Вечером стало несносно; пошел к Александру Нико​лаевичу; Прасковья Михайловна сидела в кабинете, где находились Баснин и Портнов; гостиная была пуста, и я нисколько не утешился; пред ужином явилась княжна Катерина Михайловна; сели за стол, а Вариньки все нет как нет; наконец пришла и она, одетая по-празд​ничному, но скучна — ах! — скучна, скучно и мне; после ужина она скоро ушла, ушел и я... Прости, портфель, — что-то худо пишется. Прости.

23-го. Вторник.

Александр Николаевич прислал сказать, что Пра​сковья Михайловна приобщалась Святых Тайн и потому Сонюшка не будет учиться. Как больны сии унизитель​ные повестки! Не понимаю, для чего добрый Александр Николаевич так поступает и почему я не могу, подобно Турчанинову, там обедать тогда, как Сонюшка не учит​ся. Этому коротышу, верно, не делали таких извещений. Он — губернский секретарь, он — то, что я от детства презирал и чем охотно сделался бы теперь для облада​ния Варинькой.

Сегодня я в первый раз недоволен и даже раздражен своею страстию к ней. Чтоб не написать вздору, остав​ляю перо. С какою грустью ожидаются праздники! Она везде будет ездить, будет танцевать... Как странно в измученном сердце отзывается слово: будет танцевать.

25-го. Рождество.

Весь день провел в рисовании и довольно спокойно, гораздо лучше, нежели как ожидал, кажется, потому, что приготовился страдать.

26-го. Пятница.

После множества неисполненных обещаний наконец решительно пред самой Варинькой дал слово окончить портреты к празднику, но не окончил, и за то сам себе определил наказание: не выходить со двора и не видеть Вариньки до тех пор, пока окончу; а так как это про​длится целую неделю, то пошел поздравить с праздни​ком и в последний раз, взглянув на божка, проститься со своею единственною отрадою.

Судьба к казни казнь прибавила, и я не видел ее: карета стояла у крыльца, княжна Катерина Михайлов​на встретилась в прихожей, Прасковья Михайловна с Александром Николаевичем в зале, а Вариньки вовсе не было, знать, нездорова. Прасковья Михайловна лю​безно приветствовала, Александр Николаевич сухо ска​зал «прощайте», карета двинулась, загремела.

За воротами, стоя как вкопанный, думал — что? не помню; потом, несмотря на 30 градусов морозу, ходил мимо окон, еще не закрытых, но замерзших, и наконец ушел, вспоминая, как жалок, как презрен казался мне полковник П.Б. Пестель [?], влюбленный в мою любез​ную сестру Софию и во время ее свадьбы толкавшийся меж кучерами на дворе. «Ах! Чем-то кончится моя любовь?» — твердил я, идучи домой. Взор невольно обращался к небу, при ужасном хладе необыкновенно ясному, усеянному бессметьем миров, и я как будто искал в превыспренних помощи против Вариньки.

На первом шагу в комнату, вздохнув, почувствовал, что, пламенея чистою, высокою любовью, нельзя быть атеистом. Тотчас переоделся в халат, сел по-своему на пол и молился Богу, молился о Вариньке; молился и самой Вариньке: Варинька, люби меня! За ужином что-то шепнуло мне: «Если б старик Лавинский вздумал сватать Вариньку, то б она, верно, пошла за него без малейшей любви». Я вздрагиваю, перестаю есть; вздор, вздор — вопиет сердце, а что-то знай свое продолжает:

Привязанность теперь исчезла с лица земли;

Ни огонь гения, ни благородство рождения, ни небесная

добродетель

Не могут вызвать на устах красавицы благосклонную улыбку.

Золото — единственная тема для женщины,

Золото — ее единственная мечта.

(Томас Мур)123

Вздор, вздор — вопиет сердце, а что-то знай свое ладит:

Женщины ищут только богатства и власти:

Где они — всюду порхает сладострастие.

Красавицы похожи на бабочек, свет притягивает их,

А Маммон успевает там, где сами ангелы потерпели бы неудачу.

(Байрон)124

Вздор, вздор — вопиет сердце. Ах! Дай Бог, чтоб было вздор, твержу я, неопытный в делах любви, и, ложась спать, не прощаюсь с любезною портфелью о любезной-прелюбезной Вариньке; она для праздника ночует со мной под подушкой. Не так ли дети спят с игрушками?

29-го. Понедельник.

Предобрый Александр Николаевич удостоил меня посещением. Я теперь так рад, как вчера был грустен. Какое ребячество! Но не я тому виною: знать — по законам природы — все влюбленные суть дети. При​знаюсь, я вне себя от радости; я воображал, что Алек​сандр Николаевич не любит меня, скептика.

31 го. Среда.

Вошед в залу и не видев никого, я дожидался; но вдруг выбежавшая Сонюшка попросила в гостиную. Отворив притворенную дверь, застал Вариньку перед зеркалом с плечами вовсе голыми: она примеривала белое платье для встречи Нового года у губернатора; а мне очень-очень хотелось встретить его, наливая пить тебе, божок!

За обедом Александр Николаевич сказал, что губер​натор просил Сонюшку в маске, и если не противно, то и Прасковья Михайловна пусть пожалует. «Так меня вовсе не просили?» — воскликнула Варинька. «Нет; и помину не было». — «Ах! Как я рада; я могу не ехать». — «Очень можете...»

Крузе советовался со мною о черкесском костюме, и я узнал, что в следующее воскресенье губернатор хочет удивить Александра Степановича кадрилью, из лиц «Ивангоя», романа сир Вальтера Скотта, что Варинька будет черкешенкою, женою черкеса Крузе. Человека светского, обыкшего к подобным сценам, это, конечно, не потревожило бы, но я созрел в глубочайшем уеди​нении, в затворе, и случай, по собственному моему сознанию вздорный, убил меня. Как ужасно мое состо​яние. Я, хотевший, так сказать, подобно гомерову Юпи​теру, двумя шагами достигнуть края вселенной, очу​тился на одной из самых низших степеней человечества; я не могу даже и в шутку, наравне с Крузе, быть тем, чем хочется быть вправду.

Я плачу; и в моих глазах есть слезы! Не знаю, кто достоин счастия, мною желаемого; но Крузе, верно, недостоин даже и в шутку на минуту быть Варинькиным мужем. Впрочем, я нахожу какое-то утешение в том, что она досталась Крузе, который более занимается своими вонючими чубуками, нежели ею.

Теперь, при совершенном расстройстве духа, я едва ли хорошо управлюсь125 с золотым яблоком, которым в виде Париса хочу предпочесть Прасковью Михайловну в публичном маскараде. Я знаю, что это не очень-то ладно; но, как дикий, следую гласу чувств. Готов бы оставить, да костюм уже шьется и музыканты подговорены. Я должен танцевать соло пред Прасковьею Ми​хайловною; Уткин Violino primo, а Артемов Secondo 126 ...

Как в одну минуту все простыло! Хочется лечь в постель. Какое бы счастие вмиг уснуть и проспать до понедельника! Тогда Варинька уж не будет женою Крузе.

Сегодня Александр Николаевич со всевозможною любезностию дал мне 100 рублей. Он, по-видимому, руко​водствуется прекрасною апофегмою: делая благодеяние, будь учтивее того, кто приемлет оное. И это обстоятель​ство немало содействует к углублению моих мучений. Чтоб к Пасхе опять не подвергнуться такой же мило​стыне, я письменно предуведомлю. Я ему должен 375 рублей, из коих первые 200 даны с отличнейшею добротою по первому слову незнакомого.

1831 год

Генварь. 1-го. Четверток.

Сейчас из маскарада. Видел, как Варинька танцует французской кадриль, и теперь еще вне себя от восхи​щения; она отменно хорошо и чисто делает па. Теперь я понимаю, каким образом пристращаются к искусным танцовщицам и почему Жандр, лихой мужчина, любил старуху Колосову127.

Вот что странно: пишучи сии строки, мне пришло на мысль, лучше ли всех Варинька танцевала. Не знаю; я ничего не видел, кроме ее и аптекаря, который был ее кавалером. Еще помню, что Елисавета Александровна хорошо держится; а ног у ней вовсе не приметил.

По-видимому, я весь был занят Варинькою, как Ньютон вычислениями. И так слава Богу, что я не снял с себя маски, как Ньютон иногда в гостях, считав себя дома, снимал свой парик.

При полном собрании всей иркутской знати я, одетый Парисом, отдал Прасковье Михайловне яблоко, завернутое в бумагу, поставил к ее ногам корзинку и вдруг исчез, как метеор. Надо бы еще кое-что записать, но, волнуемый удовольствием, не в силах. Влачив жизнь в затворе — жизнь, всегда равно горестную, я почитал себя охладевшим и отнюдь не надеялся быть способным к столь живым, столь сладостным ощущениям. Ах! И за дар сильно чув​ствовать надобно сию же минуту, ложась спать, поблаго​дарить Бога и, разумеется, Вариньку. Прости, мой ангел.

2 го. Пятница, поутру.

Есть камни, которые, лежа на солнце, вбирают в себя свет и после светят в темноте: подобно им глаза мои, вчера напитавшись Варинькиным танцеванием, действу​ют на чуствилище и сегодня равно вчерашнему; да и ночью, при всяком пробуждении, кумир танцевал пред мной. Увы! Я, как Иксион, лобзаю мечты вместо Юноны. Завтра суббота, завтра, божок, увижу тебя. Прости 128.

3-го. Суббота.

Александр Николаевич бранит меня за Париса, ни​мало не браня; а Праскевья Михайловна благодарит, шутя. В наказание А.Н. доставил мне случай услужить ому: поручил сделать ящичек, похожий на орган, для Сонюшки, которая завтра, в виде савоярдки (Savoyard — трубочист. — С.Ш.), будет петь в маскараде у Александра Степановича (Лавинского. — С.Ш.). Да еще просил заказать в рабочем доме кое-что для его костюма Храмового рыцаря.

Сонюшка не училась. Варинька вышла лишь к столу; нанятая и почтою и приготовлениями к маскараду, попросила Татьяну Андреевну налить ей пить; вдруг, опомнившись, взглянула на меня; я, как Жан-Жаков Эмиль 129, смутился, покраснел, удивляясь, что тайна открыта. О! Если б можно, повергся бы с извинениями к ногам божка.

Крузе — немец как немец, ничего не видит; как немец — без вкуса; как немец — скуп ужасно и при всем том как немец — добрый человек. Я искренне расположен к нему и весьма доволен, что он, а не другой, так близок в доме Александра Николаевича. Примери​вая черкесский чекмень, на живую нитку сметанный и лишь с одним рукавом, он пришел в нем за советами к Вариньке и тем так рассердил меня, что я затевал одеться черкесом единственно для того, чтоб затмить его, но скоро передумал.

4-го. Воскресенье.

Сей день, один из приятнейших моей жизни, почти весь проведен среди добродетельнейшего семейства Александра Николаевича. В продолжение стола, меж тем как Сонюшка при двух скрипках и басе повторяла стишки, нарочно сочиненные для Александра Степано​вича и его дочери, я расстрогивался до слез, особенно пассажем:

От милых в отдаленья, Под небом неродным, Вы шлете утешенье Родителям моим.

К счастию, никто не приметил смущения; Вариньки не было. Она кушала после, часов в пять, без малейшей церемонии, на ненакрытом столе и всего лишь два блюда. Я, стояв пред ней, благоговел, как пред Богом. Ах! Как хочется расцеловать ее рученьки; что я говорю, расцело​вать! Хоть бы раз коснуться устами; от страстного жела​ния и теперь вне себя... На минуту оставлю писать.

По ее поручению обрезывая маску до носу, я вырезал промежуток ноздрей для свободнейшего дыхания: за недосугом ли Марианы и других или по недоумению, как пришить флер к так отрезанной маске130 , Варинька заставила меня же и пришивать, а наконец прислала и ленточки пришить. Я от роду ничего не шивал, а взялся и, ковыряя иглою, вкушал удовольствие превы​ше всякого изъяснения. Кажется, что я еще никогда не чувствовал ничего подобного. В память сих прекрас​нейших мгновений я при первой возможности велю представить себя на портрете пришивающим к маске флер, а чтоб не смеялись, повешу подле Геркулеса, прядущего у ног Данаи. Боже! Боже! Когда-то сбудутся мои желания? Надо лишь вырваться из этой бездны ничтожества.

Варинька, одетая черкешенкою, явилась чудом для всех, кроме меня, разумеющего ее во всяком платье. Я подал ей салоп, свел с крыльца, посадил в карету и, возвратясь в комнаты, удивлялся, что можно до такой степени прийти в восторг от подобных мелочей. Потом помогал одеваться Александру Николаевичу. Его кос​тюм Храмового рыцаря есть прекраснейший; мысль речи достойна мужа Прасковьи Михайловны; но я не распространяюсь описанием их; я лишь об одной Ва​риньке пишу с удовольствием. Да и спать пора, давно за полночь — второй час.

Генуя, похрабрившись пред Людовиком XIV, была принуждена послать своего дожа просить извинений: тще​славный король велел показать ему Версалию во всем ее блеске и потом спросить, чему он наиболее удивляется. «De m'y voir» 131, — отвечал дож. Если б меня спросили, чем наиболее очарован я сегодня. «Обретением столь жарких, столь нежных чувств в самом себе, — сказал бы я, — чувств, которых, может быть, никогда бы не нашел без содействия Варинькиных глаз».

Что за волшебство! Простившись с портфелью, поло​жив ее под подушку, задумался и опять пишу. Я как будто проснулся при слове «Варинькиных глаз». Про​стите, любезные, прелюбезные глазки. Сейчас расцелую пас. Простите132 .

26-го. Понедельник.

Освобожденный после трехдневного ареста, пришел домой, хочу писать и не могу. О! Если б ты, любезная Варинька, могла, подобно Богу, знать все мои мысли и чувства, и желания, и страдания, то б мое счастие было несомненно.

27-го. Вторник.

Благодарю тебя, Бог преблагой! Благодарю не мно​госложными молитвами, а одним словом из глубины души, смею сказать, столь же чистой, как и жаркой. Я опять обедал у Александра Николаевича; опять в продолжение урока наслаждался беседою с Варинькой; опять нянчил, опять целовал Патю, образ Вариньки. Как мила эта малютка!

К обеду явился Крузе, который всегда раздражает меня, непочтительно разваливаясь пред Прасковьею Михайловною, и которого я страшно люблю за невни​мательность пред моим божеством.

Варинька породила во мне неизъяснимое любопытство, поручив достать от Дружинина, как некую драгоценность, дрянной, никуда не годный ящичишко, оклеенный дабою и из Читы133 привезенный. Я об ней столь высокого мнения, что вовсе не верю и никогда не поверю Юшневской — право-право, не верю, не поверю, а несмотря на то, му​чусь... Надобно, да и хочется еще кое-что пописать, но недосуг. И так прости одно из сладчайших удовольствий, удовольствие писать об Вариньке. Прости. Прости.

31-го. Суббота.

