Город был весь на ногах, толпы народа валили к заставе встречать ратников; в доме у нас и у теток не осталось ни одной прислуги: все побежали узнать, что с Авдотьей... Никакое занятие, никакая работа никому не шла на ум. День был вместе и радостный, и печальный: такие же слезы лились при встрече, как и на проводах.
Нас, слава Богу, не ждало горе: наша Авдотья, окруженная всей нашею прислугой, вела своего Афоню. Она помолодела на целые десятки лет; горячо обнимая всех и любуясь сыном, она не забывала и свою любимицу Надю, чернобровку-пророчицу.
Ив. П. Пожалостин. Портрет Надежды Дмитриевны Хвощинской-Зайончковской. 1908 г.
Гравюра.
РИАМЗ "Рязанский Кремль".
Водворившись опять у себя и женив сына, она часто навещала нас. Фотографический ее портрет, снятый в счастливые дни ее жизни, и теперь в альбоме моей покойной тетки.
До 1856 г., т.е. до смерти нашего отца, жизнь наша и Н. Д. шла вышеописанным уже мною порядком: Н. Д. занималась делами отца, писала, рисовала, работала и скучала от недостатка необходимого ей общества. «Мы все звоним в одни колокола», говаривала она, «но кто мне скажет, насколько хорошо то, что я пишу?» Сама она никогда не бывала довольна написанным и из всех своих произведений выше всего ценила «Встречу».
Семейство наше в это время увеличилось еще одним членом. Брат наш, женившись на Кавказе в 1853-м году, в 1854-м, боясь всяких смут и необходимости идти в экспедицию, отправил жену свою с ребенком к нам в Россия. Но приезд нового лица не оживил жизни Н. Д. Невестка была очень милая молодая женщина, но совершенно чуждая её интересам, а присутствие ребенка в доме, в котором так давно отвыкли от детей, нарушало заведенный порядок, что делало сестру еще нетерпеливее.
Ребенок едва ползал, дед не спускал его с рук, бабушка, взявши его в свою комнату, не спала почти целые ночи, забавляя его. Все это делалось неумело и вызывало неудовольствие. Все это неприятно отзывалось на Н. Д., и то, что нам казалось подчас только скучным, было для неё, горячей, нетерпеливой, стремящейся вырваться из этой общеобыденной жизни— просто невыносимо. Только одна сестра С. Д., имевшая на нее громадное влияние, сдерживала ее порывы, успокаивала её тоску; при ней Пламень — flamme, как впоследствии названа была Н. Д. в своей семье, утихал и благодушно принимался за работу.
Первого ноября 1856 года умер отец. Вся наша семья была в раздумьи: остаться ли в Рязани, или переселиться в Петербург? С. Д., как первая шиферница, имела право на получение казенного места, а также и на открытие частного пансиона; не будучи уверена в успехе своих литературных трудов, нигде еще не появлявшихся в печати, сомневаясь в том, могут ли они быть прочным обеспечением будущего, она колебалась и почти решалась принять предлагаемое ей место начальницы Самарской гимназии. Н. Д., всегда имевшая право первого голоса в семье, не смотря на полную готовность матери и всех нас уехать из Рязани, к которой нас ничто особенно не привязывало, решила иначе. Сестру Софью она убедила заняться исключительно литературой, дома своего не оставлять и жить в Рязани. Такое устройство жизни оказалось впоследствии страшной, непоправимой ошибкой: взяв на себя все бремя труда, Н. Д. связала себя и лишила других возможности помогать ей. Россия даже и теперь дает очень мало поприща для какой-либо общественной деятельности, а 35 лет тому назад о ней и не говорилось и для женского труда не было места. В то время все мы были молоды и, начиная с матери, пятидесятилетней здоровой, трудолюбивой женщины,— не лишены способности приложить руки к какому-либо делу. Это была первая ошибка и, к сожалению, не последняя. В то время она не чувствовалась и не отражалась так сильно, потому что в общественной жизни подготовлялось много нового: до провинции доходили слухи о предстоящих реформах, следовательно жизнь была не так пуста и однообразна, был интерес, волновавший общество.
После смерти отца сестры почти ежегодно ездили в Петербург. Живя по нескольку месяцев в Знаменской гостинице, они принимали у себя весь свой знакомый кружок литераторов и других лиц; не один только литературный мир завлекал моих сестер, для них не был чужд и мир искусств. Президент Академии, граф Толстой, и семья его дружески относились в ним: двери Академии и Эрмитажа были им открыты; они много рисовали. Прекрасные их копии акварелью и теперь висят на стенах нашего дома. В 1858 году, когда покойный А. А. Иванов привез свою картину «Явление Христа народу», сестры мои постоянно бывали с ним в Академии, где она была выставлена. В этот короткий промежуток его жизни в Петербурге он часто бывал у них, а они во время его скоротечной болезни ежедневно навещали его в доме Боткина, где он и скончался. Сестра С. Д. уже после его смерти написала на память его портрет, купленный Кокоревым, а потом приобретенный М. П. Погодиным.
Частые поездки сестер в Петербург все более и более скрепляли их дружбу с редакцией «Отечественных Записок». Переписка с Краевским и Дудышкиным [16] сделалась почти постоянной и в ней были не одни только денежные счеты; если бы она стояла только на одной этой почве, то, конечно, Н. Д. и не поддерживала бы её: всем известно, как мало придавала она значения деньгам и как бесспорно принимала все условия, предлагаемые ей. О расчетливости Краевского говорилось уже с давних времен и сестра моя не составляла исключения из общего его правила в этом отношении. Н. Д. любила «Отеч. Зап.», их направление, любила Краевского, его всегда живой и интересный разговор, его семыо, в которой чувствовала себя своей. Она всегда горячо вступалась за Краевсваго н не любила, когда касались его счетов с нею. Тут, как и во всех её привязанностях, главную роль играл ее личный взгляд.
В 1859 году Н. Д. оставалась до осени в Рязани одна с матерью. Я была в Симбирской губернии, а Н. Д., проводив весною С. Д. из Петербурга заграницу, пробыла в нем недолго одна и, возвратившись в Россия, начала писать «Встречу». Типом для веселой, милой девочки, младшей сестры поэтессы, в этом романе послужила наша дальняя родственница, только что вышедшая из пансиона, сирота, жившая у наших теток и которую Н. Д. особенно любила. Умная и развитая не по годам, она с своей стороны безгранично привязалась в Н. Д. Она была её совестыо: ни одной мысли, ни одного впечатления, сомнения, которого бы она не передавала ей и слово Н. Д. было для нее свято... И теперь, не смотря на горечь многих разочарований, привязанность эта не остыла и теперь для этой уже состаревшийся женщины, пережившей много семейных забот и тревог, Н. Д. не умирала. Отрешаясь от житейских мелочей, она глядит на её портрет, мысленно говорит с ней и в мертвом полотне видит ее живой образ... Эта-то, тогда молодая девочка, почти ребенок, строила вместе с Н. Д. план «Встречи»: многие сцены проходили у них даже в лицах; сестра не скучала, была здорова и бодра. Оторвавшись от «Встречи», она садилась за рояль и все с той же своей любимицей играла Моцарта, которого особенно любила.
