ругательства и угрозы Англии, поручил мне сказать, что хотя не верит, чтоб они могли действительно на что подобное решиться, но что, во всяком случае, он никогда к Англии против нас не пристанет. Тем лучше для него, но и нам хорошо это знать. Замечательно, что в Англии точно боялись, чтоб я не сделал неожиданно десант на их берег, и начинают о сем явно говорить, признаваясь, что за год сие возможно было исполнить без всякого препятствия. Стало, вот до чего довело их сумасбродное то правление! Вот опять новое министерство во Франции. Что за народ, что за порядок вещей, и есть ли тут возможность что-нибудь путного ожидать? Как им все это не надоест! Я решился про это вовсе не говорить с Поццом [Т. е. с графом Поццо-ди-Борго, нашим послом в Лондоне. П.Б.], что его крайне озадачивает. Он, как кажется, человек порядочный, а жена его довольно любезная женщина.
Беременность жены моей кончилась весьма благополучно ничем; она поправляется, но должна быть весьма осторожна.
XXVIII.
С.-Петербург, 15 (27) февраля 1836 г.
Кажется мне, что среди всех обстоятельств, колеблющих положение Европы, нельзя без благодарности Богу и народной гордости взирать на положение матушки России, стоящей как столб и презирающей лай зависти и злости, платящей добром за зло и идущей смело, тихо, по христианским правилам к постепенным усовершенствованиям, которые ложны из нее на долгое время сделать сильнейшую и счастливейшую страну в мире. Да благословит нас Бог и устранит от нас всякую гордость или кичливость, но укрепит нас в чувствах искренней доверенности и надежды на милосердный Промысел Божий! А ты, мой отец-командир, продолжай мне всегда быть тем же верным другом и помощником к достижению наших благих намерений.
XXIX.
Петергоф, 4 (16) июля 1836 г.
Вчера был у нас смотр флоту и честь ботику Петра I-го; на рейде было 26 лин. кораблей, 14 фрегатов, а всех 80 воен. судов: вид величественный, и все было в примерном порядке. Возил с собой иностранных послов и, кажется, им понравилось. Сегодня отправляю сына Константина с флотом в море на 15 дней; и хотя ему еще только 9 лет, но оно нужно для подобного ремесла начинать с самых юных лет; хотя и тяжело нам, но должно другим дать пример. Сегодня также учил кадет, которые с году на год лучше; а вечером буду смотреть маневр артиллерии в Красном Селе.
XXX.
Чембарь, 30-го августа 1836 г.
Ты уже узнал, любезный мой отец-командир, о причине, лишающей меня, к крайнему моему сожалению, возможности исполнить мою поездку к тебе. Полагая, что ты верно будешь беспокоиться о моем положении, спешу тебя уверить, что перелом ключицы мне никакой боли не производит; мучает же лишь одна тугая перевязка, но и к ней начинаю привыкать; впрочем, ни лихорадки, ни других каких-либо последствий от нашей кувыркколлегии во мне не осталось, и так себя чувствую здоровым, что мог бы сейчас ехать далее, если б на беду мою не поступил в команду к Арендту, который толкует, что необходимо остаться на покое для совершенного срощения кости, которое дорогою могло бы расстроиться. Сверх того, лишенный способа сесть на лошадь, не было бы мне возможности явиться пред войсками как следует и присутствовать при маневрах. При том и срок сбору войск истек бы ранее, чем я бы мог поспеть; и так ничего бы мне не оставалось, как скрепясь сердцем, отказаться от смотров.
XXXI.
С.-Петербург, 4 (16) февраля 1837 г.
