Алфави́т Боровко́ва

.... Ближе к весне у молодого князя завелся приятель, как и он только что начавший службу, юнкер 4-го эскадрона Александр Ефимович Ринкевич, статный веселый барчук, сын вятского губернатора и состоятельного помещика. Он бойко болтал по-французски и пел приятным голосом. Молодые люди сходились вечерами, чтобы посмеяться, вспомнить родных и долбить данное ротмистром «Наставление», написанное генералом Уваровым, которое полагалось знать наравне с уставами. Оно состояло из четырех глав: о выездке, уходе за лошадью, езде и владении оружием, занимавших пятьдесят страниц убористого писарского почерка. Часто, сидя на кухне, занятый в помощь Никите растиранием в ступке сахара или чисткой медной посуды, Иванов слышал, как Ринкевич спрашивает:

— Ну, отвечайте, князь, как надлежит обнажать палаш?

И Одоевский отвечал без запинки:

— «Вынимать палаш надлежит в три темпа. Перенося правую руку через левую, схватить рукоять и вынуть на полторы ладони…»

— Э, вы все знаете. А теперь из другой главы вы меня.

— Ну, как должно сидеть верхом? — спрашивал уже Одоевский.

— «Сидя верхом, должно иметь вид мужественный и важный, держать себя прямо, сколько можно развязней и без малейшего принуждения…» — тараторил Ринкевич. — Уф! Довольно! Прикажите подать хоть чаю, раз Никита другой влаги нам не подносит.

Последние слова относились к тому, что, ссылаясь на приказ старого князя, Никита отказывался по будням подавать юнкерам вино. Зато когда Александр Иванович уходил вечером к Ринкевичу и немного там выпивал, то, возвратясь, изображал опьяневшего и требовал, чтобы Никита его раздевал и укутывал одеялом.

— Ох, не доведет нас до добра Александр Ефимыч! — вздыхал Никита. — Хоть бы фортепьяна была, то Сашенька больше б дома сидел. Пойду по городу слухать, авось сыщу какую.

И нашел напрокат в каком-то чиновничьем доме фортепьяно, которое Иванов с тремя кирасирами перенес в дом, снятый князем. Александр Иванович сначала говорил, морщась, что играть на нем нельзя — так расстроено от треньканья чиновницы. Но Никита и тут не уступил — разыскал молодого еврея, который полдня тянул так и сяк струны каким-то ключом, а после этого князь сел и заиграл такое певучее и задушевное, отчего Иванову на кухне разом дух перехватило, и даже Никита опустил на колени свой чулок.

Зима в том году проходила почти без морозов, но с такими метелями, что по утрам тропки к конюшням разгребали целыми взводами. Сбежал снег, просохли дороги. В полку только и говорили, что про обратный поход. Петербург казался землей обетованной не только офицерам, но и кирасирам.

— Ладно, — ворчал вахмистр Жученков, — ужо как во столичный караул раз-другой сходят, то и Велиж добром помянут…

Приказом от 1 мая князь Одоевский и Ринкевич были произведены в эстандарт-юнкера — еще на ступеньку ближе к офицерскому чину. Тут даже Никита не поскупился — выставил к парадному ужину полдюжины бутылок. Приглашенные, все тоже юнкера — князь Долгоруков, Лужин, граф Комаровский и, конечно, Ринкевич, — шумно и весело провели вечер. Едва они ушли, как хозяин заснул за столом так крепко, что Никита с Ивановым раздевали словно бесчувственного. А назавтра праздновали у Ринкевича, и князь остался там ночевать.

— Поручили сынка от вина беречь, а как уследишь? — горестно вопрошал Никита. — Хоть в Москву жаловаться впору…

В конце мая полк тронулся в обратный путь. Видно, царь счел наконец, что гвардия «проветрилась» вне столицы. На походе Одоевский ехал в строю рядом с Ивановым, и унтер видел, как его питомец расположил к себе кирасир добродушием, весельем и звонким голосом, которым подтягивал солдатским песням.

— Хоша князь природный, а простяга, — говорил Иванову его приятель кирасир Панюта.

Полуторамесячным походом добрались до Стрельны и стали там на остаток лета. Здесь Одоевский с Ринкевичем поселились по соседству и, готовясь к корнетскому экзамену, долбили уставы эскадронного и полкового учения. Наверное, Никита нажаловался ротмистру Пилару, потому что тот вечерами заходил к Одоевскому и навел на юнкеров такой страх, что забыли даже шутить о бутылках.