Многие теперь еще помнят и могут рассказать о жизни моих сестер в Петербурге в 60-х годах и о том впечатлении, которое они производили. Вот почему, читая в газете «Новости» воспоминания г-на Б....... [17] о моих сестрах, относящияся именно к этому периоду времени, я, признаюсь откровенно, не узнала их в этом рассказе, тем более, что об этой встрече господина Б.......с ними я знала тогда же и очень подробно.
Позволяю себе заметить, что г-н Б......., передавая свое воспоминание о них, положил на него свой присущий ему колорит. Тому прошло 27 лет и, может быть, память изменила г-ну Б......., бывшему тогда редактором журнала «Библиотеки для Чтения».
Петербург в 1863 г. был не новостью для моих сестер: они уже не раз бывали в нем и всякий раз живали подолгу. В своем тесненьком и маленьком номерке Знаменской гостиницы они принимали весь свой большой круг знавомых, искренно их любивших и дороживших их расположением. Они не давали вечеров, потому что для этого нужны были средства, которых они не имели, но у них собирались по вечерам и за дружным простым чайным столом не замечалась бедность обстановки. Беседы длились за полночь и о них и теперь еще помнят. Среди этого разнообразного кружка Тургенев был им менее всех симпатичен, что Н. Д. и высказывала, нисколько не стесняясь, эная, что многие считали ее мнение о Т. за затаенную зависть. Что же касается Щербины [18], то взгляд г-на Б.......на его отношения к моим сестрам положительно неверен. Щербина глубоко уважал моих сестер и я наверное могу сказать, судя по его письмам и тому дружескому и короткому знакомству, которое он поддерживал и вне Петербурга, бывая у нас в Рязани, что он был очень далек от того, чтобы считать их ниже себя, а их разговоры—за бабьи толки. Мои сестры были, быть может, единственными, которых не коснулась злая наснешка Щербины.
В шестидесятых годах в нашем доме бывало много учащейся молодежи; все они очень любили и уважали Н. Д., не смотря на то, что она не всегда гладила их по головке: в пылу их жарких споров с ней ей приходилось, как она говорила, эадвигаться от них стулом, и все-таки это никогда не мешало ей высказывать свое мнение. Вот эта-то правдивость вместе с замечательной способностью выражаться ясно и красноречиво, и отсутствие педантизма и всего неестественного и ложного привязывали к Н. Д. неотразиной силой. Чуждая всякой лжи и притворства, она верила всем безусловно. Поймать её, как существо, крайне доверчивое и деликатное, было легко; но, слава Богу, никто из её друзей не пользовался тогда этой её слабостью. Всем была дорога её дружба; к ней шли поговорить, послушать и поучиться; знакомства с ней искали, и друзья её, любившие ее искренно, гордились её известностыо. Она жила для всех; её любящее сердце делилось со всеми.
Шестидесятые года и крестьянская реформа внесли в провинцию новое веяние. Борьба старых начал с новыми выражалась в резких и забавных формах. В нашем доме бывали почти все члены Комитета. Н. Д. была постоянно на слуху всего, что делалось. Краевский, издававший «Голос» и просивший как её участия в газете, так и сотрудничества знакомых ей лиц, имел корреспондентов и из Рязани. Ему были доставлены очень интересные статьи, которыми он, однако, не мог воспользоваться. Каждый вечер собирался у нас кружок близких знакомых деятелей по крестьянскому вопросу: шли очень оживленные беседы очень серьезного содержания, слышался иногда и заразительный смех.
К концу 1863 года все общество наше разъехалось: все члены его последовали за Н. А. Милютиным [19] в Царство Польское. Конечно, в доме настала тишина и пустота, обусловившие грустные и тоскливые письма сестер, приведенные в статье, напечатанной в «Русской Мысли». Приятельницы моих сестер, вероятно, имели в руках не одни только эти душу раздирающие строки и, раз нарушив волю покойной Н. Д. не давать после ее смерти никому в руки ее писем, могли бы передать автору статьи сведения, из которых читатель мог бы видеть, что не вся жизнь Н. Д. слагалась из одних печалей и скорбей. Интимность этих писем доказывает близость её с особами, которых имен я не знаю, но я вполне уверена, что на долю их выпадало и веселье, которым в былые времена Н. Д. умела оживлять всех окружающих. Письма её были, как и разговор её, так же живы и интересны. Настоящие же печальные годы действительно приближались. Весною 1864 г. брат наш овдовел и привез к нам своих двоих детей, а осенью того же года женился вторично. Дети остались у нас; старший, 10-тилетний, отдан был на казенный счет в пансион при гимназии, меньшому было только 5 лет. Приезд их не вызвал усиленного труда сестер: старший ни в чем не нуждался, а если и получал в субботу копеек по 30 или 40 на булки, в дополнение к очень скудному казенному обеду, то расходы эти покрывались деньгами, присылаемыми братом. Не эти ваботы и печали, присущие всем семейным людям, тревожили нас: пугало здоровье С. Д., сильно расстроенное. Заболев катарром желудка, на который вначале не обратила должного внимания, она правильно не лечилась, а между тем болезнь все усиливалась. Употребляя всевозможные домашние средства, не помогавшие, а еще более усложнявшие болезнь, она постепенно, чтобы не вызывать болей в желудке, лишала себя то той, то другой пищи. Бывали дни страшных страданий, которые она переносила с ангельским терпением. Наконец наступил роковой 1865-й год. С. Д. согласилась лечиться только за месяц до своей смерти, когда было уже поздно: 5-го августа она умерла.
С ее смертью распалась и наша семейная жизнь: она была связующим звеном. С её смертью стало ясно, насколько Н. Д. нуждалась в такой нравственной поддержке. Сила воли и характера Н. Д. оказались гораздо слабее, чем того можно было ожидать. Потеряв сестру, самого дорогого для нее человека в свете, она не могла примириться с своим нравственным одиночеством: она стала искать новых привязанностей, думая передать им все, чем жила ее душа; на избранных своих она глядеда сквозь свою собственную призму и видела в них то, чего ей хотелось: она жила самообманом. Невероятно, чтобы при ее знании человеческого сердца и при замечательном анализе, она внутренно не сознавала, что все поиски ее и старания заменить потерянное — тщетны. Она была глубоко несчастна.