Здесь все тихо, и одна трагическая смерть Пушкина занимает публику и служит пищей разным глупым толкам. Он умер от раны за дерзкую и глупую картель, им же писанную, но, слава Богу, умер христианином. Много хлопот нам наделала преглупейшая статья в Варшавской Польской газете, что прошу унять (вперед; подозреваю, не Козловский ли это затеял [Во Всеобщей Газете (Gazeta Powszechnia) появилась льстивая статья с превыспренними похвалами самодержавию, какими полны современные нам некоторые Русские газеты. Государь Николай Павлович тотчас почувствовал, что подобными изъявлениями только роняется здравое понятие о верховной власти. Князь П.Б. Козловский жил у князя Паскевича. Это был необыкновенно-умный толстяк, некогда министр наш в Сардинии и тайный католик. П. Б.])?
XXXII.
С.-Петербург, 22 февраля (6 марта) 1837 г.
Мнение твое о Пушкине я совершенно разделяю [Князь Паскевич писал Государю: "Жаль Пушкина, как литератора, в то время, когда его талант созревал; но человек он был дурной". (См. Известия Отделения Русского языка Имп. Ак. Наук. 1896, I, 66)], и про него можно справедливо сказать, что в нем оплакивается будущее, а не прошедшее. Впрочем, все толки про это дело, как и все на свете, проходят; а суд идет своим порядком. Нового в политике ничего нет; кажется, что наше дело идет на мировую. Отчего? Оттого ли, что дело наше слишком чисто, чтоб придраться было можно, или же, что вероятнее, они не могут начать спору - право не знаю.
XXXIII.
Ново-Черкасск, 21 октября (3 ноября) 1837 г.
Окончив благополучно мою поездку за Кавказ, полагаю, что тебе любопытно будет иметь понятие об общем впечатлении, на меня произведенном тем, что я в короткое время успел видеть или слышать. За Кавказом вообще христиане народ предобрый, благодарный за всякое добро и способный ко всем будущим видам правительства. Армяне полезные, но великие проныры и почти подобные Польским Жидам; они нам верны по расчету, их надо вести твердо, справедливо, но без всякого баловства. Татары храбрые, усердные, жадные наград, но "не введи нас во искушение". Их должно тоже вести справедливо и твердо. Новоприобретенные Персиане, Курды и Турки смирны, благодарны за добро. но требуют еще большей осторожности в обращении с ними. Из всего этого следует, что в сем крае столько различных составных частей, что ежели везде нужны умные и честные исполнители, то тем паче здесь. Но, к несчастию, убеждения, что сие непременное условие к общему благоустройству здесь исполнено, у меня нет и, по всем вероятиям, немногие из управляющих поняли и свою обязанность или даже чистыми названы быть могут. Общая зараза своекорыстия, что всего страшнее, достигла и военную часть до невероятной степени, даже до того, что я вынужденным был сделать неслыханный пример на собственном моем фл.-адъютанте. Мерзавец сей, командир Эриванского полка кн. Дадиан, обратил полк себе в аренду и столь нагло, что публично держал стада верблюдов, свиней, пчельни, винокуренный завод, на 60 т. пуд сена захваченный у жителей сенокос, употребляя на все солдат; в полку при внезапном осмотре найдено 534 рекрута, с прибытия в полк неодетых, необутых, частию босых, которые все были у него в работе, то есть ужас! За то я показал, как за неслыханные мерзости неслыханно и взыскиваю. При полном разводе, объявя его вину, велел военному губернатору снять с него фл.-адъют. аксельбант, арестовать и с фельдегерем отправить в Бобруйск для предания суду, даром что женат на дочери бедного Розена; сына же его, храброго и доброго малого, взял себе в адъютанты.