Вошед в залу, я застал Вариньку гологрудою за столом с Патею; малютка никак не хотела выйти из-за обеда без котлеток и долго тянула свою трапезу, в продолжение коей я, восхищаясь своим кумиром, вспомнил стишки:

Амур вокруг летает,

Венок приносит ей

И стрелы сокрушает:

Они в глазах у ней.

Сегодня рождение Сонюшки, и потому она не учи​лась; а по случаю возвращения чрез Москву в Петербург курьера от департамента остаточного казначейства все пишут. Варинька поручила мне наклеить картинку134 , которая, верно, доставила бы живейшее удовольствие, если б оно не отравлялось недоверчивостию, особенно со стороны Александра Николаевича... Ах! Можно ли роптать? Они не свидетели ли ужаснейших примеров слабости человека и даже измены самых избраннейших людей? К тому же я еще ничем не заслужил особенной доверенности. Достойно заметить, что я средь горя не​сколько утешился, видя, что Крузе еще меньше меня доверяют; так человек не только не обижается насмеш​кой, бранью и тому подобное, но еще и веселится, если не его одного касаются.

Завтра по желанию Вариньки буду рисовать узорчик, гирлянду из незабудок для канвы. Какая счастливая мысль заставить меня рисовать незабудки! Спасибо тебе, мой милый, мой прекрасный друг.

В лугах цветных, росистых,

Я вижу мотылька;

Прильнув, пьет мед душистый

Из сладкого цветка:

Ты будь в цветке, мой ангел милый,

А я в счасливом мотыльке.

Ах! если б мне

И умереть на сем цветке.

P. Me док с

Февраль. 3-го. Вторник.

В течение 16 месяцев все, что видел в Вариньке, все, что слышал от Вариньки, всегда прельщало, очаровывало; сегодня в первый раз увидел то, что не нравится. Остав​шись один в гостиной и смотря на ее простый, шелковый редикюль, захотел поцеловать его, а вместо того расце​ловал; а как никто не шел, то опять приблизился к нему за поцелуями и увидел — табак на платке135; увидел вмиг, но не вмиг поверил; долго смотрел, нюхал, наконец убеж​денный, взгрустил, а все-таки прижал нечистый платок к жарким устам и даже неохотно расстался с ним.

Моими незабудками, как кажется, она чрезвычайно довольна. Долго любовалась ими, изъявляла желание поскорее вышить и обещалась по окончании показать мне; только показать, подумал я, вздохнув; когда-то подаришь своею работою? Теперь я в столь низком состоянии, что, обожая Вариньку и ее счастие предпо​читая своему собственному, не должен бы желать по​добных ласк, но — ах! — в моей ли власти не желать?.. Неужели к Варинькиным именинам не поправлюсь? Как памятно 4 декабря.

Опасное состояние Соболевской после родов столь тревожит чувствительную Прасковью Михайловну, что иной почел бы их родственницами, а они едва знакомы и, верно, ничего общего не имеют; одна отменно обра​зованная боярыня, другая простолюдинка. Если б меня спросили, как Солона: «Кто счастливейший из смерт​ных», я ответил бы: «Александр Николаевич; ибо Бог почтил его добродетельнейшею из жен».

И от этой пустой мысли навернулись у меня слезы — слезы умиления или зависти? Не знаю. Я становлюсь весьма чувствителен. Добрый от природы, я был негод​ным по правилам, излишне напитавшись духом Фран​цузской революции, особенно духом Мирабо, коего из​речение La petite morale tue la grande136 было основанием моей нравственности и всех моих дел до вступления в дом Александра Николаевича.

Варинька также оказала свою неимоверную доброту. Негодяйка Пульхерия Шелковникова прислала уведо​мить Прасковью Михайловну, что ее сестра Ольга боль​на, при смерти: я сказал, что Ольга девушка, а в опасности от несчастных родов; Варинька, пропустив это мимо ушей, твердила: бедная Ольга, жалко Ольгу, надобно съездить к Ольге...

Что за ангел! Сама к себе строгая, как Марк Аврелий, снисходительна до крайности к слабостям других; но — увы! — до меня не очень-то добра и частенько мучит, напри​мер: сегодня на вопрос, где живет Ольга, — близ Тифлисской, чрез один дом от меня, отвечал я; извините, я не знаю, где вы живете, сопровождалось колким взором, о котором нельзя иметь понятия не видавшему, до какой степени ее лицо выразительно. Я, бедный, сказал спроста, разумея, что их люди знают мою квартиру. С другою я умел бы расплатиться, а пред ней теряюсь и пикнуть не смею.

Она дала мне читать Vie et pontificat de Leon X, par Roscoe137 . Сонюшка худо училась, стояла на коленях и от прутьев спасена лишь слезами Пати. Эта крошка будет другая Прасковья Михайловна.

Сон клонит: едва вижу, что пишу; время давно за полночь. Прости, портфель.

7-го. Суббота.

Вариньку я застал уже одетою за столом с Патей. Дикое платье мне очень нравится; не будучи излишне сбористо, оно дает видеть прекрасный стан. Сегодня ее лицо необыкновенно свежо, румяно и мило неизъясни​мо. Задыхаясь и трепеща, я предложил позволить мне сделать ее портрет, который она пошлет в Москву ма​тушке и сестридам; за полгода пред сим она сама о том заговаривала, а теперь, разумеется, проникнув тайну и намерение, иначе думает.

Неожиданное «нет» так расстроило меня, что я дол​жен был отвернуться к Сонюшке, чтоб скрыть смуще​ние. Она в подобных случаях удивительно догадлива, может быть, от многого чтения романов.

О! Если б этот день, счастливейший в моей жизни, опять повторился! Я желал бы хорошенько описать его, но — увы! — лоскут бумаги, ты можешь ли быть зер​калом моей души? И вы, буквы, сухие знаки, вы можете ли сообщить другому мое восхищение?

Третьего дня Зарубаев принес мне тисненой бумаги; развернув сверток, увидел узор гречанки, которому обра​довался, как ребенок. Теперь, рассуждая об этом, нахожу, что сей узор мне любезен потому, что есть первое Варинькино поручение, что он почти за целый год нарисован с большим удовольствием, а я ненавижу рисовать узоры для канвы, следовательно, я уже любил ее тогда.

Сонюшка училась очень хорошо; милая Патя тож рисовала; я вдоволь целовал ее пухленькие ручонки. Состояние моих чувств беспрестанно изменялось; от чего во время стола родились пиитические сравнения. Как солнце, освещая облака, ежемгновенно изменяет их краски и светы и тени, так взоры бога Вариньки на одной минуте делают меня и веселым и грустным, и счастливым и несчастливым. Варинька — светило; я — тело мрачное (corps opaque), и как земля живет солнцем, так я Варинькою, и т.п. и .т.п.138

10-го. Вторник.

Не знаю, может ли человек ощущать что-нибудь приятнее тех чувств, кои преисполняют влюбленного, тогда как он, неуверенный в склонностях своего боже ства, вдруг средь разговора усматривает соответствен​ность страсти. В продолжение урока Варинька, пишучи к родным и разговаривая со мною, меж прочим, кстати, сказала, что мало людей, способных долгое время же​лать одного. «Однако же есть, — подхватил я, — да еще и такие, которых препятствия лишь больше рас​паляют». «Это худо, как мне кажется; потому что с исполнением желаний исчезнут затруднения, и они простывают. — Потом при приятном движении головы прибавила: — Надо уметь постоянно желать одного в продолжение многих лет».

Нет возможности описать моего состояния при сих словах, хотя напомнивших горькую истину, но и об​нявших радостию. Казалось, что стены дома сделались хрустальными; сквозь них вдали, на бреге неба, виде​лись исполнения всех желаний, которые отвсюду текли ближе и ближе. Я стоял как будто бы в волшебном замке, окруженный призраками будущего счастия... Кончилось бессметьем мысленных поцелуев в нежней​шее горлушко.

Я подрядился чинить ей по 30 перьев в месяц и уж много доставил. Сотня перьев на выбор стоит два рубля, следовательно, в целый год выйдет рублей на семь. Она принуждала меня взять вперед пять рублей, но, к сча​стию, стало духу ослушаться. «Я по себе знаю, — го​ворила она, — что чинить перья очень скучно». «При​знаюсь, — отвечал я, — и мне скучно, но для себя; а для вас очень, очень приятно». Это, разумеется, не солгано. Облегчая ее труды, могу ли не чувствовать удовольствия? Ах! Мой ангел, какого усердного при​служника имела бы ты в своем муже, если б я достиг счастия быть им.

Опять все пишут; какой-то Романенко едет в Москву. Надышние (недавние. — С.Ш.) письма, готовившиеся с курьером департамента государственного ост. казначей​ства, опоздали и остались непосланными. Тогда у каж​дой было по пучку, а все еще не все написали; опять пишут и ввек будут писать, но все-таки не допишут. Прежде я сравнил бы их с Данаидами; теперь иначе думаю, находя, что писать о любезных есть неисчерпа​емое удовольствие.

Сонюшка столь порядочно нарисовала глаза, что ны​не же отошлются к старой княгине (мать П.М. Муравь​евой. — С.Ш.)

Чтоб прикрыть свои услуги Вариньке, я вызвался услужить и княжне Катерине Михайловне — взялся наклеить ее трудов портрет Татьяны Андреевны, кото​рый по искусству превосходит мои ожидания, но совер​шенно нем в отношении к моим чувствам. О! Сколь чудесно он был бы красноречив, если б был Варинькою нарисован.

Она дала мне читать книгу, присланную из Петровска на весьма короткое время: Memoires de m-r de Bourrienne 139. Спасибо, ангел. Сейчас в постели новый Иксион осыпет твой образ тысячами пламеннейших поцелуев. Прости, прости, божок.

11-го. Среда.

Портрет Татьяны Андреевны должен быть непременно наклеен к вечеру, ибо завтра отсылается; а на меня лень напала, ужас как не хотелось пачкаться, не мог принять​ся; вдруг пришло на мысль, что кстати можно наклеить Варинькин узор гречанки, и дело вмиг пошло на лад.

Странно: княжну Катерину Михайловну я, разуме​ется, люблю и уважаю как Варинькину сестру — почему же не сладка работа для нее? Я вообще склонен к толстым женщинам, а влюблен в нетолстую, мимо ее толстой сестры! Если б Варинька знала мой прежний вкус к мягким бабам, то едва ли бы поверила моему невинному обращению с Юшневскою. Признаюсь, что злодейка, страстно целуясь, соблазнила бы, если б тут не было горничной Лизы. Это было прежде Байрона; несмотря на то, средь ночных бесед с Юшневскою мысль о Вариньке ни на минуту не отступала.

Однажды, как время было уже гораздо за полночь (мы сиживали до заутрень tete a' tete), она подарила мне колечко, гордианский узел, сняла его зубами и из роту с поцелуем передала в рот; я жарко расцеловал се, но более ничего не сделал, ссылавшись на Лизу. На другой день заставила выбрать лучшие из ее узоров, которые тотчас и подарила мне; отговариваясь ненадобностию, я приблизил чернильницу и просил надписать их Прасковье Михайловне, ее дочери и двум княжнам; они усмехнулась, задумалась и на прекрасном венке после имени княжны Варвары Михайловны Шаховской написала: Un frele souvenir d'une amitie durable140; мне это понравилось чрезвычайно; я поцеловал ее и подал тож для надписи кайму из цветов, коих заглавные буквы составляют Vergissmeinnicht141 ; опять задумалась, выслала меня сказать что-то казаку; возвратившись, вижу: Роману Михайловичу Мария Юшневская; я без церемонии хотел вычистить ножичком, за что она рас​сердилась не на шутку; но смелые поцелуи скоро сни​скали прощение сладострастной польки.142

Через несколько минут пришла Мавруша, которой я отдав узоры, велел отнести их княжне Варваре Ми​хайловне от Марии Казимировны. После сего случая она беспрестанно божилась, что я в кого-то влюблен до дурачества; но нимало не подозревала в страсти к Вариньке, считая ее непригожею с лица.

Пришли гости.

Отъезжая, она иначе думала, открыв истину.143

12-го. Четверток.

Жадно взялся за Бурьенна и 1-ю часть уже прочитал. Он беспристрастен. При чтении всякую хорошую мысль хочется — ах! — очень-очень хочется разделить с Варинькою. Какое-то предчувствие говорит мне, что я достигну счастия читать, лежа подле нее на диване и вдоволь целуя ее руки. Неужели я обманываюсь? Судь​ба! Если ты обманешь меня, то сделаешь ужасным атеистом. Она есть мой узел и с Богом, и с людьми.

14-го. Суббота.

...Она приметно становится румянее, красивее; а я, напротив, очень худею. Я никогда не заботился о своем лице, теперь же, признаюсь, желал бы быть красавцем.

Возвращая 1-ю часть Бурьенна, я показал Вариньке лучшие места в ней и меж прочим одно сравнение, которое ей понравилось так же, как и мне. Самодержцы Европы, видя свое владычество в опасности от Фран​цузской революции, составили союз против нее; но вместо согласного действия лишь обманывали друг друга; граф Монгольлиард, говоря об этом, сказал: «Я считаю королей, вошедших в коалицию, мошенниками, которые очищают карманы друг у друга в то время, как их ведут на виселицу».

Романенко еще не уехал, и они все еще пишут. Прасковья Михайловна сочла 40 страниц; у Вариньки, верно, не меньше.

Во время обеда Александр Николаевич уезжал на пожар; дожидаясь его, долго сидели за столом; к довершению удовольствия мой маленький дружок Патя, сама притащив стул, села подле меня и тем дала чув​ствовать, что любит.

Я охотно ем тарелку хорошего бульона, что у пре​доброго Александра Николаевича бывает не очень-то часто, заменясь жирными щами не моего вкуса. По отменному супу я догадался, что Крузе болен, и не ошибся; однако же он сегодня привил оспу Ванюше. Княжна Катерина Михайловна наговорила много бла​годарений за наклейку портрета, а Варинька за узор лишь взглянула, это мне очень понравилось.

В сию минуту так страстно хочется Варинькина поцелуя, что отдал [бы] за него несколько лет жизни. Уже поздно; лягу спать и даром расцелую тебя, божок неприступный... Иначе бы шли дела, если б я не был так варварски убит — если б был жив. Грустно, лягу; впотьмах лучше мечтать.

Прости.

16-го. Понедельник 144.

Я очень обрадовался, встретив этот пассаж, который, к оправданию себя, вписал 145 в свой журнал. Теперь я смелее буду сознаваться в своем обожании Вариньки и сейчас же скажу, что с некоторого времени всякую ночь, в жару, в исступлении, осыпаю бессметьем поцелуев все ее тело. Давно изречена клятва целовать у ней ноги, если они будут в моем распоряжении. Чтоб иметь понятие о пылкости и свежести моих чувств, надобно рассудить, что я люблю в первый раз и что я целых 14 лет не видал женщин, быв на 17-м году от роду заточен в Шлиссельбургскую крепость, на пустынном острову в истоке Ла​дожского озера. Нельзя без содрогания вспомнить об этом ужасном кладбище живых... Завтра я увижу своего бога. Ах! Приди, приди, день завтрашний, поскорее.

17го. Вторник.

