ПЕРЕТЦ Григорий Абрамович.

Страница: 1 2 »

Сообщений 1 страница 10 из 11

Поделиться110-10-2011 15:01:06

Автор: AWL
Site Admin
Зарегистрирован: 12-12-2010
Сообщений: 45633

ГРИГОРИЙ АБРАМОВИЧ ПЕРЕТЦ

(1788, Дубровка Могилёвской губернии - 1855, Одесса).

Титулярный советник, чиновник канцелярии петербургского генерал-губернатора.

Лютеранин-евангелист. Единственный еврей среди декабристов.

Отец — известный откупщик и крупный банкир Абрам Израилевич Перетц (1771—1833); мать - Сара (Фейгеле)Цейтлина.

Воспитывался вначале в Могилевской губернии в деревне у деда, а с 1803 в Петербурге в доме отца, в 1810—1811 слушал курс политической экономии М.А. Балугьянского в Педагогическом институте.

В службу записан в канцелярию государственного казначея канцеляристом — 20.8.1801, сенатский регистратор — 31.12.1804, губернаторский секретарь — 31.12.1806, титулярный советник — 27.12.1808, переведён в Экспедицию о государственных доходах — 27.12.1809 (в это время, видимо, действительно вступил в службу), откомандирован в канцелярию А.Б. Куракина, созданную для прекращения чумы в Новороссийском крае — 28.1.1813, находился при ней до 30.5, уволен «для определения к другим делам» — июнь 1813.
В июле 1817 вернулся в Петербург «после 5 лет отлучки» и через какое-то время поступил на службу в канцелярию петербургского генерал-губернатора М.А. Милорадовича, где и познакомился с Ф.Н. Глинкой.

Член Союза благоденствия, вместе с Ф.Н. Глинкой создал в 1819 или 1820 тайное общество.

Членом Северного общества, видимо, не был, но знал о его существовании и планах.

Накануне восстания просил действительного тайного советника Гурьева предупредить гр. М.А. Милорадовича о возможности возмущения в день присяги Николаю I.

Приказ об аресте — 18.2.1826; 21.2 доставлен в Петропавловскую крепость («присылаемого Перетца посадить по усмотрению и содержать строго») в №4 Никольской куртины.

Высочайше повелено (15.6.1826), продержав ещё два месяца в крепости, отослать на жительство в Пермь, где иметь за ним бдительный надзор и ежемесячно доносить о поведении.

Прибыл в Пермь — 25.8.1826, переведен в Устьсысольск — 13.8.1827, в Вологду — 3.7.1839, разрешено поступить на службу в Вологодской губернии — 3.2.1840, определён в число канцелярских чиновников вологодского приказа общественного призрения, разрешено жить везде, за исключением столичных губерний, под поручительством мужа сестры помощник статс-секретаря Государственного совета барона Александра Гребница — 11.4.1841, чиновник особых поручений при вологодском губернаторе — 1843, советник вологодского губернского правления — 1844, уволен от службы — 25.6.1845, коллежский асессор — 1846, жил в Одессе (с 1850), где и умер (могила не сохранилась).

Жена 1-я (январь 1822) — Мария NN (ум. в Устьсысольске в 1830). Сын: Григорий (1823—1883); От второго брака в Одессе - сын Николай и ещё один сын.

Братья: Григорий;
Александр (1812-1872), горный инженер, сыграл видную роль в промышленном развитии Урала, был в 1861-1866 гг. начальником Корпуса горных инженеров;
Николай, директор Технологического института;
Егор (1833—1899), государственный секретарь в 1878—1883, член Государственного совета, умер в СПб, похоронен на Волковском лютеранском кладбище.
Сёстры: Александра (1812—1892) и Цирл ( Софья), в замужестве Гребниц.

ГАРФ, ф. 48, оп. 1, д. 228; ф. 109, 1 эксп., 1826 г., д. 61, ч. 175.

Поделиться208-05-2020 17:04:09

Автор: AWL
Site Admin
Зарегистрирован: 12-12-2010
Сообщений: 45633

Алфави́т Боровко́ва

ПЕРЕТЦ Григорий Аврамов.

Титулярный советник.
Принят в общество в 1819 или 1820 году. Знал цель оного - введение представительного правления. Тогда же сам он принял четырех членов, еще двое приняты с его согласия. Условным знаком, для узнания друг друга в случае нужды, предложил он и сообщал своим сочленам еврейское слово «хейрут», свободу означающее. При отъезде одного из них в Грузию дал ему для взаимной переписки тайный ключ, им самим усовершенствованный. По показанию одного из его приемышей, толкуя о выгодах в России конституционного правления, приводил из библии какие-то законы Моисея в доказательство, что бог покровительствует подобные постановления. По собственным словам его, в беседах с сочленами своими, истощал осуждения, упреки и порицания, как на действия правительства, так и на покойного государя императора, великих князей и вельмож. 12-го или 13 декабря Перетц приходил к действительному статскому советнику Гурьеву и, говоря, что на случай восшествия на престол государя императора Николая Павловича опасается возмущения в день присяги, просил довести о сем до сведения графа Милорадовича. На вопрос Гурьева, какие имеет он причины сего опасаться, Перетц отвечал, что все более привязаны к Константину Павловичу, нежели к его величеству Николаю Павловичу. После происшествия 14-го декабря, замышляя уехать из России, просил Искрицкого надписать не своим почерком адрес на письме в Лондон к миссионеру Way, которого упрашивал принять его в свои сотрудники в деле обращения евреев, но Искрицкий отказался от сего. В одном из условленных свиданий с ним Перетц говорил ему, что бунтовщики весьма глупо сделали, начав дело, не быв уверены в войске и без артиллерии, оружия самого решительного; что вместо дворца пошли на площадь; что, не видев со стороны начальства артиллерии, простоял и неподвижно, как бы дожидавшись, чтобы ее привезли на их погибель.

Содержался в крепости с 21 февраля 1826 г.

По докладу Комиссии 15-го июня высочайше повелено, продержав еще два месяца в крепости, отослать на жительство в Пермь, где местной полиции иметь за ним бдительный тайный надзор и ежемесячно доносить о поведении. Об оном к исполнению сообщено управлявшему Министерством внутренних дел.

Поделиться308-05-2020 18:32:52

Автор: AWL
Site Admin
Зарегистрирован: 12-12-2010
Сообщений: 45633

ОСТРЫЙ ПЕРЕТЦ

Лев Бердников

Один мемуарист начала XIX века воссоздает в своих «Записках...» характерный диалог: «– А кто ж такой Перетц?» – «Перетц – богатый еврей, у которого огромные дела по разным откупам и подрядам и особенно по перевозке и поставке соли в казенные магазины». – «Ну... это должен быть именно тот, о котором говорят: где соль, тут и перец»[1]. О русско-еврейском общественном деятеле, крупном банкире и откупщике Абраме Израилевиче Перетце (1771–1833) и пойдет здесь речь. Обыгрывая его фамилию с помощью омонима «перец», наш мемуарист разумел его природную «остроту», что на языке того времени означало: «способность душевная скоро понимать что, проникать во что... острота разума, понятия»[2].

А. Перетц.

И действительно, Абрам Перетц изострил cвой разум еще сызмальства – за изучением Торы и Талмуда. К этому его приобщил отец – раввин городка Любартова, что в Люблинской губернии, где и родился наш герой. Он получил традиционное еврейское образование сначала дома, а потом в ешиве; овладел светскими науками; свободно изъяснялся на немецком и русском языках. Но наиболее глубокое влияние на отрока оказал выдающийся талмудист, тесно связанный с кругом идей Хаскалы (еврейского Просвещения), главный раввин Берлина Гирш Лебель (1721–1800), приходившийся Абраму родным дядей. В берлинский дом последнего Перетц частенько наезжал, а потому был лично знаком со многими германскими маскилим. Подобно другим приверженцам Хаскалы, Перетц был против культурной обособленности еврейства и видел в усвоении европейского образования залог улучшения положения своих соплеменников.

В Берлине Перетц сблизился со своим просвещенным соотечественником – Йеошуа Цейтлиным (1742–1821), и этому знакомству суждено было сыграть огромную роль в судьбе юноши. Уроженец города Шклова, ученый-гебраист и тонкий толкователь Талмуда, Цейтлин был одновременно крупным купцом и управляющим светлейшего князя Г.А. Потемкина, с которым часто вел талмудические дискуссии. Друг светлейшего, он по воле своего покровителя получил титул надворного советника и имение Устье в Могилевской губернии с 910-ю крепостными душами! В этом имении Цейтлин, как подлинный еврейский меценат, создал свой «бейт а-мидраш», который посещали талмудисты, пользуясь собранной хозяином уникальной библиотекой. Поддержку «еврейского помещика» получали и маскилим, среди них – известный писатель и педагог Менахем-Мендл Лефин, знаток ивритской грамматики Нафтали-Герц Шульман, раввин, астроном и популяризатор науки р. Борух Шик.

Цейтлин часто ездил в Берлин, и есть свидетельства, что он неоднократно навещал одного из основоположников движения Хаскала – философа Мозеса Мендельсона. Следует, однако, оговориться, что при всей близости взглядов немецких и русских маскилим между ними существовали и серьезные идеологические различия. Первое поколение еврейских просветителей в России (и прежде всего, шкловские маскилим) по-прежнему находились под значительным влиянием раввинистической культуры, ярчайшим выразителем которой был тогда знаменитый Виленский гаон р. Элияу бен Шломо (1720–1797). По существу, многие из них объединяли в своем мировоззрении идеалы европейского Просвещения и еврейской интеллектуальной традиции.

С самого начала своего знакомства с Перетцем Цейтлин испытал к нему особое душевное расположение, не покидавшее его потом до конца жизни. Быть может, по складу личности Абрам чем-то напомнил Цейтлину его самого в молодые годы: способности подающего надежды талмудиста сочетались в нем с деловой хваткой коммерсанта! И нет ничего удивительного, что Йеошуа решает породниться с Абрамом: он отдает ему в жены свою дочь, красавицу Сару, которую за миниатюрность и малый рост прозвали Фейгеле (Птичка). В шестнадцать лет Перетц становится уже не только женатым человеком, но и правой рукой своего именитого тестя, с которым переезжает на жительство в Шклов. Однако даже рождение сына Гирша и дочери Цирл не сделало этот брак счастливым. Когда в конце XVIII века Абрам отправился в Петербург, где представлял торгово-финансовые интересы тестя, жена за ним не последовала. При ней остались и дети, и только в 1803 году, после бар-мицвы, Гиршу было разрешено переехать к отцу[3].

Перетц обосновывается в Петербурге в конце 1790-х годов и сразу входит в немногочисленную еврейскую общину, проживающую в столице вопреки законодательному запрещению, но с высочайшего ведома. Дела Абрама в Северной Пальмире пошли очень успешно: помогли старые связи с князем Г.А. Потемкиным и, конечно, острый ум и оборотистость. Он вскоре сделался известен как богатый откупщик и подрядчик по кораблестроению и даже много лет спустя был «долго памятен столице по своим достоинствам и по своим огромным делам»[4]. Перетц в товариществе с херсонским купцом Николаем Штиглицем заключил контракт с правительством на откуп крымской соли. Контракт сей обсуждался в Сенате и был собственноручно утвержден государем. Тогда же Павел I пожаловал ему титул коммерции советника[5].

Со временем окрепли связи Перетца с элитой высшего общества столицы. Особенно дружен он был с фаворитом Павла I графом И.П. Кутайсовым, а также с видными государственными мужами Е.Ф. Канкриным и М.М. Сперанским. Последний даже некоторое время жил в его доме на углу Невского и Большой Морской (ныне здание кинотеатра «Баррикада»). Говорят, что Перетц вел «открытый дом», принимая у себя и потчуя «весь город», без различия чина, рода и племени[6].

Бытует мнение, что, перебравшись в Петербург, Перетц оторвался от еврейских корней[7]. Факты, однако, позволяют поколебать это утверждение, ибо установлено, что Абрам тесно общался здесь с выдающимися представителями Хаскалы: Менахемом-Мендлом Лефиным и видным коммерсантом и общественным деятелем из Кенигсберга, учеником Мендельсона Давидом Фридлендером[8].

Примечателен один эпизод, истолкованный историком Ю.И. Гессеном не в пользу Перетца, хотя на самом деле он свидетельствует как раз о заботе последнего о своих несчастных единоверцах. Известно, что Шклов принадлежал тогда бывшему фавориту императрицы Екатерины II графу С.Г. Зоричу, разорявшему и притеснявшему местных евреев. Те долго сносили оскорбления и побои (доходило и до этого!) графа-самодура, и только в 1798 году, когда их соплеменник Абрам Перетц cтал дружен с всесильным фаворитом царя И.П. Кутайсовым, выступили с обвинениями против своего притеснителя. Трудно согласиться с Гессеном, что только «дела денежные сблизили Перетца с царским любимцем Кутайсовым», что «Перетц пользовался знакомством с влиятельными сановниками лишь в видах собственной выгоды», а о делах своего народа и не помышлял[9]. По всей видимости, не Перетц, а Кутайсов, который «употреблял всякие уловки и интриги, чтобы приобрести Шклов у Зорича»[10], воспользовался жалобой на графа в своих корыстных целях. Абрам же, выступивший в роли штадлана (еврейского ходатая), желал любым путем облегчить участь своих соплеменников, а потому и прибегнул к помощи сановного мздоимца.

Есть свидетельства, что Перетц размышлял о судьбах своего народа в исторической перспективе. Сохранились воспоминания литератора Ф.Н. Глинки о его беседах с сыном нашего героя, Григорием Перетцем, где тот поведал о сокровенных мыслях отца. «В одно утро, – рассказывает Глинка, – он [Григорий Перетц] очень много напевал о необходимости общества к высвобождению евреев, рассеянных по России и даже Европе, и поселению их в Крыму или даже на Востоке в виде отдельного народа; он говорил, что, кажется, отец его... имел мысль о собрании евреев; но что для сего нужно собрание капиталистов и содействие ученых людей и проч. Тут распелся он о том, как евреев собирать, с какими триумфами их вести и проч. и проч. Мне помнится, что на все сие говорение я сказал: “Да, видно, вы хотите придвинуть преставление света? Говорят, что в Писании сказано (тогда я почти не знал еще Писания), что когда жиды выйдут на свободу, то свет кончится”»[11]. Что ж, действительно, в Священную книгу Глинка не заглядывал! Зато искушенный в изучении Торы Абрам Перетц твердо знал радовавшие его сердце пророчества: «...возвратит Г-сподь, Б-г твой, изгнанников твоих, и смилуется над тобою, и снова соберет тебя из всех народов... И приведет тебя Г-сподь, Б-г твой, в землю, которой владели отцы твои, и станешь ты владеть ею...» (Дварим, 30: 3, 5).

Нелишне отметить, что мысль о создании еврейского государства была навеяна Абраму все тем же Йеошуа Цейтлиным. Последний ранее внушил ее Г.А. Потемкину, который даже разработал проект: после победы в войне над турками собрать всех иудеев вместе и поселить на территории освобожденной Палестины. И это были не только слова – светлейший князь для воплощения в жизнь сего дерзкого плана начал формирование состоявшего из одних евреев Израилевского конного полка и даже выделил для его обучения специального офицера[12]. И хотя проект этот остался нереализованным, он, по-видимому, продолжал будоражить просвещенные еврейские умы.

Но в своем отношении к евреям Перетц был избирателен: как истый миснагед, он резко отрицательно относился к хасидизму и его лидерам, считая, что те завоевывали свой авторитет только благодаря невежеству и суеверию массы. Как зять талмудиста и ревнителя знаний Йеошуа Цейтлина и как светски образованный человек, он не мог не питать неприязни к религиозному движению, которое не придавало учености первостепенного значения[13].

Когда в 1802 году, уже при Александре I, для составления законодательства о евреях был создан Еврейский комитет, Абрам Перетц был одним из немногих евреев, приглашенных участвовать в его заседаниях. Вместе с ним в качестве еврейских экспертов в работе Комитета участвовали известный откупщик Нота Ноткин и литератор Йеуда-Лейб Невахович (1776–1831). Однако, если Ноткин подавал проекты об улучшении положения единоверцев, а Невахович выступал в печати против распространения в русском обществе антиеврейских предрассудков, то роль Перетца как защитника прав евреев была не столь заметна. Как это ни странно, но о трудах Абрама на благо еврейства лучше всего рассказывают его враги. «Сперанский, – пишет сенатор-юдофоб Г.Р. Державин, – совсем был предан жидам, чрез известного откупщика Перетца, которого он открытым образом считался приятелем и жил в его доме»[14]. Да, именно М.Н. Сперанский был в Комитете одним из деятельных сторонников гуманного отношения к евреям. По его мнению, иудеи нуждались не в наказаниях и ограничениях, а, напротив, в том, чтобы им давали больше прав и возможностей, дабы, получая образование и доступ к промышленности и торговле, они могли бы применять свои способности к пользе Отечества и отвыкать от паразитического и непроизводительного труда. «Как можно меньше запретов и как можно больше свободы!» – так сформулировал Сперанский политику империи по отношению к евреям. И Перетца по праву называли «еврейским помощником Сперанского» в этом деле. Между тем отношения их часто изображались и изображаются превратно. Так, совсем недавно протоиерей Лев Лебедев заявил: «Очень богатый еврей Перетц дал крупную взятку Сперанскому, и, приняв ее, сей государственный муж сообщил делу такой оборот»[15]. Беспочвенность подобного утверждения показал еще в XIX веке весьма осведомленный барон М.А. Корф, который отметил: «Сперанский действительно состоял в близких отношениях к Перетцу... но, несмотря на все наши старания, мы не могли найти ничего достоверного ни о происхождении этих отношений, ни об их значении... Всего вероятнее, что наш государственный человек поддерживал эту связь потому более, что в огромных финансовых знаниях Перетца он почерпал те практические сведения, которых, и по воспитанию, и по кругу своей деятельности, не мог сам иметь. Впрочем, связь с Перетцем... славившимся своим коммерческим умом, ни для кого не могла быть зазорною»[16].

В этой связи находит свое объяснение факт, из которого Ю.И. Гессен вывел умозаключение о незначительном участии Перетца в деле эмансипации евреев. Ученый обратил внимание на два посвящения, предпосланные книге Неваховича «Кол Шават бат Иеуда» («Вопль дщери иудейской»; Шклов, 1804): одно было адресовано «защитнику своего народа» Ноткину, другое – «коммерции советнику» Перетцу. Отсюда следовал вывод, что Ноткин занимался исключительно делами еврейскими, в то время как Перетц сосредоточился на собственных финансах и торговле[17]. Но ведь можно предположить и иное: наиболее яркой чертой личности Перетца был именно его финансовый гений, что и отразилось в тексте посвящения. И, понятно, это вовсе не исключало его доброй заботы о своем народе, иначе стоило ли вообще посвящать ему книгу?

Подобно тому как Йеошуа Цейтлин заслужил полное доверие Потемкина, так и Перетц, следуя примеру тестя, завязывает дружеские отношения с виднейшим реформатором начала XIX века Сперанским, который, как и «великолепный князь Тавриды», отличался симпатией к евреям. Те несколько лет, которые он провел в постоянном контакте со своим еврейским другом, генерировали не одну, а целый поток идей. В их числе и финансовая реформа 1810–1812 годов, которая, как считалось, во многом обязана своим успехом «наставлениям банкира Перетца» (он разработал основной ее план)[18].

Во время Отечественной войны 1812 года Перетц вложил все свое состояние в организацию продовольственного снабжения русской армии; однако казна задерживала платежи, и он вынужден был объявить себя банкротом. Имущество его было распродано за полтора миллиона рублей, хотя его претензии к казне, так и не рассмотренные, составляли четыре миллиона[19].

В 1813 году Перетц принимает лютеранство. Причиной этого драматического шага называют прежде всего его разочарование в вышедшем из-под пера Еврейского комитета «Положении о евреях» (1804), где в результате возобладал не проект Сперанского, а все те же принудительные и ограничительные меры, за кои ратовали другие сановники. Это окончательно подорвало веру Перетца в возможность эмансипации российских евреев[20]. Возможно, впрочем, что Абрам Израилевич крестился, чтобы вступить в брак по сильной любви с девицей-христианкой Каролиной де Ломбор (1790–1853) (первая жена Сара к тому времени умерла). Во всяком случае, женитьба на де Ломбор состоялась сразу же после его крещения (от этого брака он имел потом четырех сыновей и пять дочерей).

Как же воспринимали окружающие обращение нашего героя в христианство? Вот что рассказывает в связи с этим литератор Н.И. Греч об отношениях нашего героя с неким П.Х. Безаком: «...Богатый откупщик Перетц, жид, но человек добрый и истинно благородный, зная ум, способности и опытность Безака, предложил ему место помощника по конторе, с жалованьем по 20 тысяч в год, и, сверх того, подарил ему каменный дом. Безак решился принять эту должность, поправил свое состояние и испортил всю карьеру званием жидовского приказчика. Подумаешь, как несправедливы суждения света! Что тут дурного и предосудительного? Но это не принято, и дело конченое»[21]. Парадоксально, что «жидовским приказчиком» Безака стали аттестовать в 1815 году, то есть тогда, когда Перетц уже обрядился в христианские одежды и формально «жидом» уже не был.

А что сами евреи? Сохранилось такое заявление хасидов, не простивших Перетцу его враждебности к хасидскому движению: «А что касается доносчика Перетца, да будет проклято его имя, то его низость стала всем известна, когда он, к стыду и позору миснагедов, переменил религию»[22]. Знаменательно также, что в большинстве дошедших до нас экземпляров уже упомянутой нами книги Неваховича посвящение Перетцу оказалось странным образом вырезано. Это, по-видимому, также косвенно свидетельствует об отношении евреев к его отступничеству.

И только Йеошуа Цейтлин не порывал связь со своим бывшим зятем даже после его крещения и второй женитьбы. Он не только упомянул Абрама в своем завещании, но и признал за ним право приобретения своего имения Устье[23]. Как видно, глубокая духовная связь между ними выдержала все испытания временем.

О последних годах жизни Перетца сведений нет. Известно, что он нищенствовал. В письме, написанном на иврите в 1822 году своему родственнику Соломону Цейтлину, Абрам жаловался: «Мои дела в ужасном состоянии, и я ни на кого не могу положиться, кроме нашего небесного Отца, который дает пропитание каждому и всем нам. Надеюсь, что Он не оставит меня на посмеяние моим врагам»[24]. Последнее упоминание о нем содержится в завещании Л. Неваховича 1830 года, где тот назначил Перетца своим душеприказчиком[25]. Абрам Израилевич Перетц умер в Петербурге не ранее 1833 года.

Расскажем о некоторых его потомках. Старший сын Григорий (1788–1855; Гирш) – участник декабристского движения. Получил воспитание в цейтлинском имении – в Устье. С 1803 года жил у отца в Петербурге. В 1809 году поступил на государственную службу в чине титулярного советника, а в 1820 году был принят в тайную организацию, примыкавшую к Союзу благоденствия. По его предложению паролем организации стало слово «херут» (на иврите – «свобода»). Несмотря на то что Григорий в 1822 году отошел от общества, после подавления восстания декабристов он был осужден на пожизненную ссылку и лишь в конце 1840-х годов получил разрешение поселиться в Одессе. Другой сын Перетца, Александр (1812– 1872), горный инженер, сыграл видную роль в промышленном развитии Урала, был в 1861–1866 годах начальником Корпуса горных инженеров. Младший сын, Егор (1833–1899), cтал статс-секретарем Государственного совета (с 1872 года), в 1878–1883 годах – Государственным секретарем, затем членом Государственного совета. Представитель либеральной бюрократии и сторонник реформ, он в своих мемуарах (изданных уже в советское время) коснулся и дискуссий в Государственном совете по еврейскому вопросу. Известен и правнук Перетца Владимир Николаевич (1870–1935) – литературовед, академик Российской АН (с 1914 года), член Украинской АН (с 1919 года). Среди его многочисленных трудов имеются исследования о «жидовствующих» и о влиянии средневековой еврейской литературы на русскую. Ученицей и женой последнего являлась замечательный исследователь древнерусской литературы, доктор филологии Варвара Павловна Андрианова-Перетц (1888–1972)[26].