Другой мерзавец, полицейместер в Тифлисе, полковник Мищенко, пьяница, вор имел дерзость взять на себя содержание почты в городе, держа полицию в совершенном беспорядке; я его отставил за нетрезвое поведение. Бедный Розен исполнен благих намерений; но его непомерная слабость причиной большей части зол; ибо хорошо делают те только, кои из собственного подвига то делают, взыскивать же он не умеет. Однако надо ему отдать справедливость, что на него лично никто не жалуется, но все говорят про его слабость. Он произвел прекрасные вещи; дороги, им проложенные или пролагаемые, точно Римские работы; крепости Гумри меня изумила и годилась бы составлять часть Новогеоргиевска, как выбором места, расположением, так и изящностью работ, при столь малых способах. Край везде покоен, так что все ездят без конвоя, даже по самой границе и до Владикавказа. Доходы много поднялись, хотя при лучшем порядке еще более возвыситься должны; словом, повторяю, он делал по крайнему разумению, но его не переродишь, и порок его все портит. Стало, себя виню, что не умел лучше выбрать. Теперь жду твоего ответа; ибо он решительно просится прочь. До ответа твоего приостановлю разрешение об отпуске Головина. На Линии нашел я много порядка. Тишина с году на год делается прочнее; казачье линейное войало, себя виню, что не умел лучше выбрать. Теперь жду твоего ответа; ибо он решительно просится прочь. До ответа твоего приостановлю разрешение об отпуске Головина. На Линии нашел я много порядка. Тишина с году на год делается прочнее; казачье линейное войогие даже, переведя свои аулы на военную дорогу, совершенно ее обеспечили от набегов. Стремление горцев по их примеру отдавать детей к нам в корпуса весьма заметно, и сомнения нет, что лет через 20 весь ближний разброд сих горских народов нечувствительно сольется в одно целое с линейными казаками. Считаю сие дело первой важности и всячески оному помогать буду. Вельяминову должен я отдать справедливость в том, что мысль мою совершенно постиг и усердно принялся за исполнение. Вот записка, которую ему дал я в руководство.
Одного боюсь, чтобы природная лень его не повредила успеху дела; но с ним приятно заниматься, и я вспомнил при том, что ты мне про него говорил. Депутаты были почти от всех соседей, кроме Шапсугов и Натухайцев; рожи одних Аварцев мне не понравились, прочие видно, что рады были меня видеть. Пред самым моим отъездом прибыли двое известных знатных Абадзехов, не депутатами, но однако с согласия народа, с тем, чтобы меня видеть и узнать, чего хочу; один из них преумный старик. Мы говорили долго, и они и многие давно готовы нам покориться на сих условиях, что у них никакого порядка нет и что с трудом разумные превозмогают сумасбродное невежество, что они однако ныне надеются более успеть, говоря, что от меня лично слышали и уполномочены мной вызвать охотников ко мне в Петербург лично для объяснения. Посмотрим, что будет. Между тем приняты все меры, чтобы с будущей весны занять вновь три пункта; останутся еще три остальных для 1839 года. Тогда окончательно весь берег будет наш.
За сим, мой отец-командир, все тебе высказал. Да забыл было сказать, что, выезжая из самого Тифлиса, на первом спуске, Бог нас спас от явной смерти. Лошади понесли на крутом повороте вправо, и мы бы непременно полетели в пропасть, куда уносные лошади и правые коренные и пристяжная упали через парапет, ежели бы Божия рука не остановила задних колес у самого парапета. Передние колеса на него уже съехали; но лошади, упав, повисли совершенно на воздухе за одну шею, хомутами на дышле, сломали его и тем мы легко опрокинулись налево с малым ушибом. Признаюсь, думал я, что конец мне; ибо мы имели все время обозреть опасность и разглядеть, что нам не было иного спасения, как в Промысле милосердного Бога, так и сбылось. Ибо "живый в помощи Вышняго, в крове Бога небеснаго водворится". Так я думал, думаю и буду думать. Прости мне длинное письмо; с тобой невольно разговоришься.
XXXIV.
Москва, 14-го ноября 1837 г.
Кажется, с помощию Божиею можно надеяться, что чума в Одессе далее не пойдет. Срам да и только, что она выпущена из хваленого карантина. Славны бубны за горами. Надо Одессе военное строгое начальство, а не бабы, и г. Воронцов, при всех его отличных достоинствах, крайне слаб в начальстве, и все власти без силы оттого.
XXXV.