В продолжение урока Варинька мало сидела с нами. По известию от Дружинина (член тайных обществ. — С.Ш.) я уведомил ее, что ящик цел146 и что он, уже зашитый в холст, скоро получится. Приметно изменив​шись в лице, засыпала вопросами: когда, сегодня ли, завтра ли, кто привезет? Потом посыпались просьбы: прислать тотчас по получении, хоть в 9, хоть в 10 часов вечера, — прислать, не читая, а наконец — и не рас​крывая. Я варварски радуясь, отвечал двусмысленно; да и как не радоваться письмам, за прочтение коих готов откусить себе палец.

Сегодня именинница ее горничная, Мариана; после обеда идучи с детьми к ней в гости и полагая, что, возвратившись, не застанет меня, подошла: «Роман Михайлович! Могу ли надеяться?» Я едва лишь взгля​нул на нее, как роковое можете само вырвалось. С намерением взять назад это можете я дождался ее, но при всех нельзя было ничего сделать, а как прощался, то она опять повторила, могу ли надеяться, и у меня опять вырвалось: можете.

Дорогою домой мне пришло на мысль, что я станов​люсь эхом Варинькиных желаний. При всем том не знаю, как исполнится это обещание. Я вне себя при одной мысли, что чрез мои руки пойдет Муханово147 письмо к Вариньке. Что же будет тогда, как я его получу и как прочесть его будет в моей власти?

18 го. Среда.

Боже! Какая ужасная страсть! И я плачу! Я, никогда не плакавший в Шлиссельбурге, теперь плачу так, что сквозь слезы едва вижу писать? После четырнадцати​летних томлений в затворе я освободился лишь для того, чтоб, влюбившись, мучиться, чтоб, пресмыкаясь средь долу во прахе, не сметь сказать люблю, не сметь поцеловать руки. Ах! Где гордые мечты моей юности? Ящик получен. Взглянув на него, я задрожал, по​чувствовал щемоту сердца, обернувшись к зеркалу, уви​дел себя бледным, как бумага, и отер холодный пот. Нет, подобные ощущения не могут быть напрасны; в этом ящике мой смертный приговор, счастие Муханова. Чтоб угостить крестьянина, привезшего ящик, я велел поставить самовар, попросил его меж тем отдохнуть в прихожей, а сам, легши на диван и поставив пред собою ящик, колебался прочесть письмо, чтоб узнать, жить ли мне или умереть; но она просила не открывать — возможно ли же открыть? Неужели Варинькины прось​бы не священны для меня? Клянусь, священны и век пребудут священными.

Напоив мужичка чаем, сам выпил две рюмки маде​ры, чтоб быть повеселее, и отправился; доставил ящик, как получил, зашитым в холст.

Если б я верил бытию волшебниц, то б, право, по​думал, что она в числе их: ибо едва встретился с ее взорами, как и исчезла моя печаль, а казалось, что уже никогда не развеселюсь.

Ей не хотелось при мне вынуть письмо, но я, несмот​ря на стремление повиноваться кумиру, не мог осилить желания видеть его и как-то, против воли своей понем​ногу откопав, вместо письмеца нашел несколько боль​ших кувертов; она, читая адрес одного, проворно перенорнула вниз адрес другого, крупно и худо надписан​ного; я, наклонившись, как близорукий, к ящику, про​чел исподлобья: Pour ma bien aimee et delicieuse Babet 148. Эти слова, теперь убивственные, в ту минуту были совсем иными и не произвели ничего неприятного, ка​жется, потому, что на ее лице блистало счастие, которое я предпочитаю собственному...

Я не буду, я не могу писать далее. Помолюсь Богу, авось легче будет. Но, увы! Вместо того чтоб молиться Богу, что-то влечет молиться Вариньке. Она мой бог; у ней ключи моего рая... Господи! Прости слабостям своея твари. Уж вечерни! А я еще не обедал, да и не буду обедать. Лягу спать. Прости.

19го. Четверток.

Вчера, помолившись Богу и Вариньке, я, не обедав, лег спать и очень удачно заснул. Простодушный адъю​тант, с которым живу, хлопочет вкруг меня, думая, что я нездоров. Мне пришло на мысль, что если б нашлось лекарство к излечению меня, то б я, разумеется, не употребил бы его; лучше умереть, нежели перестать любить Вариньку.

В детстве меня восхищала трагедия Коцебу «Испан​цы в Перу», которая теперь живо разыгрывается в моей памяти, и я желаю для своей Коры умереть как Ролла. Ах! Если б быть дон Алонцом! Впрочем, сегодня я уже не то, чем был вчера, и чувствую свое малодушие. Хотеть, чтоб она в подобных летах была бы совершенно чуждою любви, есть дурачество. Она, верно, склонна ко мне; я должен сделать остальное. Умение увенчается успехом, но я уже не так решителен с тех пор, как узнал ее.

Жюлиани приехал, зовет с собою, отказать нельзя, нужно.

Вечер.

Рыкачев с женою в Кяхте. Я принужден был целый час говорить с какою-то Мариею Александровною, ко​торая с любовником уехала от матери из Петербурга. По общему мнению, она пригожа и ловка, а мне пока​залась несносною болтушкой. Впрочем, я и сам призна​юсь, что в сем случае мое суждение ничего не стоит: теперь мне, кроме бога Вариньки, ни одна женщина не нравится, а может быть, и век не понравится.

Надысь, рисуя портрет Медведева сына в самой тес​ной комнатке, я, скучен, мрачен, сидел наедине с Кле​ментиной и жалел, что не Варинька на ее месте. А Зарубаев, пришедший под конец сеанса и приметивший мою тоску после с удивлением сказал мне, что я скучаю даже и за пазухой у Клементины Ивановны.

Давно собираюсь записать свои беседы с Клементи​ною, болтавшей кое-что примечательное, но не могу собраться, ибо об ней, как и обо всем, кроме Вариньки, писать несносно. Теперь весьма нужно сделать несколь​ко северных сияний для предоброго Александра Нико​лаевича; никак не могу приняться, а об Вариньке готов писать и день и ночь.

21 го. Суббота.

Варинька, Варинька, мой милый, мой прекрасный друг Варинька! Я думал, что как при всходе солнца исчезают туманы утра, так при первой встрече твоих очаровательных глаз исчезнут мои сомнения, печали, и бедное сердце опять озарится лучами надежды. Как же я обманулся! Ты так хладна, твои взоры так редки, так немы, уста безмолвственны, что я... — ах! — на что мне жизнь, коль не быть твоим мужем, твоим слугою. Поверишь ли, ангел, что мне точно столько же хочется быть твоим слугою, как и мужем. Никто не знал бы лучше меня, где найти твои наряды149 , твои одежды, чулки, подвязки, башмаки...

Как все превратно! Давно ли я, надмеваясь мечтал пребыть навсегда свободным. От детства алчный славою, полный гигантскими затеями, проектами вселенских благ, филантроп, космополит, презирал нежных пас​тушков, смеялся над Наровым, издыхавшим пред Со​нюшкой 150, а теперь сам издыхаю. Умная Сонюшка, то и дело получая от меня горячие поцелуи и зная, что я вышел из крепости жарким обожателем женщин, мно​гажды говорила: «Попомни мое слово, Ромаша, ты влюблен, и твоя любовь будет ужасна». Странно, что я не влюбился в Одессе, прожив там почти целый год и быв столь ласково принимаем во многих хороших до​мах. Тамошние дамы одеваются со вкусом; более ничего не нашел в них хорошего. Они казались мне глупыми роялистками, может, потому, что я приехал в Одессу июня 1828 года, в бытность там двора [императорского]151 .

Услышав от Прасковьи Михайловны, что для благо​получного прорезывания зубов Ванюши нужны зубы, вынутые у живых мышей, я с удовольствием вызвался достать их. «Я вперед знала, — сказала Варинька, — что Роман Михайлович лишь услышит, то возьмется за это поручение».

В продолжение урока, чтоб прочесть что:нибудь на ее лице, я заговаривал об ящике, но бесполезно; ответы были кратки, незначительны. Постараюсь победить себя и более не напоминать. Не зная меня хорошенько, она может ошибиться, может подумать, что я ищу случая к увеличению услуги.

В самом начале обеда Александр Николаевич сказал, что он собирается за море152 на горячие воды, и тем испортил мой аппетит. «Надолго ли вы едете?» — «На месяц; надо успеть возвратиться по льду». — «Пра​сковья Михайловна останутся здесь?» — «Никак не останусь, поеду, поеду». — «Итак, София Александров​на не будут учиться рисовать?» — «Она хочет Сонюшку взять с собою...» Я сидел ни жив ни мертв, посматривал на Вариньку, но не встречал ее взоров.

В гостиной после кофею, меж тем как Варинька читала, сидя на диване к дверям, княжна Катерина Михайловна близ печки рукодельничала, Александр Николаевич курил трубку под окном подле Прасковьи Михайловны, попросту сказать, как у Христа за пазу​хой, дети играли в зале, где Ушаков мел пол, я, заду​мавшись, рассуждал о Варинькиной связи с Мухановым и вдруг удивился, что не знаю, сколько ей лет от роду.

С глупостию бредящего в горячке вышел в залу, понянчил свою любезную Патю, потом, обратясь к Уша​кову, дал ему ящичек красок и тихонько велел принести их ко мне попозже, часов в десять. Умница Варинька вмиг подоспела с вопросом: «Какие это краски?..»

По приходе домой, не дожидаясь Ушакова, послал взять у него краски, но — увы! — они уже у Марианы, которая и отдала их. Догадываясь, как и почему по​пался этот ящичек Мариане, чувствую стыд и повторяю: сегодня черный день. Вот моя первая вина пред Варинькой. Виноват! Сейчас расцелую твои, божок, нож​ки. Прости. Прости.

За ужином Варинька сидела совершеннейшею мо​делью задумчивости; почти ничего не кушала, лишь однажды спросила и, что в ней всего172 необыкновеннее, не слышала с нею говоривших: П.Е. Кузнецов, толкуя об Арндте, беспрестанно к ней адресовался. Вдруг, будто проснувшись, сказала мне: «Лиза приехала». — «Знаю, уже слышал от Прасковьи Михайловны...» Я, бесстраш​ный в рассуждении самого себя, теперь средь недоуме​ния волнуюсь страхом: боюсь, что у ней опять где-ни​будь засели письма, из чего легко могут случиться беды.

После ужина она мгновенно ушла в свою спальную. Не было возможности поговорить. Она сказала мне полуфранцузским языком: «Я себя чувствую худо: как будто у меня нет ног». Это, разумеется, вздор; на лице ясно видно совсем иное. Завтра опять идти туда никак нельзя: мучиться до вторника!

Она безрассудно поступает: жертва должна быть со​размерна пользе. Умно ли без возможности даровать другого истинным благом подвергать не только себя, но и своих любезных родных ужаснейшим последстви​ям? Впрочем, если хорошенько заглянуть в себя, то и этот случай лишь вящше усиливает мое обожание не​сравненной Вариньки.

Помолившись об ней Богу, лягу спать, хотя я знаю, что долго-долго [не] усну. Чтоб сократить завтрашний день, сейчас же велю закрыть ставни со двора; авось просплю до обедни. Если б Варинька... — опять нача​лось писать; нет, полно, лягу. Прости, мой милый, мой прекрасный друг. Ах! Если б ножку твою поцеловать.

Прости, прости.

31-го. Вторник.

Милая Патя выздоровела, но все еще закутана, в чепчике, в галстуке. Тщетно малютка ходила жаловать​ся на Сонюшку: Варинька пришла под конец урока и опять с шитьем детского платьица. На вопрос, отчего воскресение за ужином была так печальна, отвечала: «Боялась о Патиньке: теперь много умирает детей; у Медведева, у Кабрита умерли». —«А я боялся, думал, что у Вас, по полученным с Лизою известиям, опять пропали письма». — «Нет, нет», — сопровождалось улыбкою совершеннейшей невинности.

При самом вступлении в гостиную бросилась мне в глаза книга церковной печати, in quarto: раскрыв, уви​дел, что в переплете, свнутра разодранном, были запря​таны письма, увидел и — нимало не потревожился; отдал спрятать подалее, ибо слишком приметно. Я уверен, что Лиза привезла множество писем, но и это не тревожит.

Желая выманить недоконченные незабудки, приду​мал вызваться нарисовать другой узор, говоря, что по шитому лучше видны недостатки, и под сим предлогом просил ее труды. Она обещалась, сказав, что прикажет выпялить, а мой рисунок сейчас принесла. Это было в прошлую субботу. Сего утра, еще в постели сочиняя план напомнить, определил посмотреть ей в глазки, чтоб узнать, исполнится ли просьба и что она думает об этом; вместо того с первым словом о незабудках почувствовал, что краснею, не умел поднять глаз, как-то устремившихся на ее ноги. Она умная, конечно, все это видела, поняла и не даст. Впрочем, обещалась прислать в праздник. Ах! Пришли, пришли, мой ангел.

Прости.

Апрель. 4-го. Суббота.

В кабинете мыли пол. Прасковья Михайловна во время урока писала в гостиной. Варинька пришла гораздо прежде обеда. Видя на ней большие вязаные башмаки, в которых ноги кажутся неопрятными и которых терпеть не могу, я спросил, на что она их носит. «Так, просто от лени». Вот, подумал я, отмен​ный предлог для доброго мужа обувать ее. Отстегивая и застегивая подвязки, я, верно, не упустил бы случая расцеловать как можно подальше... Воображение шалит. Прости, портфель о Вариньке священной. Прости.

8-го. Среда.

Вчера учил Сонюшку, обедал с Варинькою и пить наливал Вариньке, но, к сожалению, не удалось запи​сать в первый и, как надеюсь, в последний раз. Сегодня плохо изображать вчерашние чувства. Виноват.

9- го. Четверток.

Дни становятся очень длинны: теперь от вторника до субботы не видеть Вариньки ужасно мучительно. Все говорят, что я очень худею: Боже мой, чем это кончится? Вчера я получил письмо от Соломирского, поздравля​ющего меня со скорым освобождением из-под ига столь убивственного солдатства. Обрадованный, кипел жела​нием поделиться радостию с Варинькою, но удержался, опасаясь догадливости Александра Николаевича, тем более что последние два раза необыкновенно долго проспорил с нею.

Сего вечера, истощив терпение, ходил посмотреть на Вариньку: застал ее и Прасковью Михайловну в гости-пой с губернской секретаршей Беловой, едущею из. Петербурга в Петровск к княгине Трубецкой. При речи о польских делах Варинька спросила: «Как думают в России, покорят ли поляков?» — «Как не покорить, — отвечала гостья, — совсем разобьют. Уж вся Польша оцеплена железными цепями, и казаки везде расстав​лены». — «Может быть, на картинке», — подхватил я и тем заставил повторить: «Нет, как на картинке! В самом деле железными цепями». Вот так-то деспотизм дурачит народ в столицах, и так-то народ повторяет слышанное, вовсе не употребляя рассудка, коим человек отличается от прочих животных.