В сентябре того же 1865 года она вышла замуж за Заиончковского [20]. Из числа молодежи-студентов, бывавших у нас в то время, Ив. Ив. Заиончковский был менее всех знаком Н. Д.: я не ошибусь, если скажу, что он и десяти раз не был у нас в доме. Господин Зотов, говоря в своей статье, помещенной в «Историческом Вестнике», о том, что Н. Д. вышла замуж по просьбе умирающей сестры, очень ошибается. Покойная сестра моя Софья знала Заиончковского еще менее, чем кто-либо. Во время ея предсмертных мук, продолжавшихся три дня, его совершенно случайно привел к нам, как медика, наш хороший друг, в надежде, что он найдет средство облегчить ее страдания. В том состоянии, в котором находилась тогда С. Д., она уже ничего не могла завещать. Похоронив сестру, Н. Д. заболела сама; Заиончковский лечил ее и целые дни проводил с нею. У него тоже было не мало горя в жизни: оно сблизило их, и они повенчались.
Автор статьи о Н. Д., напечатанной в «Русской Мысли», очень свободно коснулся этой печальной стороны ее жизни. Воспользовавшись интимными ее письмами к мужу, неиэвестно каким-образом очутившимися в руках постороннего лица, он напечатал их, позабыв еще раз, что есть еще живой человек, близкий Н. Д., для которого не легко оглашение ее сердечных мук, которые она таила ото всех. Эти вырванные письма для посторонних лиц ничего не объясняют: всякий может коментировать их, как ему вздумается, а для близких, повторяю, подобная нескромность не может не быть крайне неприятной.
Если литератор делается после смерти своей достоянием общества и говорить о нем запретить никто не имеет права, все-таки я думаю, что он имеет право унести с собою в могилу то, что лично касалось его, как человека. Уважая память моей сестры и зная, как она была всегда против всякой посмертной гласности, я по необходимости пишу только то, что она сама дозволила бы мне. Завещая всем своим близким и знакомым не выдавать её переписки и ничего не говорить о ней, она очень хорошо знала, как невыгодно для нее могут всем этим воспользоваться.
В октябре 1865 года Н. Д. уехала с мужем в Петербург. Насколько счастливо жилось ей там,—судить очень трудно по тем разнообразным сведениям, которые дошли до меня. Проводив мужа на кумыс в Самару, она в августе 1867 года с радостью вернулась в Россия, где мы прожили с ней по-старому до возвращения Ивана Ивановича.
Не считая себя в праве и находя излишним объяснять или прибавлять что-либо к статье г-на С........о взаимных супружеских отношениях моей сестры с ее мужем, я заканчиваю этот период ее жизни, неприкасаясь к тому, «что спит в сырых могилах, чего мы воротить не в силах».
С 1865 по 1868 год Н. Д. написала только одну повесть: «Два памятных дня». Черновую тетрадь этой повести я буквально выхватила из огня. Н. Д. настолько была измучена нравственно и физически, что работать положительно не могла. В течение этого времени мне два раза представлялась возможность занять очень хорошие места, которые вполне могли бы обеспечить меня и мать, но сестра была против этого и я уступила её просьбам.
В 1867 году Я. Д. перенесла тяжелую болезнь — пятнистый тиф; муж ее объявил мне, что он не надеется на ее выздоровление. Пригласив другого доктора, день и ночь не оставляя ее, я, можно сказать, выходила ее. Перелом болезни совершился только на 21-й день. Во время бреда она диктовала мне письма, которые я, тоже в не нормальном состоянии, писала и отсылала по адресу к Краевскому и другим. Эти письма были настолько логичны, что нельзя было предполагать, чтобы они писались в горячечном бреду.
В 1868 году, проводив мужа в мае за-границу, Н. Д. задумала план, о котором писала приятельнице; письмо это помещено в статье г-на С. Чтобы объяснить всю трудность и спешность трудов сестры за это время, мне приходится сказать, в чем состоял ее план, который она поручила мне исполнить. Дело было вот в чем: дом наш был стар, а мы не имели возможности поправить его; он весь приходил в упадок: крыша текла, потолки обваливались. Н. Д. поручила мне поехать в Москву к родным просить их помочь нам.
Родные дали нам денег, но так как эта сумма была взята иэ капитала, процентами с которого пользовались наши тетки, то и мы, взявши половину из него, должны были уплачивать им тоже половину процентов; кроме того, деньги были в билетах, так что при размене мы много потеряли. Начав капитальную постройку флигеля и надворных строений, мы увидали, что денег этих не хватало: они шли и на жизнь, и на покупку материала. Так как с 1865 года сестра ничего не работала, то пришлось жить за это время займом, а в последствии — уплачивать долги. Пока сестра с мужем жила в Петербурге, мы с матерью эанимали только две комнаты в доме, отдавая остальные в найм; когда же Н. Д. возвратилась, то так жить было уже невозможно. Вот причина, почему она так усиленно работала: приходилось платить во все концы и кроме того посылать заграницу. Весь этот непосильный труд она, конечно, несла, имея в виду наше спокойствие, но спокойствие это было фиктивное. Как мать, так и я, мы говорили о продаже дома, для которой тогда представлялся очень выгодный случай. Я же с своей стороны настолько всегда хотела этого, в виду срочных платежей, вызывавших массу забот и бесполезных затрат, что возбуждала тем неудовольствие сестры. Считая этот дом своей святыней, она между тем с 1881 года не жила уже в нем, а бывала только гостьей.
В 1872 году Н. Д. овдовела. Проживши в течение своего семилетнего замужества всего два года вместе с мужем, она довольно спокойно перенесла его потерю; заменить ей ее было легче, чем потерю сестры. Разбитая, надорванная жизнью, она строго не разбирала при выборе людей и печальную действительность дополняла своим воображением; так это было и с этим бедным полуграмотным ребенком — Соней [21], которую она идеализировала. Девочка, прежде никогда не замечаемая, сделалась вдруг любимицей; на нее, как на новую почву, Н. Д. сеяла семена, развивала ее, рассказывала ей и вполне была убеждена, что понята. Никто не выводил ее из этого заблуждения.
В 1873 году совершенно неожиданно умер брат наш от разрыва сердца; он служил тогда в гор. Туле, старший сын был с ним, а младший—учился в Москве. Это новое горе и по своей неожиданности, и по семейным обстоятельствам, было чуть ли не самое тяжелое, притом же сыновья остались без мужского надзора в таком возрасте, когда он был им более всего необходим. Племянники приехали к нам в 1878 году. В это время жизнь в нашем доме, наполненном больными нравственно и физически, представляла мало разлечений: не было ни одного молодого существа, кроме этих двух мальчиков, привыкших вращаться в простом обществе, не разборчивом в своих удовольствиях, что было причиной многих неприятных столкновений. Смерть брата настолько сильно поразила мать, что она в несколько недель окончательно ослепла. В январе 1874 г. Н. Д. поехала с нею в Москву делать операцию, которая была неудачна, и мать 10 лет прожила слепая. Наш когда-то живой дом сделался пустыней. Полуслепая тетка, оставив службу начальницы Дома трудолюбия [22], переехала жить к нам и, само собою разумеется, что 75-ти летняя старуха не внесла с собою развлечения. Н. Д. было скучно в оставшейея семье, тем более, что и любимица ее, Соня, умерла. Все тяготило ее. Невозможно описать целый ряд этих годов, прожитых всеми нами не легко. В течение их, Н. Д. ездила в Петербург, но не надолго. В 1881 году она уехала осенью, прожила там до весны и возвратилась уже с г-жею М.