Москва, 1 (13) декабря 1837 г.
Вчера познакомился я с княгиней Голициной, урожденной Езерской; она не дурна и, кажется, довольно умна; я ее обласкал, как первую Польку, за Русского вышедшую; не думаю, чтобы многие последовали ее примеру. Я любовался успехами работ по крепостям; точно весело читать, а еще веселее будет ими любоваться на месте. Меры, тобой принимаемые, к постепенной отмене Французского языка в делах, совершенно согласны с моими желаниями; другое дело говорить, ибо с людьми, которые другого языка не знают, как Французский, иначе объясняться нельзя; и то уже большой шаг к будущему.
XXXVI.
С.-Петербург, 3-го января 1838 г.
Кругом я виноват перед тобой, мой любезный отец-командир, что столь долго не отвечал на последнее твое письмо; но ты уже знаешь подробно несчастие, нас постигшее; с той поры мне точно не было времени приняться за перо. Надо благодарить Бога, что пожар случился не ночью и что, благодаря общему усердию гвардии, Эрмитаж мы отстояли и спасли почти все из горевшего дворца. Жаль старика, хорош был; но подобные потери можно исправить, и с помощию Божиею надеюсь без больших издержек. Усердие общее и трогательное. Одно здешнее дворянство на другой же день хотело мне представить 12 миллионов, тоже купечество и даже бедные люди. Эти чувства для меня дороже Зимнего дворца; разумеется однако, что я ничего не принял и не приму: у Русского Царя довольно и своего; но память этого подвига для меня новое и драгоценное добро.
XXXVII.
Царское Село, 21 октября (2 ноября) 1838 г.
Благодарю, любезный мой отец-командир, за твое письмо от 11 (23) числа и за прием нашему гостю [Т.е. герцогу Максимилиану Лейхтенбергскому], который благополучно к нам прибыл.
Что далее будет, тебе напишу; покуда знакомство идет очень хорошо; и, ежели Бог благословит, надеюсь устроить счастие дочери, прилично ее сану и достоинству нашего семейства, и приобресть пятого верного сына и слугу отечества. Нового только то, что Англичане снова устраивают нам козни за Персидские дела и, кажется, мутят и в Царьграде. Пальмерстон на словах объявил Поццо, что никогда Англия не потерпит нашего вмешательства в дела Турции, хотя б из этого произошла война. Каков голубчик! Но так как это пустословие, а не на письме, так я как будто бы не знаю того, а сам их спрашиваю, что значат их пакости в Персии, и хотя тоном весьма положительным, но довольно дружески, чтобы не могли придраться к нам. При их расположении никак нельзя ручаться, чтоб со дня на день бомба не лопнула и не сделали бы какой нестерпимой наглости. Одно препятствие им, это неимение войск; но для того они, верно, выставят других, и может быть Французов; хотя не верю, чтоб расчетливый Луи-Филипп в сие вдался, ибо где ему удалять свои силы, когда сам чуть держится? Впрочем, что ни случись, мы готовы; верно не заберу никого, но и верно никому не дозволю и себя забирать; пусть пробуют!
XXXVIII.
Царское Село, 5 (17) февраля 1839 г.
Мне весьма приятно знать, что мой молодой пятый сын заслужил от тебя столь добрый аттестат; точно, кажется, он все соединяет, что может по человечеству обещать счастие нашей милой Мери; прочее в руках неисповедимых, и должно с покорностью предоставить его милосердию Божию. И здесь он всем нравится своей вежливостию, скромностию, приятной наружностью и совершенным приличием во всем.
XXXIX.
Александрия, близ Петергофа, 7 (19) февраля 1839 г.