Когда по окончании беседы гостья встала, то я, привыкший к высокой Вариньке, странно удивился коротышке. Она точно то, что французы называют mesquine173. Ей определено 1500 рублей жалованья и все содержание готовое! Варинька говорит, что она с подо​бною компанионкою была бы в отчаянии; я иначе ду​маю, чувствуя, что в разлуке с любезною всяк от нее посланный и ее знающий был бы мне приятным гостем; да и теперь как бы охотно поговорил я, например, с Марианой или Маврушей.

Я все еще не знаю, который год моей царице. Впро​чем, первые вопросы были бы не об летах. Ныне у ней что-то частенько голова болит, а сегодня очень сильно: несмотря на то, она одета и мила, как ангел. Она приметно полнеет, цветет лицом. За ужином по-обыкновенному кушала и пила мой квас, но от стола тотчас ушла спать, а я ушел писать, и вот уж отписав, ложусь об Вариньке мечтать и в мечте Вариньку целовать. Прости, портфель любезный.

11-го. Суббота.

Варинька румяная, как больше не надо, пришла писать в гостиную с половины урока. По поручению Прасковьи Михайловны я заказывал пять мячиков, которые отослал наперед себя, с тем чтоб их отдать с заднего крыльца и до меня не показывать; по сему случаю я ходил в девичью, где Мариана очень вежливо предовстала. И эта безделица, показавшись пророчест​вом, обрадовала до дурачества!..

... предприимчивому, как и ничтожному, удалось бы ис​ходатайствовать отпуск в Ботово174.

«Чтобы пытаться достичь невозможного, нужно толь​ко любить»175. Как сильно я в сию минуту чувствую истину этой апофегмы! Варинька имеет мой обычай за столом крошить хлеб и сегодня целую горку накрошила. Взглянув на меня, сама налила полстакана воды и в нем вымыла пальцы правой руки; в это время от жарчайшего желания расцеловать причудницу я чувствовал жажду и необыкновенно пил воду. Через неделю, в Пасху, я поцелую ее ручку. Приближение праздников напоминает пословицу: ложка меду, бочка дегтю; не​смотря на то, с нетерпением жду Пасхи.

14-го. Вторник.

Вчера я угорел так, что и теперь еще болит голова; а в то самое время, как одевался идти к Александру Николаевичу, тошнило и рвало; однакож пошел, опоз​дав целым часом.

Варинька вышла к столу ко второму блюду: я уже думал, что она нездорова, хотел спросить княжну, но не смел при Александре Николаевиче. Он, так же как и я, говеет и намерен приобщиться Святых Тайн, а кушает скоромное. Почитая его в делах веры всесведущим, переменил я щи с грибами на мясные, причем Варинька не в шутку пеняла за соблазнение меня. Предобрый Александр Николаевич, тотчас раскаяв​шись, просил опять взяться за пост, если желудок позволяет. Этот маловажный случай соделался предме​том разговора176 во весь обед. Занятый Варинькою, я почти ничего не слышал: сегодня ее глазки чудесно счастьетворны...

После обеда Прасковья Михайловна и Александр Николаевич в зале на полу составили прекрасную груп​пу, приучая ползать своего Ваню: французский ковер, нарочно постланный, умножал блеск картины, которая...

... Александр Николаевич чрезвычайно скучает своею должностию; хочет проситься в Ачинск, чему, как мне кажется, не бывать, потому что сей год я счастлив. О! Если б вырваться отсюда! Может быть, мне, столь же ля меня была тем прелюбезнее, что милая Патя, тут же играя, то и дело хотела целовать брата. Я очень кстати назвал Ваню источником счастия в несчастии.

Меж тем я в продолжение Сонюшкина урока разго​варивал с Варинькою. Слово за слово — и ей вздумалось исповедать меня. «Нравился ли вам кто-нибудь в Вят​ке?» — «Нет. Вятка пуста, гораздо беднее Иркут​ска». — «А в Одессе?» — «В Одессу я приехал в быт​ность там двора [императорского], от коего весь город был в восхищении, особенно дамы, безумолкно толкуя о государе и государыне, казались мне глупыми рояли​стками». — «Ну, а до двенадцатого года?» — «Тогда я был слишком молод, чтоб знать истинную любовь. Я созрел в затворе. Водимый воображением, на досуге мечтая, составил себе идеал женщины и им восхищался иногда до того, что видел его во сне».

Меж прочим рассказал ей, как при женитьбе подпо​ручика Новикова, правившего должность плац-адъю​танта в Шлиссельбурге, я, распаленный солдатскими рассказами о невесте, почитал его пресчастливым, не​смотря на бедность; как подарил молодым все что мог из своих чемоданов, хранившихся в кладовой; как, освободившись, на первом шагу радостно пошел посмот​реть ее, но не нашед ни малейшего сходства со своим идеалом, обнаружил презрение обоим с искренностью дикого. Поистине это была странная сцена: Новиков стоял нем от изумления; я, ходя по комнате, смотрел на все со вниманием, а более всего на женщину со всех сторон, и наконец почти сказал, что он, дурак, влюбился в дуру. Особенно отвратили меня большие зубы и привычка смеяться так, что видно десны... «Вы еще много раз обманетесь», — повторяла Варинька; я, вспомнив ее вставной зуб и табак, дрожал от желания броситься к ее ногам и сказать, что все знаю, нечем обмануться...

Ах! я и теперь дрожу; дрожу, дрожу — и все напрас​но! Почто, Боже, дал ты чувства столь жаркие человеку с подобною участию? Что я говорю! Я не ропщу, я счастлив, я доволен, я нравлюсь Варюшке. Ей хочется знать историю моего сердца! Как бы я [был] рад, если б оно было кристальное и ты, мой друг, мой бог, могла бы видеть в нем свое царство.

Сегодня она необыкновенно разговорчива; к сожале​нию, беседа прервалась отъездом Александра Никола​евича с Прасковьей Михайловною к вечерням, куда и мне надлежало отправиться.

Как поздно — третий час!

Прости. Прости.

19го. Пасха.

Под вечер я ходил к Александру Николаевичу; он тотчас вскочил христосоваться, но я прежде подошел к Прасковье Михайловне, потом — какое сладкое вос​поминание! — дважды поцеловал Варинькину ручку и, несмотря на предуготовления, так потерялся, что не знаю, коснулась ли она моей щеки.

Не ожидав застать ее в кабинете, дорогою думал, что, может быть, придется уйти и без поцелуя, столь давно, столь жадно ожидаемого, и вдруг сверх чаяния беру в первый за руку и целую — раз, два... Ах! Почто не больше? Любовь, любовь, скажи, что ты такое? Скажи, отчего и теперь сердце так бьется, дыхание так несвободно? Отчего в глазах слезы восхищения?

Часто, рассматривая свои желания, нахожу, что они имеют два главных предмета: быть с Варинькою всегда вместе неразлучно и быть в силах сделать Вариньку счастливою. Я совершенно перестал существовать для себя; желаю благ мира лишь для нее: по этому можно заключить, что если б она вышла замуж за вельможу, взаимно любимого, а я как друг всегда был бы с нею, то б и я был счастлив — напротив, я умер бы с печали. Прасковья Михайловна, простояв в соборе от 12 часов полуночи до 6 часов утра, дремала и спросила подушку, которой долго не подавали и о которой Александр Ни​колаевич, хлопоча, перекликал всех: Маврушу, Мариану, Владимира, Петра, Ушакова, вестового и т.п. На​конец принесли, и я, принужденный расстаться с об​разцом счастливого супружества, вышел, но, увидев в гостиной Вариньку, завернул к ней. Она, заметив, что я грустен, сказала: «После причастия должно быть веселым». Увы, божок, подумал я, поцелуй твоей руки для меня лучше причастия, но и он не развеселил. Меж прочим у ней вырвалось слово, коего точный смысл надо непременно узнать. «Я очень желала бы, — ска зала она, — чтоб вы подумали об истинном назначении человека и не гонялись бы за суетностию».

Сегодня она одета в то синее шелковое платье, ко​торое так долго было у меня и которое она очень любит, ибо, как говорит, подарок сестры. Я желал бы знать получше историю сего платья. У меня оно казалось старым, негодным, а на ней прелестно. Прасковья Михайловна обрадовала меня приглашением обедать У них на праздниках, а Варинька поручением сделать Для нее визитные билеты. О! Варинька, Варинька, с какими сладостными надеждами я ложусь спать. Прости мой друг, мой бог. Прости.

20-го. Понедельник.

Наконец исполнилось желание, и я весел, и я с праздником. Говорят, что долговременные бедствия ох​лаждают и самую жаркую душу, что сердце, преиспол​ненное горестей, не может радоваться, что глубокие язвы несчастия неизлечимы. Я, испытавший одно из самых величайших зол, нимало не простыл; обременен​ный, кроме болезней всеми скорбями, часто радуюсь до исступления такими случаями, которые не обратили бы даже и внимания большой части людей. Нет ни малей​шего сомнения, что в Варинькиных объятиях излечи​лись бы все мои язвы, забылось бы все протекшее, и я... О Боже, неужели это никогда не сбудется? Неужели я узнал ее лишь к усугублению страданий?

Вставши ранее обыкновенного, я с живейшим удо​вольствием занимался визитными билетами для любез​ной Вариньки, и в ту минуту, как хотелось отослать их, вдруг является Петр, подает сверток радостей незабудки Варинькиных трудов, которые вмиг спрятав за пазуху, похристосовался с Меркурием, дал ему пол​тину на пряники, а когда он ушел, то, целуя, нюхал счастьетворный лоскуточек, задохся, лег на диван и средь сладчайших мечтаний пролежал более часу.

Теперь я в жару от мысли сделать божку портфель для бумаг и письма: на одной стороне надежда, будет лелеять любовь в люльке; на другой — средь бури сын Киприды в утлом челноке, с надписью: L'amour le conduit177; к тетради чистой бумаги вместо фронтисписа са — Купидон, сокрытый внутрь розы, с надписью:

Без повязки, как дружба;

Весь нагой, как истина;

Без крыльев, как постоянство;

Без оружия, как невинность:

Такова была любовь в золотой век;

Такова же она еще и в вашей семье!178

Очень поздно; свеча гаснет. Прости.

21 го. Вторник.

Александр Николаевич, греясь у топившейся печки близ дверей, столь жарко целовал Прасковью Михай​ловну, обнявшись с нею, что не слышал моего прихода, а увидев меня, сказал: «Она все ходит целовать, я отучаю, чтоб не ходила» — и еще прибавил несколько поцелуев. Прасковья Михайловна, любезно приветствуя, благодарила, что кстати пришел: сегодня рождение княж​ны Варвары Михайловны, коей голос слыша в гостиной, я поспешил туда, чтоб опять поцеловать ручку.

Она кушала пасху со сметаной и четверговой солью; это ее любимое кушание. Средь восхищения испугал меня длинный стол с девятью приборами, широко рас​ставленными; трудно, казалось, сесть так, чтоб не ли​шиться удовольствия наливать ей пить 179. Я спасся, сев выше Крузе и Портнова. О! Друг священный, доколь в теле душа, ты в душе. Не знаю, чем буду за гробом, знаю что по гроб я твой. Ах! Как бы я рад быть совершенно уверенным в бессмертии души! С каким бы восхищением я повторял:

Да, так как душа бессмертна,

Я останусь верным тебе и за гробом!180

За столом Прасковья Михайловна, крепко поцеловав Вариньку, начала тост за ее здоровье; вслед ей всяк опорожнил свою рюмку шампанского. Сегодня у них именинница сестра княжна Александра, и брат князь Валентин181 также именинник. Варинька, говоря со мною об этом, сказала, что она особенно дружна с двумя з своих сестер: с Марфою Михайловною182 и Елисаветою Михайловною. Клеопатру превозносит ангелом.

Сегодня она бледна, не авантажна, а все мила до очарования. Опять в любимом синем платье, глубоко вырезанном; я пристально рассмотрел плечи, часть гру​ди и спины: все форм прекрасных и очень, очень нежно, хотя не чрезвычайно бело. На шее коральки не совсем к лицу. В новых лиловых ботинках ноги прельщали во весь день. Впрочем, все сии прелести тела в другой не сделали бы никакого впечатления на меня. По случаю дня рождения и Крузе подходил к руке Вариньки, которая поцеловала его в щеку: мне это было столь больно, что я в жару сделал завет никогда не подходить к руке дам, щадя их дружков.

Можно бы много еще кое-чего записать в память дня столь приятного, но дремлется, смеживаются веки очей, сытых Варинькою.

Прости, мой милый, мой прекрасный друг, прости!

25го. Суббота.

Вариньку я застал одетою на обед к Пономареву: в светло-желтом шелковом платье последнего вкуса; прекрасные волосы без чепчика были во всем их блеске; на шее опять коральки; перчатки, несогласные с цветом платья, заменились по моему совету шведскими. Побе​гав то за тем, то за другим, наконец решительно села поговорить со мною.

Я был в странном состоянии: горе от неожиданности не обедать с нею осиливалось радостию видеть ее в наряде, без чепчика. Меж прочим она сказала: «Очень жаль, что не дома обедаю, — настанет время, когда и я буду жить для себя». Какое изменение! Варинька, се человек, тобою созданный!.. Неужели на погибель? Нет; ты добрая, не погубишь меня... Скоро приехал Алек​сандр Степанович (Лавинский. — С.Ш.) с дочерью и увезли весь мой мир — Вариньку.

Мы сели за стол в 3 часа. Александр Николаевич, сказавшийся больным, был весьма разговорчив, веро​ятно, с радости, что отделался от обеда в гостях. При слове, что Ване 9-й месяц (он родился августа 19-го), «у нас в Ботове, говорил он, празднуют все именины, все рождения с иллюминациею и фейерверком; подо​бный день всегда стоит около трехсот пятидесяти руб​лей; а у старой княгини, тещи, бывает и театр». Пра​сковья Михайловна велела Федору подать квасу; я по​проворнее усача схватил бутылку; она готовила стакан, думая, что хочу налить ей пить; но я предоставил это удовольствие Александру Николаевичу; она приметно угадала мою мысль и улыбнулась.

Мочи нет, хотелось дождаться Вариньки, но тщетно: после 5 часов стало совестно обременять собою Алек​сандра Николаевича; принужден уйти. Сей день отмечен от всех прочих: четверть часа беседы с Варинькою, перевешивая уныние, ставит его наряду с незабвенным днем пришивания флера к маске. Состояние моих чувств в сию минуту есть смесь единственная: неизъ​яснимо приятно и очень, очень жарко! Кажется, что если б я открылся ей в своей любви, то было бы легче. На страстной во время говения породилось во мне же​лание показать ей сии записки. При каждом размыш​лении — можно ли это сделать, затрудняется дыхание и сердце иначе бьется. Я не могу надивиться чудесным действиям любви.

В постели как-то лучше думается, особенно об Вариньке.

Прости!

6-го. Воскресенье.