Знакомство сестры моей с г-жею М., завязавшееся еще в Рязани, по своему началу никогда не обещало сделаться таким близвим. Г-жа М., оставив мужа, жила с отцом—генералом, занимавшим в городе видное место, и отзывалась о себе, как о высокопоставленной особе. Живши, точно не могу определить, пять или шесть лет в одном городе с моей сестрой, она до смерти своего отца не была в нашем доме и шести раз. В то время сестра моя была и здорова, и писала лучшие свои вещи, но тогда ее литературная деятельность и успех не привлекали г-жи М.: ее интересы были совсем другие, более мелкие, светские; это подтвердят и теперь многие в Ряэани, знавшие её в то время. Но когда неожиданная смерть отца г-жи М. изменила ее общественное положение и сестра моя, по свойственной ей доброте и жалостливости, предложила ей свою дружбу, от которой, конечно, никто не отказался бы, г-жа М. приняла ее и воспользовалась ею неограниченно.
С 1881 по 1884 г. Н. Д. постоянно уезжала осенью в Петербург и весной возвращалась с г-жею М. Эти три месяца, которые они проводили с нами, не имели уже своего прежнего семейного характера: у них, т.е. у сестры моей с её приятельницей, были свои петербургские интересы, совершенно чуждые нам. Сравнивая бывалое возвращение Н. Д. из Петербурга, с массой интересных разговоров и новостей, с этими, ясно было, что ее окружила другая сфера и что она не жила уже той самостоятельной жизнью, о которой говорилось прежде. Интересуясь ее пребыванием в Петербурге, я подробно расспрашивала о нем заезжавших к ней знакомых из Рязани. Оказалось, что роль хозяйки дома, принадлежавшая ей по всем правам, была не её; старые знакомые, посещавшие ее еще, уже не находили в ней того, что было прежде. Говорили, правда, что она бывала и весела, и оживлена, но это веселье и оживление наводили подчас грусть на ее старых друзей — так от него веяло чем-то новым, непривычным для них. Так продолжалось до 1884 года, унесшего с собою последнюю связь Н. Д. с родным домом. 11-го мая, вернувшись в Россия за две недели до смерти матери, она, похоронив мать и проведя здесь лето, уехала 8-го сентября в Петербург вместе с М. и более не возвращалась.
Смерть матери слагала теперь с Н. Д. ее обязательный тяжелый труд. В страшные дни страданий матери, когда еще раз возбуждался вопрос об устройстве нашей жизни, я просила сестру предоставить меня моей собственной воле и откинуть всякую материальную заботу обо мне, продать дом и не тратиться на него понапрасну. Сестра положительно потребовала, чтобы я оставалась в нем и тем связала она себя еще раз трудом, на который впоследствии горько жаловалась, так как силы уже изменяли ей. Та «львиная доля», о которой говорит г-н С...... [23] в своей статье, достававшаяся семье, а семья была только я одна, уходила на непроизводительную уплату процентов и повинностей по дому: с 1884 по 1889 г. включительно за него ежегодно вносилось 500 рублей. Дом заложен уже 13 лет. Сколько же на него ушло из заработков Н. Д. и сколько, помимо этого, на него затрачивалось и затрачивается, что-бы как-нибудь сохранить его?
Начиная с 1884 года, т.е. со времени окончательного переезда Н. Д. в Петербург, всем заработком в «Живописном Обозрении», в «Русских Ведомостях», всеми итальянскими и французскими переводами она исключительно пользовалась сама, а также и частью оригинального эаработка. О денежном сборе московсвого общества в пользу её, о котором говорится в статье г-на С........, я не знала до последнего её приезда в Россия, т.е. до 1884 года, когда она передала мне эту записную книжку, сказав, что в ней было.
Какое нелестное мнение выносит читатель о семье Н. Д., для которой она трудилась всю свою жизнь! Её не ценят, не берегут! Как возмутилась бы честная душа моей покойной сестры, если бы она могла знать то, что сказано о нас, знавших и любивших ее, конечно, уже больше чем кто-либо другой!
Так как в статье г-на С...... Н. Д. является существом измученным, потому что семья ее эксплуатирует, она бьется безвыходно, все живут, а у нее нет даже кровати, то я считаю необходимым познакомить читателя с обстановкой Н. Д. в Рязани и с последними ее годами в Петербурге.
В рязанском нашем доме сестра имела две комнаты, в которых никто не смел без ее позволения взять положенного ею окурка сигары и вообще тронуть что либо с места. Все стояло так, как она находила нужным и удобным для себя; враг кроватей и сундуков, она всегда спала на диване у стены, против которой в течение 25-ти лет не трогалась с места кровать покойной сестры С. Д.: она умерла на этой кровати и на нее в течение всего этого времени никому не позволялось ложиться. Посторонние люди не входили к ней в комнату без ее повеления. Все приезжавшие знакомые Н. Д., незнакомые нам, встречались радушно. Н. Д была уверена, что внимание, которым она польэовалась, было дорого ее семье, где ею гордились и много её любили. Псевдоним Крестовского давал повод для нашего семейного праздника: ко дню его именин, т. е. к 15-му июля, готовился ему какой-нибудь сюрприз и день этот был торжественный; не только праздновался сам Крестовский, чествовались некоторые любимые герои и героини ее романов.
Не только при жизни отца, но и после его смерти, когда, бывало, Н. Д. оканчивала какое-либо свое произведение, то она приносила переписанную тетрадь в комнату матери, где она прочитывалась вслух. Мать, всегда заготовлявшая для этих случаев хорошенькую сигарочку Наде, ощупью доставала ее из своей шифоньерки и угощала Надю, которая усаживалась в кресло, закуривала сигару и, с наслаждением отдыхая, слушала свое произведение, как самый строгий критик. Она почти всегда говоривала:
— Ах! как бы я это обругала!... Сколько здесь промахов, Бог мой!... Вот вы их не видите, да я вам их и не покажу... доискивайся кто хочет.
Всех сердечных дорогих воспоминаний пережитого нами не перечтешь, да и трогать их и горько, и больно.
Не думаю, чтобы с 1881 года Н. Д. жилось в Петербурге удобнее, чем в своем собственном доме. Мне говорили, что квартиры ее были так холодны, что долго оставаться в них было невозможно... Вероятно, та кровать, что стояла за кухонною дверью, на которой скончалась Н. Д., быда не покойнее дивана, на котором она спала дома.