Вызов Скрижинецкого, прием его в службу вопреки Австрии и Пруссии, по моему, не есть простое действие Бельгии, но явный признак, что под сим именем ныне таится или является общая пропаганда с характером революционно-католико-фанатическим. Самый выбор Скржинецкого не что иное. Отважность же отказать Австрии и Приссии, и то тогда, когда по-видимому никогда союз пяти держав не был единодушнее в цели своей, есть дерзость, не в характере проныры и к. : и Леопольда, у которого все расчет. Я полагаю, что этот ш. : а, чувствуя, что ему не удержаться, решился испытать последний ему предлагавшийся способ, т.е. стать головой вместо Луи-Филиппа, всех революционистов и этим оружием нам противоборствовать. Не знаю, как и в какой мере Англия и Франция захотят и возмогут принудить Бельгию покориться изреченному конференцией; но ежели сие сбудется, то полагаю, не надолго, и предвижу всенеизбежную войну. Эта война будет необыкновенная, но ужасная свалка двух начал: зла против добра. Сомневаюсь, чтоб, при слабом устройстве Германии, успех был на стороне добра, и, признаюсь, опасаюсь больших несчастий и распространения зла быстро и далеко. Нет сомнения, что тогда закричать к нам, требуя помощи. В ней отказу не будет; ибо, защищая добрую сторону, мы себя будем защищать. Но не иначе пойду на помощь, как с тем, чтоб других заставить делать по нашему, и потопу не 50 т. поведу, но по крайней мере 300 т.; иначе не пойду ни на шаг, а буду ждать, чтоб о нас сломились. Обдумать и приготовить все для этого есть предмет нынешних моих попечений.
Для безопасности края, всех известных говорунов, и в особенности бывших участников революции, нужно будет заблаговременно вызвать и выслать во внутрь России под строгий присмотр и ничем не пренебречь; это может упрочить спокойствие края.
Теперь скажу тебе, что по ходу дела я полагаю, что гроза над Германиею не разразится ранее, как месяца через два; так что мы призваны быть можем не ранее, полагаю, как в начале Июня, и потому поспеть можем рано что к началу Августа на Эльбу, может быть уже на Одер.
Дай Бог, чтобы я ошибался, но полагаю лучше предвидеть худшее, чем льстить себя обманчивыми надеждами.
XL.
С.-Петербург, 5 (17) марта 1839 г.
Чернышов делал разные соображения и подробную смету всех расходов по приведению армии в военное положение. Все это вчера только кончено и тебе сообщится. И так у нас будет все готово; но, приступя к оному, другое я отложил, ибо обстоятельства приняли другой оборот, и ежели я не ошибаюсь, близкой войны нам не угрожает. Ежели же было б какое опасение, то наша роль начнется не ранее 4 или 5 месяцев позже; ибо повторяю, что я не клочками введу наши войска, но гряну сразу со всею силою; иное нам неприлично. Вчерашние известия из Парижа и Брюсселя, ничего еще решительно не объясняя, дозволяют однако предполагать тихой развязки; вопрос только, на долго ли? Что за мерзости в Гишпании! Черт их не разберет! Сына моего приняли в Вене весьма ласково во всех сословиях, и он не нахвалится всеми.
XLI.
Царское Село, 30 сентября (12 октября) 1839 г.
С самой нашей разлуки с тобой, я кроме неприятного ничего не имел. Здоровье жены моей, которую пред отъездом оставил поправляющуюся, видимо, к несчастию, вновь столь расстроилось, что я должен был, внезапно оставя Москву, спешить к ней сюда, в жестоком беспокойстве найти ее опасно больною. Но милосердием Божиим опасения мои был напрасны, и я нашел ее, хотя еще в постели, но почти без лихорадки, но сильно страдающею еще от нервически-простудной головной боли. Теперь ей лучше, и она третий день как перешла в кабинет, но крайне слаба, и вся польза лечения нынешнего лета исчезла. Вслед за тем заболела дочь моя Ольга сильной простудой, и сегодня только после 14-дневной сильной лихорадки, при жестоком кашле, ей кажется получше. В это же время лишились мы нашей почтенной генеральши Адлерберг, бывшей моей первой наставницы и которую я привык любить, как родную мать, что меня крайне огорчило. Наконец, сын заболел дорогой и, судя по первым признакам болезни, надо было опасаться повторения прошлогодней. Я должен был согласиться дозволить ему сюда возвратиться и отказаться на сей раз ехать в Варшаву. Из всего этого заключить ты можешь, в каком я расположении духа но что делать, это воля Божия; надо терпеть и покоряться, но очень, очень тяжело.