Поутру от губернатора Жюлиани, зашед ко мне, ска​зал, что сего вечера у Александра Николаевича будет бал, будет ужин, будут танцевать, — сказал и тем свел с ума. Чрез минуту я показался ему больным. «Вы нездоро​вы?» — «Да» немного». — «Как же хвалитесь, что не знаете никаких болезней». — «Я угорел». — «Где? У вас не топлено». — «В гостях». — «Где же? Понимаю: вы ночь не спали, трудились для праздника». — «Неправда; я спал, как сплю всегда, и еще лучше». — «А больны!» — «Не мучь меня; мне грустно...»

Он скоро ушел; я лег спать и спал весь день; вместо обеда пил чай, который не люблю, и вместо ужина опять пил чай, который не люблю.

Теперь 11 часов; должно бы спать ложиться, а я лишь встал и, верно, всю ночь не усну. Теперь ничем не отделаться от мучений, теперь Варинька танцует.

Возможно ли ей не танцевать, говорит рассудок; да и какая в том беда? Ах! Всяк ее трогает, обхватывает! Рассуди. Нет, не рассуждаю; ибо испытал, что тут рас​суждения не помогают. Сделай, чтоб воображение не мучило меня, тогда пройдет и грусть моя. В прошлый четверток я узнал, что она всю ночь, до 3 часов утра, танцевала на балу у Медведникова, но тогда дело было уж прошлое, а теперь мучительно по многим-премногим причинам: теперь вечер в доме Александра Николаеви​ча, в доме Вариньки, а я не могу быть там.

Одна уж мысль сия

Вмещает для меня все муки бытия.

При всем этом, думая, что Варинька меня любит, я среди самых мучений счастлив и своей участи не про​меняю ни на чью участь в свете. Незабудки, милые незабудки, труд и дар друга священнейшего! С вами я сплю, вас я целую, засыпая и просыпаясь, вы — ис​точники моих надежд, вы знакомите с радостьми душу, столь давно им чуждую, вы и теперь, осыпаясь поце​луями, облегчаете меня. Ах! Незабудки, смотря на вас, я чувствую, что вы подобно праху Феникса можете родить Атланта: сделайте меня вас достойным! Мне, как кажется, предстоит трудный подвиг. Чтобы пытаться достичь невозможного, достаточно только любить... По​пытаюсь читать; нет, буду писать Рогнеду. Итак, прости​те, любезнейшие тетрадки о Вариньке священной.

Простите!

28го. Вторник.

Какая внезапная радость! По старанию Вариньки прибавился мне третий день жизни в неделе; в четверток позволено счастие учить Сонюшку, то есть видеть Вариньку. Мысль, что это случилось по старанию Варинь​ки, сторицею множит благо, которое и само по себе очень, очень велико. О! Друг священный, почто не можно благодарить тебя соответственно чувствам, почто не можно пасть ниц пред тобою и расцеловать твои руки, ноги — ах! — лицом отер бы прах ног твоих!.. Нет, порывы моей души неизъяснимы!

Я боготворю тебя не только потому, что ты того достойна, но и потому, что человеку, как из собственного опыта вижу, необходимо нужно боготворить кого-нибудь, что-нибудь. До тебя в моей душе никто не жил: раздраженная в долгом, незаслуженном злосчастии, не чтила она даже и Бога, своего Творца. Узнав тебя, тобою преисполнилась.

Считая влечение похвальным уважением всего изящ​ного, высокого, я охотно удовлетворял ему; но однажды, пришед домой с книжкой Байрона, бросился на диван и, осыпая мечту поцелуями, узнал, что это влечение есть та любовь, от коей столь много Вертеров погибло; узнал ясно, сказал себе все, что рассудок может сказать в подобном случае, и пошел вперед...

Опытом убежденный, утверждаю, что, вкушая ис​тинную любовь, нет возможности раскаиваться. Любовь есть источник добродетелей; любовь, подобно вере, улуч​шает, облагораживает душу и есть союз человека с добродетелию (но, конечно, любовь — источник добро​детели для душ чистых и невинных). Кто же видел фанатика, который бы страдая за своего бога, раскаи​вался? Я уверен, что Прасковья Михайловна, следуя за мужем в Сибирь, средь горестей, средь плача встречала такие минуты удовольствий, каких прежде никогда не знала и каких не знает ни один счастливец. Связь, основанная на страданиях, гораздо возвышеннее той, которая основана на наслаждениях. Может быть, это даже наиболее трогательное удовольствие183...

Уверен я и в том, что никакой Вертер не примет дара жизни с условием перестать любить. Сафо броси​лась в воды Левкода не с тем, чтоб излечиться от любви, а с тем, чтоб умереть любя184.

После обеда Сонюшка в первый раз училась танцевать у Расинского; Прасковья Михайловна с Александром Ни​колаевичем сидели в зале, а я говорил с Варинькой в гостиной. «У нас воскресенье был вечер, — сказала она мне, — и танцевали хотя только в четыре пары, но более и охотнее, нежели на всех других балах». — «Кто из мужчин танцевали?» — «Крузе, Иванов, Портнов и Шелихов. Всего было лишь двадцать человек. Мне очень жаль, что вы не можете быть в подобные вечера...»

Ссорясь со своим воображением и благословляя Ва-риньку, я старался переменить разговор: коснулся своих писем к Юшневской и Соломирскому, которые еще до обеда отдал ей для прочтения. «Почему вы пишете с таким отчаянием? — спросила она. — Разве вам так очень худо в Иркутске?» — «Иногда бывает не худо, а хорошо, и очень хорошо. Но вообразите, что представляет мне будущность. Если содействие Шиллинга останется без​успешным, то придется, не ожидая милостей, уехать своевольно...» — «Вам в Иркутске недостает друга». — «Мне лучший друг — мой журнал, лишь ему могу вверять свои чувства». — «Разве у вас ведется жур​нал?» — «Пишу». — «И обо всем, что случается?» — «Нет, вовсе не обо всем. От вас у меня нет тайн; я очень рад бы показать вам свой журнал. Прикажете?» — «Не знаю: меж двумя полами так много приличий, которые не должно преступать...» Ах! провинился, подумал я и, безмолвствуя, клялся в душе никогда не давать ей повода к преступлению своих обязанностей.

Но, Боже! Неужели читать сии записки, невинней​шую отраду несчастного, есть преступление? Она уже не в тех годах, когда девушке не позволяются тайнк. Признаюсь в слабости: душа горит от страстного жела​ния сказать: люблю! Так горит, что не могу писать. Что же будет в постели с незабудками? Ах! Здравствуйте, здравствуйте, милые незабудки! А ты, портфель, прости!

30-го. Четверток.

По новому судеб распоряжению и четверток день красный. К усугублению счастия застал Вариньку оде​тою, за шитьем в гостиной и целых пять часов смотрел на нее, говорил с нею. При изъяснении моей благодар​ности за третий день жизни в неделе она сказала, что это galanterie francaise185 , какой от меня никак не ожи​дала. У меня было на языке, что, посмотрев на нее пристально, и немой скажет bon-mot186 ; но удержался, не вымолвил, ибо это было бы в самом деле galanterie francaise, которую я не люблю.

Твердо помня ее надышнее желание, чтоб я подумал о истинном назначении человека и не гонялся бы за мечтами, просил объяснить, в чем, по ее мнению, состоит сие назначение, но она, отделываясь от словесных объ​яснений, так взглянула, что я понял и чуть не задохся.

За столом милая Патя вскарабкалась на Варинькин стул, чрез что Вариньке пришлось сидеть подле меня ближе всех разов. Во все продолжение обеда я ощущал в себе странное действие от сего сближения; мне стра​стно хотелось коснуться ее ног, но не смел; рассуждая, можно ли, не можно ли и с минуты на минуту откла​дывая решение, встал не коснувшись.

Не чудно ли это? Пред нею я вовсе другой человек! Вовсе не тот Медокс, который столько раз удивлял своею отчаянностию. Она опять любопытствовала в истории моего сердца и непременно хотела знать, кто мне нра​вился. Сегодня она в шароварах, которые очень, очень нравятся моему воображению, и в тех больших вязаных башмаках, которые не любит мое зрение; впрочем, я б и их расцеловал за неимением шаровар...

Ах! Постой, постой, воображение, не шали; надо еще много записать. Она лишь голову убрала: все прочее в утреннем состоянии. За столом в том диком капоте из чинчунчи, который я люблю лучше всех ее полупарад​ных платьев, она — надеюсь — по близости ко мне частенько поглядывала на прорешки в рукавах, а я меж тем думал: вот отверстия поцелуям до пятен.

Вчера Александр Николаевич с Прасковьею Михай​ловною обедали у Мичурина на свадьбе, где пили 25 лдоровьев; сего вечера Варинькин черед быть там на ужине. Завтра, 1 мая, все они будут на гулянье, по желанию Александра Степановича. Варинька с величайшей искренностью говорила мне об Елисавете Алек​сандровне (Лавинская. — С.Ш.) и опять сказала: «При​дет время, когда и я буду жить для себя».

По случаю рождения или именин Андрея Николаевича187 пили шампанское. В каком-то состоянии буду я 4 декабря? Конец бумаги велит расстаться.

Прости. Прости.188

Май.

2-го. Суббота.

Ходил за радостьми, принес печали. Взглядов немно​го, и те вовсе обыкновенные; нет ни одного лестного слова; может быть, потому, что устала. Я, кажется, ни в чем не виноват пред нею. Вчера, после гулянья, был вечер у Александра Степановича, и Варинька опять танцевала до утра, так же как и третьего дня у Мичу​рина. За столом при слове, что бригадный не глуп и часто говорит недурно, а иногда удивительно глупо, Прасковья Михайловна весьма кстати сказала француз​скую пословицу: кто гонится за излишним умом, теряет даже то, что имеет189.

Варинька попросила рябиновки; Крузе успел налить прежде меня; я вспыхнул с лица; невнимательная ни​чего не приметила, и мне грустно. Какое малодушие! Никто лучше меня не чувствует, сколь все это мало​душно; но как исправиться? Крузе делал Вариньке поручение, достойное немецкого мастера, — поручение купить ему на воротнички материи. Варинька, сказав, что Мавруша сейчас идет в лавки, кликнула ее; а Мавруша, посмотрев на его воротнички, сказала, что это batiste d'Ecosse190 и что лучше взять батисту. «Почем и много ли надо на дюжину воротничков?» — «Аршина полтора, по двенадцати рублей аршин». — «Как дорого? Купи один аршин в десять рублей...» и денег не дал! Вот прямой немец...

Боже, какой я негодный! Я теперь зол на Крузе только за то, что он налил рюмку вина моей Вариньке! Но право, я точно столько же зол и на себя. Грустно. Ах! Друг мой, друг священный, любезная Варинька, когда минуют огорчения? Где брег страданиям? В твоих объятиях иль — во гробе? Прости, божок, прости!

7-го. Четверток.

Опять изменилась! Опять не смотрит! Что сделалось тебе, божок? Я, как кажется, ни в чем не виноват пред тобою. Разве то неблагоразумно, что сказал о своем журнале?

С прошедшей субботы заболел у меня нос, и я никуда не выходил до сего дня. Во вторник с утра, разумеется, по нетерпеливости и малодушию, любви свойственно​му191, я был так грустен, так мрачен, как в черные дни шлиссельбургские. Около обеда облегчился рисованием незабудок: ее шитье лежало предо мной, чтоб лучше видеть недостатки прежнего узора. Возможно ли же не развеселиться?

Сегодня погода ужасна: вдруг выпал снег на пол-ар​шина, метель и буря; нос не совсем еще зажил, но я, несмотря ни на что, ходил к Александру Николаевичу; не мог вытерпеть! Сонюшка почти не училась, ибо я опоздал; а в три часа она должна была одеться для Расинского, который не пришел за погодою. Варинька явилась к столу тогда, как суп был уже разлит; бледна и все как-то не так; и прекрасные волосы не прекрасны, едва завиты, едва видны из-под большого чепчика с большими розовыми бантами не моего вкуса. Впрочем, может быть, если б она хорошенько взглянула, то б и чепчик был хорош до очарования. Уж другой раз почти вовсе не смотрит. Как это мучительно!..

Тщетно, целуя милые незабудки, уверяю себя, что душа, подобная Варинькиной, нелегко изменяет свои чувства и склонности: все, знай, грустно. Однако же сегодня есть словцо, совершенно согласованное с моим образом суждения и очень утешительное. «Я ненавижу всякий род службы, — сказала она, — служба ни к чему не ведет, вовсе бесполезна».

Ах! Друг мой, друг священный Варинька, если б ты при сих словах взглянула по-своему, то б я не был грустен, не худо бы ужинал, не боялся бы ночи... От какой малости зависит покой души!

Милая Патя отнесла ей в спальную мой новый узор незабудок, за который почти не благодарила, что мне очень понравилось. Впрочем, хвалила и обещалась скоро начать.

На прошедшей неделе, услышав от Прасковьи Ми​хайловны, что губернаторша отказала ей в семенах под предлогом неимения, я показал письмо Зарубаева, при мне случившееся, в котором он говорит, что тетенька получила из Москвы от Фишера множество семян и он с нею вместе занимается в огороде сеянием. Все удиви лись коварству бабы, не хотящей, чтоб городничий имел стол, равный губернаторскому. Я взялся достать от нее семян и достал; Зарубаев, сам принесши, сказал, что в воскресенье Прасковья Михайловна и княжна Варвара Михайловна были у них на вечеру и что он танцевал с княжною, которая на его вопрос, не устала ли она, отвечала: «С вами не устала».

Спать не хочется, а пишется очень худо. Прости.

9-го. Суббота.

Мой ангел Варинька нездорова: беспрестанно голова болит, и очень сильно; на лице видно страдание. Это меня так печалит, что я уже не думаю о хладности ее взоров. Так-то одно зло делает нас бесчувственными к другим бедам. Она зябнет даже в пелеринке, а погода прекрасная и так тепло, что чрезвычайнейшая грязь вдруг исчезла.

Гораздо прежде обеда явилась она в кабинет со своим листком в Москву и уже не уходила. За столом много говорили о беспокойствах во всей Европе. Александр Николаевич осуждает все народные восстания, особенно же поляков бранит192; а Варинька защищает всех. Я, не пущаясь противоречить Александру Николаевичу, ду​мал про себя, что все сии бунты суть следствия новой системы политики и тех неправосудий, тех глупостей, какие сделаны Венским конгрессом.

Например: для истребления семян демократии госуда​ри разделили меж собою вольные города Германии, ко​торые были вольными по священнейшему праву: умев пользоваться трудными обстоятельствами империи и по​роками императоров, они посредством денег выкупались на волю. Их было около восьмидесяти, из которых многие свободны с XII века, а все — прежде XVI, и все были в цветущем состоянии по общему меж ими Ганзейскому союзу торговли. Могут ли же они теперь быть довольны? Рассеянные по всей Германии, могут ли не пользоваться удобностию сеять крамолы против царей?..

Тут нехотя вспомнишь слова Оксенштиерна к его сыну, по молодости лет робевшему ехать на Мюнстерский конгресс: «Не бойся, поезжай и посмотри, какими людьми свет управляется»193.

10-го. Воскресенье.