Ныне имя Абрама Перетца в исторической литературе упоминается редко и почти забыто. Но подлинное долголетие оно обрело в уже известном нам каламбуре «Где соль, тут и Перетц», властно ворвавшемся в городской фольклор Петербурга[27].

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

[1] Жихарев С.П. Записки современника. Ч. II: Дневник чиновника. Л., 1989. С. 275.

[2] Словарь Академии Российской, по азбучному порядку расположенный. Т. IV. СПб., 1822. С. 447.

[3] Fishman D. Russia’s First Modern Jews. The Jews of Shklov. New York; London, 1995. P. 93.

[4] Корф М.А. Жизнь графа Сперанского. Т. 1. СПб., 1861. С. 102.

[5] Еврейская энциклопедия. Т. XII. СПб., 1991. С. 394.

[6] Корф М.А. Жизнь графа Сперанского. Т. 1. С. 102.

[7] Klier J. Russia Gathers Her Jews: The Origins of the «Jewish Question» in Russia, 1772–1825. Illinois, 1986. P. 125–127 и др.

[8] Зорин А.Л., Рогов К.Ю., Рейтблат А.И. Невахович // Русские писатели. 1800–1917: Биографический словарь. Т. 4: М., 1999. С. 244–245.

[9] Гессен Ю.И. Евреи в России: Очерки общественной, правовой и экономической жизни русских евреев. СПб., 1906. С. 86.

[10] Знаменитые россияне XVIII–XIX веков: Биографии и портреты. СПб., 1996. С. 360.

[11] Перетц В.Н., Перетц Л.Н. Декабрист Григорий Абрамович Перетц: Биографический очерк. Документы. Л., 1926. С. 26.

[12] Себаг-Монтефиоре С. Потемкин. М., 2003. С. 384–385.

[13] Интересную хасидскую традицию, живописующую враждебное отношение Перетца к одному из ведущих хасидских лидеров своего времени, основателю движения Хабад р. Шнеуру-Залману из Ляд, приводит Гессен (Гессен Ю. Евреи в России. С. 162–163).

[14] Державин Г.Р. Записки 1743–1812. М., 2000. С. 251.

[15] Лебедев Л. Великороссия: Жизненный путь. rusorthdox.com/books/lebedev/chapters/...

[16] Корф М.А. Жизнь графа Сперанского. Т. 1. С. 102.

[17] Гессен Ю.И. Евреи в России. С. 86.

[18] Краткая еврейская энциклопедия. Т. 6. Иерусалим. Кол. 395–396.

[19] Там же.

[20] Топоров В.Н. На рубеже двух эпох: К новой русско-еврейской встрече (Л. Невахович и его окружение) // Cлавяне и их соседи. Вып. 5. М., 1994. С. 206.

[21] Греч Н.И. Записки о моей жизни. М., 2002. С. 68.

[22] Гессен Ю.И. Евреи в России. С. 163.

[23] Fishman D. Russia’s First Modern Jews. P. 166.

[24] Ibid. P. 126.

[25] Зорин А.Л, Рогов К.Ю., Рейтблат А.И. Невахович. С. 245.

[26] Топоров В.Н. С. 208–209.

[27] Синдаловский Н. Санкт-Петербург. Действующие лица: Биографический словарь. СПб., 2002. С. 199.

Поделиться408-05-2020 18:38:02

Автор: AWL
Site Admin
Зарегистрирован: 12-12-2010
Сообщений: 45633

«Где соль, там и Перетц»

"Кто ж таков Перетц?"

"Перетц - это тот богатый еврей, у которого огромные дела по разным откупам да подрядам и особенно по перевозке и поставке соли".

"Ну, это должно быть тот, о котором говорят: ГДЕ СОЛЬ, ТАМ И ПЕРЕТЦ

(петербургский анекдот).

сенатор Степан Жихарев, автор "Записок современника".

От автора

Коммерции советник Абрам Перетц (1771-1833), как утверждали современники его, даже потеряв чрезвычайно внушительное свое состояние, долго был памятен еще в столице Российской империи по своим достоинствам и по своим огромным делам. Но для меня сейчас он, в первую очередь, важен как провозвестник нового социально-культурного типа.

Перетц, глубокий и тонкий знаток Торы и талмуда, был вместе с тем светски образованным человеком, подлинно просвещенным европейцем, одним из самых первых и самых блестящих в славной когорте петербургских евреев.

А настоящая история победы русских над французами в 1812-м году без присовокупления биографии коммерции советника Перетца, как говоря факты, просто не может быть создана, и вот почему.

Помимо очень больших денежных вложений в российскую армию, Перетц, как говорят сохранившиеся косвенные свидетельства, направил против агентов Бонапарта действия своей личной тайной полиции, что в итоге сыграло свое несомненное значение.

***

Персонажи и события, представленные в предлагаемом эпизоде, полностью соответствуют исторической реальности.

Вымышлены лишь образы Алины и Агаты, хотя типологически и они совершенно достоверны.

Ефим Курганов, доктор философии

БУМАГИ ИЗ СОБРАНИЯ ВОЕННОГО СОВЕТНИКА ЯКОВА ИВАНОВИЧА ДЕ САНГЛЕНА

КОММЕРЦИИ СОВЕТНИК АБРАМ ПЕРЕТЦ

МОЯ ЖИЗНЬ ЭПОХИ ВОЙН С БОНАПАРТОМ, А ТАКЖЕ НЕКОТОРЫХ ПОСЛЕДУЮЩИХ ЛЕТ ПОПЫТКА ИСПОВЕДИ

ОТ ПУБЛИКАТОРА

КРАТКАЯ БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Перетц Абрам Израилевич родился в 1770-м году в Любартове (Люблинское воеводство) в семье местного раввина. Умер в Санкт-Петербурге, не ранее 1833-го года. Окончил высшую талмудическую академию, светское образование пополнил в Берлине.

В начале 1790-х годов по рекомендации светлейшего князя Григория Потемкина переселился в Петербург, где выдвинулся как банкир, корабельный подрядчик, основной поставщик крымской соли (отсюда и известный петербургский каламбур: «где соль, там и Перетц»).

В 1801-м году Павел Первый пожаловал ему звание коммерции советника, и сделано это было, между прочим, за неделю до трагической гибели российского императора.

Во время войны 1812-1814 годов Перетц вложил все свое состояние в организацию продовольственного снабжения русской армии. Однако впоследствии казна стала задерживать выплаты, и он вынужден был объявить себя банкротом.

Имущество Перетца было распродано за полтора миллиона рублей, хотя его претензии к казне, так и не рассмотренные, были представлены на четыре миллиона.

***

Записки А.Перетца находятся в составе рукописного собрания военного советника Я.И. де Санглена.

Последний на протяжении многих лет собирал письма, дневники, воспоминания, посвященные памятной эпохе 1812-го года.

В итоге составилась обширная и во многих отношениях совершенно неоценимая и даже по-своему уникальная рукописная библиотека, в которой труд Перетца (это своего рода исповедь, историко-психологически чрезвычайно показательная) занимает, как нам думается, совсем не последнее место.

Необходимо сказать хотя бы несколько слов о жанровой специфике предлагаемого текста - она совсем не так проста, как это может показаться на первый взгляд.

Все дело в том, что начинается рукопись А.И.Перетца как дневник (осень 1812 г.), который к завершающей части (1833 год - последний год жизни нашего героя) перерастает в самую настоящую исповедь, насыщенную итоговыми мемуарными вкраплениями.

СЕРГЕЙ ФОМИЧЕСКИЙ, проф. (Санкт-Петербург)

КОММЕРЦИИ СОВЕТНИК ПЕРЕТЦ В ОТЗЫВАХ СОВРЕМЕННИКОВ

"Откупщик Перетц, жид, но человек добрый и истинно благородный" - так его аттестует в своих мемуарах литератор и журналист Николай Греч.

Перетц вел в Петербурге открытый дом, принимая у себя, по словам барона Модеста Корфа, "весь город". В числе его гостей, между прочим, был и граф Канкрин, впоследствии министр финансов, но особенно близок был Перетц к государственному секретарю Михаилу Сперанскому. Эта дружба многим не нравилась в высшем обществе, и особенно Гавриилу Державину.

"Сперанский совсем был предан жидам чрез известного Перетца, которого он открытым образом считался приятелем и жил в его доме" - говорит Гаврила Державин в своих записках.

Барон Модест Корф в двухтомном труде своем о Сперанском, замечая по этому поводу, что не смотря на свои старания он не мог раскрыть ничего достоверного ни о происхождении отношений героя своего с Перетцем, ни об их значении, добавляет: "всего вероятнее, что наш государственный человек поддерживает эту связь потому более, что в огромных финансовых знаниях Перетца он почерпал те практические сведения, которых и по воспитанию и по кругу своей деятельности никак не мог иметь. Впрочем, связь с Перетцем ни для кого не могла быть зазорной".

ПУБЛИКАТОР

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Сентябрь 1812-го года

Санкт-Петербург

***

Санглен – тупица (слово перечеркнуто и, судя по всему, сделано это самим Я.И. де Сангленом – Публикатор), и еще какой!

Собственно, сила тупости этого человека сопоставима по мощи своей лишь с его феерической, совершенно невероятной хвастливостью. Есть, правда, еще и третий компонент, очень даже немаловажный: совершенно неумеренная, даже какая-то прожорливая, ненасытная, всеохватная и при этом необычайно гибкая хитрость – именно хитрость, а никак не ум.

Приписка:

Вот негодяй! Вот мерзопакостник!

И как только перо у него повернулось написать такое!

А я еще, по собственной доброте и наивности, всюду нахваливал сего жидка, восторгаясь многочисленными его дарованиями.

И особливо выставлял я в наилучшем свете сего Перетца пред самим государем Александром Павловичем и некоторыми приближенными его.

Да, делал все это я совершенно напрасно. Впредь буду умнее.

Одно отрадно: Господь примерно наказал его – помер-то сей миллионщик Перетц в самой настоящей нищете. И сие обстоятельство очень даже согревает немощное мое сердце.

Яков де Санглен, военный советник.

Генварь 1864-го года.

г. Москва.

Господи! Он столько раз захватывал графиню Алину Коссаковскую, бывшую доверенным лицом самого Бонапарта, и каждый раз ей каким-то образом удавалось улизнуть.

Это просто невероятно. Допрашивали Алину так, что совершенно ничего не могли добиться от нее.

А ведь Санглен был отнюдь не одинок в сыскной своей работе: с ним находилась целая команда многоопытных головорезов, составляющих в совокупности Высшую воинскую полицию при военном министре.

Приписка:

А сие уже клевета не только на меня, но и на всю Высшую воинскую полицию, учрежденную самим государем Александром Павловичем!

Да, высоко однако ж хватил коммерции советник!

де Санглен.

Так что допросчиком Яков Иванович оказался из рук вон плохим. Что же тут сказалось, как не тупость или хотя бы самая элементарная неумелость?!

И при всем том я весьма симпатизирую ему. Да, симпатизирую, но никак не доверяю и не стану доверять ни при каких условиях.

В качестве положительного фактора упомяну вот что: Санглен люто ненавидит Бонапарта и готов все сделать для его низвержения с престола, что я, конечно же, высоко ценю.

И еще. При всем феноменальном хвастовстве своем, Яков Иванович совершенно не обидчив и не завидчив.

Он легко, кстати, признает (на словах, во всяком случае) превосходство моих людей над чинами Высшей воинской полиции. Правда, при этом он пробует выдавать успехи, достигнутые моими людьми, за итог деятельности своих незадачливых подопечных. Я на это совсем не обижаюсь: главное ведь, чтобы дело шло. А оно идет.

Да, а каверз, регулярно устраиваемых Яковом Ивановичем, я ни мало не боюсь. Каверзы эти, как правило, так грубо сработаны, что распознать их совсем не сложно.

Итак, я вполне лажу с Сангленом, что многих очень даже изумляет в Петербурге.

Меня несколько смущает только одно.

Милейший наш Яков Иванович с каким-т о необъяснимым упорством постоянно пытается рассорить меня с императором Александром Павловичем.

Приписка:

А вот и не правда! Все скорее обстояло ровно наоборот.

Ежели кто неизменно и выхваливал этого неблагодарного жида и его исключительные достоинства пред государем Александром Павловичем и близкими к Его Величеству людьми, так это был именно я, и никто иной.

Откупщик Абрам Перетц, собственно, был моей креатурою, и я всемерно ему оказывал покровительство. Об этом, кажется, все знали в Санкт-Петербурге.

Не понимаю, зачем стоило ему выдумывать о каких-то моих кознях, будто бы совершаемых против него?!

Яков де Санглен, военный советник.

Сначала я с непривычки волновался, а потом перестал, и вот по какой причине.

Государь российский, покамест Бонапарт не изгнан окончательно, пока мои миллионы не израсходованы, не станет заниматься обидами. А вот как одолеем злодея человечества, – тогда дело другое.

Тут уж и безо всякого злодея Александр Павлович что-нибудь худое да припомнит обо мне. Человек – существо крайне неблагодарное, а всесильный монарх вдвойне или даже втройне. Так что я уверен, что через какое-то время дождусь еще монаршего «спасибо».

Но это все ничего не меняет. Бонапарта надобно непременно одолеть, а тут без некоторого моего содействия, как кажется, и не обойтись.

Почему же надобно непременно одолеть Бонапарта? Причин есть множество, конечно. Но для меня особенно существенна та, что Бонапарт решил полностью растворить народ мой в толще французской нации.

Придется стать французами и перестать быть иудеями. И ведь император Франции не остановится на одной Франции. Он хочет исчезновения иудеев во всей Европе.

Так что Бонапарт представляет крайнюю опасность для народа Израиля.

***

Четыре человека не войдут в рай: насмешник, лгун,

ханжа, и клеветник. Клеветать – тоже, что убивать

(из Талмуда).

***

По последним сообщениям моих людей, в Санкт-Петербурге ныне все спокойно, о чем я и довел до сведения Его Величества. Санглен был в бешенстве настолько, что его даже покинула столь присущая ему несколько утрированная галантность.

Возмущение Якова Ивановича мне совершенно понятно: он ведь прожужжал на весь Зимний дворец, что столица российской империи вся набита французскими шпионами, и делал это так убедительно, что ему поверили. И главное, что поверил самолично государь. Так что моя нынешняя позиция есть для Санглена просто кость в горле.

Да, я понимаю Якова Ивановича, но потворствовать ему не буду. И фантазии его называю фантазиями. Причем, это корыстные фантазии. Я так и сказал Александру Павловичу.

Санглен хочет открыть в Санкт-Петербурге великое множество шпионов и чрез это снова попасть в фавор к императору, опять стать незаменимым.

Так что я теперь Санглену в некоторых отношениях явно мешаю, ибо публично осуждаю его фантазии. Но за мною стоят мои миллионы, и я спокойно докладываю государю обо всем происшедшем, а точнее об не происшедшем, о том, что Санкт-Петербург вовсе не наводнен шпионами.

И все-таки мои отношения с Яков Ивановичем еще вполне приличны и корректны, даже и душевны, пожалуй.

Еще бы! Санглен ведь обильно пользуется и моим кошельком, а также сведениями, поставляемыми моими людьми.

Приписка:

И опять вранье! Я никогда не брал у сего проклятого жида денег. Уверяю: НИКОГДА!

Яков де Санглен.

В общем, повсеместное шпионство в Петербурге во многих отношениях есть изобретение буйной гасконской фантазии Санглена, что я не устаю повторять.

Правда, тут у Якова Ивановича есть соперники, но куда им до него?!

Так, шпионов еще изобретает бывший начальник Санглена генерал-адъютант Балашов, но его действия сильно сковывает отсутствие гасконской фантазии.

Где украсть чего или в картишки кого обмишурить – в этом Балашову нет равных, но в придумывании шпионских дел, явно отстает, голубчик.

***

Святой, будь благословен он, любит троих: того, кто не гневается, того, кто не пьянствует, и того, кто не настаивает на своем (из талмуда).

***

Государь Александр Павлович в последнее время со мною чрезвычайно, исключительно милостив и даже ласков, но я совершенно не обольщаюсь на сей счет. Всему виною чуть ли не животный страх пред Бонапартом. И когда я заявил, что я отдаю на нужды армии нашей все состояние мое (а это никак не менее четырех миллионов рублей золотом), то ту император всероссийский и «полюбил» меня всею душою.

Александр Павлович заверил меня, что казна впоследствии мне все вернет. Надеюсь, что император сдержит слово. А хоть бы и нет: сейчас главное раздавить Бонапарта, ибо ежели этого не произойдет, то народ Израиля растворится, исчезнет, а сего я допустить не могу и не хочу.

Так что для меня государевы заискивания только забавны, а реального значения совсем не имеют. Не для того я пошел на ЭТО.

А еще Александр Павлович стал вдруг едва ли не при каждой нашей встрече расхваливать иудеев, расточая при этом наисладчайшие улыбки и выражая всяческую приязнь ко мне. Однако я ведь не девица, и этими улыбками и этими речами меня не купишь. Притом, у меня такой род памяти, что из нее невозможно вытравить ну, ни одной закорючки. Довольно таки печальное свойство.

И я отличнейшим образом помню, как в 1802-м году по высочайшему указу был образован комитет еврейских дел. Михайло Сперанский, ставший потом заправлять в сем комитете, выдвинул лозунг: «Как можно менее запрещений, как можно более свободы» . Меня стали приглашать на заседания комитета, и я, не смотря на скептический свой норов, поверил, что наконец-то к многострадальному народу своему будет применена справедливость. Но не тут-то было. Прекраснейший лозунг Сперанского начисто был предан забвению.

Когда декабря 9-го дня 1804-го года законопроект, выработанный комитетом, был опубликован в виде «Положения для евреев», то я был истинно в ужасе. Мои упования и обольщения рухнули неотвратимо. Конечно, в сем Положении» были положительные сдвиги. Однако ужасающим было то, что в 34-й статье «Положения» было потребовано, дабы в целях спасения российского крестьянства все еврейское сельское население (а это более шестидесяти тысяч семейств!) было изгнано из губерний отправлено в местечки черты оседлости.

Это была настоящая катастрофа! Мои единоплеменники, лишенные крова и пищи, скитались с места на место; появились болезни, резко увеличилась смертность.

Начались жалобы, и был созван новый еврейский комитет. Члены оного пришли к убеждению, что иудеи не только не являются в уездах вредным элементом, но, скорее напротив, и, учитывая, что еврейское население находится в ужасающей нищете, постановили прекратить предпринятое выселение. Однако этот доклад комитета, к моему величайшему сожалению, не получил законодательного закрепления.

Тем не менее выселение пришлось прекратить, ибо правительство просто не смогло должным образом провести его. Только начавшись, оно стало крайне плохо сказываться на экономическом положении империи.

Но тут придумали новую беду. Подозревая мой народ в возможном предательстве интересов российской империи, велено было переселить его за пятидесятиверстную пограничную полосу.

И государь теперь хочет убедить меня в симпатиях своих к моему народу. Да как в это можно поверить? Это не стоит даже и обсуждать.

Я c пониманием киваю и соглашаюсь, изображаю признательность, но чарующие эскапады Александра Павловича не оказывают на меня никакого воздействия.

Я и далее буду делать то, что почитаю своим долгом.

О том, что я добровольно расстался со своим состоянием ничуть не жалею и не собираюсь жалеть.

***

Тому, кто не стремится отстаивать свою правоту любою ценой, прощаются все проступки (из талмуда).

***

Совсем еще недавно я объяснял некоторые неудачи военного советника де Санглена и его сотрудников неумелостью и нерасторопностью, то есть причина якобы заключалась в неудовлетворительной работе Высшей воинской полиции. Теперь же я думаю, что все обстояло совсем не так просто.

Да, Высшая воинская полиция работает у нас из рук вон плохо. Это так. Спорить тут не о чем. И все же...

Графиня Коссаковская арестовывалась неоднократно, на допросах неизменно молчала, а потом через некоторое время непостижимым образом исчезала. и так было буквально всегда. Без малейших исключений.

Откуда такая невероятная везучесть? Почему каждый раз срабатывает счастливая случайность?

Яков Иванович говорил мне не раз всерьез, что в Алинушку истинно вселился дьявол, и в этом как раз все дело.

Разъяснение, конечно, эффектное, красивое, но рассчитанное скорее на детей малых. А в устах военного советника оно звучит как неуместная шутка.

У Алины связь, конечно вовсе не с дьяволом, а с...

Да, теперь я уверен неоспоримо: она в связи с Яковом Ивановичем де Сангленом. Иначе довольно-таки регулярные исчезновения Алины из-под ареста просто не объяснить.

О какой связи может идти речь? Может быть, и любовной. Алина – девица видная, смазливая, к амурам очень даже наклонная, а Яков Иванович – кавалер в высшей степени галантный. Почему бы и нет?

Но может быть и так, что связь меж ними вовсе не любовная, а какая же тогда?

Совсем не исключено, что графиня Алина Коссаковская просто выкупает каждое свое освобождение. Да, да, звонкой монетою. Милейший Санглен, надо признать, довольно-таки сребролюбив.

И вот за деньги Бонапарта Яков Иванович отпускает Алину, и потом опять начинает ее ловить. Через какое-то время ее снова арестовывают, она выкупает себя и т.д.

Всем хорошо в итоге. И графиня как обычно неуловима, и Санглен деятелен, активен, успешен, а, значит, заслуживает всяческих поощрений и наград.

Итак, между ними есть, деликатно выражаясь, специфические «деловые» отношения.

Приписка:

Как смеет этот негодяй, возводить на меня напраслину, на меня, честного, заслуженного человека, отмеченного благорасположением нескольких государей?

Как видно, коммерции советник Перетц совсем последний стыд потерял.

А еще, думаю, завидует тому респекту, что оказывают мне в высших сферах.

Яков де Санглен

Во всяком случае дьявол тут не при чем, конечно. А тайна исчезновений графини Алины Коссаковской для меня более или менее прояснилась теперь как будто.

Грустная, конечно, история, но зато все точки, наконец-то, расставлены. Так легче. Я вообще за ясность.

Буду до поры до времени хранить при себе разгадку неуловимости прелестной Алины.

***

Четверо нестерпимы разуму: никчемный гордец, вероломный богач,

развратный старик и глава общины, полный пустого высокомерия

(из Талмуда).

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

1812 ГОД .

НОЯБРЬ.

Санкт-Петербург

***

За нынешнюю осень де Санглен несколько раз успешно ловил графинюшку Алину Коссаковскую и каждый раз она, как водится, вдруг исчезала; можно сказать, чаровница как будто растворялась в воздухе, в сыром, отвратительном петербургском воздухе, а точнее начисто сливалась с ним.

Были за это время в Санкт-Петербурге покушения на мадам де Сталь и барона фон Штейна (умницу, советника нашего государя).

Алина между прочим, была главною исполнительницею. Правда, покушения (слава Царю Небесному) не удались, а ее поймали. Зато потом оба раза она пропала, как в воду канула.

Ее даже стали называть дьяволицей Алиной». Вообще на ее счет в столице российской империи получили хождение всякие таинственные рассказы. Уж не сам ли Санглен их сочинял? Он ведь еще и писатель и при этом страстный поклонник готики.

Кстати, в голову это никому, кажется, здесь не приходит. Знают, конечно, что прежде Яков Иванович пописывал, но как-то теперь он воспринимается более по сыскной части. Ну, а то, что Санглен может сочинять и распускать по столице мистические истории об Алине, об этом вообще, кажется, не думают. Между тем, это скорее всего так.

Да, благодаря Санглену, Алина вдруг теперь стала довольно таки популярной, приобретя своего рода даже инфернальный ореол. А дело-то все во мздоимстве. В простом нашем российском мздоимстве, коим как раз и пользуются с успехом наши враги.