XLII.
С.-Петербург, 14 (26) декабря 1839 г.
Брунов в Лондоне, и я скоро надеюсь получить известие о благополучном заключении договора, который столько труда и времени стоил заключить, потому именно, что ничего не было легче. Но мы видим, что простое и прямое не всегда легко именно оттого, что просто и легко. Наша экспедиция в Хиву отправилась; не знаю, какой будет успех, ибо вещь мудреная и в особенности зимой; кроме стужи и буранов все надо везти с собой; и, чтоб вывесть в поле до 5 т. войска, нужно было двинуть до 10000 верблюдов и 28 т. лошадей для предварительных завозов продовольствия; из сих лошадей уже 8 т. пало. Ужас подумать! Ежели удастся, то влияние будет сильно и полезно; но жаль противного, а уверену быть нет никакой возможности.
XLIII.
С.-Петербург, 23 января (4 февраля) 1840 г.
Экспедиция в Хиву продолжала продвигаться, не смотря на холод, доходивший до 32°. Больных немного в отряде, но много в гарнизонах укреплений, умерших же в сие время на 6 т. 34, что очень немного. Была уже встреча неожиданная с Хивинцами; одна наша рота без артиллерии имела дело целые сутки с 2 т. их отрядом и счастливо отбила все их нападения; предстояло труднейшее, т.е. переход через хребет Усть-Юрт. От Брунова ничего не получил нового, но все шло покуда хорошо. Злость Франции на нас все усиливается, и слова Сульта в камерах сие доказывают, что я им сильно отвечал.
XLIV.
Остроленка, 15 (27) мая 1840 г.
Вели в крепости у квартиры, где остановимся, поставить почетный караул; крепости салютовать, когда жена выйдет из кареты, но не ранее, дабы не пугать лошадей.
В Варшаве мы приедем прямо к собору, во время многолетия вели цитадели салютовать. Мы очень желаем остановиться не в Бельведере, но в Лазенках; буде сие решительно не невозможно, топить там можно вверху везде. Раух привез нам весьма плохие известия про почтенного короля; ждем с нетерпением приезда Тюмина с позднейшими. Положение мое очень тяжело: удерживать жены не смею, но боюсь несчастия в ее присутствии, и тогда последствия для ее слабого здоровья меня пугают. Но Бог милосерден и услышит молитвы наши и сохранит еще почтенного короля. Не хочу терять надежды.
XLV.
Берлин, 26 мая (7 июня) 1840 г.
Бог сподобил меня застать еще в живых почтенного короля и быть им еще узнанным; и казалось, что это была последняя ему приятная минута, и через 4 часа после он скончался как праведник, без боли, без вздоха, без судорог, заснул! Мы все, Русские, должны в нем оплакивать друга нашего Александра Павловича и искреннего друга России, что он в завещании подтвердил своим детям. Вели сейчас надеть траур в армии, сходно посылаемого приказа. Жена моя перенесла ужасный сей удар с удивительною твердостию духа, и с помощию Божией, надеюсь, что оно худых для нее последствий иметь не будет.
XLVI.
Потсдам, 29 мая (10 июня) 1840 г.
Здесь все продолжает быть в порядке, и кажется, при благоразумии короля и преданности к нему, можно того же надеяться впредь; так и чувства его, которые мне давно были известны, выразились ясно вчера, когда он принимал наш отряд кавалергардов; обласкав каждого и уверив всех в наследственных чувствах к России и к нашей армии, он обнял старшего унтер-офицера и рядового, в знак искренности своих слов.