Последние пять лет жизни Н. Д., проведенные в Петербурге на глазах всех знавших ее прежде, судя по рассказам их, можно назвать самыми печальными. Старые друзья с грустыо и со слезами говорят о них. Нежная дружба г-жи М. не оценила и не сплотила вокруг Н. Д. тех, кто четверть века неизменно любил и уважал ее. Многие, скрепя сердце, вынося оскорбительную холодность npиемa, все-таки бывали еще, потому что не могли не видеть Н. Д. Их сдержанная вежливость и холодное равнодушие, вероятно, были не по душе г-же М., всегда стремившейся первенствовать, вследствие чего, относясь к ним недоброжелательно, она перетолковывала многое не в пользу их и вредила им в глазах Н. Д., уже совсем больной. Весь знакомый литературный кружок Н. Д., при полном уважении в ней, перестал посещать ее. Сестра горько жаловалась на это в своих письмах ко мне, да и не мне одной, как это видно из ее письма к приятельнице, помещенного в статье г-на С....., письма, полного отчаяния, какого еще не бывало,—печальное доказательство сердечного спокойствия Н. Д., согретого теплой дружбой! Отвечая на её письмо, я заметила ей, что люди, прожившие столько лет в полном единогласии с ней, ценившие и уважавшие ее, не могут без причины оставить ее; говорила, чтобы она обратила внимание и вгляделась бы поближе, нет ли чего, что мешает этим прежним отношениям. А причина была все та же. Некоторые говорили мне о ней сами, а о других я слышала через людей, которым тоже говорилось прямо.
Многие обвиняли знакомых Н. Д., находя, что причина слишком ничтожна, чтобы ради ее оставлять Н. Д. Но так как справеддивость должна быть для всех одинакова, то нельзя не сказать, что люди одной профессии с Н. Д., занятые и трудящиеся, отрывая свободное время и приходя в ней, желали быть и говорить с ней, а не спокойно и терпеливо выслушивать самоуверенные чужие толки, и видеть Н. Д. не тем, чем они столько лет привыкли ее видеть. Они ушли, все также любя ее, видя, как она физически разрушается и теряет всю свою прежнюю энергию, поддаваясь чуждому влиянию, ничего общего с ней неимеющему. Мне лично говорил г-н К., московский издатель, что, приехав в Петербург с целыо предложить Н. Д. переводы Ж. Санда, он уехал от нее отуманенный, не сказавши с ней почти ни слова, потому что находившаяся там дама перебивала и говорила за Н. Д., употребляя постоянно слово «мы». Упомянутая дама испортила все дело: К. уехал, не предложив работы.
Вмешательство г-жи М. в литературные дела моей сестры, которые она, за болезнью, поручала ей, к сожалению, много повредило Н. Д. Если бы я лично была свидетельницей всего написанного в этих строках, то меня могли бы заподозрить в преувеличении, пожалуй даже и в неправде, но все это сказано со слов людей, достаточно претерпевших из-за любви к Н. Д. и неприятного, и несправедливого. Все изложенное они подтвердят не стесняясь.
Очень понятно, при таких отношениях г-жи М. к старым испытанным друзьям моей сестры, что мое-то присутствие было уже немыслимо; это и доказывалось тем, что на желание мое приехать повидать сестру, о чем я не раз писала, мне всегда отвечали, что в квартире, нанимаемой г-жей М., для меня не было места; а на то, чтобы, приехать и остановиться у знакомых, говорилось, что это будет оскорблением сестры. Наконец в мае 1889 г. я положительно написала, что еду, и просила только сказать, где мне найти сестру: в городе или на даче. Письмо мое произвело страшную тревогу, как рассказывал мне очевидец. Сестра моя, которой уже так недолго оставалось жить, видя г-жу М. сильно взволнованной и недовольной, говорившей громко и повелительно, тоном полнейшего беспрекословия, каким она почти постоянно выражалась, окончательно потерялась и написала мне: «я вовсе не так больна, как говорят; это все вздор. Не езди до зимы; мы теперь в хлопотах, уезжаем с квартиры, везут меня на дачу — курник какой-то (буквальное выражение её письма); говорят—есть поле»...
О том, что Н. Д. везут на дачу, знакомые ее знали, но что это за дача — никто не имел понятия и как перевезли туда ее никто из них не видел. Мне говорила г-жа Ш....., мать племянника И. И. Заиончковского, студента-медика, что за неделю, или более, может быть, до ее отъезда, она с сыном пришла проведать Н. Д. Она их обоих очень любила: его, маленького, чуть ли не носила на руках и вообще была очень дружна с ними. Они застали ее у окна, едва дышащую и едва держащуюся на ногах. Увидав их, она очень обрадовалась, оживилась и раэговорилась; несколько раз удерживала их, чтобы они не уходили, но когда они стали прощаться с ней, она сказала:
— Николай, милый! Пожалуйста, приходи, проводи меня... меня везут... дача эта—моя могила.
Племянник успокаивал ее.
— Нет, нет!...говорила она,—приходи: я буду покойнее, когда ты будешь при мне, ты мне поможешь, ты меня сведешь.
Он обещал ей и, уходя, просил г-жу М. телеграфировать им о дне их выезда. Прошло несколько дней. Не получая никакого известия о Н. Д., г-жа Ш., беспокоясь о ней и думая, что она еще в городе, пошла опять с сыном к ней, но дом был уже пуст: г-жа М. не известила их. Так было и со всеми.
6-го июня я получила последнее письмо сестры, писанное 3-го числа. Она писала, что больна, и звала меня приехать к 1-му июля. Я тотчас же отвечала, что приеду. Видя по почерку, что срок мне назначен слишком долгий, я хотела приехать раньше его. Но 8-го числа была получена телеграмма о смерти сестры на имя доктора Мартынова, бывшего, в счастью, на этот раз в городе, который и передал ее мне. Г-жа М. на этот раз, вероятно, желала деликатно поступить со мною, предупредить. не испугать и... даже похоронить ее без меня. Но этого ей уже не удалось сделать.
О том, как похоронена была Н. Д.,— уже известно. Только наивные провинциалы, печатая пригласительные билеты на панихиду по Н. Д., думали, что в Петербурге смерть ее всем известна, а на самом деле о ней даже и в Петергофе не знали. Это — факт. Если бедность похоронной обстановки вызывала сожаления, то, что бы сказали лица, писавшие о ней, если бы они видели комнату, в которой умерла Н. Д. Нужно думать, что дача нанималась с целью доставить больной чистый воздух, удобное помещение и покой, которого требовало её умирающее тело, но ничего этого не было. Дача, нанятая за 50 руб. на все лето, тогда как Н. Д. не прожила на ней и двух недель, была, действительно, курник, как она назвала ее в своем письме ко мне. В каком-то длинном полутемном, скорее коридорчике, чем комнате, с грязными полуоборванныии обоями, за кухонной дверью стояла кровать ее, на которой она умерла. Не только больному, задыхающемуся человеку, но и здоровому там нечем было дышать. Не знаю, видела ли она обещанное ей поле, но, кажется, что его и видеть-то было неоткуда. Взявши на себя исключительно попечение о больной, не допуская в ней ни родных, ни знакомых, г-жа М. должна была бы отнестись в Н. Д. внимательнее, человечнее.