Эх, как перестанем воровать, тут же и победим. Но об этом ведь скучно и даже не очень прилично говорить. Гораздо интереснее говорить и слушать об вечно исчезающей польской графине.

Ну, как не сказать, что Санглен чрезвычайно хитер? Уж, если в ком есть дьявольское, так это именно в нем! Он хитер именно дьявольски.

Все настолько увлеклись таинственными историями о графине, что простое объяснение ее исчезновений никому даже в голову не приходит.

У Санглена. видимо, все-таки стоит кой-чему поучиться. Ловок он поистине фантастически.

Впрочем, я не хотел бы записываться к нему в ученики: признаюсь как на духу – он все более и более становится мне отвратителен.

Приписка:

А мне сей жидок всегда был отвратителен, ей богу. Сначала тем, что сумел нажить столь великое состояние, потом тем, что был обласкан царями – Павлом и Александром.

А когда я узнал, что он летом 12-го года отдал все богатства свои российской армии, то тут моему возмущению, признаюсь, просто не было предела.

Степень подлизывания коммерции советника Перетца к верховной власти просто потрясла меня и до глубины души возмутила.

Еще бы! Его должником теперь стал сам государь Александр Павлович!

Яков де Санглен, военный советник.

Однако все равно я не перестаю восхищаться сангленовской ловкостью. Она искристая, с каким-то особенным блеском. Но и с огромным запасом бесчисленных подлинок (отмечу в скобках, что подлинка – это махонькое, но весьма приставучее существо такое), которые так и окутывают все существо этого человека, держат его как бы в громадном коконе,,. Подлости.

Государь в последнее время (с момента возвращения Санглена из разоренной и сожженной Москвы) сильно разочарован в Якове Ивановиче. Но при всей своей громадной проницательности, Его Величество, видимо, даже вообразить не может, что «неуловимая» Алина просто дает Санглену… выкуп (да, да: именно выкуп), в чем и коренится тайна ее постоянных исчезновений.

Не догадывается Александр Павлович и о том, что табуны французских шпионов в столице российской империи – это грандиозная фантазия Санглена, и не более того.

Вообще рассказы о шпионах есть целая сфера в обширном устном наследии Санглена, куда входит и цикл таинственных историй об исчезающей графине.

Собственно, военный советник регулярно развешивает по Петербургу целые гирлянды самых разнообразных и невероятных слухов, среди коих есть и яркие Алинкины гирляндочки.

Приписка:

Какая возмутительная дерзость! Какое нестерпимое нахальство!

Перетц, несносный жидок этот, просто хочет меня превратить в пустейшее и легкомысленное существо, а еще и в завзятого подлеца и записного враля.

Но я буквально вынужден напомнить: в Высшей воинской полиции мы отнюдь не шутки шутили.

А с графинею Алиною Коссаковскою у нас была борьба не на жизнь, а на смерть.

Перетц ошибается. Все происходило достаточно серьезно, драматично и по-всамделишному.

Мы таки ловили Алину, а вот она, как правило, умудрялась бежать, и тогда мы опять ловили. Заранее тут не было ничего подстроено.

Яков де Санглен, военный советник,

бывший директор Высшей воинской полиции.

***

Пользуйся прекрасной вазой, хоть бы один день, хоть бы она завтра разбилась

(из Талмуда)

***

Навестила меня Мария Антоновна Нарышкина, урожденная княжна Святополк-Четвертинская.

Была она как обычно в простом белом платье, совершенно без каких-либо украшений и как всегда нестерпимо хороша.

Ее громадные черные глаза с манящим как бы чуть болотистым отблеском, жгуче черные синеватого отлива волосы, ослепительно белая кожа – все это производило впечатление, которое просто невозможно передать словами.

Мы пили чай у меня в кабинете и беседовали. И, кстати, довольно долго.

Мария Антоновна была невыразимо грустна, но настроена при этом очень решительно.

Она объявила мне, что в скором времени непременно покинет пределы Российской империи:

«Ужасно надоело быть при государе и быть в вечно двусмысленном положении и знать, что оно таковым останется до конца дней моих. Он знает, что София наша с ним дочь, но он никогда формально не признает это. И она – София Нарышкина. Меня просто оскорбляет это. И более терпеть такое положение я не намерена».

Выразилась Мария Антоновна и об моих делах, и выразилась очень определенно, даже, пожалуй, жестко:

«И вам, Авраам Израилевич, настоятельно советую ехать. Вы поступили чрезвычайно благородно: отдали России все свое громадное состояние. Дело сделано, и теперь надобно уезжать, чтобы не было разочарований. Казна вам ничего не вернет. Это же российская казна, не забывайте. К тому же государь исключительно не благодарен по своей природе. Вы ничего не получите. И вообще ваш пример буде т вызывать у многих лишь угрызения совести, и вам еще начнут мстить».

Сказано очень умно и даже, пожалуй, справедливо, хотя и жестко, конечно.

Собственно, Мария Антоновна права, но я все же остаюсь. А вот ее отъезд понимаю и одобряю.

Устала быть фавориткой, хотя на самом-то деле она не фаворитка, а некоронованная императрица России. Строго говоря, в ней гораздо более истинно королевского, пожалуй, чем в Елизавете Алексеевне и даже в самом Александре Павловиче.

Я Марией Антоновной всегда глубоко и неизменно восторгаюсь. Даже преклоняюсь пред нею.

Между прочим, для меня в ней почему-то иудейка гораздо сильнее ощутима, чем полька.

Вообще я в каком-то смысле побаиваюсь, как бы с изгнанием Бонапарта и исчезновением с петербургского горизонта Марии Антоновны государь вообще не превратился бы в гонителя народа Израиля.

Мария Антоновна была у меня никак не менее двух часов. Но мы совсем не заметили, как пролетело время.

Расставание неожиданно даже для меня самого оказалось довольно таки тяжелым. Заметив это, Мария Антоновна чарующе улыбнулась и молвила своим дрожащим, трепетным голосом, который проникал в самую нутрь моего существа:

«Ну же... не грустите... Я еще не уезжаю и потом я обещаю, что буду непременно навещать вас... время от времени».

Но вот увидимся ли мы еще? Бог весть!

С отъездом Марии Антоновны теряет государь, теряю я, теряет и Россия.

***

Отвечай глупцу на глупости его, чтобы не казался он мудрым в глазах своих

(из Талмуда)

***

Государь призвал к себе Санглена. Как видно хотел узнать, как нынче в Петербурге ловятся шпионы. Ну, и ясное дело, тот порассказал с упоением всяких небылиц, которые в глазах царя очень даже подняли престиж Высшей воинской полиции.

Яков Иванович сам мне потом с восторгом поведал об этой встрече, нескрываемо довольный и счастливый – он на радостях решил, что к нему вернулось расположение государя.

Санглена всего как бы распирало. Он вдруг стал пыжиться и даже как бы чваниться предо мною, чего раньше не бывало. Горделиво и свысока поглядев на меня, он молвил:

«Вот вы, Авраам Израилевич, не больно высокого мнения об Высшей воинской полиции, не так ли? А зря. А кстати, я знаю почему вы столь косо смотрите на нас. Вы ведь держите при своей конторе собственных соглядатаев и полагаете, что это ваша приватная тайная полиция будет почище государевой, не так ли? Ан нет. Не обольщайтесь и не гордитесь, полагая, что ваши люди получше моих будут. Его Величество давеча продемонстрировал, что он опирается именно на Высшую воинскую полицию, и ни на какую иную».

Вот такая забавная речь была произнесена. Я сколь мог добродушно рассмеялся и стал заверять Санглена, что чрезвычайно высоко ставлю работу вверенной его попечению Высшей воинской полиции. Яков Иванович, сияя, кивнул головой в знак согласия.

Между тем, я знал доподлинно, что Санглен совершенно бесповоротно потерял расположение государя. Знал я и то, что Александр Павлович гораздо более доверяет моим соглядатаям, а вовсе не лазутчикам Санглена.

Я как мог успокаивал его, ибо в раздраженном, взвинченном состоянии он был вообще невыносим.

Возносясь и воспаряя, Санглен не мог не коснуться личности графини Коссаковской.

Господи! Чего он только не нес! Она и дьяволица, и исчадие ада, и подруга Лилит и чуть ли не сама Лилит.

И чем более Яков Иванович сгущал краски, тем могучее выглядел он, как тот человек, который регулярно ловит Алину (Лилит).

Ну, и, конечно, я выслушал все сказочки об ее мистических исчезновениях. Выслушал, прикусив губу, дабы не дать выплеснуться моим истинным чувствам.

И главное, было не показать, что я догадываюсь об его сговоре с Алиной, что я и сделал.

Впрочем, это было не сложно. Санглен на меня не глядел вовсе, ибо был занят исключительно собою и ничего не заметил.

Уходя же, Яков Иванович выглядел несколько смущенным, извинялся и говорил, что в будущем очень рассчитывает на армию моих соглядатаев.

Неужели я прав и у него и, в самом деле, сговор с Алиной? Все-таки ужасно хочется не верить в измену и особливо со стороны человека, который состоял особо доверенным лицом у самого государя.

Приписка:

Будь господин Перетц жив, я тут же вызвал бы на дуэль сего отвратительного субъекта и с величайшим наслаждением убил бы его. И был бы прав, конечно. Как он только смеет обвинять меня в измене императору?

Яков де Санглен,

военный советник.

Однако от мучающих меня подозрений я никак покамест не могу избавиться.

Окончательного разрешения тайны Алинкиных исчезновений я еще добьюсь.

***

Не отвечай глупцу на глупости его, чтобы и тебе не сделаться подобным ему

(из Талмуда)

***

Увы, нынешняя политика европейская неизменно делается грязными, даже вонючими руками и беспредельно циничными головами.

Сие донельзя грустное обстоятельство определило в некотором смысле и характер предпринятого мною розыска относительно графини Коссаковской.

Пришлось, увы, читать чужие письма. Мой секретарь Осип Меерович получил (за весьма солидную мзду, конечно) доступ к приватной корреспонденции военного советника Якова де Санглена. Были там, кстати, и записочки от самой Алины, многочисленные и довольно занятные.

И вот что в результате выяснилось.

Как оказалось, графиня Коссаковская находится с военным советником в самой настоящей любовной связи. Это теперь непреложный факт.

Но одновременно, не смотря на интимные отношения, она платит Санглену за каждое свое освобождение из-под ареста. И это также есть самый что ни на есть непреложный факт.

Приписка:

Непереносимая клевета!

Бред воспаленного воображения господина Перетца, и более ничего.

Упоминаемых им писем и в помине не было. Никогда. Ручаюсь головою.

Да, ежели бы даже графиня Коссаковская и стала вдруг писать мне любовные записочки, то зачем мне было их хранить среди бумаг канцелярии Высшей воинской полиции? Я бы тут же их уничтожил.

В общем, налицо наглая выдумка господина Перетца.

Яков де Санглен,

военный советник.

История чрезвычайно, даже непомерно грустная, ежели не трагическая. И в силу ее полнейшей очевидности я никак не мог более держать ее втуне и вынужден был попросить срочной аудиенции у государя.

Александр Павлович принял меня незамедлительно. Самым внимательным образом, проглядел он все записочки, при этом с прекрасного августейшего лица долго еще не сходила явно сардоническая ухмылка.

Затем Его Величество брезгливо отложил в сторону принесенные мною бумаги и предался каким-то раздумьям, и были они явно не веселого свойства. Так мне во всяком случае показалось.

Прошло минут десять-пятнадцать. Наконец, император российский заговорил; вернее это было всего несколько слов: «Да, измена... измена всюду...»

А потом Александр Павлович оборотился уже ко мне и сказал еле слышно, но совершенно внятно:

«Господин коммерции советник! Я признателен вам необычайно. Но только одна убедительнейшая и настоятельнейшая просьба: все это навсегда должно остаться между нами. Я надеюсь, милейший наш друг Яков Иванович де Санглен никогда так и не узнает о том, что знаем сейчас мы. Да, пусть думает, что он всех нас обхитрил. Мы же про себя будем подсмеиваться над ним. Договорились?»

Ясное дело, мне пришлось в знак согласия с монархом кивнуть головою.

Из этой речи Александра Павловича я вдруг с изумлением для себя понял, что дальнейший ход с таким тяжелейшим трудом добытым мною фактам дан так и не будет.

Государь не желает как видно грандиозного скандала, который неизбежно бы последовал за разоблачением военного советника де Санглена. Или же Его Величество просто не желал разоблачения своего личного агента, каковым на протяжении нескольких лет являлся Яков Иванович.

Приписка:

Господи! О каком разоблачении речь?!

Что это несет господин Перетц?!

Я всегда верой и правдой служил отечеству моему и государю.

Любовные же интрижки не имеют к этому ровно никакого отношения. Тут уже приватная, интимная сфера, в которую никто не имеет права вмешиваться и тем более судить.

А вот по служебным делам своим я совершенно не запятнан.

Успехи же мои и Высшей воинской полиции неизменно высоко оценивались самолично императором Александром Павловичем и приближенными к нему лицами.

Яков де Санглен,

военный советник,

бывший директор Высшей воинской полиции при военном министре.

Генварь

1864-го года.

г. Москва.

***

День короток, а работы много, но работники ленивы, хоть хозяин и торопит.

Не на тебе будет кончена работа, но все равно ты не должен отказываться от нее

(из Талмуда).

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1814-й ГОД.

ОКТЯБРЬ.

ВЕНА

***

Сентября 1-го дня сего года, буквально за несколько часов до отправления своего в Вену, Александр Павлович (дело было в Каменноостровском дворце, в восьмом часу утра) сказал мне в высшей степени прелестную фразу: «Теперь, когда бонапартов колосс сокрушен, более всего меня занимает Польша. Я еду на конгресс, дабы работать для нее, но надо двигать дело постепенно. У Польши три врага: Пруссия, Австрия и Россия, и один друг – я».

Сказано забавно, живо и предельно точно. Россия и в самом деле – враг Польши, а император российский и в самом деле испытывает пред Польшею самый несомненный пиетет. Все так.

Но только, как теперь я вижу, Александр Павлович никак не может в полной мере отстоять польские интересы. Все дело в том, что государь обожает дипломатию, но только это, как видно, любовь без взаимности.

При том, что Александр Павлович необычайно смышлен, догадлив и имеет еще чрезвычайную наклонность ко всякого рода интригам, дипломат все же из него никак не склеивается.

И еще одно. Да, император российский радеет за независимую Польшу – честь ему и хвала, но только он радеет за это при том условии, что Польша будет находиться в составе российской империи.

Это существенная оговорка, во много отменяющая всю благородность порыва, коим как будто одушевлен наш государь.

Да, вот забавное подтверждение того, что Александр Павлович представляет себя дипломатом, главным дипломатом своей империи (эта самонадеянность, думаю, дорого обойдется России).

Августа 1-го дня сего года, увольняя Николая Петровича Румянцева с поста канцлера, государь сказал ему: «Я не хотел дать вам преемника и сам поступил на ваше место».

Слова весьма многозначительные и отнюдь не случайные.

***

Меерович, агент мой, сообщает из Петербурга, что военный советник де Санглен, отстраненный фактически от должности директора Высшей воинской полиции, вдруг демонстративно развил ужасно бурную деятельность, видимо, решив показать всем, что он еще директор.

Приписка:

Ну, что за несносное вранье!

Весь 1814-й и даже еще и весь 1815-й год я полностью и неукоснительно исполнял обязанности директора Высшей воинской полиции.

Только в начале 1816-го года меня принял сам граф Аракчеев, и я убедительнейше просил его исходатайствовать мне отставку.

Так что, если кто и лжет тут, так это коммерции советник Перетц, имеющий репутацию честнейшего финансиста. Впрочем, истинная цена всех репутаций давно известна.

Яков де Санглен.

Со стороны подобное фиглярство выглядит невероятно забавно.

Конечно, своими буффонными выходками де Санглен никого, кажется, не способен ввести в заблуждение. В столице всем известно, что ныне и гражданская и военная полиция в Петербурге отданы в заведывание генералу Вязьмитинову.

Однако же Санглену кажется мало то, что он пытается выдать себя за директора, продолжающего исполнять свои обязанности. Вот что он еще выкинул.

Любезнейший Яков Иванович решил распространить свою власть сыскаря-виртуоза еще и на Вену. Он стал рассказывать на балах, да приемах, что послал в столицу австрийской империи своих людей, дабы они денно и нощно стерегли императора Александра Павловича.

Тут уже кто-то из петербуржцев, худо представляющих что именно происходит в Вене, ловится на удочку.

Петербуржцам ведь просто невдомек, что Александр Павлович носится по Вене вообще без какой бы то ни было охраны.

И ежели от кого и стоит российского императора защищать в Вене, то только от наиболее ретивых поклонниц.

Так что Санглен явно и сильно зарвался в последнее время. Лганье его превысило уже всякую меру.

Приписка:

Повторяю: сие есть сплошное вранье! В 1814-м году я еще вполне и с успехом директорствовал.

И, действительно, именно мне довелось послать в Вену своих молодцов для охраны Его Величества. И они-то как раз и сберегли бесценную жизнь Александра Павловича.

Я.И. де Санглен,

военный советник.

Фиглярство в нем, конечно, всегда было, но сейчас он, кажется, по этой части явно перебрал.

***

Князь Талейран все время пугает союзников России возможным ее усилением. И союзники, увы, пугаются.

Так что быть скоро антирусскому союзу, который составится и из врагов России и из ее «друзей».

Я уже сообщил обо всем этом государю Александру Павловичу.

Сам же я узнал об гнусной возне бывшего сподвижника Бонапарта из донесений моих людей, которые подкупили едва ли не всю челядь дворца, в котором в Вене пребывает Талейран.

Между прочим, люди мои вдруг обнаружили в городе графиню Алину Коссаковскую.

Она теперь, когда главный патрон ее Бонапарт уже не у дел, – сообщница Талейрана, князя Беневентского, у коего в огромной концентрации сочетаются подлость, наглость и хитрость.

Между прочим, на кого бы Алина ни служила, она неизменно действует во вред российской империи. Особливо это доказал весь 1812-й год.

Приписка:

А вот тут коммерции советник Перетц и прав! И как еще прав!

Да, графиня Коссаковская – злейший враг нашей империи. Кому сие знать, как не мне.

Я мог бы представить множество доказательств на сей счет. Ими буквально был набит архив Высшей воинской полиции, но соответствующие бумаги по высочайшему распоряжению было приказано уничтожить.

Яков де Санглен,

военный советник,

бывший директор

Высшей воинской

Полиции.

Ныне за графинюшкой и отношениями ее с Талейраном, князем Беневентским явно стоит приглядеть, и как можно внимательнее. Я уже успел отдать соответствующие указания своим людям.

Уверен: сия Алина участвует в большой антирусской игре. Эх, разоблачить бы ее как-нибудь!

Конечно, участвует. Она ведь и сама горазда, а тут еще выступает в одной шайке с Талейраном.

В общем, попробую. Держись, Алинка!

***

Граф Андрей Кириллович Разумовский устроил в своем венском дворце совершенно грандиозный концерт, по завершении коего все двинулись, как и заведено, осматривать великолепную картинную галерею графа. Тут как раз и пересекся я с государем Александром Павловичем.

При этом мне показалось, что Его Величество хотел было проскользнуть мимо, да не решился, уж слишком близко друг от друга мы находились.

Александр Павлович вплотную приблизился ко мне, ласково взял за руку, отвел в сторонку и с пылом стал рассказывать о делах конгресса и особливо о борьбе своей за Польшу, за будущее Царство Польское.

При этом я почувствовал что-то весьма странное, необычное, но не в словах, а в поведении венценосной особы.

Император явно был не такой, как всегда. Он показался мне каким-то очень уж смущенным и глядел все время как будто поверх меня или в бок, не решаясь что ли смотреть мне в глаза.

Тут была некоторая загадка. Да, как и прежде Александр Павлович был ко мне чрезвычайно милостив, но сейчас появилось в нем какое-то подобие испуга, что показалось мне совершенно неожиданным. И я решил непременно разобраться во всем этом.

Ровно через десять дней после концерта у Разумовского, я устраивал в своем венском особняке «Маскарад монархов».

Каждый из приглашенных должен был быть укутан в одеяние одной из царствующих особ прошлых времен и иметь на лице своем соответствующую маску.

Княгиня Багратион («российская Андромеда») взяла на себя роль бедной Марии Антуанетты, князь Меттерних, хитрец высшего демонического ранга, решил сойти за несчастного Людовика Шестнадцатого, а красотка принцесса Саван, урожденная герцогиня Бирон, осмелилась выступить под видом Екатерины Великой, которая отнюдь не отличалась благообразием. Князь Талейран попробовал почему-то сойти за Калигулу.

Да, всех не перечислишь ведь. Всего в «Маскараде монархов» собиралось участвовать не менее семисот человек.

Должен был принять участие в сем маскараде и российский император Александр Павлович, но какую маску он себе изберет, я не знал. Однако гораздо важнее для меня было то, за какой маской будет скрываться генерал- адъютант князь Петр Михайлович Волконский. Это очень близкий к Александру Павловичу человек, к тому же он относится ко мне с большою симпатией. И у него как раз вполне можно узнать причину метаморфозы, происшедшей вдруг с Александром Павловичем.

Тут я должен упомянуть еще одно лицо. Я имею в виду прехорошенькую девицу по имени Агата. Не так давно она была горничною у графини Алины Коссаковской и аккуратно поставляла мне сведения касательно своей хозяйки.

Потом сия Агата приглянулась неожиданно российскому императору, что привело графиню Коссаковскую в самое настоящее бешенство. Я укрыл Агату у себя в доме, где ее и стал навещать государь. Впоследствии же Агата была оформлена в придворный штат и раз в три дня являлась ко мне, дабы рассказать мне всякого рода слухи сплетни.

В общем, встретился я с Агатой и попросил выведать хоть что-нибудь относительно маски Александра Павловича и особливо маски князя Волконского. Задание это оказалось Агате вполне по плечу. И уже во время следующего свидания она поведала мне, что князь будет изображать Бонапарта, а российский император – Александра Македонского.

На маскараде я улучил момент, когда великого повелителя нашей планеты не было поблизости от Бонапарта, подскочил к последнему и утащил его в свой потайной кабинет. Там мы оба скинули маски, и я пристал к князю Волконскому со своими расспросами.

Петр Михайлович далеко не сразу, но все же, после изрядных колебаний, удовлетворил мое любопытство. И вот что оказалось. Император Александр Павлович, учитывая то обстоятельство, что из французской контрибуции России скорее всего достанется лишь довольно-таки мизерная часть, решил не возвращать мне долг в четыре миллиона рублей золотом. Это именно та сумма, которую я отдал в 1812-м году на снабжение российской армии.

Так что царское смущение объясняется предельно просто: государю стыдно.

Что ж! И на том спасибо. А я ни разу даже не намекну российскому императору об этом должке.

Разорение мое, кажется, уже неминуемо. Неприятно. Обидно. Страшно. Однако быть униженным просителем, вымаливать причитающееся мне по закону, страшнее для меня любого разорения.

То, что государь знает и помнит, что откупщик Абрам Перетц есть один из тех, кто спас российскую армию, сего с меня вполне достаточно.

А кстати, теперь-то, когда Бонапарт окончательно, по-видимому, низвергнут, Александр Павлович, утопающий совсем в иного рода заботах, вполне ведь может и забыть об моих пожертвованиях, хотя в 1812-м году самолично неоднократно изъявлял мне свою исключительнейшую признательность.

Но ведь не переменяются лишь одни дураки. А государь всероссийский в высшей степени умен.

Отчего же Его Величеству не переменить некоторых из своих мнений?! Отчего не позабыть об моих четырех миллионах, за которые он был столь благодарен?!

Так что, как видно, напрасно я рассчитывал на государеву память.

***

Конгресс только начинает разворачиваться. Но балы, приемы, ужины, маскарады мелькают нескончаемой, немыслимой, невообразимой чередой.