Столкнувшись у обедни с почтмейстером, я поехал к нему на обед и там услышал от Воинова, что он ныне зимою имел случай войти в дом к Александру Никола​евичу, да так как-то разошлось дело. «Ну, брат, — сказал Меркушев, — не последнее бы дурачество это было». — «Наугад не узнать, — продолжал Воинов, — мне не гораздо хотелось толковать с Муравьевыми, а то б, может быть, было бы дело...» Этот мистический язык заставил меня спросить Меркушева о значении, и я узнал, что Воинов назначался сватать княжну Вар​вару Михайловну за Пильникова.

Не совсем поверив, я просил возобновить разговор, что Меркушев и сделал, коль скоро Воинов возвратился от почтмейстера. Наконец убежденный, я так разозлился, что вышел из благопристойности. Особенно обидело меня то, что Ланганс, бывший на совещании, называл княжну цыганкою и что будто Пильников не возьмет теперь княжны, ибо нашел лучше. «Разумеется, для борова свинья лучше человека», — подхватил я и разругал си​биряков, как скотов. Меркушев унимал меня, держал мою сторону и твердил, что Муравьев мне благодетель и потому при мне не должно худо говорить о его доме.

Ввечеру загорелось идти рассказать все это Вариньке. Она удивилась, как я это предвидел; но никак не ожи​дал, чтоб она меня удивила, сказав, что Пильников хороший молодой человек. Впрочем, я приписываю это ее чрезвычайной доброте и незнанию Пильникова, ко​торый есть не иное что, как приказный, знающий за​коны, и невежа во всем прочем. Он из казацких детей. Вся его родня в низших званиях: брат был квартальным, теперь поверенным по кабакам; сестра сговорена за пьяницу, здешнего подпоручика Кузнецова, бывшего барабанщика. Взросши средь подобной сволочи, бедный Пильников не может иметь понятия о Вариньке и, конечно, думает, что ее можно удовлетворить точно теми же средствами, как и сестру его.

Александр Николаевич со всем домом обедал у Портнова, где что-то проказничали над горшком лилий, ич Варинька, как сама говорит, устала до смерти; а все-таки поехала на вечер к генерал-губернатору. У ней много дней, в кои может равно Бутурлиной сказать: «Мой дом в карете». До праздника она была, как Флора свежа, румяна; а теперь, измученная, бледная, походит на больную и меня тем же делает. Соблюдение досадных приличий не позволяет много говорить...

Я в сию минуту подобен путнику, который, томясь жаждою, зрит вдали струи вод немногих, спешит к ним, думая, что ключ иссякнет прежде достижения и он без сил идти далее падет, умрет. Ах! Ключ радостей, ключ счастия, жизни, теки, красуйся и напой, напой меня! Твой путь я усажу цветами; дам лишь зефирам играть вокруг тебя, от аквилонов, от бореев собой загорожу, и ты узнаешь век иной, век златой... Какие приятнейшие мечты! О! Если б бог сна продлил их в сновидении.

Давно уже дремлется; прошлую ночь я очень мало спал. Прости, портфель любезный; ты сменяешься незабудками.

Прости!

12-го. Пятница.

Дудин, третьего дня из Москвы приехавший, был сего утра у меня с визитом и чрезвычайно встревожил рассказами о любезных сестрах, племянницах и пле​мянниках. Меж прочим сказал он, что князь Валентин Михайлович (брат Шаховской. — С.Ш.) сам привез ему посылку к П.А. Муханову, состоящую из белья и до​рогою как-то поврежденную огнем. Искренне жалея соперника в несчастии, я радовался случаю видеться с Варинькою.

День казался бесконечным. Для сокращения времени начинал писать, рисовать, читать все, что есть; но нет, не то на уме. Вздумал лечь спать: мухи мешали; велел запереть ставни; впотьмах едва прошло несколько ми​нут, как обнялся с призраком Вариньки и был в неизъ​яснимом исступлении. Каким бессметием поцелуев осы​палось все ее тело!..

Наконец приспело время идти, прийти и увидеть. Ее не было в гостиной. Прошеная, явилась с отверстыми от удивления глазами, по которым при первых словах было видно сильнейшее участие в делах Муханова. Средь разговора, при воспоминании ящика с письмами, она сказала, что после всего писаного Юшневскою мне делает много чести, что я не раскрыл ящика. Я отвечал, что, не веря нелепостям, думал и думаю, что она могла питать платоническую любовь к П. А-чу (Муханову. — С.Ш.), которая усиливается его несчастием по общему свойству душ изящных. «Верно, верно, не было ничего более», — подхватила она с лицом совершеннейшего отпечатка презрения слабостей.

Пришедши домой худо расположенным, разумеется, не развеселился пишучи...

Прости.

13-го. Суббота.

Случайно попалось мне в руки прекрасное «Путеше​ствие Кира», сочинение Рамзея на английском и фран​цузском. Купив за безделицу и отдавав переплетчику подновить, принес будто Сонюшке; как же обрадовался, когда Варинька воскликнула: «У вас есть эта книжка! Ах! Как я рада. Я ее очень знаю, очень люблю. Все собиралась написать, чтоб мне ее прислали; у нас дома несколько экземпляров. Я по ней буду учиться по-английски...»

Нет возможности изъяснить, сколь сей бездельный случай делает меня счастливым. О! Если б все дни, все часы моей жизни можно проводить в служении Вариньке, то б и я был счастлив — я, чуждый столь давно и самых малейших радостей, был бы счастлив в объятиях Вариньки равно богам в Олимпе!.. Ах! Как эта мысль, разрождаясь, озаряет мрак моей души.

Варинька любит цыплят, пока они столь малы, что можно сгрызть все косточки; а больших вовсе не ку​шает. Она с аппетитом кушала кресс-салат.

Ввечеру я ходил с Граффом в сад и там опять видел ее. По узкости дорожки она шла несколько десятков шагов рядом с Портновым, который теперь почти живет у Александра Николаевича.206

25-го. Четверток.

Уже с час сижу над портфелыо и думаю, писать иль не писать, желая сказать Вариньке, что я оставил свой журнал; ибо она как-то изменилась со времени известия о его существовании. Для опыта не писал более недели; трудно отказаться и от сей последней отрады. Все эти дни мне было очень скучно; а теперь — ах! — теперь очень, очень мучаюсь: по случаю государева рождения в Казенном саду гуляние и Варинька теперь танцует.

Вчера, в Иванов день, на заимке у губернатора Ива​на207 был бал, и я долго смотрел, как Вариньку всяк кто хотел обхватывал, вертел; а я лишь смотрел и — не знаю, как выразить.

Вчера Ваня упал с дивана в виду Александра Нико​лаевича, который говорит, что нет возможности изъяс​нить, как больно было видеть сына падающим: он му​чился одно мгновение, а я два часа. Бог знает сколько раз уходил с намерением не возвращаться и через ми​нуту снова являлся, влекомый ненасытною страстию смотреть на свое божество.

Она была в белом платье, очень коротком; я любо​вался ногами; они не крошечные, но очень узенькие и прекрасной формы. Ах! Любезные ножки, скоро ли я вас расцелую? Елисавета Александровна сама убрала ей голову, будто на смех, очень худо, украсив несколь​кими маленькими алыми цветочками, которые вовсе не шли к ее черным волосам; а себя, напротив, богато увенчала букетами цветов.

Признаюсь, я рад был видеть Вариньку на балу не авантажною; я не желаю, чтоб ей прельщались.

В продолжение урока я кое-как ухитрился заставить ее сидеть в гостиной; она много разговаривала о своем вчерашнем танцевании. Странно, что столь умная, столь хорошо умеющая читать чувства сердца не понимает, что мне мучительно видеть ее танцующею с другими. Вовсе не танцевать ей, конечно, невозможно; но по​меньше — в ее власти208. Прасковья Михайловна и Александр Николаевич рано уезжают с балов: она остается с Елисаветою Александровною.

Сегодня во время обеда Александр Николаевич бра​нился за это, говоря, что лошади и без того замучены, что впредь не велит посылать карету, хоть пешком изволь приходить. Это сказано отнюдь не в шутку; она, потупив глаза, умолкла с пленительною женскою ус​тупчивостью, и мне стало жаль ее до смерти. В эту минуту она была неизъяснимо мила.

Вчерашние Ванины именины отправлялись сего дня. Обед отличался от обыкновенного лишь бутылкою шам​панского. Отец, бросая вверх сына, шутя сказал, что род Муравьевых есть первый в свете, и, обратясь к Вариньке, прибавил; «Вы должны почитать, уважать нас». — «Я давно уважаю, потому что один из них умер на висельнице, двое мучаются в Петровске, а третий здесь»209.

Не сродная ходить за цветами, она любит их букеты. К слову о вчерашнем бале, который ей показался скуч​ным, она сказала, что в ее первую бытность на балу у губернатора, увидев залу, убранную фестонами, пришла в чрезвычайное восхищение по неожиданности такого обилия цветов в Сибири. Надо знать, что это восхищение не могло произойти от благоухания, ибо вообще все здешние цветы не душисты; красивых же множество. Она, довольная весьма немногим, способна и к вели​колепию; я помню, как однажды при речи о доме Сибиряковой, воскликнула: «Ах! Я бы желала иметь этот дом!..» Вчера ее танцевание имело действие вовсе не такое, как в маскараде. Я дрожал, завидуя каждому прикосновению к ней; да и теперь дрожу...

Как худо пишется. Я думаю возсе не о том, что пишу. Мне мечтается, как мой бог теперь в саду танцует и как моего бога всякая дрянь прикасается. Вот смеш​ная причина мучению, скажет иной. Не знаю, кто более достоин сожаления, я или чуждый подобных мук.

Вчера она попросила Портнова срезать ей жасминов для Елисаветы Александровны (ибо ему принадлежат те жасмины, поставленные на время к Александру Ни​колаевичу по причине перестройки в его доме); подобрав букет, ему же предоставила счастие связать оный в ее руках, что он делал весьма медленно, стоя так близко, что боком касался почти всего ее тела. Меж тем она просила его танцевать на балу; фанатик отговаривался, а она знай просила со свойственною ей любезностию.

Разумеется, я тут не подозреваю ничего; несмотря на то, мне становилось так дурно, что в глазах меркло и голова кружилась; принужден был выйти из залы в гостиную и там сесть, чтоб не упасть. В сию минуту расслабления я сердился на себя и на нее: на себя — за неумеренную страсть; на нее — за то, что она, столь умная, не щадит меня; но, оправившись, простил от всей души, по рассуждению, что не знает степени моей страсти.

Ах! Варинька, мой друг, мой бог Варинька, когда изменятся обстоятельства? Когда перестанут думать, что ты покраснела бы от стыда, если б кто сказал, что Медокс тебя обожает? Какая черная, мучительная мысль!.. В сильнейшем волнении чувств не могу про​должать писать. Прости, до завтра. Увы! И завтра будут те же мучения. Прости!

Скоро 2 часа пополуночи. Я выходил на двор; верхи Спасской церкви все еще озаряются иллюминацией в саду. Неужели Варинька все еще танцует, обхватываясь со всеми? Престань, безжалостное воображение, не мучь меня!

Спать нисколько не хочется. Буду писать; авось встречусь с какою-нибудь утешительною мыслию.

Вот кое-что из разговоров незаписанных дней. Хороший живописец делает теперь портрет с ее сестры Клеопатры в подарок некоему саксонцу, который, прожив в их доме более 20 лет, отъезжает в Дрезден к своим дочерям. По​следние письма по сему случаю невеселы. Это было сказано с тою небесною добротою, которою я в ней прельщаюсь, и с теми отблесками душевного удовольствия, которыми ее лицо всегда светит при воспоминании о родных.

«21 апреля у нас всегда очень праздновали, — гово​рит она, — обыкновенно до четырех или пяти часов утра. Я помню, как после подобных балов, не ложась спать, мы, сидя под открытыми окнами, смотрели на рождающийся день». — «Сии пиршества нужны ли для вашего счастия?» — «Нимало». — «Любите ли вы бо​гатые мебели?» — «Не слишком; у нас была" прекрасно убранная комната, в которой я не любила сидеть». — «А я, признаюсь, я люблю мебели. Для моего счастия нужен блеск красок и металлов — нужны картины, бронзы, мраморы, фарфор». — «Вот видите ли!» — под​хватила она, образом упрека с приметным сожалением и тем обрадовала чрезвычайно.

С тобою, единственная, несравненная женщина, с тобою я был бы счастлив и в беднейшей хижине, если б был уверен, что ты счастлива... Боже! Как я расстроен. Чего мне хочется? Жить вместе с нею, смотреть на нее, целовать ее, служить ей; хочется подарить ей самого себя и быть орудием ее счастия. Мне кажется, что высшее благо женщины заключается в мужниной люб​ви, к которой если присоединяется здоровье и безбедное состояние, то она совершенно счастлива, если не раз​вратна... Но, увы! Я в ссылке, стократ злосчастнее ее. Зима, зима, приди скорее! Поставлю все за все. Подобно Гомерову Юпитеру двумя шагами достигну края все​ленной или погибну.

Намеднись я видел, как в ее маленькую комнатку пронесли вместе с безменом множество черных хлебов. Это меня долго мучило при мысли, что от подобных съестных припасов заводится пропасть мух, которые беспокоят ее, моего бога.

Граф знал Вариньку в Верхнеудинске210 и говорит, что она очень пополнела. Он уверяет, что я отлично креп​кого сложения; надежнее даже и Александра Никола​евича. Как истолковать, как поверить, что радуюсь своему здоровью только для Вариньки?

Рука устала, и тушь высохла. Давно рассветает. Прости.

Целуя незабудки, с которыми я всегда прощаюсь, как с Варинькою, мне всегда приходит мысль, что Варинька назначала их Муханову на подтяжки. Как бы я желал видеть этого человека счастливого-пресчастливого.

Июль.

11-го. Суббота.

Сей час вышел из лазарета, в который принужден был уйти от притеснений начальства. Я мучился там невероятно. Однажды, в истоме заснув, видел во сне, будто Варинька наедине с каким-то мужчиною, дарит его своими трудами по канве — прекрасною, большою портфелыо для бумаг. При изъявлении благодарности их уста сближались, кажется, для взаимных поцелуев, которых, слава Богу, не видел. Проснувшись в ужаснейшем положении, ни жив ни мертв; гром не мог бы сильнее поразить.

Впрочем, так как мне жарко хочется от нее подобных подарков, особенно портфели, то я и разумею, что сие сновидение есть не иное что, как сбивчивый отголосок желаний души, сильно занятой одним предметом. Сей​час оденусь и посмотрю хоть на наружность Вариньки-ной обители. Завтра надеюсь обедать там. Как сердце трепещет при мысли увидеть ее.

Прости, листок211.

12-го. Воскресенье.

После двухнедельной мучительной разлуки, обедая в саду с Варинькою, я беспрестанно благодарил Все​вышнего, поглядывая то на нее, то на небо сквозь отверстия простой беседки. В жару чувств, при полноте сердца, мысль и взор невольно обращаются в превыспренния.

Она много-премного смотрела на меня, и очень мило. Забывшись, сама налила квасу, поднесла к устам, опом​нилась и взглядом попросила извинения; потом под​ставляла стакан по-прежнему, и я по-прежнему наслаж​дался непонятным удовольствием, наливая ей пить.