Дача, нанятая на всё лето, послужила местом отдохновения только одной г-же М. Взятая за ту же цену, чистая, просторная изба с окнами в поле, которое сестра моя так любила (такие избы были: я сама была в одной), дала бы ей, по крайней нере, возможность и дышать свободнее, да и полюбоваться в последние дни своей жизни не одной только стеной большого дома владельца дачи и жалким деревцом перед ее окном с не менее жалким палисадником. Из-за такого удобства не стоило, право, ломать костей умирающего человека, тем более, что городская квартира сдана не была и оставалась за г-жею М.
Когда, похоронив сестру и — на другой день приехав к ней на могилу, я пришла опять поклониться тому углу, в котором она скончалась, я спросила г-жу М. какая у нее была цель разъединить нас с сестрой и не допустить меня быть хотя при последних ее минутах, тогда как я хотела приехать еще в мае, чтобы хотя немного пожить с ней, то получила от неё ответ, замечательный во всякое время, а тем более в такое — негде было меня поместить.
Родной сестре не было места у постели умирающей! Я была помехой во всякое время. Конечно, находись я подле неё, не было бы того, что случилось. Я бы взяла себе, по праву, все, чем безнаказанно завладела г-жа М... Последнее произведение сестры, черновую тетрадь, которую я держала в руках и которую еще не считала себя в праве взять, потому что законной наследницей после сестры была не я, а мои племянники, впоследствии отказавшиеся от этого наследства в мою пользу, — так это-то произведение так и осталось в руках г-жи М. Несмотря на все мои просьбы и хлопоты посторонних людей, г-жа М. не возвратила мне этой тетради, отговариваясь тем, что аатеряла ее, когда была обязана оберегать чужую собственность, тем боеее такую, которая должна сделаться достоянием всего общества.
Вся библиотека сестры, приобретенная в Петербурге, все книги, вывезенные из Рязани, остались в руках г-жи М., равно как и портрет покойной сестры С. Д., которую г-жа М. даже не знала, и главным образом — её произведения.
Сочинения сестры С. Д., напечатанные в разных журналах и неизданные отдельно, были выбраны из книг и переплетены в два тома, с её портретами. Это была драгоценность, с которой Н. Д. не расставалась никогда и, уезжая из Рязани, взяла её с собою. Она многим давала их читать, следовательно ясно, что они были в числе ее книг. Требуя их не раз от г-жи М., я получала в ответ, что она не знает, где эти книги; последнее же ее показание превзошло всякия ожидания: она сказала, что сестра Н. Д. за два дня до своей смерти сожгла эти два тома.
Могло ли это быть, когда в Петергофе, куда перевезли Н. Д., у неё, кроме ее старого платья, сшитого на трудовые деньги приятельницы ее Л......, в котором её и похоронили, — ровно ничего не было? Все оставалось в Петербурге. Как в Петергофе, так и в Петербурге имущество Н. Д. не было описано. Все сделалось домашним порядком. Не знаю, какими гражданскими и нравственными законами мотивировала г-жа М. свои поступки.
Впрочем, нашелся человек сказать, что у г-жи М. все это будет сохраннее... Это мог сказать только тот, кто верит ей на-слово...
Если г-жа М. забыла, что я говорила ей в ноябре 1888 года, когда она, неизвестно зачем, приезжала на сутки в Россия, то я ей напомню:
«Овладев моей сестрой, вы взяли на себя слишком большую ответственность, за которую ответите не мне одной... Я же никогда не прощу вам всего зла, которое вы внесли в нашу жизнь... Придет время, и вас узнают!»
Время сказать правду настало!
_________________________________
Примечания:
1. Хвощинская Прасковья Дмитриевна (1832 – †17 [30].08.1916) - младшая сестра Н. Д. и С. Д. Хвощинских. Родилась в Рязани в 1832 г. Писала под псевдонимом "С. Зимарова". Ей принадлежат повести: "Рассказ экономки" ("Отечественные Записки", 1864, т.153); "Будь хуже - было бы лучше" ("Еженедельное Новое Время", 1879, т. I); "Семейная скорбь" (ib., т. III); "На покой" (ib., т. IV) и биографический очерк старшей сестры Н.Д. Хвощинской, в посмертном издании ее романов и повестей.
2. Хвощинский Дмитрий Кесаревич. (†1.11.1856 Россия, Спасский муж. монастырь). Дворянин. Сын подпоручика в отставке, помещика Ряз. губ. Артиллерийский офицер с 17 лет. Участник Отечественной войны 1812 г. В 22 года женился на Юлии Викентьевне Дробышевской-Рубец (1801 – †26.05.1884 Россия, Спасский муж. монастырь) и вышел в отставку. Занимался коневодством, обвинен в растрате в 1831 г. В 1845 г. получил должность уполномоченного от казны по размежеванию земель (Ряжского округа).
3. В с-це Кураксино, д. Абрютино, д. Аленинской (Акулининской), д. Гнетово и Казначеево, д. Секиотово, д. Сорокино Ряз. у. в 1811, 34 и 50 гг. были помещики: Кол. рег. Хвощинский Павел Кесаревич, штабс-капитан Хвошинский Николай Кесаревич, девицы Александра, Авдотья, Любовь, Анна, Екатерина, Мария и Ольга Кесаревны. Кроме того в биографии упоминается А. Кесаревич Хвощинский, проживающий в Москве.