В сентябре вернулись в Петербург, и тут оправдались слова Жученкова. В первом дворцовом карауле Иванов услышал ворчание:

— Ох, братцы, в Велиже-то небось сейчас, по квартирам разошедчи, как дрыхли б…

— Зато тут обед не тамошний. Видать, всего на свете разом не ухватишь, — отозвался рассудительный Панюта.

И опять Иванов засел за щетки, благо купец в Апраксином заказал сразу сотню по полтиннику с обозначенным гвоздиками 1822 годом...

* * *

На последний бал перед переездом царской семьи в Петергоф съезжались обычные гости — придворные, генералы, сановники и первые танцующие кавалеры — офицеры гвардии. В восемь часов лучи предзакатного солнца били на верх Иорданской лестницы, обливая непрерывно поднимавшихся по ковровым дорожкам дам в сверкающих драгоценностями платьях и мужчин в разнообразных мундирах. Иванов, дежуривший в парадных залах, стоял в своем скромном сюртуке за красным рядом лакеев, выстроенных по сторонам прохода от последней ступеньки лестницы до дверей Аванзала.

И вдруг к нему свернул штабс-ротмистр Лужин в «праздничной» форме — в алом колете и белых коротких штанах, — завитой и надушенный, точь-в-точь как навек запомнился князь Одоевский, отправляющийся на свой первый дворцовый бал.

— Здорово, вахмистр! — сказал Лужин. — Как поживаешь?

— Покорно благодарю, ваше высокоблагородие.

— Поклон тебе князь Иван Сергеевич велел передать.

— Неужто сюда приезжали? Верно, хлопотать снова?

— Нет, я в Москве в отпуску был и его визитировал.

— А что у них от Александра Ивановича?

— Здоров, слава богу. Изредка пишет. А Ринкевича помнишь?

— Александра Ефимовича? Как же, они в нашем эскадроне года три прослужили.

— Ну, так пиши в поминанье.

— Такие молодые? — ахнул Иванов. — Болезнь какая аль в бою? Они будто на Кавказ переведены были.

— Без боя, от лихорадки сгорел в высоком чине прапорщика армейского. На-ка, выпей за упокой его души.

— Покорнейше благодарю, однако не потребляю нисколько, ваше высокоблагородие.

— Ну, так поставь свечку поминальную потолще от нас обоих. Эх, и славный же эскадрон в то время был...

«Вот и еще одного хорошего барина нет, — качал головой Иванов. — Конечно, Александр Ефимович не то что мой князь, а все добряк, никогда кирасира не ударил. И уж точно совсем мало виноват, раз офицером же на Кавказ перевели...»

Съезд окончился, на хорах Большого зала заиграла бальная музыка, и лакеи пошли к своим местам в галерее и у буфетов.

— Что, кавалер, офицера своего жалеешь? — обратился к Иванову тот, что по близкому соседству слышал разговор со штабс-ротмистром. — А я брата родного вчерась заочно отпел. Написали, что в Туретчине от поноса спас. A богатырь был, одной рукой пятипудовик вертел. По набору в Павловский полк взяли. Французские войны без царапины прошел, а тут накось; гвардии фельдфебель брюхом изошел. Хоть бы где в России могилка была, а то наши тамо повоюют да домой уйдут, и никто, мимо идучи, лба не перекрестит, раз кругом одни мухоеданцы кочуют...

Все находящиеся тут, кажется, живут не для набожества (о теме взаимоотношений декабристов и Баку)

Несмотря на разного рода факторы, два декабриста все-таки побывали в Баку. И один из них даже оставил свои воспоминания о кратких поездках сюда.

Первым из декабристов побывал тут сын довольно крупного чиновника, длительное время бывшего в губернаторских креслах (впоследствии из-за коррупции его уволили) Александр Ефимович Ринкевич (Рынкевич). Он был членом сразу двух декабристских обществ – Северного и Южного. Это было связано с тем, что в его полку пропагандой занимались обе организации и вне зависимости друг от друга. 14 декабря 1825 года Ринкевич, в отличие от многих своих однополчан, не участвовал в самом восстании, но был в толпе среди зрителей.