После обеда все сели в саду; она с шитьем долго не могла усесться, не любя быть на солнце; я кое-как ухитрился поставить ей стул на отлогом месте в тени дерева. По окончании заседания, хватившись ножниц, считала их безвозвратно потерянными в траве; однако ж искала; я помогал, разумеется, с живейшим жела​нием найти, в чем мне и посчастливилось. Я желал бы, чтоб астрономы при открытии новых миров чувствовали хотя половину той радости, коею я преисполнился, увидев в песке блестящие кончики Варинькиных нож​ниц. Какая безделица делает любовника счастливым!

Для счастия Александров, Цезарей надобны побе​ды — смерть сотен тысяч людей... И сих бичей вели​чают, а над мужем, страстно любящим свою жену, нередко смеются, особенно французы, le grand peuple212. Я не знаю ничего нелепее человеческого рассудка. Все видимые, вещественные произведения природы тем бо​лее изумляют премудростию творца, чем подробнее рас​сматриваешь их; умственные же способности человека теряют по мере того. Странно, о чем бы я ни стал писать, кроме Вариньки, сейчас отпадет охота от пера и захо​чется сказать: прости.

22-го. Среда.

По желанию Прасковьи Михайловны все сии дни я занимался видом Иркутска, который сего утра уже и подарен Елисавете Александровне (Лавинской. — С.Ш.). Сегодня ее рождение. Потому-то я столь долго и не видался с тобою, любезнейшая портфель. С какою радостию открыл я тебя и как легко, как приятно дышу, смотря на тебя! Ты мой второй друг, священная Варинька — первый. Впрочем, не ты один причиною моего восхищения. Варинька, единственная, божественная Варинька, снова озарила меня надеждами. Вчера, ма​лодушный, как дитя, грустил, отчаивался.

Ах! Вчера, до свидания с Варинькою, был черный день. Два вечера сряду ужиная с нею, не случалось налить пить; воскресенье она вовсе не пила, а в поне​дельник лишь однажды, и то подставила стакан Петру, наливавшему Прасковий Михайловне, ту же минуту взглянула на меня, но я, смутившись, потупил глаза и не прочел ее мыслей.

Вот отсюда-то породились горчайшие догадки. Пред-прошлого воскресенья, то есть 12-го, я ужинал у Алек​сандра Николаевича вместе с Елисаветой Александров​ною. Варинька по обыкновению многажды дарила меня удовольствием наливать ей пить: мне придумалось, что Александр Николаевич, может быть, находя это непри​личным, выговаривал и просил отучить. Мне было не​сносно больно мыслить, что Варинька потерпела из-за меня неприятности.

Как же я ошибся! Сколь не высоко мое понятие о сем добродетельнейшем семействе, но все еще недоста​точно. К мучениям любви присоединилась мысль о теперешнем унижении и ревность. Портнов там бывает всякий день по нескольку раз, думал я; Александр Николаевич очень любит его; может быть, хочет выве​сти в чиновники и сделать совершенно счастливым, то есть женить на Вариньке. К утешению, я скоро вспом​нил, что намеднись на именинах сестры Портновой было все семейство Александра Николаевича, кроме Варинь​ки, которая в то время ездила купаться. Теперь мне и самому все это смешно; а вчера мучило и всю ночь не давало спать.

Сегодня Варинька опять будет танцевать на балу у генерал-губернатора. Она любит наряжаться; едва обе​дала, села после всех, выходила из-за стола и, откушав, мгновенно ушла в свою комнату. 21 апреля на ней был Прасковий Михайловны жемчуг с яхонтовым фермуа​ром. На ее шее лучше всего мне нравится несколько ниток чего-то мелкого двухцветного, кажется, золота с крашеною сталью. Сегодня за обедом она была чудесно мила; я с трудом переводил дыхание, особенно после того, как налил пить.

Устал сидеть, похожу, вечер еще велик. К тому же хочется об ней помечтать.

Уже 9 часов; теперь Варинька, верно, танцует. В большой зале, в кругу огней, средь множества групп, она мелькает то с тем, то с другим — со всеми, кроме меня, ее обожающего...

Вчера ввечеру было необыкновенно светло, так что в 11 часов можно было читать под открытым окном. Свеч вовсе не подавали. Сей феномен сильно возбудил в Вариньке любопытство. На ее выразительном лице ясно виднелся жар прекраснейшей души. При вообра​жении, распаленном чудесами природы, я, глядя на нее в сумраке, пришел в неизъяснимый восторг и желал быть на минуту царем, чтоб, смело бросившись к ее ногам, расцеловать их.

Странно: при восхищении я всегда влекусь к ее ногам; потому ли, что их труднее достигнуть, или мне приятно унизиться пред нею? Ах! Не там ли, в ногах, источник восхищения?..

Однако же при всем возможном желании забыть, что Варинька теперь танцует, я едва знаю, что пишу; только то и думаю, что Варинька теперь танцует, что Вариньку все прикасаются, что Варинька всех ласкает, всем улы​бается... Признаюсь в дурачестве: это меня мучает, не могу писать. Простите, листки, до завтра. Простите.

23-го. Четверток.

Бал кончился поутру, при полном свете солнца. В заутрени еще сидели за ужином. У Вариньки болит голова. Вышед в гостиную за несколько минут до обеда, хвалила мой вид Иркутска, а о портрете уверяет, что Елисавета Александровна гораздо пригожее списка, и заметила, что все мои женские портреты хуже тех, с коих рисованы. Это меня нисколько не удивило; ибо с того времени, как я узнал ее, все женщины кажутся мне нехорошими, и потому весьма естественно, что я обезображиваю их.

За обедом, приготовляя салат, она после нескольких прелестнейших взглядов спросила, люблю я лук в са​лате? Я лук почти ни с чем не люблю, кроме икры, отвечал я. «У вас во всем очень хороший вкус». Я склонен верить этому, потому что вас обожаю, хотел я сказать, но вдруг вспомнил свое состояние, и смолкли уста, пал свинец на сердце.

С будущею почтою Александр Николаевич ожидает изменения своей участи — позволения возвратиться в Россию; а мне думается, что он будет здесь председате​лем губернского правления. Я как-то вовсе не верю возможности быть ему переведенным в другое место. Так-то я сей год верую своей Фортуне!

Ваня становится очень мил; но Патя, — ах! — лю​безная Патя для меня гораздо милее. Она мне как будто родная. Как весело малютка бежит ко мне и с каким удовольствием я беру ее на руки!

Варинька одинаково со мною любит гречневую кашу. Она говорит, что здесь, в Сибири, ее вкус во многом изменился, что, например, стала любить творог, прежде ей вовсе не известный. Если б она была моею, я совер​шенно во всем сообразовался бы с ее вкусом.

Сего вечера я имею какое-то особенное расположение помолиться Богу. Уже поздно. Прости.

25-го. Суббота.

Все опять по-прежнему: учил Сонюшку, нянчил Ва​ню, целовал милушку Патю и — что лучше, слаще всего — смотрел на Вариньку. За обедом, шутя с тол​стым Александром Николаевичем, я сказал, что он похудел; Патя взглянула на него, надулась и вдруг заплакала из всей мочи. Я еще никогда не видал столь чувствительной, столь умной малютки.

Варинька опять приправляла салат и очень хорошо сделала. От Елизаветы Александровны принесли букет жасминов; причем Варинька на мои расспросы ответи​ла, что она любит цветы в букетах, в горшках, но не склонна ходить за ними. Сегодня на ней был темный платок не моего вкуса. Из разговора я убедился, что она не следует нынешней моде — не подделывает за​дницы. Как я ей за то благодарен!

Ввечеру доскажу остальное; горю от нетерпения ви​деть Репина (декабрист. — С.Ш.), сей час приехавшего из Петровска. Прости!

Несмотря на грязь и дождь, ходил к Репину, привел его к себе, и около трех часов говорили безумолкно, разумеется, с целию разведать о Муханове. Злодей навязывал для доставления Вариньке большие паке​ты-переводы [?]; но ничего не принято, кроме письма, и то попалось в чемодан Кюхельбекеру, ко​торый по назначению на поселение в Баргузин остался в Верхнеудинске и при строгом присмотре не мог передать213.

Со всевозможным тщанием скрывая причину любо​пытства, я искусно расспрашивал. Репин петербуржский урожденец, финляндской гвардии штабс-капитан и образован214. Он странно описывает Муханова: росту большого, вершков одиннадцати, сверху толст и неук​люж, как слон, а ноги тонкие и больные, лицо раздутое, волосы рыжие, так же как и преболыпущие усы, из-под коих третий, испанский, ус висит почти до грудей, — словом, по наружности скорее отвратителен, нежели приятен.

«Одна из моих знакомых в Москве, — сказал я, — влюблена в него». — «Вероятно, какая-нибудь разврат​ная баба, любительница огромности». — «Напротив, премилая барышня и Веста по всем отношениям». — «Ужасный вкус!» — подхватил он, пожав плечами и пристально смотря мне в лицо. При словах «ужасный вкус» у меня сердце — не знаю, как сказать — кажется, сжалось и будто облилось. «Она вам родственница?» — спросил Репин. — «Да, сестра». — «Извините, я не знал. О вкусе спорить не должно. Жаль, что я вас потревожил. Петр Александрович не без достоинств, очень добр и чувств благородных».

Я и теперь вне себя! Боже, чем кончится все это? Варинька, мой милый, мой священный друг Варинька, неужели ты, так ангельски добрая, погубишь меня? Прости, мой друг, мой бог. Прости! Я весь дрожу и сам не знаю отчего.

Прости!

26-го. Воскресенье.

По приглашению Репина пришел ко мне обедать и принес в подарок своих трудов эскизный рисуночек Муханова в Петровском костюме215. Я обещал себе не говорить более о сем несчастном счастливце, но не утерпел: он опять был главным предметом разговора. Он отнюдь не гений, имеет знания, не способен ни к чему худому, подлому, в обращении довольно приятен. Петровские узники ныне так распорядились, что хотя многие ничего но получают от родных, но крайних нужд никто не терпит, ибо по складке достаточных каждый имеет 500 рублей в год; из коих 240 рублей на стол, а остальные — по произволу всякого на прочее. Один Трубецкой из получаемых им 15 тысяч рублей отдает 4 тысячи.

Можно бы много еще кое-что сказать заниматель​ного216, но хочется писать об Вариньке. Отобедав с Репниным, я скоро пошел к ней с новостями. Чтобы помучить, не взяв с собою Муханова портрета, лишь скипал об нем; она пожелала видеть, я обещал принесть. «Если я когда-нибудь буду иметь средства по​мочь ему, — сказала она, — то, верно, сделаю все возможное»... А я про себя подумал, что если Бог индолит меня блаженством в ее объятиях, то я, ко​нечно, имел бы удовольствие угождать ей и в этом деле. Какое неимоверное желание горит в душе моей лелеить ее!

Давно мне страстно хочется нарисовать ее горницу; это не очень-то удобоисполнительно, однако же удастся: и начал гостиную со всем семейством; потом нарисую столовую, кабинет, и наконец дойдет дело и до святи​лища моего бога.

Она, по-видимому, нимало не проницает умысла. Мы долго говорили наедине (Прасковья Михайловна ездила кататься с Елисаветою Александровною и детьми); от​крыв намерение уехать зимою, я просил ее совета: она никак не одобрила; напротив, искренне удивлялась дурачеству. Итак, я не поеду! Признаюсь, я не воображал, чтоб это так легко разрушилось.

По возвращении с прогулки Елисавета Александровна осталась на вечер и прогостила до первого часу. Крузе и Портнов тут же были. Меж прочими затеями Портнов, кое-как нацарапав надгробие, написал: «Когда умру, меня забудут». Я приставил: «А я живой, быть может, в памяти любезных жить не буду». Потом, шаля, нарисовал урну на пиедестале под тению кипариса, что Крузе, рассматривая, написал в ответ Портнову: «Неправда, гораздо прежде; так долго ждать не нужно».

Лекс, приехавшая за Елисаветой Александровною, много играла на фортепианах; Прасковья Михайловна тож играла, а Александр Николаевич пел. При сладких звуках я, как очарованный, смотрел на Вариньку с непонятным восхищением.

Забыл завесть часы, кажется, что до рассвету уже недалеко.

Прости! Прости!

28го. Вторник.

После приятного урока за обедом многажды наливал пить, многажды встречался с живыми взорами божка своего и был в восторге превыше всякого объяснения. Казалось, огнь разливается в крови; я то и дело вздра​гивал от страстного желания поцеловать. Рисуя гости​ную, пробыл там до седьмого часу. Александр Никола​евич позволяет нарисовать Вариньку, а княжну Кате​рину Михайловну никак не хочет. Она выпросила у меня портрет Муханова, с тем чтоб послать князю Ва​лентину. Я хотел украсить им свой журнал.

Некогда Варинька рассказывала мне о старике, стра​стно любившем свою жену, тоже старуху, и сделавшем ее вензель из цветов; сегодня я узнал, что старик сей есть дядя Петра Александровича, почетный член вос​питательного дома в Москве. Он был очень знаком с моим отцом и часто бывал у нас. Я как теперь вижу его: русак старинного покрою, вовсе не нежной наруж​ности. Как часто под кровом простым обитает святая добродетель, а в розах гнездятся змеи!

Сегодня я очень доволен тобою, мой милый, мой прекрасный друг. Ах! Как бы я рад, если б ты могла читать все мысли, все чувства души, тебе одной под​властной.

Прости.

31-го. Пятница.

Вчера за обедом у Александра Николаевича узнал я, что Мантейфельдша чудесно ворожит, и оттого так вскипел любопытством, что четверток остался незапи​санным. Какое изменение! Прежде я смеялся всему подобному; а теперь с величайшим нетерпением ждал возможности узнать от оракула, будет ли — ах! сказать ли напрямки? — будет ли мой бог моей женою? Не застав в полдень дома, пошел опять в сумерки и, издали увидев под открытым окном иссохшую старушонку обрадовался, а вошел к ней, стал весел, как дитя в магазине игрушек. «Знать, предскажется не худое», - подумал я.

Колдунья приметно удивилась появлению незнакомого в поздний вечер, но после обыкновенных приветствований скоро прояснилась обещанием портрета, давнее ею желаемого, и сделала такой прием, какого лучше не мог бы сделать и скупой гостю с мешком золота.

Тотчас подали смрадный огарок; я сел близ феи на диване; запачканные карты вынулись из столика на стол; старуха, тасуя их, спрашивает: «О чем ваше мерение гадать?» — «О двух главных предметах». «Враз о двух нельзя; разделите поодиночке и задумайте». — «Давно, давно задумано». Тут, снимая карты я хотел начать возвращением в Россию, от коего зависит, но против воли думал о Вариньке и принужден был о ней прежде загадать.

Ворожея, разложив карты, приятно смотрела на них: как-то считает 7-ю, разбирает параллель и толкует: «В успехе нет сомнения. Вы, верно, уедете из Сибири; лишь нескоро. Многие будут желать вашего соединения с трефового дамою; вот она; а вот бубновый хлоп, который ее ищет, но она, без сомнения, будет ваша».