4. Хвощинский Павел Кесаревич (Ксавериевич) (1792 – †1852, С.-Пб., Тихвинское кл-ще Александро-Невской лавры) генерал-лейтенант, директор Полоцкого кадетского корпуса. После получения домашнего образования вступил в гражданскую службу. С началом вторжения Наполеона в Россию Хвощинский был переименован из губернских секретарей в подпоручики и в рядах Петербургского ополчения с отличием участвовал в Отечественной войне 1812 г. За отличие в сражениях под Полоцком и при Чашниках был награждён о. св. Анны 4-й ст., за сражение под Борисовым — о. св. Владимира 4-й ст. Вслед за тем Хвощинский был произведён в поручики и 12.03.1813 г. переведён в Могилевский пехотный полк, в рядах которого принял участие в Заграничных кампаниях 1813 и 1814 гг; и был награждён о. св. Анны 2-й ст. По окончании военных действий и возвращении в Россию Хвощинский 30.12.1814 г. был переведён тем же чином в лейб-гвардии Преображенский полк; в рядах последнего полка он получил чины штабс-капитана (15.07.1819 г.) и капитана (31.12.1820 г.). 22.04.1823 г., по производстве в чин полковника, Хвощинский был переведён в лейб-гвардии Московский полк. Он состоял членом Союза благоденствия, но во время восстания к декабристам не присоединился, напротив, оказывал активное противодействие восставшим и был ранен Д. А. Щепиным-Ростовским. На следующий день после восстания Хвощинский был пожалован флигель-адъютантом к императору Николаю I. Выступив со Сводным гвардейским полком в Персидский поход 1826—1827 гг., где он занимал должность командира 1-го батальона, Хвощинский находился во многих делах против неприятеля, и в том числе 1 июля 1827 г. — при взятии войсками Паскевича крепости Аббас-Абада, 5 числа того же месяца — в сражении при Джаван-Булахе, 19 сентября — при взятии крепости Сардар-Абада и 1 октября — при завоевании Эривани. За отличие в этой кампании Хвощинский был 2 декабря 1827 г. удостоен Высочайшего благоволения и 7 марта 1828 года награждён алмазными знаками к ордену св. Анны 2-й степени. Награждённый в 1828 г. за персидскую кампанию орденом св. Владимира 3-й степени, Хвощинский в апреле 1828 г. был назначен председателем комиссии по разбору и приведению на русский вес приобретенного от персиян золота и серебра, а 28 августа 1831 г., с производством в генерал-майоры, определён к исследованию беспорядков по военным поселениям, после чего вскоре получил начальство над формировавшимися батальонами 2-й гренадерской дивизии. В 1834 г. Хвощинский был назначен директором Полоцкого кадетского корпуса и в этой должности оставался до 1842 г., когда был отчислен в управление военно-учебных заведений. Впоследствии был произведён в генерал-лейтенанты. Среди прочих наград имел орден св. Георгия 4-й степени, пожалованный ему 11 декабря 1840 года за беспорочную выслугу 25 лет в офицерских чинах (№ 6179 по списку Григоровича—Степанова). Жена Варвара Александровна.
5. Штейбельт (Даниил Steibelt, 1765 – †1823) - пианист и композитор. Первые его сочинения - сонаты для скрипки и виолончели - появились в 1788 г. Первая его опера "Ромео и Джульетта", поставленная в Париже в 1793 г., имела большой успех. Это произведение, оригинальное по форме, мелодичное, полное драматизма, считалось в свое время одним из лучших. Позже Ш. написал музыку к балету "Le retour de Z phire", поставленному в 1802 г. В 1808 г. Ш. поехал в Петербург, где ему было предложено место директора музыки во французской опере (вместо Буальдье). В России были поставлены его оперы: "Cendrillon", "Sargines", "Ромео и Джульетта" и "Принцесса Вавилонская". Сочинения Ш. пользовались в свое время большой популярностью. Как пианист Ш. отличался разнообразием туше, самостоятельностью и увлекательностью передачи.
6. Кроме сестер-писательниц Надежды (20.05 [1.06].1824 – †8[20].06.1899), Софьи (20.05 (01.06)1828 – † 5.08 (17.08)1865) и Прасковьи (1832 – †17[30].08.1916) была ещё дочь, умершая в 11-летнем возрасте и сын Кесарь Дмитриевич Хвощинский (†1873).
7. Хвощинская София Дмитриевна (20.05 (01.06)1828 с. Воронки – † 5.08 (17.08)1865 Россия, Спасский муж. монастырь). - сестра Н.Д. Хвощинской-Заиончковской . Училась сначала дома вместе с сестрой Н. Д., потом в московском Екатерининском институте; затем жила в Рязани в своей семье. Писала под псевдонимом Иван Весеньев. Ей принадлежат романы: "Знакомые люди" ("Отечественные Записки", том 91) и "Наследство тетушки" (ib., том 117); повести "Простые смертные" (ib., 1858, том 120), "Мудреный человек" (ib., 1861, № 6 - 8), "Земные радости и радость нашего переулка" (ib., 1862, № 6), "Кое-что из наших нравов" (ib., 1862, № 9), "Маленькие беды" ("Библиотека для Чтения", 1865, № 3). Перевела труд Дж. Ст. Милля "О свободе". Обладала серьезным талантом в живописи; написала прекрасный портрет известного художника Иванова . По характеру дарования и направлению Х. близка к своей более талантливой сестре, с которой была очень дружна.
8. Магир Адольф Фердинандович (1807 -1849) придворный доктор герцога Максимилиана Лейхтенбергского и его супруги – великой княжны Марии Николаевны (дочери Николая I). Похоронен на Смоленском лютеранском кладбище. Погребальный памятник в виде бронзовой скульптуры (лежащая фигура) на граните ему изготовил скульптор Ш. Лемонт в 1840-е гг. В 1930-х гг. памятник был перенесён на Лазаревское кладбище.
9. Дочь подполковника и кавалера Егора Федоровича фон Винклер.
10. "Александроида" - эпическая поэма П. Свечина (1827), в которой "воспеты" события Отечественной войны 1812 года в традиционной манере классицизма.
11. Знак отличия в виде вензеля императрицы, выдававшийся в Российском государстве до 1917 г. институткам, отлично окончившим курс, а также фрейлинам.
12. Зотов Владимир Рафаилович (1821 – 1896) русский писатель и журналист. Написал много романов и повестей, разбросанных в «Репертуаре» (1842 и 1843), «Литературной Газете» (1848 и 1849), «Отечественных записках»: «Вольтижёрка» (1849), «Старый дом» (1850 и 1851), «Докторша» (1865) и др. В 1843 Зотов редактировал «Театральную Летопись», в 1847 — «Литературную Газету», с 1850 по 1856 принимал деятельное участие в издании «Пантеона», работая в то же время в «Отечественных записках» и «С.-Пб. Ведомостях», редакции Краевского, где помещал статьи по истории литературы и журналистики (1855—1857). В «Сыне Отечества» Старчевского Зотов поместил много критических и политических статей и «Заграничные письма» (1857). Позже он редактировал «Иллюстрацию», «Иллюстрированный Семейный Листок», «Иллюстрированную Газету», «Иллюстрированную Неделю», «Иллюстрированный Вестник», а также «Северное Сияние», в котором почти один составлял статьи по истории русской литературе и прочим отделам. С 1873 Зотов был секретарем редакции «Голоса». Позже Зотов — постоянный сотрудник «Исторического вестника» и «Наблюдателя». Полезным трудом является его «История всемирной литературы» (1876—1882), составленная по важнейшим историко-литературным пособиям. Воспоминания Зотова помещены в «Историческом вестнике» (1890, № 1-6): «Петербург в сороковых годах».
13. Кожин Павел Сергеевич (1800 – †1851, Россия, Казанский дев. монастырь). Действит. Стат. Сов. Губернатор Рязанской губернии с мая 1843 по август 1851. Известны карикатуры на него П. М. Боклевского.