Впоследствии ему повезло, что А.А. Суворов, принявший его в Южное общество, был освобожден от всякой ответственности, а А.И. Одоевский, принявший его в Северное общество, максимально отгородил своих однополчан. В итоге формальная принадлежность Ринкевича к декабристским обществам не было доказана. Поэтому сохранив его чин, продержав 2 месяца в крепости, летом 1826 года он был выслан служить в Бакинском гарнизонном полку. Тут он прослужил почти год. К огромному сожалению, он не оставил каких-либо мемуаров или писем, рассказывающих о Баку или Азербайджане. Конечно, если бы он описал год, проведенный здесь, то это было бы многократно интереснее, чем несколько дней описанных вторым декабристом.

А им является И.Г. Бурцов. Он был членом как «Союза спасения», так и «Союза благоденствия». Участвовал в создании ланкастерских школ и просветительстве. О его деятельности в Южном или Северном обществах нам ничего конкретного неизвестно. Это не было известно и следствию. Поэтому, несмотря на его, довольно радикальные позиции и активный декабристский взгляд, он был оставлен в том же чине и отправлен на Кавказ. Тут он добился генеральского чина и возглавил Херсонский полк. К сожалению, жизнь его на Кавказе не была так длинна, и он погиб в бою с горцами в 1829 году.

Возвращаясь к теме взаимоотношений с Азербайджаном, можем отметить, что несмотря на крупное публицистическое наследие Бурцова, сведений об Азербайджане в своих статьях он не оставил. Вообще тема Кавказа у него мало освещена, за исключением лишь описания Ахалцихского сражения. Вероятно, это связано с катастрофической нехваткой времени, постоянным участием в битвах, болезнью. Поэтому о его пребывании в Азербайджане можно судить лишь на основе его писем к Н.Н. Муравьеву.

В Азербайджане он пребывал в предпоследний год своей жизни. Путь его можно зафиксировать на основе его писем: 30.07.1827 – Базарчай, потом 7-9 августа того же года в Баку, а через 3-5 дней в селении Низовая, и после уже, 15-16 августа он оказывается в Дагестане, где сильно заболевает. Потом в сентябре возвращается в Баку посредством моря, отсюда двигается в Шушу. Там он предполагает явиться к Паскевичу под Эривань, но не успевает и останавливается лишь в Горисе. А уже после был отправлен приказом в Тебриз, где был назначен комендантом.

Как мы отметили, он не успел оставить каких-либо мемуаров. Но обладая хорошим публицистическим талантом, он в своих письмах максимально пытался охарактеризовать местность, в которой он находится и людей, там живущих. Одним из первых пунктов, которые ему наиболее понравились в Азербайджане, был Баку. Кстати, интересно что, в своих письмах, Бурцов, название Баку склоняет, хотя в современном русском языке это не принято. В письме от 9 августа 1827 года Муравьеву, он описывает Баку и прилежащую зону так:

«Бака по прибрежности к морю мне понравилась: я ужасно люблю беспредельные водные равнины, на коих взор с приятностию покоится, а ум постигает бесконечность - характер неземного. - Видел я. здесь и огни вечно пылающие и поклонников оным: но и эта религия ослабевает подобно всем прочим. За несколько лет здесь были еще мученики, добровольно налагавшие на себя различные терзания для стяжания вечного блага: но теперь из таковых нет ни единого, да и все находящиеся тут, кажется, живут не для набожества; но потому что праздность и беструдное милостынное продовольствие каждому нравятся. Есть даже иные, позволяющие себе употребление в пищу животных — что не дозволяется в краю браминов».

Складывается ощущение, будто бы Баку незадолго до русских был огнепоклонническим центром. Связано это, видимо, с различными рассказами русских, проживавших здесь и различными храмами, которые он успел увидеть (видимо Янардаг, Сураханинский Атешгях и т.д.). Сомнительно, чтобы это было как-то связано с реальностью, на тот момент огнепоклоннический культ исповедовали тут лишь индийцы. Но он делает интересный вывод на основе знакомства с местным населением. По его мнению, как выше отмечено, оно далеко не религиозное, «живут не для набожества».

Следующая поездка в Баку осуществилась спустя один месяц. В данном случае его путешествие не закончилось на Баку, а наоборот началось (сюда он попал морским путем из Астрахани).