Сумятицы, и совершенно бешеной, более чем достаточно, но никакого хаоса при этом нет и в помине. Более того, четко определилась одна железная тенденция.

Союзнички ни при каких условиях не допустят усиления России, хоть она и победительница. При слабости нашей делегации сие очень легко достижимо. А один Александр Павлович, хоть он и мнит себя великим дипломатом, конечно же, совершенно не в состоянии одолеть союзничков. Последние, дабы унизить российскую империю, с энтузиазмом сплотятся и возьмут к себе в союз еще и побежденную Францию.

Совершенно неоспоримо: чтобы увидеть унижение русских, союзнички готовы буквально на все.

Что же из этого следует? А следует то, что польский прожект нашего императора в полной мере не достижим. Союзнички не допустят.

Итак, российской империи дадут лишь, как я подозреваю, объедки от великой Польши (Краков, во всяком случае, точно припрячут).

Однако среди этих объедков тем не менее окажутся десятки, ежели не сотни тысяч моих соплеменников. Состав российской империи в некотором смысле изменится.

Как же поступит Александр Павлович, получив в подданство множество представителей народа Израиля?

Худшего ожидать не хочется, а вот в лучшее мне теперь не очень-то и верится.

***

Государь Александр Павлович необычайно благороден - сие бесспорно, но при этом он непозволительно забывчив, что крайне обидно.

Еще в июне сего 1814-го года (а именно 29-го числа) государь велел объявить свое высочайшее благоволение «всем еврейским кагалам за усердную и ревностную службу», разумея всяческое содействие оказанное народом Израиля в ниспровержении злодейской власти Бонапарта.

Тогда же государь повелел, что готов получить определение относительно их, евреев, всеподданнейших желаний и просьб касательно современного улучшения их положения.

Желания и просьбы депутатов народа моего были высказаны и доведены до сведения монарха, однако государь пока что забыл их удовлетворить и забыл даже хоть как-то на них отреагировать.

Я не верю, что сие вообще произойдет. Бонапарт в заточении на острове, об неоценимых услугах, оказанных моими единоплеменниками в военной кампании 1812-го года, вполне можно забыть.

А я ведь, признаюсь честно, в глубине души прежде надеялся на царскую справедливость. Но теперь это все в безвозвратном прошлом.

И я даже не думаю уже об монаршем обещании вернуть мне четыре миллиона.

Но я знаю совершенно точно, что неблагодарность есть даже и не грех, а самое настоящее преступление, даже приравнивается к пролитию крови.

Нарушение же слова своего ведет к отрезанию собственной души.

Бедный, бедный российский государь! Я ужасно сочувствую ему.

Александр Павлович пошел ныне на нарушение царских своих обещаний и по отношению ко мне (это еще не беда), но и по отношению к народу моему.

Приписка:

Господин коммерции советник Перетц во многих отношениях прав, и все же я никак не могу согласиться с делаемыми им заключениями.

Да, резоны для таких заключений есть, но слишком уж жестко все сформулировано.

И особливо автор, как мне кажется, суров и пристрастен по отношению к Александру Павловичу, прекраснейшему из государей.

И вообще сей Перетц предпочитает открывать глаза на то, о чем приличнее бы было умолчать.

Так что ежели он даже и прав, я все равно не с ним.

Яков де Санглен,

военный советник.

***

Поделиться508-05-2020 18:44:14

Автор: AWL
Site Admin
Зарегистрирован: 12-12-2010
Сообщений: 45633

Посреди совершенно бешеной венской суеты, которую без малейшего преувеличения можно сравнить с вавилонским столпотворением, Господь, будь благословен он, подарил мне вдруг нежданную радость – встречу с самою Марией Антоновной Нарышкиной.

А я уже, признаюсь, думал, что более нам не доведется увидеть друг друга в сей жизни, ведь Мария Антоновна надолго покинула пределы российской империи; и я даже думаю, что навсегда, хоть она и обещала, что будет ненадолго наведываться.

Красота этого невероятного создания природы все так же совершенна и кажется оттого немыслимою, невозможною. Но главное для меня то, что от Марии Антоновны так и веет покоем, умиротворением. Только увидел я ее здесь, в сумасшедшей Вене, и уже был счастлив. А мы еще и поговорили.

Мария Антоновна решительно подтвердила, что не собирается возвращаться в Петербург, добавив, что и тут, в Вене, государь опять уговаривал ее вернуться.

Она так же, как и я, полагает, что Александр Павлович явно переменился за последнее время и что в нем все более остро проступают очертания безумного российского императора Павла Петровича.

А еще Мария Антоновна, мягко и смущенно улыбнувшись, заметила, совершенно не пугаясь при этом исключительной смелости своих слов:

«Победа над непобедимым Бонапартом решительно свела государя с ума, и теперь он самонадеянно задумал стать хозяином Европы. Грустно и для Европы, и для России, и для меня».

Полагаю, что Мария Антоновна исключительно доверяет мне, чем я гордился и горжусь.

А с самой идеею вышеприведенных слов ее я вынужден, увы, согласиться.

***

Конгресс катится далее (танцуя, естественно). Увеселения продолжаются с каким-то уже просто остервенением.

Балы и маскарады становятся все грандиознее.

Однако мой «Маскарад монархов» в сем радостном хаосе отнюдь не потерян, кажется, хотя князь Талейран и попытался затмить меня, устроив торжественно великолепное зрелище, – похороны Марии Антуанетты и Людовика Шестнадцатого.

На российского императора охотятся сотни, ежели не тысячи венских дам и заезжих принцесс, герцогинь и графинь. Но Его Величество отнюдь не напуган сим обстоятельством, – скорее уж наоборот. Более того, он еще сам приударяет за девицами простого звания.

Меня Александр Павлович уже вовсе не замечает. Я понимаю: ему совсем не до меня теперь.

Между прочим император всероссийский показывает себя в Вене к величайшим танцором, но совершенно никудышным дипломатом. Его Величество именно протанцовывает конгресс.

Приписка:

И как только жидок сей посмел столь уничижительно говорить о нашем государе, об самом Александре Благословенном!

Наглость не только возмутительная, но еще и кощунственная.

Яков де Санглен,

военный советник.

ЧЕТВЕРТАЯ ЧАСТЬ

1815-й ГОД.

Конец октября – ноябрь.

Варшава

***

Вакханалия беспрерывных многомесячных увеселений закончилась. Венский конгресс наконец-то завершен.

Истинные победители (Австрия и Англия) скромно, без помпы торжествуют долгожданную свою победу, подсчитывают полученные великие выгоды от одоления Бонапарта.

Император же Александр Павлович, хоть Россия в определенном смысле осталась в накладе, нескрываемо счастлив как никогда и буквально захлебывается от восторга: наконец-то он царь Польский.

Да, всю Польшу ему так и не дали, конечно, и все-таки громкий титул теперь за ним.

Его Величество тешится прямо как малый ребенок. На смех подлинным господам новой Европы.

Я сейчас по делам в Варшаве, а собственно, и не по делам вовсе, а по священному своему долгу: хочу то, что остается от катастрофически тающего моего состояния, отдать на образование училищ для изучения Торы и Талмуда. А потом уже, раз все равно настает погибель моя, обращусь и к Иисусу.

Вот-вот сюда, в Варшаву, должен явиться сам Александр Павлович: торопится самолично принять в подданство Царство Польское.

Как видно Его Величество полагает (и совершенно напрасно, между прочим), что способен несказанно осчастливить капризных, мстительных и непомерно самоуверенных поляков. Государю кажется, что их можно задобрить, но сие, как я непоколебимо убежден, есть заблуждение.

***

Сего дня, Александр Павлович, одетый в польский мундир и украшенный польской звездою Белого Орла, чрез Мокотовскую заставу въехал в Варшаву.

Ища расположения новых своих подданных, государь начал раздавать вовсю щедроты изменникам: так, снято запрещение с имений тех поляков, которые до последнего времени служили под знаменами Бонапарта. Однако хотя Александр Павлович и старается всячески предугадывать желания поляков, последние смотрят на русских сумрачно и кажутся недовольными. Они даже и не скрывают в разговорах, что надобно возвратить Польше Могилев, Витебск, Волынь, Подолию и Литву.

Да, грустно и несправедливо. Полякам, бывшим столь преданными Бонапарту, шедшими со злодеем на Россию, раздаются награды, а вот моим единоплеменникам, на этих же самых землях действовавших в 1812-м году супротив Бонапарта, достаются лишь преследования и насмешки. Даже как-то в голове не укладывается, но происходит именно так.

Ограничительные меры, стеснения в области торговли и промыслов, выселения из внутренних губерний и сельских местностей буквально посыпались после 1812-го года на истощенное после войны еврейское население.

Так что монарх российский, вместо изъявления благодарности, обеспечил народу Израиля одни лишь бедствия.

Что же получается?

Поощряются враги и в небрежении оказываются преданные друзья. Сие поистине ужасно.

Да.

Нам не надобно даже прямых наград, достаточно было бы благодарственного рескрипта. Однако государь не желает; может, потому, что боится, как бы поляки, коих он желает задобрить, не обиделись бы на поощрение, оказываемое «жидам».

В общем, Александр Павлович не желает изъявлять даже словесную благодарность. Факт, увы, неоспоримый!

Между прочим, я самолично в свое время послал на территорию Герцогства Варшавского большую группу своих финансовых агентов, и они собрали для российского военного командования не одно ценнейшее досье об нашем противнике. Государь знал об этом досконально. Но я еще составил особую бумагу на сей счет и представил ее Александру Павловичу. Не последовало никакого ответа.

Я знаю совершенно доподлинно, что у Санглена с поощрения Барклая самыми отборными лазутчиками были мои единоплеменники.

Приписка:

Свидетельствую: истинно так!

Я.И. де С.

А еще известно и мне, и тем более государю, что «Старый ребе» Шнеур Залман, проповеди коего я на дух не переношу, совершил великое дело: он проклял Бонапарта и заслал учеников своих переводчиками и проводниками в штаб маршала Бертье и с тем условием, дабы сообщали обо всем, что узнают, российскому военному командованию.

И как же возможно на все сие закрыть глаза? Тут уже пахнет даже не неблагодарностью, а высочайшим предательством! То бишь предательством со стороны Высочайшей особы. Недопустимо, но это так, увы!

Приписка:

Ну, тут уже коммерции советник Перетц хватил лишнего!

Я и не представлял, что такое можно выговорить вслух, а тем более предать бумаге.

Я.И. де С.

В любом случае совершается неслыханная несправедливость!

Поначалу, когда Бонапарт был только что водворен на Эльбу, государь всероссийский открыто признавал заслуги евреев пред своею империею и готов был проявить по отношению к народу Израиля благорасположение и в отдельных случаях пойти навстречу его просьбам. Но это продолжалось очень недолго.

С другой же стороны, поляки, не перестававшие преследовать евреев в эпоху величайших политических потрясений, отнюдь не хотели отказаться от вражды к евреям и тогда, когда возникло Царство Польское.

В общем, Царство Польское начало свою деятельность с яростных гонений супротив моих единоплеменников. И государь российский не пожелал отстоять народ, к коему совсем недавно выражал горячую признательность за содействие в одолении злодея Бонапарта.

Его Величество дозволил недавним врагам своим, а теперь новым подданным обижать верных и преданных себе людей, народ мой!

При мысли об этом сердце мое обливается кровию...

При всей житейской многоопытности своей, такого поворота я никак не ожидал, ибо не мог даже представить всю степень монаршей неблагодарности.

Между прочим, Шнеур Залман, коего я давно и прочно не терплю, как величайшего религиозного смутьяна (но это тема для особого философического разговора, для беседы чисто ученой), проклиная Бонапарта и призывая всех многочисленных своих учеников вредить ежечасно сему злодею человечества, полагал, что когда враг будет, наконец, повержен, то вспомнят об евреях и улучшат их положение дарованием им всяких свобод навсегда.

Вот и даровали...

Все-таки Шнеур Залман не был великим мудрецом. Во всяком случае не ему было постигнуть сердце и помыслы великого государя Александра Павловича.

***

А Санглен-то легок на помине: прискакал в Варшаву. Я неожиданно увидел его среди публики, когда зачитывалась подписанная государем всероссийским конституционная хартия Царства Польского.

Тогда же произошла страшная, душераздирающая сцена, когда наместником Царства Польского был назначен ветеран наполеоновских войн генерал Зайончек.

Многолетний ближайший друг и совместник Александра Павловича Адам Чарторийский, полагавший себя единственным кандидатом на эту должность, тут же, при всех, чуть не потерял рассудок. Правда, он устоял, а вскорости покинул пределы Российской империи, сделавшись лютым врагом последней.

То, что окончательный выбор государя Александра Павловича пал на генерала Зайончека, Адама Чарторийского едва не убило, а меня чрезвычайно поразило и страшно до боли огорчило.

Приписка:

Для жительствовавших в Царстве Польском жидов, отъезд пана Чарторийского был чрезвычайно плохою новостью.

Да, пан Адам на самом деле не обнаруживал готовности реально признать жидов реальными гражданами (так, в отдаленном будущем), да, он соглашался оставить в силе запрещение жить жидам на центральных улицах столицы, да, он указывал, что жиды как по образу мыслей, так и по чувствам и действиям находятся не в соответствии с христианской цивилизацией.

Однако с водворением генерала Зайончека в Царстве Польском стало открыто править бал бешеное и нескрываемое антижидовство.

Яков де Санглен,

военный советник.

Так вот, покамест публика не могла выйти из состояния крайнего изумления, Санглен подлетел ко мне, увел в сторонку и начал нашептывать мне какие-то совершенно диковинные вещи, словно белены объелся.

В частности, Яков Иванович рассказал мне, что раскрыл бонапартистский заговор супротив нашего государя.

«Да с какою такою целию?» – потрясенно спросил я.

«Все очень просто» – отвечал Санглен – «они хотят взять в заложники Александра Павловича, дабы потребовать взамен освобождения Бонапарта с острова Святой Елены».

И в самом деле, все просто, но невероятно. Прямо сюжет романа о тайных обществах!

Затем Санглен с особою откровенностью поведал мне , что приехал в Варшаву, дабы арестовать тут на месте всех до единого заговорщиков.

Ну, как тут было верить? Мне захотелось в ответ расхохотаться, но стало жаль Санглена.

Я совершенно точно знал, что Яков Иванович только числится теперь при Высшей воинской полиции, а фактически уже отстранен от дел.

А как послушать Санглена, так выходило, что он еще директорствует и находится по-прежнему в милости у российского императора.

Что ж, посмотрим, как военный советник сможет выпутаться из этой истории.

***

Прошло около десяти дней. Адам Чарторийский уже покинул Варшаву. Государь же танцевал на балах, принимал депутации, учредил Варшавский двор, учредил польских генерал и флигель-адъютантов, многие девицы были пожалованы фрейлинами.

Санглен с несколькими своими приятелями все крутился по Варшаве, изображал тайную деятельность. Все это напоминало маскарад. Захаживал, правда, ежевечерне к графу Аракчееву.

И вдруг (о, чудо) Санглен выудил из развалин одного окраинного домишки какую-то нищенку, которая оказалась переодетой графиней Алиной Коссаковской. По приказу Аракчеева последняя была незамедлительно арестована и объявлена участницею заговора.

Это уже мне показалось весьма странным. Объясняю причину.

В прежние времена, когда у власти был Бонапарт, графиня не раз участвовала в покушениях на жизнь Александра Павловича. Но теперь-то, когда Бонапарт на Святой Елене, сия смышленая девица ежели о чем и мечтает, так это о близости с российским императором. И она даже сделала в данном направлении не одну попытку.

Я уверен, что Санглен тут с заговором явно перебрал.

Однако Яков Иванович, сей неуемный и безудержный фантазер, не успокоился и пошел еще далее.

Ему мало показалось объявления Алины заговорщицею. Он стал говорить еще, что именно графиня Коссаковская и есть самое главное лицо заговора (как исполнитель, разумеется) и что именно она как раз и должна была похитить российского государя.

Аракчеев – великий умник! – был того же самого мнения: он со страху за жизнь своего верховного патрона доверился как видно фантазеру Санглену.

А Яков-то Иванович кого хочешь запугает! И такие заговоры напридумает, что впору рассудка лишиться!

Итак, начались допросы Алины. Но тут-то прелестная наша графинюшка как раз вдруг и исчезла! И это ведь совершенно не удивительно.

В общем, сыграна старая-престарая комедия: графиня Коссаковская, как водится, вручила Санглену довольно-таки приличную мзду, и он, понятное дело, отпустил ее с миром. Вот птичка и упорхнула! Как всегда!

Приписка:

Сие есть сборище самых настоящих клевет, и гнусных клевет, а не дневник!

Сплошное паскудство, и более ничего!

Я НИКОГДА не был мздоимцем и всем государям российским служил верой и правдой!

Яков де Санглен

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

РАЗРОЗНЕННЫЕ ЗАПИСИ

1821-1825-е ГОДЫ.

г. Санкт-Петербург.

***

Выходя на неизбежную утреннюю прогулку из дома моего (покамест моего!), выходящего тремя фасадами на Невский, Большую Морскую и набережную Мойки, я вдруг обратил внимание, что у фасада со стороны Большой Морской примостилась вертлявая, смазливая цветочница, бойко торговавшая фиалками.

Я подошел к ней, дабы приобрести букетик и тут же спешно ретировался. Все дело в том, что в цветочнице я признал не кого-нибудь, а графиню Алину Коссаковскую, за коею уже не один год охотится у нас Высшая воинская полиция. Графиня, к счастью, как будто меня не признала.

По случаю сделанного открытия, я отложил прогулку, вернулся к себе и спешно поручил моим людям присмотреть за цветочницей, но только очень аккуратно.

После той не состоявшейся прогулки я еще долго не мог прийти в себя.

Ну, что за неумная особа! Все крутится, все замышляет отвратительные козни супротив Российской империи.

***

Я уже практически состоявшийся банкрот. Да, да, именно так.

Гигантские усилия, неимоверная, упорная деятельность моя, почитай, аж за два десятилетия и три царствования - все пошло полным прахом.

В отчаянии ли я ото всего этого? Да, пожалуй, что и нет.

Бонапарт-то сокрушен и самым решительным образом. А ежели б на мои денежки не одели б и не обули б российскую армию, неизвестно как бы еще повернулось все страшною зимою 1812-го года.

Однако кабы б я знал заранее, как поведет себя российское правительство по отношению к народу моему после ниспровержения злодея человечества, то не исключено, что я вовсе не сделал бы того, что сделал в 1812-м году.

Хотя, впрочем, я не уверен до конца, что поступил бы иначе, даже если бы и знал о том крутом повороте по отношению к нам, что произойдет по окончании боевых действий.

Собственно, каждый ведь делает свой выбор и сам отвечает за него.

Мое дело поступать сообразно моим правилам чести. А ежели государь пренебрег своим нравственным кодексом, то за это отвечать уже именно ему.

***

Вот несколько диких, отвратительных, совершенно вопиющих фактов, кои извлекаю я из хроники внутренней жизни последнего десятилетия царствования Александра Павловича.

Жестоко разоренные в 1812-м белорусские губернии испытали в 1819-м году стихийные бедствия, а в 18212-м году их постиг полный неурожай. Местные дворяне решили возложить ответственность за обнищание своего крестьянства на евреев и удалить и удалить, выселить их из белорусских губерний на пустынные земли в Новороссии.

Великий либерал граф Виктор Кочубей, к тому времени вновь занявший пост министра внутренних дел, указал, что требуются не частичные меры по одной Белоруссии, но общие для всего населения Империи. В частности, граф отметил, что планируемое переселение в Новороссию обречено на полнейшую неудачу.

Поэтому высочайше было велено образовать комитет из четырех министров для выработки нового законодательства о евреях для разрешения вопроса об выселении их из белорусских губерний. Но уже вскоре другой комитет (с участием все того же Кочубея), учрежденный с целию оказать поддержку белорусскому краю, постановил выселить всех евреев из деревень.

И последовал высочайший указ от 11-го апреля 1821-го года, дабы с 1824-го года евреи в Белорусских губерниях прекратили винные промыслы, содержание аренд и почт, а в 1825-м году стали бы переселяться.

Государь Александр Павлович не мог не представлять себе, какие бедствия должны были неизбежно сопутствовать выселению, ибо от нашествия 1812-го года и от стихийных несчастий жутко пострадали не только помещики и крестьяне, но и городские общества.

Между прочим, к Его Величеству поступили от евреев Витебска и Лиозны прошения, в коих описывалось бедственное положение горожан. Но Александр Павлович смолчал. И выселение началось. К январю 1824-го года из белорусских губерний были изгнаны около двадцати тысяч еврейских семейств. Не находя приюта и питания поселенцы страшно бедствовали и многие из них гибли.

Вот этой монаршей "благодарности" я никак не могу простить Александру Павловичу.

Зачем понадобилось пускать на выселение и безвинную гибель невинных людей?! Тем более, что именно уроженцев белорусских губерний как раз и послал Шнеур Залман на единоборство с Бонапартом. Так что именно героев 1812-го года и их родичей и обрекли теперь русские зачем-то на гибель!

Государь совершает поступок, чудовищный по своей безнравственности. Обидно за совершаемую несправедливость!!!

Приписка:

Нельзя никак отрицать, что в это время жидам суждено было выносить неимоверные страдания и что обильно текли еврейские слезы в последние годы царствования Александра Благословенного!

Яков де Санглен,

военный советник.

***

Люди мои проследили за прелестною цветочницею. И вот что оказалось.

Примерно раз в неделю цветочница-графиня посещает самого графа Аракчеева. За нею заезжает графский адъютант и отвозит ее в аракчеевский замок что на Литейном и на рассвете привозит назад.

Как видно Алинушка ублажает довольно-таки подсохшую уже от неустанных трудов во славу государя графскую плоть, а также наиподробнейшим образом сообщает, что подозрительного успела углядеть в моем доме. Я ведь теперь не просто отброшен за ненадобностью, но еще и нахожусь на подозрении.

А Александр Павлович отныне не просто не ищет бесед со мною, а попросту избегает меня.

Между прочим, я уверен, что графиня наблюдает за мною по личному указанию Его Величества.

Император полагает, что я разъярен и ли по крайней мере до смерти обижен тем обстоятельством , что казна по высочайшему распоряжению отказалась вернуть мне четыре миллиона рублей, кои были вложены в российскую армию. А коли я обижен думает государь, то наверняка хочу отомстить ему и затеваю какие-нибудь каверзы.

Как видно Александр Павлович судит обо мне по себе и крупно ошибается, ибо для меня вопрос об национальной чести моей стоит на первейшем месте.

Ежели мне обидно, то в первую очередь за народ мой, с коим поступили несправедливо и неблагородно. Получается: нам мстят за то, что мы помогли одолеть злодея Бонапарта. Какой же тут можно еще сделать иной вывод?

***

Есть у меня презанятные новости касательно графини Коссаковской.

То что прелестная Алинушка совсем не случайно торгует фиалками у моего дома, сие несомненно.

То, что она прямиком доносит обо всем, что вызнает, самому графу Аракчееву, имеющему ныне совершенно непомерную власть, несоразмерную с его злым и скудным умишком, – сие также несомненно.

А вот и новенькое. Мои люди проследили за ней, установили, где она квартирует, осмотрели в отсутствие графини ее каморку и обнаружили там тайную переписку с добровольным изгнанником и несостоявшимся наместником Царства Польского Адамом Чарторийским.

И вот что получается.

Обо мне Алинушка доносит графу Аракчееву, а тот уже передает государю, а все, что ей становится известным от Аракчеева, она передает нынешнему врагу Российской империи князю Чарторийскому.

Картинка прямо для романа.

Ну, что за мерзкая особа сия графиня Коссаковская! И сколько уже лет никак не удается с нею покончить!

Попробую поговорить с князем Виктором Кочубеем – он все-таки умница и как будто честный человек. Правда, об Аракчеева и он, думаю, расшибется.

***

Грустное предположение мое, увы, подтвердилось.