Тут я вне себя от радости поцеловал руку мумии и просил продолжать. «Конечно, еще не все; я никогда не льстю. Вот пиковый туз: он так лежит, что у ней в родне непременно кто-то умрет и она будет со всем домом в большом-пребольшом огорчении. Вам чудесная параллель; лучшей быть не может. Вот важные бумаги об вас; вот ваше счастие и вот победа, семерка бубен. Помните мое слово: трефовая дама будет непременно ваша. Поздравляю. Больше не гадайте об этом предмете. Теперь о другом». — «Нет, Мария Александровна, ради Бога, об этом же!»

Собранные карты снова разложились, и туз пик снова в головах трефовой дамы, близ которой лег я, червонный король, в кругу всех знаков брака и победы. «Будьте уверены, — повторила старуха, — в двух пунктах: во- первых, что трефовая дама, хотя вот и думает о другом, но будет ваша; во-вторых, что она будет сильно огорчена смертию кого-то из ближайших родных...»

Таков первый опыт моего гаданья, в котором я боль​ше всего удивляюсь тому, что в продолжение оного мое затворническое воображение при преступлении легко​верной радости видело пред собою Вариньку, и я не​подвижно смотрел в темный угол, меж тем как фея твердила: «Смотрите, смотрите сюда!» Глупо или нет, а скажу искренне, что мне теперь не скучно, весело. Жаль только, что она будет огорчена чьею-то смертию.

Спать хочется; глаза не видят, а уста, век алчущие Варинькиными поцелуями, ждут незабудок.

Прости!217

Август.

2-го. Воскресенье.

Вчера я имел несчастие прогневить своего божка, встревожив чувствительную Прасковью Михайловну. Мне не хотелось записать неосторожной глупости, тем более что надеялся найти сего вечера прощение и един​ственно для того ходил ужинать к Александру Нико​лаевичу, но, — увы! — я едва встречался с ее взорами... Какая мучительная немота! Я прогневил ее тем, что проговорился Прасковье Михайловне о предсказаниях Мантейфельдши. Должно согласиться, что я одурел от гаданья. Досадно.

Сегодня рождение княжны Елиеаветы Михайловны, коей здоровье мы пили вишневкою. Варинька сказала, что в сем месяце у них много семейственных праздни​ков. Александр Николаевич называл княжну Елисавету Михайловну свояченицей и невесткою, ибо хочет же​нить на ней одного из своих братьев, кажется, Андрея Николаевича, о чем Варинька хочет написать в Москву с будущею почтою. Это происходило образом шутки, а я с трудом переводил дыхание, вздумав, что легко может прийти мысль сватать и Вариньку.

4-го. Вторник.

Варинька присутствовала при уроке. Я, в первый раз приметив, что у ней шея сзади покрыта пушком, не​сносно взалкал счастием целовать ее. Неужели мой жребий вечно целовать один лишь редикюль? Ныне он как-то частенько мне попадается. Сколько раз хотелось завязать узелок в платке, и все не смею. В продолжение стола Прасковья Михайловна сказала, что она не по​читала бы себя в полной мере матерью, если б не имела сына, отчего и породился длинный спор, который опи​сывать я не буду, ибо Варинька не принимала в нем участия, а мне нужно знать лишь ее образ суждения. Мне что-то грустно и вовсе нет расположения писать.

6-го. Четверток.

Праздник Преображения, и потому Сонюшка не учи​лась. Приветствуя Александра Николаевича, я узнал, что он вдруг занемог и что Варинька с Прасковьею Михайловною обедают у Елиеаветы Александровны. В то же время Владимир пришел в кабинете накрывать на стол детям. Я хотел идти домой, но Александр Николаевич пригласил обедать, сказав, что Портнов, а может быть, и еще кто-нибудь сядут со мною. Мне это было чрезвычайно приятно, ибо тотчас вспомнил, как прежде в подобных случаях присылали повестку, что София Александровна учиться не будет. К усугублению удовольствия Александр Николаевич говорил мне, как Фидлер навязывался обедать к нему, но Бог помог отделаться.

По приходе Портнова и Баснина мы сели за стол, и хозяин с нами без прибора. Крузе, мимоходом остано​вившись под окном, сказал: «Был в клуб, хотел шитать газет, а ешше нет», и тем так развеселил Александра Николаевича, что он, забыв болезнь, смеялся во весь обед, в начале которого коляска поехала за хозяйками.

С той минуты при шуме каждой телеги я льстился надеждою увидеть Вариньку и все обманывался, все мучился. Часу в пятом ушел, а в семь опять явился и нашел Прасковью Михайловну грустною в кабинете, на месте Александра Николаевича, уехавшего лечиться в баню к Портнову. Утешительница, сидя близ ее и ла​комясь кедровыми орехами, молвила: «Не угодно ли?» — и вдруг у меня в руке очутились шесть теплых орешков из Варинькиной горстки, которые так понра​вились, что, не стыдясь, еще попросил и получил пять, из коих два принес домой на сохранение.

Через несколько минут как будто по мановению вол​шебного жезла все в доме переменилось: три человека ввели Александра Николаевича и простерли на диване; Прасковья Михайловна, бледная, сидит подле и спра шивает Крузе, взявшегося за пульс: «Не холера ли?» — «Нет». — «Ах!.. Скажите, не холера ли?»

Портнов и Баснин предстоят безмолвно. Варинька бегает за пособиями. Патя в слезах вопиет: «Что ба​тюшке сделалось?» Я взял милушку на руки, унес в гостиную и там кое-как успокоил, но ненадолго: опять залилась слезами, когда Крузе пришел смотреть ее ножку, на которой появляется нарыв, начавшийся опу​холью именно от негодности башмаков; что слышать мне было весьма больно.

Варинька при перевязке истощала все возможные нежности; потом к успокоению своей любимой крошки рассказывала ей истории, а крошка задавала программы об Аннушке, которая бегала по двору, о Машиньке, которая не слушалась свою маминьку, и т.п. Когда же Вариньку отозвали в кабинет, то я сел на ее место, под нею нагревшееся, и с живейшим удовольствием про​должал истории об Аннушках. За каждой фразой вместо знака препинания следовал поцелуй.

В то же время, прислушиваясь к движениям в ка​бинете, я рассуждал о различных мнениях в супруже​стве, для решения которых достаточно лишь взглянуть на зрелище вкруг Александра Николаевича. Какая раз​ница пред одром болезней холостого старика!

8-го. Суббота.

Давно я не был так огорчен, так пренебрежен ею, как сегодня. При осведомлении о здоровье Пати Алек​сандр Николаевич хотел провесть меня к ней, в Варинь-кину комнату, чему Варинька воспрепятствовала. Сей маловажный случай тотчас расположил к огорчениям. Стараясь воскреснуть, более для того чтоб жить ко благу обожаемой, достойной всех возможных пожерт​вований, я после сильной борьбы с чувствами решился писать к брату Василию, которому еще ни разу не писал по освобождении, рассуждая, что счастливый должен прежде поклониться несчастному, решился писать и просить о переводе меня в польскую армию. Хорошо написанное письмо я предложил ей прочесть, а она, и не взглянув, отозвалась недосугом.

За обедом рассказывала Крузе, как ошибкою Патиньке дали напиться воды, в коей стояли шапочки, и спрашивала, не ядовиты ли сии цветы. Немец не мог удовлетворительно отвечать по незнанию русских названий цветов: я хотел нарисовать шапочку, но она сказала, что лучше сорвать в саду Мыльниковой, куда и я поспешил, коль скоро встали из-за стола.

Возвратившись с цветком, нашел ее в гостиной на​едине с Портновым и столь близко к нему стоящею, как ко мне никогда не приближается. Все с доктором были у Пати, куда и она отправилась с шапочкою, без дальнего внимания к моей услужливости. Огорченный, я ушел, не дождавшись ее возвращения и ни с кем не простившись, о чем теперь очень сожалею.

Давно не было так грустно. Тщетно стараюсь оправ​дать ее; тщетно рассуждаю, что Патя больна и день почтовый. Злой дух председает в душе и твердит: «В подобных-то случаях и обнаруживаются страсти; неу​жели не видишь, что Патю она любит, а тебя не любит?» Так грустно, что ставлю свечу на тарелку и, не раздеваясь, брошусь в постель. Может, еще попишу; может, дух добрый придет и уверит, что я в мире не один. Как горько думать, что — ах! Приди, приди, дух добрый, приди!

11-го. Вторник.

После худой субботы, разумеется, трудно бы прожить воскресенье, не побывав у источника всех надежд; и потому я некоторым образом против воли ходил туда в воскресенье. Она, показавшись на минуту, извинилась тем, что Патя больна и без нее все плачет. Жарко хотелось мне видеть Патю в Варинькиной комнате, но желание остановилось в груди от страху отказа, который опять опечалил бы. Я ушел гораздо прежде ужина и всячески старался развеселиться, но тщетно: как в ненастье тучи мглы отвеюду облегают небо, так я, окруженный горестями, ложился в постель не с надеждою заснуть, а с уверением мучиться.

Понедельник протек средь нетерпеливых ожиданий вторника. Самые глупые дети накануне Пасхи, увидев купленные игрушки, не могут быть малодушнее меня. Как хорошо я все это чувствую, а исправиться не умею! Настал вторник, и я наконец насладился лицезрени​ем моего бога. Добрая-распредобрая для всех и почасту суровая для меня, чудесно читает в моем сердце. Ми​моходом взглянув мне в глаза, сейчас возвратилась присутствовать при уроке и развеселила поручением заказать вилочку для шнурков, а еще больше своими черными глазами магометовых гурий...

И милая Патя обрадовала меня, обрадовавшись мне и охотно целуясь. Она забавно бережет свою ножку, носит ее обеими руками и называет Хаврониею. Сегодня я оживел; чему более всего содействовало одно Варинь-кино слово: «Надо употреблять обстоятельства в свою пользу; а если грустить и не действовать, то, разумеется, ничего не будет»218... «Следовательно, если действовать, то будет», — говорит трепещущее сердце. Прекрасно переведено! Дай Бог, чтоб сбылось. Прости, листок!

Она дала мне читать «Memoires d'un apothicaire sur la guerre d'Espagne»219.

Прости! Прости!

18-го. Вторник.

Сей день многим отличен от прочих. Сверх ожиданий нашел я милую Патю за детским столом здоровою и даже веселою; лишь толсто обверченная ножка в боль​шом башмаке давала знать, что не все совсем прошло. Ей не велят много ходить: под сим предлогом я много носил ее на руках и, как обыкновенно, украдкою це​ловал с тем восхищением, которому сам всегда удивля​юсь, так же как и всегда свежему удовольствию нали​вать пить Вариньке. Выздоровление малютки как-то сделало меня всем довольным, что со мною столь редко случается. Но — увы! — судьба ненадолго подарила забвением горестей.

Давно Крузе хлопочет о своем портрете для отсылки отцу; давно портрет начат; но, невзирая на просьбы, оставался неотделанным. Ныне вдруг мне вздумалось окончить его ко дню рождения Вани, который подарил бы им своего лейб-медика. Все расхвалили труд, и самая Варинька слава Богу довольна — находит его лучшим из всех моих портретов. Портнов взялся сего же вечера сделать рамочку, и потому мы вместе пошли к нему. Среди совещания, чем лучше оклеить, он вдруг без предисловия кладет предо мною портрет Муханова и говорит: «Ну, а этот чем лучше оклеить?» Удивленный, как более не можно, я, жадно схватив его, долго смот​рел; мелькнувшая мысль украсть вмиг изменилась в чрезвычайное умиление, и я готов был к удовольствию божественной Вариньки осыпать алмазами лик своего соперника. В жару дрожащею рукою написал в уголку: L'heureuxf 220. Один лишь Бог всеведущий может знать, какое бессметие чувств и мыслей волновало меня в сие мгновение... «Чем же оклеить?» — твердил Портнов. «Всем, что имеете лучшего», — сказал я наконец.

Варинька говорит, что после сильного жару в лице она всегда бывает бледна; а я после таких мгновений, как сегодня, чувствую усталость и склонен спать. Пришедши домой, я еще мог раздеться по-наполеоновски — мальчик не успевал подхватывать, но чрез минуту, простертый на диване, был вовсе другой человек.

Я, как кажется, не спал, а видел что-то похожее на сновидение. Мечталось, будто бы я живу помещиком в своей деревне, где-то под Москвою, и будто моя жена Варинька, ушедши в баню, долго не возвращалась. В нетерпении пошел за нею и, услышав, что все еще моется, сел на крыльце пред банею дожидаться. Коль же скоро стала одеваться, то я вошел к ней и ну целовать; а увидев башмаки, сам побежал за ботинками, сам обул ее, осыпав ноги поцелуями... Как все это в моем вкусе! Ах! Сия мечта верно сбылась бы, если б я достиг того блаженства, кроме которого ничего в мире не желаю.

Я едва вижу, что пишу: начал в двенадцатом часу. В слипающихся глазах она так очень-очень живо пред​ставляется, что хочется лечь, чтоб ловчее целовать; сидя неловко. Рад бы я всегда видеть подобные призраки. Брошу перо. Прости, портфель.

Прости! Прости!

Как горит в Шлиссельбурге разженное воображение! Спасибо ему за призраки. Ах! Прости!

19 го. Среда. Рождение Вани.

Все семейство разодето по-праздничному, и Алек​сандр Николаевич в мундире. Все дети сидели за столом; гостей только Баснин, Крузе, Портнов и я. Не было нозможности сесть так, чтоб наливать пить Вариньке, которая, за завтраком в гостиной покушав сельдей, скоро взглянула на меня, на квас близ Крузе, опять на меня, и, благодаря Богу, не спросила. Я тихонько велел Петру налить ей. «Разве она приказывала?» — спросил Портнов и одним этим словом ужасно пробудил дрем​лющего льва. С презрением глядел я на него, как на червяка, и вместо ответа чрез несколько минут опять велел Петру налить пить княжне.

Обед был вовсе не роскошный — самый простой; а я сидел в восторге, будто средь Олимпа. Мне весьма понравился спор Александра Николаевича с Варинькою, которая утверждала, что Ваня родился в первую минуту четвертого часа (пополудни); а отец повторял — в пятую минуту того же, четвертого часа. Один сей случай показывает свойства сего почтеннейшего семей​ства и сколь важную эпоху составляет рождение Вани221.

[...] на Вариньку. Как бы ни шли дела, а мне еще много, очень много терпеть, особенно от нее. Я до крайности расстроен; весь будто болен. Сегодня и ты, портфель, мне как-то скучен.

Прости!

23-го. Воскресенье.

Ужасно грустно! Вчера во весь день совершенно ни​чего не ел; лишь пил одно молоко. А ночь еще хуже провел, заснул пред утром. Тщетно умствовал: ничто не облегчило. Только то и думается, что она теперь будет писать к Муханову с невестою его друга222 и, ободренная примером, произнесет, может быть, роковой обет. Татьяна Андреевна привезет кучу ответов pour ma bien aimee et delicieuse Babet. Что тут скажешь, как не

прости!