14. Краевский Андрей Александрович (1810 – †1889) — редактор-издатель журнала "Отечественные записки" [1839—1867], газеты "Голос" [1863—1883] и руководитель ряда др. изданий: "Лит-ая газета", "Русский инвалид", "СПБ. ведомости". К. — один из виднейших деятелей русской журналистики XIX в., энергичный "предприниматель."
15. Новосильцев Петр Петрович (1797 – †1869) штаб-ротмистр, в 1831 ротмистр Кавалергардского полка, в 1821—1836 адъютант Д. В. Голицына, впосл. московский вице-губернатор, рязанский гражд. губернатор с 5 сент. 1851 по 8 февр. 1858, камергер. Около 20 июня 1831 Пушкин писал Е. М. Хитрово из Царского Села: «Спасибо, сударыня, за „Революцию“ Минье. Я получил ее через Новосильцева». По утверждению Гоголя, Н. «был знаком всем нашим литераторам и вращался в их кругу».
16. Дудышкин Степан Семёнович (1820 – †1866), русский литературный критик. С 1847 сотрудничал в "Отечественных записках", где в 1860—1866 был одним из редакторов-издателей журнала, заведующий критическим отделом. Либеральный критик, менявший направление от защиты идейности творчества до проповеди теории "чистого искусства". Автор статей о А. Д. Кантемире, Д. И. Фонвизине, М. Ю. Лермонтове, Н. В. Гоголе, Л. Н. Толстом, И. А. Гончарове, И. С. Тургеневе и др. Редактор сочинений Лермонтова (изд. 1860 и 1862).
17. Боборыкин Петр Дмитриевич (1836 – †1921) - русский прозаик, драматург, журналист, театральный деятель. Почетный академик (1900). Редактор "Библиотеки для чтения" (1863 - 1865), в своем журнале напечатал в переводе А. Бенни роман Диккенса "Наш общий друг". Занимал умеренно-либеральную позицию, издание прекратил в связи с финансовыми затруднениями.
18. Щербина Николай Федорович (1821 – †1869) русский поэт XIX века. Стихотворения Щербины были изданы 3 раза: в 1850, 1857 и полное собрание сочинений в 1873 году. Романс А. Гурилёва на стихи Щербины «После битвы» был весьма популярен в среде российского флота. По мотивам этого романса Г. Д. Зубаревым в 1900-е годы была написана (по другой версии - записана из фольклора) песня «Раскинулось море широко», ставшая весьма знаменитой (в 1937 записана Леонидом Утёсовым) и часто обозначаемая как народная.
19. Милютин Николай Алексеевич (1818 – †1872), русский государственный деятель. С 1835 служил в министерстве внутренних дел. По политическим взглядам — умеренный либерал, близкий к славянофилам. Составил "Городовое положение" 1846 для Петербурга. Автор и редактор многих статистических трудов. С 1859 товарищ министра внутренних дел, фактический руководитель работ по подготовке Крестьянской реформы 1861. В редакционных комиссиях представлял либеральную бюрократию, пытавшуюся в противовес крепостникам придать предстоящей реформе более буржуазный характер. В 1859—61 был также председатель Комиссии по разработке проекта Земской реформы 1864. Весной 1861 в связи с поправением правительственного курса уволен в отставку и назначен сенатором. В годы Польского восстания 1863—64 направлен осенью 1863 в Польшу для подготовки реформ. Вместе с Ю. Ф. Самариным и В. А. Черкасским разработал "Положение об устройстве сельских гмин и крестьянского быта в Царстве Польском" (утверждено 19 февраля 1864). Назначенный в 1864 статс-секретарём по делам Польши и управляющим гражданской частью канцелярии генерал-губернатора в Варшаве, М. проводил русификаторскую политику. С 1865 член Государственного совета, главный начальник Канцелярии по делам Царства Польского в Петербурге и член Главного комитета по устройству сельского состояния. С 1867 по болезни отошёл от государственной деятельности.
20. Зайончковский Иван Иванович (1837 – †1872) , из двор. Рязанск. губ. Окончил медиц. фак. Моск. ун-та со званием лекаря. В 1862 г. принадлежал к моск. кружку Заичневского-Аргиропуло. В июле 1863 г. арестован в Петербурге и 27 сент. 1863 г. заключен в Невской куртине Петроп. крепости по делу общества "Земля и Воля" (дело Андрущенко). 24 авг. 1864 г. освобожден из крепости и отдан на поруки в Россия. По постановл. выс. учр. следств. комиссии предан в 1864 г. суду Сената, кот. 6 апр. 1866 г. вменил ему в наказание продолжит. содержание в крепости. После женитьбы на Н. Д. Хвощинской в сент. 1865 г. семья жила в Петербурге, а затем И. И., съездив на кумыс в Самару, получил место уездного врача в Рязани. Заболев ревматизмом, он по полгода лежал почти без движения, в мае 1868 г. уехал на лечение в Германию, а после в Швейцарию и Францию. Умер за границей в 1872 г. от чахотки.
21. Дочь кухарки, воспитанница Н. Д. Хвощинской. Умерла в 1879 г.
22. Хвощинская Ольга Кесаревна надзирательница по Рязанскому Дому Трудолюбия (упом. 1854 – 1873).
23. Семевский Василий Иванович (1848 – †1916) - известный ученый. В 1889 г. защитил в Московском университете диссертацию на степень доктора русской истории под заглавием: "Крестьянский вопрос в XVIII и 1-ой пол. XIX века", которую Академия Наук увенчала Уваровской премией, а Вольное экономическое общество - большой золотой медалью. Помимо научных работ, Семевский выступал с статьями популярного и публицистического характера в разных периодических изданиях. Из них: "Н.Д. Хвощинская-Заиончковская" ("Русская Мысль", 1890, № 10 и 12), "Н.Д. Хвощинская-Заинчковская" ("Русская Старина", т. 69) и многие др.
___________________________________
Литература
1. Собрание сочинений В. Крестовского (псевдоним). Том 1. Биография. Стр. С-Петербург. Издание А. С. Суворина. 1892. стр. I – XVIII.
2. Русская старина. Ежемесячное историческое издание Мих. Ив. Семевского. 1891 год. Том 69. В.И. Семевский Н. Д. Хвощинская-Зайончковская (В. Крестовский-псевдоним). Стр. 227, 449 – 465.
3. Русская мысль. Год 13-тый. Июль. 1892. Москва. Анонс выпуска Собрания Сочинений В. Крестовского в 5-ти томах. Стр.297 – 299.
4. История новейшей русской литературы (1848 – 1890) А. М. Скабичевского. Издание Ф. Павленкова. С.-Пб. 1891. стр.219 – 222
5. Русская мысль. Год 11-тый. Июль. 1890. Москва. Н. Д. Хвощинская-Зайончковская -В. Крестовский-псевдоним. (Библиографический очерк). Стр. 191 – 195.
Кузнецов И. В.