Виктор Кочубей, министр внутренних дел, таки расшибся об Аракчеева.

Государь Александр Павлович, подговоренный своим отвратительным любимцем, посмеялся над предположением, что графиня Коссаковская находится в тайной и предосудительном переписке с Адамом Чарторийским, посмеялся и еще даже пожурил Кочубея.

Ну, что ж. Пусть Его Величество пеняет на себя. Я свой долг подданного исполнил.

***

Час от часу не легче, и даже хуже чем можно было предположить. Накатывающийся вал не отступает а усиливается, и катастрофа становится необратимой и всеобщей. Увы я ничуть не преувеличиваю.

Июля 30-го дня 1825-го года последовал Высочайший указ об выселении евреев из 50-ти верстной полосы во всех без исключения губерниях. А еще до этого был указ об воспрещении евреям селиться в Лифляндии и Курляндии.

Так что же получается? Евреи, самоотверженно пошедшие супротив Бонапарта и на деле доказавшие исключительную верность свою российскому императору и его империи, теперь оказываются на подозрении словно они недруги империи. Да, да, именно так, ибо их выселяют за 50-ти верстную пограничную полосу.

В общем, монаршая забывчивость неописуема, а подозрительность чересчур болезненная… Да, может, и не подозрительность это вовсе.

Мы сделали то, что могли, и ныне Александру Павловичу более не нужны, именно потому, что сделали.

Приписка:

Э, господин Перетц, ну к чему эти малопочтенные нападки на российского императора?!

Не солидно и даже неблагородно это как-то.

Яков де Санглен,

военный советник.

Поводом к подписанию указа об 50-ти верстной пограничной полосе послужило обвинение всех поголовно евреев в участии в контрабандной деятельности. Решили вот выселить не преступников, чья вина доказана, а всех евреев, проживающих там и не имеющих своей недвижимости.

Несправедливые времена опять настают для народа моего. Его не переселяют, а изгоняют и гонят. Таков как видно печальный итог войн со злодеем Бонапартом.

Да, злодей изгнан, но теперь его место заняли государи Европы, в том числе и… Не хочется доканчивать, но в главные деспоты метит (и не без успеха) наш мягкий, наш добрейший император.

Неужто и впрямь перемены бывают только к худшему?! Стоило ли вообще мне рисковать своим состоянием? кажется что и нет. Однако дело сделано: Европа, освободившаяся от ига Бонапарта, стала совершенно гнусною. И это надолго.

Чего же добились мы, помогая России одолеть Бонапарта? Только того, что Александр Павлович вознамерился командовать Европою. И еще безнадежно ухудшили собственное свое положение.

И все же злодей повержен. А народ мой, хоть и мучается безмерно, но жив и по-прежнему избран Царем Небесным. Что пред этим все мои житейские несчастия?!

***

А Алинушка все вертится вокруг моего особняка и по-прежнему выдает себя за цветочницу. Это, без сомнения, в высшей степени забавно, но есть тут и серьезная сторона, для меня не очень-то приятная.

Раз Коссаковская тут поблизости, значит, государь Александр Павлович не отменил высочайшего своего указания послеживать за мной.

Донельзя грустная и ни на чем не основанная подозрительность!

Вообще поразительно: глава великой империи боится мести разорившегося откупщика и не просто разорившегося, а ограбленного по высочайшему распоряжению правительством! Ну, что же я могу поделать теперь, даже если бы и захотел?!

Просто безумие со стороны монарха ожидать какой-то ответной меры.

А мне при этом обидно до чрезвычайности, и вот по какой причине.

Государь полагает, что я могу расстроиться, рассердиться и мстить! Как же Его Величество мало знает меня!

Я так горячо люблю Россию и ни при каких обстоятельствах не опущусь до действий, направленных супротив нее.

Однако вместе с тем я и не подумаю скрывать того, что оскорблен отношением к моему народу здешней верховной власти. Но при этом ни о каких личных обидах не может быть и речи.

Как только я окончательно оставлю стены дворца, который мне почти что и не принадлежит уже, надеюсь, там, наверху, успокоятся и забудут, наконец, обо мне.

Перестанут страшиться, ожидать с моей стороны химерической мести.

А вот в то, что у правительства может вдруг появиться чувство стыда, ибо оно выступило по отношению ко мне в роли самого настоящего грабителя, в сие я уже не верю.

На фоне государя и приближенных к нему и Санглен может показаться честным человеком!

Приписка:

Просто возмутительно!

Он разом решил оскорбить всех! В бесстыдники и разбойники записал и меня, и самого государя Александра Павловича.

Наглость совершенно неописуемая!

Однако при этом я не могу не признать, что с господином Перетцем поступили у нас предельно не справедливо. И это после всего, что он сделал для империи!

Его бессовестно ограбили и пустили по миру, что, однако, вовсе не позволяет коммерции советнику высказываться в подобном тоне.

Яков де Санглен,

военный советник.

***

Катастрофа, вызванная выселением моих единоплеменников, продолжает сводить меня с ума.

В свое время сия дикая мера была приостановлена ввиду осложнившихся политических обстоятельств и надвигавшейся войны.

Но теперь Бонапарт решительно скинут, царит мир, войны опасаться нечего, и правительство опять вернулось к старому плану выселения.

В частности, в 1821-м году состоялось постановление об удалении евреев из уездов Черниговской губернии.

Вскоре эта же мера была распространена и на Полтавскую губернию. А еще через два года было предписано выселить евреев из сельских местностей Витебской и Могилевской губерний. Распоряжение это, к несчастию, исполняется с неумолимою строгостию.

Положение несчастных, как я могу судить, непередаваемо кошмарно.

Евреи стекаются зимою в города и местечки почти что в рубищах, помещаются по пятнадцати человек в одной комнате, задыхаясь от недостатка воздуха, иные живут на улице, на холоде, или ютятся в синагогах - меж ними развиваются болезни и смертность.

Белорусский генерал-губернатор князь Хованский, как мне донесли, при объезде названных губерний сильно встревожился такими обстоятельствами и указывал Комитету министров на необходимость приостановить выселение, однако Комитет не согласился.

Ужас! Чистый ужас! Правительство ввергает российскую империю в самое настоящее безумие. Я страшусь последствий, а они ведь могут быть самыми непредсказуемыми.

***

Позднейшая приписка, сделанная автором дневника-исповеди:

И еще совершенно необходимейшая вставочка касательно выселения.

В 1821-м году, вследствие представления черниговского военного губернатора (копия у меня под рукою) о евреях как «перекупщиках», последовало распоряжение об удалении их из уездов губернии. В следующем году сия мера была распространена и на полтавскую губернию. А еще через год (1823) было предписано удалить евреев из уездов белорусских губерний, так как там обнаружился существенный недостаток в продовольствии.

Еще выселяют под тем предлогом, что еврейские корчмари спаивают местное население. Что ж, сельские корчмы ныне уничтожены, и крестьяне кинулись за развратом в города, откуда возвращаются чуть ли не голышом.

В течение Александровского царствования волнами шли безжалостные выселения в пограничной полосе. И сейчас идут. Причина выдвигается довольно-таки стереотипная. Еврейская контрабанда.

Идея, что евреи по преимуществу контрабандисты созрела в мозгах начальства давно. Ее активно обсуждали еще в 1812-м году, но на самом деле тогда более всего боялись, что коли явится Бонапарт, то народ мой в надежде на свободы перекинется весь на сторону злодея. Однако сего, как известно, не произошло. Кто угодно взял сторону Бонапарта, но только не мы.

И что же? Государь поблагодарил нас за содействие и… Выселение продолжается.

Абрам Перетц.

Декабря 4-го дня 1825-го года.

Санкт-Петербург.

Историческая справка:

Исключением пятидесятиверстной пограничной полосы из черты оседлости имелось в виду пресечь контрабандный промысел, и, как обычно в законодательстве о евреях, чтобы не упустить виновных, ограничительная сеть была наброшена и на ни в чем не провинившихся людей.

Первое ограничение с указанной целью было введено в 1812-м году в волынской губернии. Позже оно было распространено на все пограничные губернии, причем. исключение было сделано лишь для евреев - собственников мельниц т.д. В бессарабской же губернии, по личной инициативе Николая Первого, запретная полоса была доведена до ста верст.

ПУБЛИКАТОР.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

ЗАПИСИ ИЗ ТЕТРАДИ 1833-го ГОДА,

ПРЕДСМЕРТНОЙ

***

Ныне я старый и несчастный петербуржец. Ненаглядный первенец мой Гирш (Григорий) сослан в Сибирь за участие в заговоре 1825-го года и

Примечание:

Следствием по делу декабристов в ходе допросов было установлено, что Абрам Перетц и сын его Григорий во многих отношениях являлись единомышленниками:

«В одно утро он (Григорий Перетц) очень много напевал о необходимости общества к высвобождению евреев, рассеянных по России и даже Европе и к поселению их где-нибудь в Крыму или даже на Востоке в виде отдельного народа; он говорил, что, кажется, отец его, когда был еще богат, имел мысль о собрании евреев, но что для сего нужно сообщество капиталистов и содействие ученых людей и проч».

Это доподлинные слова полковника Федора Николаевича Глинки, который как раз и принял Григория Абрамовича Перетца в Северное общество декабристов.

Идея создания еврейского государства где-нибудь в Крыму или в Новороссии, или даже где-нибудь на Востоке, не исключено, восходит к беседам светлейшего князя Григория Потемкина с управляющими его Цейтлиным, тестем и дедом Абрама и Григория Перетцев.

ПУБЛИКАТОР.

Вряд ли мне при жизни доведется с ним свидеться. Это особенно ужасно, ибо непоправимо.

Государь Николай Павлович перенес в правление своего из предшествующего царствования только самое худшее, решительно похоронив все самое светлое что было при венценосном брате своем Александре. Нынешний император всероссийский ни за что не вернет из Сибири участников 14-го декабря и постарается всех их там сгноить. Так что о переменах в участи первенца моего нечего и думать.

Я же останусь доживать век свой в Санкт-Петербурге. Так видно заповедано Отцом Небесным.

***

Между прочим, в столицу Российской империи я прибыл не один. Со мною был близкий друг мой Иегуда Лейб бен Ноах: в Санкт-Петербурге он стал сначала Лейбой Неваховичем, а потом уже и Львом Неваховичем. Он, как и я, намерен был добиваться чрез государя императора, дабы, наконец, в Российской империи оценили достоинства и преданность народа нашего. Но только действовал Невахович, в отличие от меня, прежде всего на ниве словесности, хотя под конец жизни и он стал финансистом.

Да, сей друг мой есть первый иудей, ставший творить на природном русском языке. А первым сочинением его сего рода явилась книжица "Вопль дщери Иудейской". Я горжусь тем, что я один из тех, кому она посвящена.

В книжице сей Невахович обращается к духу России (а фактически к монарху российскому), дабы принял он страждущий народ Израиля под свою защиту.

"Вопль дщери Иудейской" был страстный и безмерно искренний, но теперь уже ясно, что он так и не был услышан. И сие обстоятельство впоследствии обернулось и для меня и для Неваховича страшною драмою.

Быть настоящим иудеем в Санкт-Петербурге александровского николаевского царствований оказалось даже и не тяжело, а не возможно (ох, как не хватало светлейшего князя Потемкина, о чем скажу далее). И я и Невахович приняли лютеранство, окончательно уверившись, что никто не дозволит нам защищать интересы, права и достоинство соплеменников наших.

***

Вот самые замечательные, самые великолепные, как я думаю, и самые грустные, ежели не трагические пассажи из «Вопля дщери иудейской» (правда, трагизм сего сочинения был осознан нами гораздо позднее его появления):

«Нет! – я здесь изливаю токмо ту горесть, которою чрез меру наполнена душа моя.

Есть ли хотя между десятью тысячами человек найдется он, который примет участие в моем страдании, то сие весьма довольно к облегчению тяжести моей скорби.

О Християне, славящиеся кротостию и милосердием! – имейте к нам жалость.

Оставьте нам свободу мыслить и говорить по закону, доставшемуся нам в наследие от Праотцев наших. Кто не нарушает общественного благополучия, кто поступает согласно гражданским правам, тому оставьте спокойно говорить так, как он мыслит, призывать Бога по своему, или предков его мнению и искать блаженства там, где уповает оное найти.

Из чего же заключаете, что еврейский народ заслуживает презрение? Почему вы с такою решимостию отвергаете оный от сердец ваших? Остановитесь – не осуждайте так скоро!

Человеколюбивые Россы! Вы бы содрогнулись из глубины из глубины добрых сердец ваших, есть ли бы видели действие оного ужасного обвинения, которого без трепета не могут вспоминать иудеи, бывшие самовидцами напрасной гибели своих единоплеменников.

Ах! Християне! Вы, которые живете с ними, иудеями, вкупе, вы должны ведать, что для них добродетель так же священна, как и нам; примечайте токмо!

Но каким оком вы на них взираете? Вы ищете в человеке иудея, – нет; ищете в иудее человека, и вы, без сомнения, его найдете».

Да, при всем уме и образовании нашем, при всей нашей многоопытности, мы вдруг оказались доверчивы как дети. Мы ждали понимания, ждали, что наш русский патриотизм, наши жертвы во славу и процветание русской империи оценят и позволят нам жить мирно своею жизнию. И ждали совершенно напрасно.

Должен заметить, что книжица «Вопль дщери иудейской» появилась не вдруг, и даже наоборот – тиснение ее имело чрезвычайно веские причины.

По повелению государя Александра Павловича, как я уже говорил, был образован особый еврейский комитет, члены коего наконец-то должны были выработать законодательство касательно прав евреев, проживающих в пределах Российской империи. И сие должно было быть сделано впервые, ибо государыня Екатерина Великая действовала по отношению к моего народу всегда с большими противоречиями, негласно и вне какого бы то ни было закона.

На волне поднявшегося ажиотажа друг мой Невахович сочинил и напечатал сию прелюбопытнейшую книжицу, за которую стояли большие надежды и его и самого, и меня. И был еще третий. Разумею Ноту Ноткина или Натана Шкловера, то бишь он из Шклова.

Сей Нота Ноткин был совершенно замечательный финансист и торговец – он вместе с тестем моим Цейтлиным поставлял в армию светлейшего князя Григория Александровича Потемкина пропитание, обмундирование, оружие.

Смерть князя едва не сделала его банкротом. И он поехал в Петербург разбираться с казною и искать справедливости. А потом стал заниматься и общеврейскими делами. Он даже подал свой проект закона об евреях. Ноткина приглашали на заседания комитета и к его словам как будто даже прислушивались.

В общем, в нас троих зародились надежды на восстановление справедливости (кстати, еврейскую переделку своего «Вопля дщери иудейской» Невахович посвятил именно мне и Ноткину, что было глубоко символично).

Сенатор Гаврила Державин, получавший приношения, и немалые, от еврейских торговых деятелей и одновременно остававшийся злобным и несправедливым врагом народа моего и строчивший на высочайшее имя записки, которые имели характер прямых наветов, был выдворен по желанию государя Александра Павловича из еврейского комитета.

А это ведь как раз никто иной, как Державин, утверждал, что евреи есть главная и чуть ли не единственная причина голода в белорусских губерниях и требовал насильственного выселения евреев из всех уездов как единственной меры спасения сих губерний.

И вот Державин как глава антиеврейской партии и был государем отстранен.

Михайла же Сперанский, будущий наш реформатор, получил вдруг в комитете особый вес и прямо провозгласил, что по отношению к иудеям должно быть как можно менее запретов и как можно более свобод.

Наши сердца (разумею себя, Неваховича и Ноткина) радостно забились.

И что же? В итоге оказалось, что закон касательно иудеев, утвержденный в 1804-м году императором Александром Павловичем, был почему-то ближе к ретроградным и злобным идеям отстраненного Державина, чем к убеждениям Сперанского. Непостижимо, но факт.

Да, уступки нам какие-то были сделаны, но при этом было постановлено, что в течение ближайших трех лет сотни тысяч моих единоплеменников должны быть выселены из сел, где они проживали - почти что по державинскому прожекту.

Это была полнейшая катастрофа! Слава Господу, почтенный Нота Ноткин не дожил до этого дня. А вот я и Невахович таки выкупались в разочарованиях, и как еще выкупались!

Все наши усилия и надежды оказались напрасными. И абсолютно напрасным был страстный «Вопль дщери иудейской» – памятник нашей наивности. Это был вопль вопиющего в пустыне, а пустынею сею оказался Санкт-Петербург.

Удивительно, что через восемь лет после этого, я отчего-то – это и теперь необъяснимый для меня самого шаг – , рискуя всем свои состоянием, решился спасти Российскую империю. Может быть, лелеял надежду, что ежели я и друзья мои покажем всю меру искренней и безмерной нашей преданности государю и народу, то с нами поступят иначе, чем в1804-м году, – благороднее.

Еще одно страшное ослепление!

***

Кажется, разговора о Державине мне никак не миновать. Именно о самом Гавриле Романовиче, а не об его лирических творениях.

Мы довольно-таки хорошо знали друг друга. Державин не один раз прибегал к моим услугам. Мои советы он очень ценил как будто, но приязни меж нами не было никакой.

Гаврила Державин был мужчина необычайно вспыльчивый, вздорный, нападчивый, болезненно самолюбивый, даже, пожалуй, самолюбивый до безумия, а по характеру еще и фанатик, а когда речь заходила об евреях, то нес уже совершенно несусветную чушь, правда, он сам в нее верил свято.

Государь Павел Петрович летом 1800-го года отправил сенатора Державина инспектировать белорусские губернии, население коих давно уже жестоко бедствовало.

ПРИМЕЧАНИЕ:

Крупный белорусский помещик князь Любомирский писал Державину в 1800-м году следующее: "Если недостаток бывает хлеба весною, и не всякого года, то и не во всех. а только у нерадивых и ленивых, и не от извлечения евреями, но от неурожаев, ибо есть многие деревни, в коих евреев нет, а крестьяне весною нуждаются хлебом" (Архив Сената. Департамент министерства юстиции. N 173).

Державин отнесся к записке Любомирского весьма недружелюбно. Он назвал князя "великим охотником до денег и жидов".

ПУБЛИКАТОР.

Так вот Державин в ходе инспектирования своего пришел к "неоспоримому" выводу, что ГЛАВНАЯ причина девятилетнего голода в белорусских губерниях есть только "жиды", как он неизменно говорил. Соответственно, Гаврила Романович убеждал, что ежели Белоруссию "избавить" от жидов, то и голод прекратится.

Это он всерьез доказывал, и как еще всерьез. И еще прибавлял , страшно вращая глазами:

"Жиды - это ведь смертные враги наши. Отселить надобно их подалее, в пустынные земли, а книжки их проклятые отобрать да сжечь - пускай Евангелие читают. Иначе приготовят они православным погибель. Непременно приготовят. А желают они смерти нашей, ох как желают".

Именно так и говорил почтенный сенатор, сам не раз слышал.

И еще один любопытный случай, с ним связанный. Стали поступать жалобы на бывшего екатерининского фаворита генерал-лейтенанта Зорича, единовластного владетеля Шклова. Было это в году 1797-м или восьмом. И в 1789-м году император Павел Петрович отправил Державина туда с инспекцией.

А я часто наезжал в Шклов - там ведь жил тесть мой Цейтлин, а с ним жена моя с двумя нашими детьми. Однако Державин весьма подозрительно оценивал приезды мои в Шклов, видя в этот чуть ли не антигосударственную интригу.

Надо сказать, что дело Зорича было довольно-таки сложное. Большинство проступков, в которых обвинялся он, относилось к прежним годам, многих свидетелей уже не было налицо и потому трудно было проверить показания Зорича и обиженных им жалобщиков. Однако же многие обстоятельства приводили Державина к заключению, что деятельность Зорича была преступна, но тем не менее он решил щадить его, и вот по какой причине.

Во-первых, чуть ли не все жалобщики оказывались евреями. Значит, надо было выгораживать Зорича.

И второе. Сенатору казалось, что действительной причиной его командировки в Шклов была не защита местного населения от произвола Зорича, а желание царского любимца Кутайсова приобрести задешево имение при посредстве Державина.

Все дело в том, что если бы жалобы оказались справедливыми, то Державин обязан был бы взять имение Зорича под опеку, а затем продать его с торгов.

Сенатор открыто задавал мне вопрос: " Отчего это жиды, в течение стольких лет терпевшие молча издевательства, клевету, насилие со стороны Зорича, вдруг стали теперь смело выступать с запоздалыми обвинениями. И сам же, ответил, вперив в меня гневный свой взор: "Вас прислал сюда Кутайсов. По его наущению вы должны подговорить своих единоплеменников подать жалобы, дабы потом можно было довести сие до высочайшего сведения о притеснениях, чинимых Зоричем".

Вот что удумал этот чокнутый фантазер Державин! Но это еще не все.

Гаврила Романович вообще реш ил отказаться от свидетельских показаний евреев и написал императору Павлу Петровичу, что ввиду тяготеющего над евреями обвинения в употреблении христианской крови, он не может принимать показания евреев-свидетелей, доколе сей народ не оправдается. Слава Господу, государь ответил отрицательно. Правда, Державин не успокоился и продолжал свои бесчестные обманы, покамест его не вышвырнули в отставку. Но беда в том, что он имел своих радетелей и помощников.

Да, кстати, Гаврила Романович готов был все же признать народ Израиля, но при том лишь условии, что евреи откажутся от священных книг своих, то есть когда они перестанут быть евреями.

Сей чисто казуистический прием (признаю вас, когда вас не будет) ясно показывает, что Гаврила Романович был, конечно, натурою горячею и пристрастною, но одновременно был большой хитрец. А вернее он сам себя полагал за величайшего хитреца - для меня во всяком случае тут все было шито белыми нитками.

***

А ведь я, можно сказать, по чистой случайности попал в столицу Российской империи, но случай сей, как видно, был совсем не случаен. И тут некоторым образом оказался замешан Зорич, хотя совсем не в том смысле, как предполагал фантазер Державин. Я отнюдь не настраивал шкловичан бунтовать супротив его сумасшедшего хозяина.

Вот как на самом деле было дело.

В последней четверти осьмнадцатого столетия местом пребывания моего был Шклов, находившийся во владении вышеупомянутого графа Зорича, бывшего фаворита государыни Екатерины Великой и бешеного самодура. Граф лютовал и издевался над единоплеменниками моими.

Возлюбленный тесть мой Иошуа Цейтлин (я с ним провел множество счастливейших часов над листами талмуда) свел меня с личным другом своим светлейшим князем Григорием Потемкиным и тот отправил меня в Санкт-Петербург.

Так я стал ходатаем по еврейским делам в столице Российской империи. И остался там уже навсегда, даже и тогда, когда ходатайства мои стали уже совершенно бесполезными и даже бессмысленными.

В Петербург же после бар-мицвы своей прибыл и сын мой Гирш, переименованный впоследствии в Григория – в честь благодетеля моего князя Потемкина.

Не могу не привести небольшой мемуар о светлейшем князе.

Тесть мой Иошуа Цейтлин, личность исключительного ума и совершенно особенных деловых качеств, не раз путешествовал с Григорием Александровичем, строил для него города, управлял его имениями, заключал займы для снабжения русской армии.

Цейтлин всюду расхаживал с Потемкиным как его брат и друг.

Светлейший дал в дар тестю моему громадное имение Устье (Могилевская губерния), в коем, по примеру вавилонских школ, был образован настоящий иудейский религиозный центр, в роде высшего училища или даже академии.

В устроении сего центра и я принимал живейшее участие, слушая там множество непревзойденных светил раввинистической учености и даже участвуя в диспутах.

Узнав меня поближе, светлейший князь отнесся ко мне с живейшею ласкою и большими надеждами.

Потому-то с благословения тестя моего Иошуа Цейтлина я и был отправлен я в Санкт-Петербург, причем, с двойною целию – вести дела Потемкина и спасать моих единоплеменников в случае преследования их, а в последнем сомневаться, увы, никак не приходилось.