Вчера по соизволению его дежурили при нем наши генерал и флигель-адъютанты, сегодня стоят на часах наши кавалергарды; словом, все делается, чтобы доказать, что потеря наша общая, и что помять к нему, общая в нас, залогом и будущей нашей дружбы и союза. Я держусь в стороне и никого не вижу, дабы показать тем, что я прибыл для семьи, для покойного, а не для какого-либо влияния.
XLVII.
Сергиевское, близ Петергофа, 29 июня (11 июля) 1840 г.
С возвращения моего сюда мне не было свободного времени отвечать тебе, мой любезный отец-командир, на два письма; одно полученное мною на пароходе при самом отплытии из Киля; другое здесь, вскоре по приезде. Я нашел здесь столько тяжелого, грустного дела, что, при без того довольно мрачном расположении моего духа, с трудом мог заниматься и кончить все, что на меня навалили. Теперь, слава Богу, дела пришли в обыкновенное правильное течение, и мне несколько полегче. К несчастию я нашел здесь мало утешительного, хотя много и было преувеличено. Четыре губернии точно в крайней нужде; это Тульская, Калужская, Рязанская и Тамбовская; озимый хлеб и четвертой доли не воротить семян; к счастию, что яровые хороши.
Требования помощи непомерные; в две губернии требуют 28 миллионов; где их взять? Всего страшнее, что ежели озимые поля не будут засеяны, то в будущем году будет уже решительный голод; на вряд ли успеем закупить и доставить во время. Вот моя теперешняя главная забота. Делаем, что можем; на место послан г. Строганов, распоряжаться с полною властью. Петербург тоже может быть в нужде, ежели из-за границы хлеба не подвезут. Чтоб облегчить потребность казенного хлеба сюда и не требовать всего количества с низовых губерний, я приказал было Чернышову тебя спросить, можно ли считать на Польшу; но дело это несбыточно на сообщенных условиях; разве на пробу заподрядить 20 т. кулей для доставки чрез Либаву? Год тяжелый; денег требуют всюду, и недоимки за полгода уже до 20 миллионов противу прошлого года; не знаю право, как выворотимся.
Поездка моя в Германию, как пишет Пален, привела Луи-Филиппа и Тьера в тревогу; они вообразили, что я только за тем ездил, чтоб соединить всех Германских владетелей против Франции, и крепко негодуют.
XLVIII.
Царское Село, 2 (14) октября 1840 г.
С больших любопытных читал я описание твоего пребывания в Берлине Прием короля таков, какого я ожидал; что прочие о том думали, нам дела нет: воля короля и твердая его решимость действовать за одно с нами для меня достаточны. Ты очень хорошо сделал, что коснулся всех предметов и все привел в ясность к взаимному удовольствию. Касательно же могущей потребоваться от нас помощи или нашего участия в борьбе с Франциею, я другого мнения. Не говоря же о том, может ли быть или нет вероятия, чтоб при нынешнем положения вещей была возможность ожидать нападения Франции на Германию, должно однако полагать, что силы западной Германии и 4 Прусских корпуса достаточны будут, дабы встретить Французов и бороться с ними с месяц или более, до прихода остальных Германских сил, т.е. Прусских пяти корпусов и Австрийской армии, которая, при всей их беспечности, не может же исчезнуть с лица земли. Наше появление должно быть только в одном случае: недостатка сих первых сил или их неудачи; но тогда наше появление должно быть достойно России, оно должно быть огромно, грозно, непреодолимо, и с помощию Божиею решить дело одним ударом. Я решительно и никогда не соглашусь на раздробление наших сил в виде частной помощи.
XLIX.
Царское Село, 26 мая (7 июня) 1842 г.
Ждем на днях сестру жены с мужем, потом принца Прусского, за ним короля, потом герцога Нассауского с братом и моего племянника, младшего сына Анны Павловны; так что скоро придется мне петь: Князи людские собрашзся: ох тих-тих-тих-ти!