Т. Машаллы

Василий Александрович Пашков (1764—1838) — генерал-майор и обер-егермейстер из рода Пашковых. Дядя декабриста А.Е. Ринкевича по материнской линии.

Происходил в 5-м колене от воеводы Афанасия Пашкова. Сын коллежского асессора Александра Ильича Пашкова (1734—1809) от брака его с дочерью известного богача и заводчика И. С. Мясникова — Дарьей Ивановной (1743—1808), доставившей своему мужу колоссальное богатство (она получила после отца 19000 душ крестьян и 4 богатейших завода).

В конце XVIII века Александр Ильич унаследовал от своего троюродного брата обширное домовладение на Моховой улице — т. н. Пашков дом. Вслед за тем начал рядом строительство «второго Пашкова дома» (ныне журфак МГУ).

Девяти лет от роду записан в л.-гв. Преображенский полк; будучи сержантом (с 12-го марта 1780 г.), он 23-го декабря 1786 г. перешел вахмистром в л.-гв. Конный полк, в котором 1-го января 1788 г. получил чин корнета, в следующем — подпоручика и в 1790 г. — поручика.

В 1789 г. он в качестве волонтера участвовал в походе в Финляндию, а 17-го марта 1792 г. был назначен генеральс-адъютантом к гр. Салтыкову и уже в следующем, 1793 году (18-го февраля), был произведен в подполковники. В 1795 году, 17-го января, был назначен контролером в Счётную экспедицию Военной Коллегии, а 8-го ноября 1798 г. вышел в отставку с чином генерал-майора. Пробыв не у дел 5 лет, он 16-го ноября 1803 г. снова был принят в службу членом Военной Коллегии, 12-го января 1806 г. перемещён был в генерал-аудиториат, а 4-го марта 1810 г. опять вышел в отставку. В следующем году был назначен 2-м егермейстером Двора Его Величества, 1-го июля 1817 г. — обер-гофмаршалом, а 12-го декабря 1819 г. — 2-м обер-егермейстером, каковое звание и носил до самой своей смерти.

31-го октября 1821 г. был назначен членом Государственного Совета, а 22-го января 1825 г. ему повелено было занять пост председателя в Департаменте законов; в этом звании он пробыл до 22-го декабря 1828 г., когда был уволен от всех занятий председателя, а 5-го апреля 1830 года получил орден св. Андрея Первозванного; 5-го января 1831 г. снова назначен на ту же должность; занимая её, он умер 2-го января 1834 г., будучи членом учрежденных при Воспитательном Обществе благородных девиц и училище ордена св. Екатерины Советов; он погребён в Москве, в Новодевичьем монастыре.

Супруга его Екатерина Александровна, урожденная графиня Толстая (24.01.1768—24.12.1835, погребена рядом с мужем), дочь ротмистра Конной гвардии графа Александра Петровича Толстого (1719—1792), женатого на Евдокии Львовне Измайловой (1731—1794), была родная сестра известного графа Петра Александровича, посла в Париже при Наполеоне, и не менее известного любимого Александром I обер-гофмаршала графа Николая Александровича. Благодаря близости ко двору, влиятельному родству и собственной энергии, Екатерина Александровна Пашкова пользовалась большим весом в обществе, с 9 февраля 1816 года была кавалерственнои дамой ордена св. Екатерины малого креста, 21 апреля 1828 года — назначена статс-дамой Её Величества и немало способствовала карьере своего мужа. Князь П. В. Долгоруков писал о ней, как о женщине «мужеподобной и заносчивой, которая была вкрадчивой с теми, кто мог быть ей полезен, и грубой со всеми остальными». Имели шесть детей:
Александр Васильевич (1792—1868), генерал-майор.
Татьяна Васильевна (1793—1875), статс-дама, с 1814 года жена князя И. В. Васильчикова (1777—1847).
Евдокия Васильевна (1796—1868), кавалерственная дама ордена св. Екатерины 2 ст. и статс-дама; с 1824 года жена графа В. В. Левашова (1783—1848).
Михаил Васильевич (1802—1863), генерал-лейтенант, женат на фрейлине Марии Трофимовне Барановой (1807—1887), дочери статс-дамы Ю. Ф. Барановой.
Иван Васильевич (1805—1869)
Елизавета Васильевна (1809—1890), с 1831 года замужем за министром юстиции Д. В. Дашковым.