С кончиною Потемкина потеряли мы верного, преданного и незаменимого своего благодетеля, но я уже был, слава Царю Небесному, занят полезнейшими делами в столице российской империи.

Конечно, без содействия светлейшего мне никак было бы не попасть в Санкт-Петербург.

Между прочим, в беседах со мной и с тестем моим князь не раз говорил, что намерен отобрать святой град Иерусалим у оттоманской Порты. И это не все.

Еще он хотел освободить рассеянных по свету евреев и поселить их в Крыму. Но и это еще не все.

Светлейший как-то пригласил нас в принадлежавшее ему местечко Кричев и там с превеликою гордостию продемонстрировал нам, что уже формируется эскадрон легкой кавалерии Израильского конного полка.

Лишь нежданная кончина Григория Александровича оборвала сей совершенно потрясающий и многообещающий прожект, на который тесть мой Цейтлин возлагал совершенно особые надежды. Он вообще, надобно сказать, имел на Потемкина влияние очень даже и не малое.

Разговоры со светлейшим князем навсегда врезались мне в сердце. Особенно помню я прощальную нашу встречу пред отъездом моим в Санкт-Петербург.

В тот раз говорено было о предметах особенно важных и животрепещущих, о правах моих единоплеменников на территории Российской империи, вернее об отсутствии прав и об преодолении страшной сей несправедливости.

***

Тесть мой Цейтлин (Цейтельс) соединял в себе блестящие деловые способности с обширною и глубокою религиозною ученостию.

Покровительствуемый своим другом могущественным любимцем Екатерины Великой Потемкиным Таврическим, Цейтлин многократно получал от казны заказы на различные подряды и поставки и в конце концов составил себе громадное состояние. Однако дела не мешали ему заниматься раввинскою наукою, и среди шума коммерческих предприятий он никогда не расставался с фолиантами талмуда.

В 1780-х годах Цейтлин жил большею частию в Шклове, но по смерти Потемкина (в 1791-м году) он поселился в своем имении Устье (как я выше говорил, кажется, сие был подарок светлейшего князя), где построил великолепный дворец и где прожил до конца дней своих (в 1813-м г.).

Сей дворец был настоящим центром духовной и финансовой аристократии евреев Белоруссии и Литвы, Многие ученые раввины, писатели и даже представители тогдашнего светского просвещения находили себе приют в этом жилище богатства и учености.

Подобной умственной роскоши я более нигде и никогда не видел.

***

В дополнение к отрывочным заметкам моим о светлейшем Потемкине и о тесте моем Цейтлине не могу не сказать хотя бы несколько слов о бароне Николае Штиглице, личности чрезвычайно умной, светлой, необычайно даровитой и беспредельно преданной России.

Именно светлейший князь буквально уговорил его перебраться из германских земель (отец Штиглица был, сколько я знаю, придворным врачом в княжестве Вальдекском) на Юг России, для усиления процветания сего благословенного края.

Потемкин дозволил, дабы Штиглицу была продана основная часть земель бывшей Запорожской Сечи, включая и две тысячи крепостных, хотя евреи (а Штиглиц - мой единоплеменник) никоим образом не имели и не имеют права владеть на территории Российской империи помещичьими крестьянами.

Николай Штиглиц сделался в Херсоне купцом первой гильдии, контора же был у него в Одессе.

В ласковой, приветливой Одессе мы как раз и познакомились (на спектакле Итальянской оперы), затем сошлись душевно, когда я узнал, что сей Штиглиц – страстный поклонник музыки обожаемого моего Гайдна.

И стали мы в скорости совместно вести весьма многие дела, к пользе своей и к вящему процветанию Российской империи.

Уже при императоре Павле я и Штиглиц взяли на откуп соляную добычу в Крыму и начали снабжать солью Минскую, Литовскую, Подольскую и Волынскую губернии.

Население сих губерний было весьма довольно и многократно изливало и мне, и Штиглицу бурную свою признательность. Правда, этот народный восторг для административных верхов, как выяснилось, не имел ровно никакого значения.

При государе Александре Павловиче у нас, по злобному и несправедливому доносу сенатора Гаврилы Державина, право на откуп отобрали и под тем предлогом, что сие опасно и даже вредно для благоденствия Российской империи.

И началось подлинное бедствие: целый ряд западных российских губерний остался почти что, можно сказать, и без соли. Народ стал пухнуть.

Но затем пришла еще более жуткая беда: пошел на Русь Бонапарт. И в 1812-м году Николай Штиглиц при содействии моем выполнил огромный провиантский подряд для нужд российской армии. А еще до начала боевых действий он, противоборствуя с бонапартовой блокадой Британии, переправлял в Россию чрез Финляндское княжество колониальные товары.

Так что светлейший князь Потемкин поступил наимудрейшим образом, умолив в свое время Николая Штиглица избрать местом своей жизнедеятельности пределы Российской империи.

Да, именно на деньги Штиглица впоследствии в Одессе был выстроен Ришельевский лицей.

Наконец, последний штришок касательно Николая Штиглица.

Году в 1817-м он был назначен директором Государственной комиссии погашения долгов.

На сем наиважнейшем и наитруднейшем поприще надворный советник Штиглиц проявил себя даже более, чем отлично.

Как впоследствии отмечал в докладе государю Александру Павловичу министр финансов граф Егор Канкрин, "его (Штиглица) усердие и труды способствовали успешному ходу первых наших займов и ускорили достижение цели правительства в одной из важнейших финансовых операций".

А Канкрин не из тех людей, что хоть раз кого бы то ни было похвалил задаром. Он был прям, упрям и даже жестковат.

Без всякого сомнения: Николай Штиглиц явился выгоднейшим приобретением для Российской империи.

***

И еще один краткий мемуар. На сей раз речь пойдет о некоторых побочных как будто обстоятельствах, предшествовавших военной кампании 1812-го года.

Финансы Российской империи находились просто в отчаянном состоянии. Однако министр Голубцов и ухом не вел. Он умело заискивал пред отвратительным временщиком графом Аракчеевым и, благодаря этому, ему удавалось прочно и удобно сидеть в своем министерском кресле.

Сперанский неоднократно жаловался государю Александру Павловичу на сие безобразное положение и, наконец, Голубцов был отставлен. Место его занял граф Дмитрий Гурьев. Этот человек не имел вообще никакого образования, но был ловок, увертлив и обладал даром производить приятное впечатление.

Заделавшись министром, граф стал корчить из себя реформатора, но это только на самых первых порах. Укрепившись же в министерском кресле, он повел себя совершенно иначе.

Между тем. избавившись от Голубцова, который подчинялся одному лишь Аракчееву и государственного секретаря к финансам не подпускал, Сперанский приступил к реформированию денежной системы.

Я составил для Михайлы Михайловича рабочую записку, в коей выделил самые неотложные меры: ассигнации не выводятся из обращения, но производство их срочно прекращается, главною же монетою империи становится серебряный рубль.

На основании моей записки и устных моих соображений Сперанский составил весьма обширный трактат и представил его на Высочайшее имя. Затем последовали два манифеста: один – 20-го июня, другой – 29-го августа 1810-го года.

Когда дошло до воплощения наших реформаторских замыслов, граф Гурьев не на словах (на словах все было чудесно), а на деле стал вдруг вставлять нам палки в колеса, руша при этом репутацию Сперанского и возводя всяческие поклепы на меня.

А тут подоспел март 1812-го года: Сперанский, к несчастью для России, был отстранен и сослан. Необходимейшая финансовая реформа была приостановлена. Граф Гурьев этим воспользовался, дабы изничтожить меня, но тут началась военная кампания 1812-го года. По завершении заграничных походов 1813 и 1814 годов, государь приказал вернуться к реформе, но теперь она стала называться гурьевской.

При этом граф решил меня, истинного творца идеи денежных преобразований 1810 – 1811-го годов, раздавить и уничтожить, чтобы и духу моего не было на придворном горизонте.

Думаю, что он вообще страх как не любил вспоминать о своей поре сильной зависимости от меня, а сия пора в свое время была, когда граф был по уши в долгах, и я несколько раз выручил его.

Итак, я знаю совершенно доподлинно, что именно Гурьев и предложил императору Александру Павловичу, дабы российская казна, в силу тяжелейшего послевоенного положения, не возвращала бы мне четырехмиллионный долг. Государь поколебался, но согласился на это бесчестное и подлое предложение.

Так началось мое банкротство и дальнейшее воспарение графа Гурьева, этого горе-финансиста и отъявленного плута.

Еще заметка. В 1810-м – 1811-м годах Сперанскому при моем содействии удалось-таки хоть чуть-чуть сдвинуть тогда махину.

К 1810-му году государственные российские доходы составляли около 125 000 000 рублей. К 1812-му году они доведены были до 300, 000 000 рублей. Приращение, в два года, составило 175, 000 000 рублей.

Слова можно прикрасить, исказить и перетолковать, а дел, на простом счете основанных, переменить нельзя.

Приписка:

Ну, а по мне, так денежная реформа Сперанского была мало удачною и даже вредною а еще и опасною.

Слава Богу, что государь и граф Гурьев не дали ее довести до конца.

Сперанский был чрезвычайно опасен со всеми своими либеральными умствованиями, не зря ведь в марте 1812-года он был не просто отставлен, а еще и сослан.

Яков де Санглен,

военный советник.

Поделиться608-05-2020 18:46:10

Автор: AWL
Site Admin
Зарегистрирован: 12-12-2010
Сообщений: 45633

***

Присовокупляю дополнение и уточнение к вышеприведенному рассказу моему о денежной реформе, которое делаю я на основании некоторых старых своих записей.

По смете 1810-го года доходов в Российской империи было на 105 миллионов, расходы же составляли 517 миллионов. Впечатляющий разрыв, не так ли?

При этом золота было в обращении на 24 миллиона рублей, а ассигнаций – на 577 миллионов. Разница не просто страшная. но и гибельная.

Михайла Михайлович Сперанский убедил государя, что с исправлением денежной системы более ни как нельзя медлить.

При Александре Павловиче составился своего рода финансовый кружок, к коему примкнул тогда и Гурьев (тогда, в 1809-м году, товарищ министра финансов). Теперь-то ясно, что Гурьев присоединился не по внутреннему убеждению, а дабы втереться в доверие государя, ибо уже вначале 1812-го года, когда доверие Сперанского пошатнулось, он перешел на сторону врагов финансового плана.

Михайла Михайлович руководил кружком, и делал сие превосходнейшим образом, а я был постоянным докладчиком, представляя все основные схемки и бесчисленные цифровые выкладки.

Кажется, всех, приходивших на заседания кружка, а это был достаточно широкий круг лиц, мне удалось убедить, как важно государству иметь звонкую монету, насколько выгоднее внутренние и внешние займы новых выпусков бумажных денег и т.д.

Приписка:

Все сие есть самые несомненные бредни.

Сперанского и его безумные идеи дружно ненавидело едва ли не все российское общество.

Я.И. де С

Александр Павлович совсем скоро согласился на финансовый план, предложенный Сперанским и мною.

В Манифесте 2-го февраля 1810-го года объявлено было: новый выпуск ассигнаций отныне пресекается; отныне все производство государственного ассигнационного банка будет состоять в одном промене ветхих ассигнаций на новые.

Однако, как только Сперанский был отставлен в марте 1812-го года, все, увы, вернулось на круги своя. Уже в апреле начался новый выпуск ассигнаций. К 1814-му году ассигнационный долг настолько возрос, что затем пришлось фактически вернуться к плану, предложенному Сперанским и мною, но уже без упоминания наших имен.

Вообще отставка Сперанского явилась подлинным бедствием для всей Российской империи,

Приписка:

Сильнейшее преувеличение!

Скорее все было ровно наоборот.

Не даром отставка Сперанского в российском обществе была встречена с воодушевлением и даже с восторгом.

Просто Сперанский прикрывал неизменно Перетца, и отставка государственного секретаря явилась бедствием именно для Перетца, но не более того.

И еще одно уточнение, и весьма существенное.

Коммерции советник Перетц всемерно старается представить себя как финансиста. Однако он был не финансист, а откупщик.

Вообще откупщики и есть подлинная жидовская аристократия. Им у нас все позволено! Могут жить, где угодно, хоть в любой из столиц, а богатств у них не меряно. Народ их бедствует, а они в роскоши купаются, книжки свои проклятые читают, но одеты. правда, по-европейски уже.

Так вот жидам-откупщикам несчастное наше государство доверяет сбор налогов с соляных копей и винных производств. Все полученное сверх означенной нормы, те берут себе, а сверх нормы получается очень даже много. Вот жидовская аристократия и жирует.

А коммерции советник Перетц, кроме винокурения и соляных копей, взял еще и корабельное производство.

И сделался он в несколько лет миллионщиком.

Яков де Санглен,

военный советник.

И еще она решительно подкосила и мою карьеру, хотя и не совсем сразу.

Вернее с марта по июнь 12-го года меня вычеркнули из списка живущих. Но началась война. Я вложил в нее целиком все свое состояние. Государь опять стал исключительно милостив со мною, но с окончанием кампании 1812-го года и заграничных походов 1813-го и 14-го годов, обо мне на придворном олимпе постарались решительно позабыть.

***

Не могу не упомянуть здесь великого нынешнего финансиста, замечательного оригинала и непревзойденного умницу графа Егора Францевича Канкрина, автора великолепного труда «Мировое богатство» и многих других, не менее достойных.

Он также сочиняет презанятные романы и еще является творцом афоризма "Батушка, я скряка на фсе, что не нушно" ("Батюшка, яа скряга на все, что не нужно") - он неизменно отвечал так, как только обвиняли его в скупости или в любви к урезанию бюджета, а обвиняли его довольно-таки часто.

Канкрин, надо сказать, вообще обожает всякого рода занятные афоризмы и пословицы, особливо русские, но в сочетании с его совершенно страшно неправильной русской речью это производит просто сногсшибательный эффект.

Я с ним, кстати, постоянно говорю исключительно на немецком языке, но и тут Канкрин умудряется вставлять в беседу русские афоризмы собственного изготовления, что делает речь этого непревзойденного оригинала просто шокирующе-волнующей. Но и без этих вставок разговор Канкрина поражает необычайною остротою и непредсказуемостью.

А зеленые очки, шарф, неизменно обмотанный вокруг шеи, панталоны, заправленные в голенища сапог, - все это, при том чрезвычайно высоком положении, что он занимает, довершает необычайную картинку.

Однако Канкрину все многочисленные чудачества его прощали и прощают за его поразительный финансовый ум и вообще за ум, необычайно острый и парадоксальный.

Егор Францевич в то время, как вокруг государя Александра Павловича сплотился финансовый кружок во главе со Сперанским, был секретарем моим, и без его участия не обходилось составление ни одного из докладов, что делал я на заседаниях кружка. Он был моим совершенно неоценимым помощником.

Вообще я почитаю единоплеменника моего Егора Францевича (кстати, я был сыном, а он был внуком раввина) подлинным своим учеником, и уверен, что он еще не раз спасет денежную систему Российской империи.

Примечание:

Интересно, что денежная реформа, предпринятая Е.Ф. Канкрином в 1839-1843-м годах, была прямым развитием финансовых принципов Абрама Перетца.

В июне 1839-го года был обнародован указ, в котором прямо провозглашалось: "Серебряная монета впредь будет считаться главной мерой обращения. Ассигнации будут считаться впредь второстепенными знаками ценностей и их курс против серебряной звонкой монеты один раз навсегда остается неизменным".

ПУБЛИКАТОР.

Между прочим, в 1812-м году Канкрин был назначен генерал-провиантмейстером Первой западной армии.

Армию же возглавлял сам Барклай де Толли, человек великого полководческого ума; он-то, собственно, и привлек Канкрина на военную службу, ибо порядочный и дельный провиантмейстер нужен был тогда России позарез.

Барклай, будучи еще одновременно и военным министром, взял Егора Францевича в военное министерство, что произошло незадолго до начала кампании 1812-го года.

Именно полагаясь на безусловную честность и исключительную расторопность свежеиспеченного генерала Канкрина , неукротимого врага мздоимцев, я и Николай Штиглиц (он впоследствии стал крупным чиновником в министерстве финансов) как раз и обеспечивали пропитание и обмундирование российских войск.

Егор Францевич строжайше следил за тем, дабы имущество и все продовольствие во время и полностью доходили до армии.

Замечу в скобках, что усилия его по спасению российской армии были высочайше оценены по достоинству. Но с окончанием заграничных походо 1813 – 1814-го годов о Канкрине решительно забыли. Когда же он подал году в 1815-м записку о переустройстве Российской империи, то он прослыл у государя за беспокойного человека.

И тут от Канкрина совсем отвернулись. Правда, когда придворный угодник граф Гурьев загубил российские финансы, поняли, что нет выхода, и Канкрин, слава Царю Небесному, был назначен министром финансов. И первые же действия его на этом посту показали, что он не забыл моих уроков.

***

О графе Гурьеве.

Трудно себе представить, как этот бывший гвардейский офицер, обязанный своим служебным возвышением родственным связям и умением угождать вышестоящим лицам, как этот bon vivant мог попасть в министры финансов. Но еще труднее понять, как он мог в течение тринадцати лет продержаться во власти.

Да, деятельность его прошла не бесследно. Государственные доходы российской империи были безмерно истощены не только громадным бедствием, обрушившимся на всех нас (разумею войны с Бонапартом), но и угодливостию, которую проявлял Гурьев по отношению к разным влиятельным людям.

А прогнали графа Гурьева вот по какому случаю. Он удержал значительную часть суммы, ассигнованной правительством для оказания помощи голодавшим белорусским губерниям в размере 1 800 000 рублей, отговариваясь неимением средств. И одновременно Гурьев предложил ассигновать 700,000 рублей на покупку казною имения одного разорившегося вельможи.

Тут уже государь не выдержал и избавился от Гурьева – больно уж позорная вышла история.

Взамен Гурьева пришлось ставить Канкрина. Егор Францевич многим был не по душе, но теперь было не до сантиментов – надобно было незамедлительно спасать вконец разоренные финансы.

Интересно, что Канкрин восстановил откупа, отмененные Гурьевым в 1819-м году. Сколько шуму было, сколько страшных нареканий, но Канкрин устоял.

Меня в свое время нещадно ругали, что я и купец первой гильдии Штиглиц взяли на откуп соль всего Крымского полуострова и что будто бы мы всемерно наживались на поставках сей соли в Могилевскую, Литовскую, Подольскую и Волынскую губернии. То же было и с винными откупами – тут нас ругали гораздо более: наживаемся, мол, да еще и спаиваем русский народ.

И что же? Гурьев отменил откупа и ввел казенное управление. Доходы понизились аж на 40 процентов, а пьянство в народе подскочило страшно с той поры, как мы спаивали народ.

В общем казенное управление оказалось на порядок хуже откупов, но Гурьев не желал признавать сего факта.

Канкрин вернул откупа, но при этом он держал откупщиков под личным своим контролем, и это было легче, чем справляться с неуловимою чиновничьею массою.

***

Возвращаясь к событиям русского походf Бонапарта, можно прямо и не обинуясь сказать, что во время кампании 12-го года мы (я, Штиглиц и Канкрин) составляли некий триумвират, в определенном смысле как видно и спасший нашу армию, вернее позволивший ей стать безусловной победительницей.

Все мы трое, помимо прирожденной финансовой сметки, – прежде всего люди чести, начисто отвергающие все формы надувательства.

А три порядочных человека в интендантском мире – это более, чем много, это даже что-то уже совершенно небывалое. И отменные плоды сего счастливого стечения обстоятельств просто не могли не проявиться. Пожалуй, даже можно говорить о наличии четырех порядочных людей.

Дело в том, что к Николаю Штиглицу вскорости присоединился младший брат его - и в некотором роде ученик - Леопольд (Любим Иванович, как его стали называть), впоследствии пожалованный званием банкира российского императорского дома и не зря пожалованный! Он оказал и оказывает до сих пор немало услуг семейству российских государей.

В компанию 1812-го года Леопольд Штиглиц, подобно мне, вложил не малые суммы денег - за что по окончании войны получил бронзовую медаль. И смех и грех! Да, она поистине бесценна: нельзя ее ни продать, ни заложить.

Но кроме денежных пожертвований, сей Леопольд еще занимался самоотверженно поставками для российской армии обмундирования и пропитания, напрямую всегда сносясь с Канкриным.

Вот почему вложение моих миллионов прошло успешно, и они не были безбожно разворованы, как можно было ожидать, ежели бы не участие Канкрина и братьев Штиглицей.

Приписка:

Честность коммерции советника Перетца еще надобно доказывать, а вот хвастун он явный, что доказательств вовсе и не требует.

Яков де Санглен,

военный советник.

И, конечно, особливо тут оказался важен Канкрин. Это именно он персонально следил, дабы все дарованные мною суммы доходили по назначению.

Собственно, я давал деньги, а закупки делали непосредственно братья Штиглицы (честность их совершенно исключительная), и затем уже подключался Егор Францевич – работенки для него было не мало.

А от Высшей воинской полиции тут помощи ему не было никакой. На казнокрадство в армии любезнейший Яков Иванович де Санглен закрывал глаза.

Приписка:

Сие совершенно не справедливо. Мы в Высшей воинской полиции неизменно озабочивались казнокрадством в армии, просто поделать ничего нельзя было.

де Санглен.

Барклай де Толли еще июня 14-го дня 12-го года выпустил приказ, в коем было сказано и следующее: «Строго запрещается при полках иметь больше назначенного числа подвод. В противном случае все обозы тотчас осмотреть и все лишние подводы сдать генерал интенданту, который обязан отправить оные при особенном конвое». Егор Францевич не медля приступил к проверкам.

При Первом резервном кавалерийском корпусе Канкриным и полевым генерал-провиантмейстером Гове было обнаружено до сотни излишних подвод, и весьма нагруженных, кстати.

К концу июня я представил братьям Штиглицам первый миллион рублей, и они, добавив своих капиталов, приступили к первым закупкам.

И вот что вскорости обнаружил редкостный умница и честнейший человек Канкрин.

Число новых излишних подвод при первом резервном кавалерийском корпусе составило уже не сотню, а не менее двух тысяч, и подводы эти отнюдь не были пустыми.

Потом Канкрин принялся и за другие корпуса и соединения, и опять-таки были сделаны им многочисленные и неутешительные находки, доведенные до сведения государя императора.

Без всякого сомнения: ежели бы не Егор Францевич и не братья Штиглицы, состояние мое пропало бы совершенно зря. А так оно хотя и исчезло, но все же с некоторою пользою для России.

Приписка:

А не преувеличивают ли сии ловкие да хитроумные жиды роль свою в спасении Российской империи?!

Яков де Санглен.

Ну, какая-то баснословная, даже беспримерная наглость! Сами же и рассказывают байки про свою небывалую честность и про столь же небывалую свою любовь к России.

Я.И. де С.

***

И еще одно немаловажное обстоятельство, непосредственно касающееся военной кампании 1812-го года, которое не должно исчезнуть втуне.

И я, и купец первой гильдии Николай Штиглиц держали еще с екатерининских времен один, общий на две наши конторы отряд соглядатаев. Это были превосходнейшие ребята, испытанные во многих переделках, верные и необычайно сметливые.

С того момента, как «Великая армия» переправилась через Неман, я и Штиглиц, начисто отринув наши коммерческие интересы, отдали сей отряд в распоряжение военного министра Михаила Богдановича Барклая де Толли.

Впоследствии Михаил Богданович не раз публично заявлял, что наши со Штиглицем люди стоили всей Высшей воинской полиции.

Приписка:

Беспардоннейшее вранье. Ни разу Барклай не заявлял ничего подобного. Даже и в мыслях у него такого не было.

Яков де Санглен,

военный советник.

Однако Санглен в своих нашептываниях государю как мог преуменьшил значение того, что было сделано по разведочной части нашими людьми. А сделано было совсем не мало! Но это не все.

Был еще у меня со Штиглицем особый отряд посыльных, факторов. К услугам сего отряда не раз обращался сам Барклай, а затем и Кутузов и еще многие генералы.

Тайное и быстрое доставление наисекретнейших сведений и предписаний – тогда это многое значило.

А потом все выветрилось, забылось. И вообще начальство у нас частенько слабо на память, а вернее оно обладает памятью выборочной.

Да, и в самом-то деле: Штиглиц помер, я впал в бедность – что об нас вспоминать?

***

Может быть, это и странно, но я ничуть не жалею о том, как сложилась не веселая как будто судьба моя.

И я и сын мой Григорий ни в чем не запятнали честь древнего рода нашего (сама фамилия наша восходит к слову "персианин" - мы из Вавилонии -, а на Русь предки мои попали уже в средние века и, насколько я знаю, из Кордовы).

Григорий (до декабрьского мятежа он служил в канцелярии петербургского военного генерал-губернатора), вступив в тайное общество, делал гласным несправедливость и ошибки правительства.

Не раз рассуждал он о тягости налогов, об излишестве войск, об упадке флота, о невыгодном займе 1811 или 1812 г., при коем за рубли ассигнациями даны облигации на 50 копеек, о разорительных для России иностранных займах, с 1817-го года без существенной нужды сделанных, о многих несправедливостях, особливо в делах с казенным интересом сопряженных, о малой внимательности покойного государя Александра Павловича к гражданской части, о множестве чиновников и скудном жаловании, как главных источниках запутанностей и злоупотреблений и т.д.

Я неизменно, со времени появления своего в Санкт-Петербурге при конце царствования Екатерины Великой, думал не только о страждущих моих единоплеменниках, но и о спасении России, и даже что-то сумел сделать для этого.

Приписка:

Господа! Да это и не исповедь, а хитрая жидовская апология, и не более того.

Это самооправдание, имеющее один только вид исповеди.

Истинно так!

Яков де Санглен,

военный советник.

Среди множества дел своих, выше всего я ставлю содействие государственному секретарю Михайле Сперанскому в спасении российских финансов как раз накануне грозной войны (1810-1811 годы) , а также то, что я отдал ВСЕ состояние свое для спасения армии российской.

Я вполне понимаю, что не это только решило исход военной кампании 1812-года, но при этом непоколебимо уверен в том, что без помощи моей победа над Бонапартом потребовала бы гораздо более суровых и даже непереносимых жертв.

Вот какие утешительные раздумья скрашивают на самом деле несчастную мою старость.

И еще одна отрада закатывающихся дней моих, длившаяся, правда, не долго, увы.

В Петербург вернулась Мария Антоновна Нарышкина.

Она все также нестерпимо и немыслимо прекрасна, хотя и находится в страшном, неизбывном горе.

Пребывание на европейских курортах, увы, не помогло дочери ее Софии, и вот она привезла ее в Петербург - умирать.

Я каждый день бывал у них (после похорон Мария Антоновна покинула Петербург, как видно уже навсегда; во всяком случае расставание наше на сей раз было необыкновенно болезненным, тяжелым и безотрадным.

Между прочим, несколько раз повстречался я на каменноостровской нарышкинской даче с государем Александром Павловичем - он ведь отец Софии. При этом Его Величество неизменно отворачивался, отирал слезы и делал вид, что меня не замечает.

Что ж! Отец Небесный - единственный судья ему. А я пред российским императором чист.

Приписка:

Коммерции советник Перетц, занятый делом самооправдания, совершенно упустил из виду дальнейшую судьбу врагини своей графини Коссаковской.

Между тем, Алина, как и бывшая горничная ее Агата, закончила карьеру свою статс-дамой при дворе императора Николая Павловича.

Яков Иванович де Санглен,

военный советник, бывший директор Высшей воинской полиции.

г. Москва.

Мая 18-го дня 1857-го года.

ЭПИЛОГ

ЗАМЕТКА-КОММЕНТАРИЙ

В истории 1812-го года явственно вырисовываются две контрастные фигуры, а точнее две параллельные линии: это – Шнеур Залман из Ляд («Зельман Борухович, еврей из Лиозны»), основатель и вождь целого направления в хасидизме (ХАБАД), и финансист Абрам Перетц.

В царствование императора Павла Первого Абрам Перетц, тогда сторонник ортодоксального иудаизма, чрез знакомца своего всесильного графа Кутайсова, организовывал, по преданьям, преследования Шнеура Залмана. Будто бы Перетц даже сказал Залману после того, как тот был в первый раз освобожден из Петропавловской крепости: «Вы воображаете, что вы спасены, так знайте, что вы еще не на свободе – вы попали теперь в мои руки, и я вас не выпущу, пока вы собственноручной подписью не подтвердите, что вы уничтожаете новое учение и прочие вещи, которые не были в обычае у наших предков» (слова из легендарной биографии Шнеура Залмана; см.: Гессен Ю.И. Евреи в России. СПб., 1906, с. 162-163).

В любом случае, Абрам Перетец, как и тесть и учитель его Цейтлин, решительно не принимал хасидизм Шнеура Залмана, с его опорой не на талмуд, а на чудеса и слепую веру в авторитет цадика. Так обстояли дела в павловское царствование и в первые годы александровского правления.

Когда начались войны с Наполеоном, Перетц и Шнеур Залман уже не находились в состоянии прямой конфронтации, более того, они в некоторых отношениях действовали удивительно схожим образом, хотя при этом каждый из них находился в своем собственном круге и исповедовал собственные убеждения.

Шнеур Залман проклял Наполеона, предрек победу российского императора и обратился с посланием к своей многочисленной пастве, призывая ее оказывать всемерное содействие российской армии:

«Увещеваю вас самим Богом, яко учитель ваш, и заклинаю вас всем тем, что вам любезно и свято есть, – пребудьте верны Российскому Государю, услуживайте Его военным начальникам всеми силами, уведомляя оных и тайным и поспешнейшим образом, друг через друга, о войсках неприятельских, о местах, где сколько их есть, о их намерениях» (Гинзбург с.М. Отечественная война 1812 года и русские евреи. СПб., 1912, с. 60).

В общем, религиозный вождь белорусских хасидов стал другом и покровителем российской разведки.

Старинный же неприятель Шнеура Залмана Абрам Перетц, имевший при своей конторе целый штат соглядатаев и факторов (связных) и целые тайные почтовые станции, молниеносно сформировал на его основе особый отряд и секретнейшим образом откомандировал его в распоряжение военного министра Барклая де Толли.

Получается, что в борьбе с Наполеоном в 1812-м году действовали две еврейские разведочные группы, и каждая была на своем месте. За одной группой стоял религиозный вождь и мудрец, а за второй – гениальный финансист.

ПУБЛИКАТОР.

Примечание к заметке:

Шнеур Залман из Ляд ("Старый ребе") и финансист Перетц - да, они были непримиримые враги. Перетц вместе с тестем своим и учителем Цейтлиным преследовал хасидов и персонально Шнеура Залмана, за что и был хасидами проклят.

Но поразительно, что оба они, отнюдь не сближаясь, в 1812-м году активнейше содействовали разведочной деятельности российской армии. Был один общий стимул у великого мыслителя и незаурядного финансиста, даже два: ненависть к Бонапарту и российский патриотизм.

Ефим Курганов,

доктор философии.

ОТ АВТОРА

В весьма представительном как будто русско-еврейском историко-литературном и библиографическом альманахе «Параллели» было не так давно опубликовано исследование московского историка Дмитрия Фельдмана «Роль евреев в снабжении русской армии во время Отечественной войны 1812 года» («Параллели», вып. 8-9. М., 2007, стр. 11-19).

Коммерции советник Абрам Перетц упомянут там один раз и вскользь. При этом историком Дм.Фельдманом вообще ничего не сказано о роли Перетца в войне 1812-го года. Так, скромненько отмечено: «потерпел убытки на интендантских поставках» (стр. 13). И это все.

Компаньон же Перетца, чрезвычайно активно действовавший с ним в 1812-м году, купец первой гильдии Николай Штиглиц и вовсе не назван, как не назван и великолепный триумвират ПЕРЕТЦ-ШТИГЛИЦ-КАНКРИН.

Однако несправедливость по отношению к Абраму Перетцу стала проявляться задолго до вышеупомянутой публикации Дмитрия Фельдмана в альманахе «Параллели».

Ю.И.Гессен в скрупулезном, обстоятельном исследовании своем «Евреи в России» (Спб., 1906 г.), когда речь мимоходом зашла о Перетце, отбросил вдруг объективный, спокойный тон, сменил его на безапелляционный и бросил резкую, бездоказательную фразу: «Перетц пользовался знакомством с влиятельным сановниками лишь в видах собственной выгоды» (с. 86), то есть якобы коммерции советник забывал о нуждах собственного народа и думал лишь своих финансовых интересах.

Пытаясь сгладить этот совершенно несправедливый свой вывод, Ю.И.Гессен стал уверять, что ежели Перетц все-таки что и делал для народа Израиля, то только под воздействием друга своего Михаила Сперанского, хотя, видимо, все было ровно наоборот.

Вообще в данном случае логика оставила маститого историка.

С какой стати надо было Сперанскому уговаривать Перетца заниматься еврейскими делами? Какой тут мог быть смысл? Это Перетц уговаривал Сперанского, ибо тот вдруг возымел влияние в комитете по еврейским делам. Но признать полнейшую очевидность данного обстоятельства Ю.Гессен начисто отказался.

Один лишь академик В.Н.Топоров, увы, упоминая опять же вскользь, об Абраме Перетце, отметил беспристрастно и точно: «Абрам Перетц был борцом за гражданские права евреев в Российской империи, за сохранение человеческого достоинства, и в этих своих усилиях он тоже не мог не апеллировать к помощи тех русских людей и российских инстанций, без которых добиться этих прав нельзя было» (В.Н.Топоров. На рубеже двух эпох: к новой русско-еврейской встрече (Л.Невахович и его окружение) // Славяне и их соседи, вып. 5. М., 1994, с. 205).

Добавлю к этому, что Абрам Перетц думал и действовал и во имя спасения и благоденствия Российской империи, из-за чего как раз и потерпел финансовое банкротство, от которого уже так и не смог никогда оправиться.

***

Абрама Перетца постоянно стараются вычеркнуть из российской истории, а точнее с успехом пробуют не замечать и историки 1812-го года и его собственные единоплеменники, которые, кажется, никак не могут до сих пор простить ему борьбы с хасидизмом, а потом и перехода в христианство.

Или же нынешним историкам просто лень выуживать рассыпанные по источникам касающиеся Абрама Перетца скупые факты, которые до сих пор так никто и не удосужился по-настоящему собрать. Есть лишь точная, но слишком конспективная и во многих отношениях уже устаревшая справка, помещенная в брошюре «Декабрист Григорий Абрамович Перетц. Биографический очерк. Документы. (Л, 1926 г., с. 8-14).

Неужели миг справедливости для Абрама Перетца так и не наступит?

Ефим Курганов,

доктор философии.

г. Париж.

20 декабря 2014 года.

Поделиться708-05-2020 18:47:15

Автор: AWL
Site Admin
Зарегистрирован: 12-12-2010
Сообщений: 45633

Потёмкин светлейший покровитель русских евреев

Все мы знаем светлейшего князя Потёмкина – и по имени мятежного броненосца, и по фильму про этот мятеж, знаем по «потёмкинским деревням», знаем, что он был фаворитом Екатерины Великой. Те, кто знает историю получше, приведут побольше исторических фактов. Но есть такая страница в его жизни, о которой знают только специалисты. Это контакты светлейшего с евреями и его покровительство им и симпатии.

Для начала – немного о положении евреев в России до Екатерины II. Иван Грозный запретил всякое пребывание евреев в стране и следил за тщательным соблюдением запрета. В 1545 году были сожжены товары еврейских купцов из Литвы, приехавших в Москву. После взятия города Полоцка войсками Ивана Грозного в феврале 1563 года около 300 местных евреев, отказавшихся перейти в христианство, согласно легенде, были утоплены в Двине. Царь Алексей Михайлович изгонял евреев даже из временно занятых русскими войсками литовских и белорусских городов. В присоединённой к России части Украины евреи права постоянно жить также не получили. Среди первых жителей Мещанской слободы в Москве, согласно переписям 1676 году и 1684 году, было несколько евреев-выкрестов. Жили выкресты и в московской Новоиноземной слободе. Пётр I ввёл в высшие круги российской аристократии группу выкрестов: крещёными евреями были вице-канцлер Шафиров (ставший предком многих русских арсиократов), резидент в Амстердаме и Вене Веселовский (оба — выходцы из Мещанской слободы), генерал-полицмейстер Санкт-Петербурга Дивьер. Однако Петр I последовательно отклонял просьбы еврейских купцов о въезде в Россию, не желая, вероятно, обострять свои и без того напряжённые отношения с православной церковью. Как бы то ни было, именно при Петре I евреи начали проникать в значительных количествах в пограничные с Польшей российские земли, особенно в Малороссию.
По смерти Петра I 20 апреля 1727 года Екатерина I издала указ о высылке всех евреев из пределов империи:

Указ Именной

Указ Именной, состоявшийся в Верховном Тайном Совете 26 апреля 1727 года. О высылке Жидов из России и наблюдении, дабы они не вывозили с собою золотых и серебряных Российских денег.

Сего Апреля 20, Ее Императорское Величество указала: Жидов, как мужеска, так и женска пола, которые обретаются на Украине и в других Российских городах, тех всех выслать вон из России за рубеж немедленно, и впредь их ни под какими образы в Россию не впускать и того предостерегать во всех местах накрепко; а при отпуске их смотреть накрепко ж, чтобы они из России за рубеж червонных золотых и ни каких Российских серебряных монет и ефимков отнюдь не вывезли; а буде у них червонные и ефимки или какая Российская монета явится и за оные дать им медными деньгами.

Императрица Елизавета Петровна 2 декабря 1742 года указала:

Указ Именной

Указ Именной 2 декабря 1742 года. О высылке как из Великороссийских, так и из Малороссийских городов, сел и деревень, всех Жидов, какого бы кто звания и достоинства ни был, со всем их имением за границу и о невпускании оных на будущее время в Россию, кроме желающих принять Христианскую веру Греческого вероисповедания.

Как то уже не по однократным предков Наших в разных годах, а напоследок, блаженныя и вечнодостойныя памяти, вселюбезнейшия Матери Нашей Государыни Императрицы Екатерины Алексеевны, в прошлом 1727 году Апреля 26 дня состоявшимся указом, во всей Нашей Империи, как в Великороссийских, так и в Малороссийских городах Жидам жить запрещено; но Нам известно учинилось, что оные Жиды еще в Нашей Империи, а наипаче в Малороссии под разными видами, яко то торгами и содержанием корчем и шинков жительство свое продолжают, от чего не иного какого плода, но токмо, яко от таковых имени Христа Спасителя ненавистников, Нашим верноподданным крайнего вреда ожидать должно. А понеже Наше Всемилостивейшее матернее намерение есть от всех чаемых Нашим верноподданным и всей Нашей Империи случиться могущих худых следствий крайне охранять и отвращать; того для сего в забвении оставить Мы не хотя, Всемилостивейше повелеваем: из всей Нашей Империи, как из Великороссийских, так и из Малороссийских городов, сел и деревень, всех мужска и женска пола Жидов, какого бы кто звания и достоинства ни был, со объявления сего Нашего Высочайшего указа, со всем их имением немедленно выслать за границу, и впредь оных ни под каким видом в Нашу Империю ни для чего не впускать; разве кто из них захочет быть Христианской вере Греческого исповедания; таковых крестя в Нашей Империи, жить им позволить, токмо вон их из Государства уже не выпускать. А некрещенных, как и выше показано, ни под каким претекстом никому не держать. При выпуске же их чрез Наши границы, по силе вышеупомянутого Матери Нашей Государыни указа, предостерегать, и смотреть того накрепко, чтоб они из России за рубеж никаких золотых червонных и никакой же Российской серебряной монеты и ефимков отнюдь не вывозили. А ежели у кого из них такие золотые и серебряные монеты найдутся, оные у них отбирая, платить Российскими медными деньгами, яко то пятикопеечниками, денежками и полушками, которые могут они в Нашей же Империи отдать и куда кому надобно векселя взять; чего всего в Губерниях Губернаторам, а в провинциях и в прочих городах Воеводам, в Малой России же определенным командирам и генеральной, полковой и сотенной Старшине смотреть накрепко, под опасением за неисполнение по сему Высочайшего Нашего гнева и тяжчайшего истяжания.
И чтобы о сем Нашем Всемилостивейшем соизволении, всякого чина и достоинства всем Нашим верным подданным известно было, Всемилостивейше повелели сей Наш Высочайший указ напечатав, во всей Нашей Империи публиковать.

16 декабря 1743 года на докладе Сената, просившего императрицу допустить евреев из Польши и Литвы для временной, на ярмарках, торговли в Риге и иных приграничных местах, доказывая, что в противном случае «не токмо Вашего Императорского Величества подданным в купечестве их великой убыток, но и Высочайшим Вашего Императорского Величества интересам немалой ущерб приключиться может», начертала: «От врагов Христовых не желаю интересной прибыли».
Усилия, прилагаемые для того, чтобы не допустить евреев в Российскую империю, оказались бессмысленными, поскольку польские земли с их многочисленным еврейским населением вошли в состав Российской империи в конце XVIII века после разделов Речи Посполитой в 1772 – 1795 годах. В 1783 году в состав Российской империи вошёл Крым и крымчаки, а также караимы также стали российскими подданными.

С приходом к власти просвещённой государыни Екатерины Второй положение дел у евреев поменялось в несколько лучшую сторону – во многом благодаря именно Потёмкину. Первым законодательным актом, который уравнял права евреев и христиан мещанского и купеческого сословий стал правительственный Манифест («Плакат») 1772 года о присоединении к России части белорусских земель по первому разделу Польши. Затем последовал целый ряд законов и постановлений, принятых в период с 1772 по 1785 годы.
В высочайшем указе от 1785 года говорилось:

Когда означенные еврейского закона люди вошли уже, на основании указов Ея Величества, в состояние, равное с другими, то и надлежит при всяком случае соблюдать правило, Ея Величеством установленное, что всяк по званию и состоянию своими долженствует пользоваться выгодами и правами без различия закона и народа.

Власти стремились к предоставлению евреям избирательных прав в рамках сословий. В высочайшем указе от 1783 года было сказано:

Если евреи, в купечество записавшиеся, по добровольному согласию общества выбраны будут к каковым-либо должностям в сходственность высочайшего учреждения, то и не могут быть они удержаны от вступления в действительное возложенных на них должностей отправление.

В соответствии с этим указом еврейские купцы Могилёва, Орши и Мстиславля участвовали «с равною … противу живущих в тех городах христиан пропорциею» и некоторые из них были избраны в органы местного самоуправления.
Императрица поощряла еврейское расселение в Новороссии и приблизила в Санкт-Петербурге нескольких специалистов: её лечил Мендель Лев, провизором у неё был Самуил Швенон, банкиром - Вольф, личным подрядчиком - Абрамович и т.д.
Еврейские местечки в Белоруссии переходят во владение русским аристократам. В частности, один из екатерининских фаворитов, бывший адъютант Потёмкина, Семён Зорич получил от царицы в дар местечко Шклов, густо населенное евреями и стал их, ввиду своей расточительности, притеснять. Жалобы евреев вызвали в 1799 году командировку сюда Гаврилы Державина, а затем, уже по смерти Зорича, они были рассмотрены Сенатом. Это дело имело важное практическое значение для евреев, живших на помещичьих землях. Зорич, как иные землевладельцы, «мыслил, что он, яко помещик, мог, по прежним польским установлениям, простирать власть над евреями, в его селении и на его землях живущими». Сенат решительно заявил, что евреи подчинены исключительно магистратам и ратушам, что и было высочайше утверждено. Зорич, пользуясь услугами известного еврейского деятеля Ноты Ноткина, оказывал ему со своей стороны содействие и именно благодаря Зоричу Ноткин приобрёл связи в высших правительственных сферах; сохранилось рекомендательное письмо Зорича к генерал-прокурору Куракину (1797 год). Потомки выходцев из Шклова носят фамилию Шкловский - советский писатель, литературовед, критик, киновед и киносценарист Виктор Борисович Шкловский, советский дипломат, большевик Григорий Львович Шкловский, советский астроном, астрофизик, член-корреспондент АН СССР, лауреат Ленинской премии, основатель школы современной астрофизики Иосиф Самуилович Шкловский, публицист и этнограф Исаак Вульфович Шкловский, отец и сын – актёры театра и кино Олег Менделевич и Олег Михайлович Шкловские.
Светлейший также получил себе во владение подобное местечко в Белоруссии – Кричев-Дубровна или просто Кричев. После первого раздела Речи Посполитой в 1772 году в Кричевском старостве, владельцем Кричева был надворный маршалок великий коронный граф Мнишек. За отказ принять присягу верности Екатерине II был конфискован в казну и подарен императрицей князю Потёмкину. Административно Кричев считался местечком в составе Чериковского уезда Могилёвской губернии. В 80-е года XVIII века там строится судоверфь, со стапелей которой спускались корабли, которые через Днепр выходили в Чёрное море. В частности, на флотилии судов Кричевского производства осуществлялось путешествие Екатерины II в Новороссию. В Кричеве строятся 2 кожевенных, 2 стекольных, кирпичный, винокуренный, меднолитейный заводы, отделение Херсонского адмиралтейства, канатная мануфактура, мануфактура по выработке парусины. Парусина и канаты отправлялись по Днепру в Херсон, где под началом адмирала Ушакова строились корабли. После смерти светлейшего Кричев достался графам Потёмкиным, его родственникам, а затем перешёл к Голынским. У современных евреев иногда можно встретить фамилию Кричевский – это как раз и есть потомки выходцев из этого местечка. Это: советский архитектор Давид Львович Кричевский, участник событий августа 1991 года, погибший в столкновении с солдатами Таманской мотострелковой дивизии Илья Маратович Кричевский, один из последних ветеранов Первой мировой войны Моисей Ефимович Кричевский, инженер-прапорщик, украинский живописец, архитектор, график и художник кинофильмов Василий Григорьевич Кричевский, поэт-символист Юрий Борисович Кричевский и другие.
Население Кричева составляли русские, немцы, донские казаки, польские евреи Брат известного английского философа Сэмюэл Бентам, вспоминал, что евреи, у которых «нам приходилось покупать все необходимое для жизни», говорили на немецком или на идише. «По рыночным дням, оказываясь в самой середине этой сумятицы причудливых лиц и платьев, я часто спрашивал себя, каким ветром меня сюда занесло», писал Бентам, бывший у светлейшего управляющим имения в Кричеве. Об этом сообщает в своей работе «Потёмкин» известный английский кембриджский историк еврейского происхождения Саймон Джонатан Себаг-Монтефиоре. Данная книга является основным исследованием, в котором прямо говорится об отношениях Потёмкина с евреями. С ним также согласны такие историки, как Фельдман, Кандель и Дудаков.
Потёмкин проявлял редкую для того времени прогрессивность взглядов на национальные вопросы, веротерпимость и благосклонность к евреям. «Почти уникум среди русских военных и государственных деятелей, Потёмкин был больше, чем просто толерантным к евреям: он изучал их культуру, наслаждался обществом их раввинов и стал их покровителем», пишет Монтефиоре. Встаёт закономерный вопрос – откуда эти склонности у Светлейшего? Он рано столкнулся с этим народом, и видимо, его впечатления сложились в пользу евреев. Смоленское имение, где подрастал Григорий, расположено было неподалеку от мест стародавнего еврейского расселения. Интерес Потёмкина к иудаизму подтверждается собранной им и сохранившейся в Казани библиотекой, - более тысячи книг и рукописей, включая драгоценный свиток из 50 кож с «Пятикнижием Моисеевым», написанным предположительно в IХ веке.
Когда в 1775 году разрабатывались проекты по привлечению новых поселенцев на Юг, Потёмкин настоял на добавлении небывалой оговорки: «включая и евреев». Затем он вывел из этого целую программу, чтобы как можно скорее развернуть на новых землях торговлю: в течение семи лет не взимать с переселившихся евреев налогов, предоставить им право торговать спиртным; обеспечить защиту от мародёров; позволить привозить жен из еврейских общин Польши, разрешить открывать синагоги, сооружать кладбища. Вскоре Херсон и Екатеринослав стали частично еврейскими городами. Перед этим человеком были поставлены грандиозные имперские цели, которые он осуществлял с присущими ему государственным масштабом, энергией и сумасбродством. Он завоевал у турок Крым, запланировал строительство Севастополя, Одессы, мечтал о продвижении на Ближний Восток. Постоянно давала себя знать нехватка ресурсов, и особенно, подходящих людей. Ему было не до предрассудков при их подборе. Среди тех, кому покровительствовал Светлейший, были весьма и весьма одарённые и талантливые люди. Рассмотрим несколько примеров.
Карл-Людвиг (Карл Иванович) Габлиц, крещёный еврей, ребенком переселившийся с отцом из Пруссии (уроженец Кёнигсберга) стал выдающимся ботаником, почетным членом российской Академии наук. Он выполнял разные, в том числе и секретные поручения Потёмкина. 29 июня 1781 года экспедиция, состоявшая всего из трёх фрегатов и нескольких транспортных судов, вышла в воды Каспийского моря, чтобы устроить торговый пост в Персии и заложить основы центральноазиатской политики Екатерины. В состав экспедиции, насчитывавшей всего 600 человек, входили только 50 солдат-пехотинцев и Карл-Людвиг, которому, по всей видимости, принадлежит хранящийся в архиве французского Министерства иностранных дел отчёт об этом предприятии. В 1783 году Габлиц был назначен вице-губернатором Крыма, и, по сути, основал научное лесное хозяйство в России. Внук Габлица - композитор Александр Николаевич Серов (по линии матери), правнук - художник Валентин Серов (мать – Валентина Семёновна Бергман, из семьи крещёных евреев - Семёна Яковлевича Бергмана, владельца небольшой лавки колониальных товаров в Москве, и Августины Карловны Гудзон, родом из Гамбурга).
Ставший одним из доверенных лиц и поставщиков армии Потемкина, херсонский купец Николай Штиглиц тоже переселился в Россию в конце ХVIII века. Он был из семьи Гирша и Лазаруса, «придворных евреев» прусского княжества, и развил на российском Юге такой торговый оборот, который позволил оказать важные услуги Потёмкину. Впоследствии Штиглицы - придворные банкиры российских императоров и крупнейшие меценаты.
В составе «двора» заняли видное место шкловские евреи. Как известно, город Шклов был подарен Зоричу. Выбранные им еврейские «факторы», которые отличились при выполнении его поручений, соответственно рекомендовались и самому Светлейшему. Среди них был, упоминаемый выше, Нота Ноткин, который, как писали о нём, поставлял для войск провиант и фураж с риском для жизни, «служил отечеству со всевозможным усердием». А вместе с тем, приобрёл репутацию «защитника своего народа», бескорыстно ходатайствовал за единоверцев, и стал одним из основателей еврейской общины Петербурга.
Ключевую роль при потёмкинском «дворе» играла личность, отмеченная исследователями давно, но значение которой, по-видимому, ещё предстоит полностью оценить.
Иошуа Цейтлин, крупный купец и учёный гебраист, путешествовал с князем, управлял его имениями, строил города, заключал займы для снабжения армии, и даже управлял монетным двором в Феодосии (бывший центр крымской работорговли Кафа). По описаниям современников, он «расхаживал вместе с Потемкиным как его брат и друг», с гордостью сохраняя традиционную одежду, набожность, и на глазах у окружающих вёл беседы с раввинами. В талмудических дискуссиях иногда участвовал и лично Светлейший. При нём, правда, находились также православный священник и татарский мулла. Такое зрелище было поразительным не только для России, но и для Европы, получавшей от осведомителей отчёты о происходившем вокруг одного из самых непредсказуемых властителей. Получив титул надворного советника, а значит, дворянское достоинство, Иошуа Цейтлин в 1791 году вступил во владение имением в Могилёвской губернии. Некрещёный еврей по воле своего покровителя стал владельцем крепостных. Цейтлин добивался, по возможности, реальных позитивных перемен. По протекции князя, он в 1787 году, во время поездки Екатерины на Юг, был принят ею и подал петицию о прекращении употребления в официальных документах унизительного слова «жиды». Императрица дала согласие на это, предписав использовать только слово «евреи». Имеются подтверждения связей, установленных Цейтлиным с берлинским философом Мозесом Мендельсоном, центральной фигурой еврейского Просвещения - «Хаскалы». Была между ними духовная общность, но не могли не сказаться и различия, - как жизненных условий, так и концепций.
Потёмкина же можно считать первым христианским государственным деятелем, имевшим планы создания еврейского государства в Палестине. Он вынашивал планы ликвидации Оттоманской империи турок и восстановления на её месте старых государств, в частности, Византии («Греческий проект» Екатерины), и, конечно же, еврейского государства в Палестине. В этой связи он не исключал и возможности придать новый статус Иерусалиму, разместив там еврейское войско. Именно Потёмкиным была проведена первая попытка вооружить евреев со времён, когда Тит разрушил Храм. Один из друзей светлейшего французский аристократ принц де Люинь писал: «Князь Потемкин замыслил странный проект — создать полк из евреев [...] он намеревается сделать из них казаков. Ничто не забавляло меня так, как эта идея». Впрочем, подробнее об этом замысле Потёмкина написал Монтефиоре: «В то же время у Потёмкина родился необыкновенный замысел — вооружить против турок евреев. Реализация этой идеи, принадлежавшей, возможно, его другу Цейтлину, началась с образования кавалерийского эскадрона, набранного из кричевских евреев. В декабре 1787 года светлейший создал еврейский полк и назвал его Израилевский. Полком командовал князь Фердинанд Брауншвейгский. На фоне традиционного русского, а тем более казацкого антисемитизма эта затея была особенно удивительна. По мысли Потёмкина, Израилевский полк должен был состоять наполовину из пехоты, наполовину из кавалерии (евреев-казаков с запорожскими пиками). В марте 1788 года проходили учения тридцати пяти бородатых еврейских казаков. Скоро набралось уже два эскадрона, однако пять месяцев спустя Потемкин приказал распустить Израилевский полк, — как шутил де Линь, «чтобы не ссориться с Библией». Итак, Израилевский полк существовал, но задуман он был отнюдь не для стычек с турками в составе Русской армии. Многие из полка удивительным образом оказываются в Париже, во Франции, где через год происходит революция, и влияние Франции на ход русско-турецкой войны резко ослабевает. То - есть, Израильский полк Светлейшего готовился не только против турок. Преимущественно евреи выполняли у Потёмкина роль разведчиков и тайных порученцев для выполнения деликатных заданий. По-видимому, так называемый Израилевский полк Потёмкина подчинялся напрямую Светлейшему. О его истинном предназначении знал узкий круг лиц: непременно Императрица, правитель канцелярии князя Попов и, скорее всего, Суворов. С внезапной смертью Потемкина полный контроль над этой вооружённой организованной силой был утерян. Кто-то из «бородатых евреев-казаков» остался верным русскому престолу. Кто-то предпочёл ему знамена революционной Франции и искренне участвовал в Польском восстании в составе мятежной Народовой кавалерии Польского корпуса…».
Но сколь бы ни были дерзновенны подобные замыслы, весь расчет строился на власти и влиянии одной харизматической личности. Пока Светлейший был жив, его еврейские друзья и сторонники имели защиту. Будь Потёмкин жив, он, возможно, сумел бы ослабить напор антиеврейских настроений при дворе. Однако 5 октября 1791 года, застигнутый в дороге, на бессарабских холмах приступом тяжёлой болезни, Светлейший князь Таврический умер. А уже 23 декабря 1791 года Екатерина II подписывает указ о введении в России «черты оседлости». Очередные домогательства русских купцов, их застарелые религиозные страхи и мольбы о защите от «еврейской эксплуатации народных масс» стали поводом к принятию этого решения. Императрица Екатерина «сузила зону оседлости, запретила евреям заниматься земледелием и загнала их в города ...все, что прямо не дозволено..., им запрещается», писал позже французский посол Морис Палеолог. Дудаков считает, что причиной принятии данного решения стало то, что в этом самом году в революционной Франции законодательно было установлено равенство для евреев. «Когда в 1791 году французское учредительное собрание провозгласило эмансипацию евреев и признание их равноправия, то Екатерина II ответила на это указом от 23 декабря...», пишет учёный. В 1789 году предложение об их равноправии было поставлено на голосование в Национальном собрании и провалено 408 голосами против 40З. Но летом 1791 года был арестован при попытке бегства из Парижа король Людовик ХVI. Соотношение сил в стране изменилось в пользу левых сил. И когда 27 сентября предложение вновь было внесено, Национальное собрание признало равенство прав евреев с другими гражданами. С этого началось крушение средневековых гетто в Европе, сопровождаемое политическими осложнениями.
В 1794 году в Польше вспыхнуло восстание Тадеуша Костюшко. В нем принял участие еврейский конный полк под командованием Берека Иоселевича, - около 500 всадников. Отсутствуют прямые доказательства того, что среди них преобладали конники упоминавшегося «Израилевского» полка. Зато известно достоверно, что Иоселевич, поставщик лошадей для польской армии, неоднократно бывал в революционной Франции, он знал, какие идеалы отстаивал в боях с царскими войсками под Варшавой, и за что отдали свои жизни почти все его кавалеристы-добровольцы.

Незадолго до кончины Потёмкина, Цейтлин познакомил с князем своего зятя, очень способного коммерсанта Абрама Перетца. Один из богатейших откупщиков и строитель кораблей, он, при покровительстве наследников Потёмкина, поселился в Петербурге, в доме на Невском проспекте, получил звание коммерции советника и приобрел в столице значительное влияние. К Перетцу привлекали не только его финансовые возможности, но также ум и образованность. Подобно тому, как его тесть заслужил полное доверие Потёмкина, и лидер петербургских евреев завязывает дружеские отношения с виднейшим реформатором нового века – Михаилом Сперанским, готовившим для вступившего на престол Александра I план коренных государственных преобразований. В их число вошла проведённая в 1810 году финансовая реформа, которая, как считалось, во многом обязана своим успехом «наставлениям банкира Перетца». Но те несколько лет, которые Сперанский провел в постоянном контакте со своим еврейским другом, можно сказать, генерировали не одну, а целый поток идей. Считая, что самодержавие стоит на грани революции, Сперанский предложил для её предотвращения установить строгое разделение властей, ввести выборные органы, - Государственную и местные думы. Сохраняя на некоторое время крепостничество, Россия, по замыслу реформаторов, должна была начать движение в сторону парламентского строя. Последовало бы и смягчение антиеврейских ограничений. Во всём этом Сперанский, Перетц и те несколько лиц у трона, которые их поддерживали, явно опережали время. Близкая дружба с евреем шокировала высший свет и не прошла даром Сперанскому. Главный советник царя получил отставку и отправился в сибирскую ссылку. Были отвергнуты опасные идеи, - как не соответствующие «духу народа» и исторической традиции. А вслед за этим разразилась Отечественная война 1812 года, на ведение которой Абрам Перетц отдал своё огромное состояние, - и потерял его после победы, потому что не мог получить с казны затраченные деньги. Через много лет писали, что ему в той войне «наша армия обязана главным образом своим продовольствием».

Среди основателей движения декабристов оказался еврей, уроженец всё того же города Шклова, внук Иошуа Цейтлина, сын Абрама Перетца от первого брака, воспитанный своим отцом в Петербурге, титулярный советник Григорий Перетц. Возмущенный «несправедливостями и ошибками правительства», он, как показало следствие, вступил в тайное общество и вербовал в него других заговорщиков. Обсуждались там не только судьбы России в целом. Григорий Перетц, выяснено было на допросах, предлагал освободить рассеянных евреев и поселить их в Крыму или на Востоке (Малая Азия) «в виде отдельного народа». Так оживала идея еврейского национального государства, которая, по сути, присутствовала уже в дискуссиях Цейтлина с Потемкиным, в вербовке экзотического полка для будущего освобождения Иерусалима. Как было установлено следствием, по предложению Перетца условным знаком их тайной группы было принято слово «херут», что на иврите означало «свобода». С 1822 года Григорий отошел от тайного общества, и, тем не менее, после поражения восстания он был арестован, судим и сослан в Сибирь на четырнадцать лет.

Так перед нами предстаёт человек, который вопреки общественному мнению показывал широту своих взглядов, обладал веротерпимостью и использовал это на благо Отечества. Это был человек Просвещения, свободный от предрассудков, талантливый и неординарный. Потёмкин много благого сделала для Российской Империи. Великий государственный муж, он заслуживает того, чтобы о нём помнили. И, прежде всего, как о человеке, который был выше каких-либо предрассудков и предубеждений.

Роман Булгарин

ИСТОЧНИКИ:

1). Полное собрание законов Российской империи. Собрание первое. Том 7. 1723-1727. СПб., 1830. С. 728.
2). Полное собрание законов Российской империи. Собрание первое. Том 11. 1740-1743. СПб., 1830. С. 727-728.
3). Полный хронологическій сборникъ законовъ и положеній, касающихся евреевъ. составил В. О. Леванда. СПб., 1874, стр. 17—18.
4). Полный хронологическій сборникъ законовъ и положеній, касающихся евреевъ. составил В. О. Леванда. СПб., 1874, стр. 20 – 21.

ИСТОРИОГРАФИЯ:

1). Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона. Санкт-Петербург, 1906—1913.
2). Клейн Б. Потёмкинские евреи. http://www.sem40.ru/evroplanet/history/16857/
3). Меляховецкий А.А. Энциклопедия заблуждений. Евреи. М.: Изд-во Эксмо; Донецк: Изд-во СКИФ, 2004.
4). Рехельс Т. Еврейские кантонисты. http://www.proza.ru/2011/09/19/799
5). Себаг-Монтефиоре С. Потёмкин. М.: Вагриус, 2003.

Поделиться808-05-2020 18:48:42

Автор: AWL
Site Admin
Зарегистрирован: 12-12-2010
Сообщений: 45633

Победоносно закончилась война 1812 года. Наполеон был изгнан из России. Закабаленные и бесправные крестьяне ожидали воли от государства, которое было обязано им своей победой. Облегчения ждали и российские евреи, доказавшие преданность отечеству. Но крестьяне не получили воли, и в императорском манифесте по случаю окончания войны им было сказано: "Крестьяне, верный наш народ да получит мзду свою от Бога". Евреи тоже ничего не получили за свои заслуги, а затем их даже ограничили во многих и без того урезанных правах.

Во время войны при императорской Главной квартире — штабе русских войск — неотлучно находились два еврея: Зундель Зонненберг и Лейзер Диллон. Они имели официальные звания — "депутаты от еврейского народа", выполняли разные поручения по связи с кагалами, передавали им правительственные распоряжения и ходатайствовали за своих единоверцев. В 1814 году, на аудиенции, Александр I обещал депутатам облегчить участь еврейского народа и "соизволил выразить еврейским кагалам свое милостивейшее расположение". Намерения императора были, очевидно, самыми наилучшими, но его политика не соответствовала его намерениям.

После войны евреям-купцам запретили приезжать на ярмарки во внутренние губернии, и даже российские купцы не могли торговать там еврейскими товарами. В Могилевской и Витебской губерниях евреям запретили "разъезжать в селениях для продажи товаров". "Во всех великороссийских губерниях" их перестали допускать к винокурению и продаже водки, но когда губернские власти сообщили в Петербург, что без евреев-винокуров останавливаются заводы, действие этого указа отложили "впредь до усовершенствования русских мастеров". Затем запретили евреям селиться в Лифляндии и в Курляндии, в Астраханской губернии и в Кавказской области, и не позволили даже иностранным евреям водворяться в России, чтобы положить предел "чрезвычайному размножению еврейского племени".

Евреи черты оседлости были обложены податями, городскими и местными налогами, а поселившиеся на частных землях несли еще разные повинности в пользу землевладельцев. Многие не могли выплачивать свою долю, и кагалу приходилось прибегать к раскладке, то есть заставлять более состоятельных платить за неимущих, потому что вся община отвечала за бесперебойное поступление налогов в государственную казну или в карман землевладельца. В Витебске, к примеру, "богатые" члены общины платили за пятерых неимущих, "средние" — за троих, а все остальные считались "бедными'Ч Чтобы собрать необходимые суммы, кагалы вводили косвенный налог — так называемый коробочный сбор, которым облагались, в основном, убой скота, резка птицы и продажа кашерного мяса. Но денег на покрытие расходов постоянно не хватало, и нередко коробочный сбор взимали с заработка ремесленника, извозчика, мелкого лавочника и шинкаря; с доходов от сдачи в наем домов и амбаров; с приданого невесты; при венчании и расторжении браков, за вынос тела и погребение; брали даже с выигрыша бильярдистов — "авантажа с бильярда".

Нищета еврейского населения была невообразимой. В Могилевской губернии одна треть его не имела никаких средств к существованию. В Витебской губернии, сообщал губернатор, всех евреев "можно считать совершенно неимущими". Белорусский генерал-губернатор докладывал, что они "большей частью бедные, едва снискивающие себе пропитание", а министр финансов России заявил, что промыслы евреев "вообще совершенно недостаточны к прокормлению сего народа". В одной только Подольской губернии недоимки евреев составили полтора миллиона рублей, да и в других местах дела обстояли не лучшим образом. При каждом кагале кормилось огромное количество нищих, которых не записывали в ревизские списки, чтобы не платить за них подати. Этих людей — стариков, больных и детей — обнаруживали при очередных ревизских проверках, и лишь в 1818 году их насчитали около ста тридцати тысяч душ. Даже в богатых семьях сбережения редко держались несколько поколений: наследство дробилось между детьми, внуками и правнуками, и недаром говорили тогда — "еврейское богатство с ветром приходит и с дымом уходит". И еще говорили: "На пути к заработку и кони не двигаются, и колеса не вертятся".

В 1821-22 годах после засухи и неурожаев был сильный голод в Белоруссии. "Брестские евреи умирали, как мухи, — писал исследователь, — а крестьяне из Белоруссии забегали даже в Ярославскую губернию, ища насущного хлеба". Местное дворянство тут же обвинило во всех бедах евреев-арендаторов и шинкарей и предложило выселить их из сельских местностей, потому что евреи, будто бы, "доводят крестьян до разорения". И тогда новый царский указ повелел до первого января 1825 года переселить их из деревень в города и местечки.

Началось очередное выселение. Теперь уже не боялись, как это было перед войной, "ожесточить сей уже до крайности стесненный народ", и за короткий срок выдворили из деревень десятки тысяч человек. Их безжалостно изгоняли из тех мест, где они прожили уже не одно поколение, но идти было практически некуда. Городские жители, разоренные войной и неурожаями послевоенных лет, не могли существенно им помочь. "Евреи, — отмечал исследователь, — стекались зимою в города и местечки почти в рубищах, помещались по пятнадцати человек в одной комнате, задыхались от недостатка воздуха, иные жили на улице, на холоде, ютились в синагогах; между ними стали развиваться болезни и смертность". "Государь, — слезно молили в своем прошении велижские евреи, — от самого тебя ожидаем разрешения судьбы нашей", — а в это время очередной комитет, созванный для решения все того же вопроса, получил негласное указание — изыскивать "меры к уменьшению евреев в государстве".

Чтобы разместить выселяемых из деревень в нищих городских общинах, нужны были большие средства. Но в Петербурге считали, что это должно произойти "без всякого участия со стороны казны": раз еврейская религия требует, чтобы богатый помогал бедному своему единоверцу, то пусть о выселяемых заботятся сами евреи. Правительство выделило всего лишь пятьдесят тысяч рублей, а в это время — как сообщал виленский кагал — "более сорока тысяч... евреев принуждены были расположиться с малолетними детьми на дорогах, не зная, куда направиться, и в том печальном положении немалое их количество погибло от голода". Эти мучения огромного количества людей не принесли, в конце концов, пользы ни им, ни крестьянам, ради которых правительство и пыталось "обезвредить" евреев. Через двенадцать лет после этого власти официально заявили, что изгнание из белорусских деревень "разорило евреев, и отнюдь не видно, чтобы улучшилось от того состояние поселян". А витебский губернатор писал еще более откровенно: "Я убедился совершенно, что вывод евреев из селений... привел города к упадку, а крестьянина же, отвлекая от местожительства через частые из селения отлучки, повлек к сугубому разврату и бродяжничеству".

Во время неурожаев и голода в Белоруссии положение евреев стало совсем отчаянным. "Несчастные, голодные люди, — писал о них еврейский писатель Менделе Мойхер Сфорим, — исхудавшие и высохшие, — кожа да кости, пена на губах, впавшие щеки и жутко вытаращенные стеклянные глаза... Они рыскали повсюду, как затравленные мыши, в поисках съедобного, ничем не гнушались: трава — это тоже добро!.." Среди этих несчастных распространились слухи, что где-то там, на юге, возле Херсона ждет их "райская земля, плодородная и хорошая" и сытая, спокойная жизнь. Появилась даже песня об этом: "Знаете ли вы Херсон, что на берегу моря? Кто хочет изведать хорошую жизнь, пусть возьмет палку, суму и семью и отправится туда..." Спасаясь от голода и переселений в города, многие стали проситься в Новороссию, — но опять возник вопрос, за чей счет будет проведено это переселение. У кагалов не было денег, у правительства — тоже, а князь А.Голицын, ближайший друг и советник царя, заявил следующее: "Христиане не обязаны помогать евреям, а потому эту заботу должны нести сами евреи, по учению которых состоятельные люди из самых отдаленных стран делают складки для нужд своих единоверцев". С желавших переселиться брали подписку о том, "что они не будут требовать пособий от казны" ни в дороге, ни на месте поселения, но голод и нужда все равно гнали в путь, и около семи тысяч человек отправились в Новороссию на свой страх и риск: лишь бы поскорее добраться до "райских земель".

К тому времени еврейские колонии в Новороссии существовали уже второе десятилетие. "От эпидемий, голода, климата и прочих невзгод" там умерло с начала поселения около пяти тысяч колонистов. И тем не менее, "в каждой из еврейских колоний, — отмечал ревизор, — находится уже по несколько трудолюбивых и довольно устроенных хозяев". Эти поселенцы с успехом занимались земледелием, расширяли посевы и получали неплохие урожаи, но большинство в колониях кормилось случайными работами или разбредалось по окрестным городам и пряталось там от властей, чтобы их не вернули насильно. Трудности испытывали тогда не только еврейские колонисты, но и их соседи — немцы, болгары и сербы. Немцы просили у правительства помощи, болгары уходили из своих колоний, разоренные неурожаями и эпидемиями тех лет, а сербы-колонисты в отчаянии посылали властям угрожающие письма со многими грамматическими ошибками: "Мы будем сами семейства невинно порезать, а потом и сами себя убить, ибо семейства наши и так будут от голода помирать". Если до такого состояния дошли потомственные земледельцы, земледельцы от рождения, то чего же было ожидать от евреев-лавочников или от евреев-ремесленников, которые впервые встали за плуг?

В этих глухих степных местах часто спасались от властей беглые крепостные и солдаты. Их принимали радушно в еврейских колониях, а они помогали пахать, сеять и жать. Подолгу скрываясь в колониях, некоторые из бродяг забывали про свою религию и порой даже перенимали еврейские обычаи. К концу 1822 года туда докатилась и новая волна поселенцев — более двух тысяч человек. Эта первая группа успела добраться в Новороссию до холодов, а по дороге зазимовали в пути еще очень и очень многие. В еврейских колониях не было лишнего жилья, и — как отмечал ревизор — "от чрезмерной тесноты, нечистоты в жилищах и крайней неопрятности тел вновь прибывших, от изнурения в пути, от недостатка пищи, одежды и перемены климата" умерло около двухсот человек. Все кончилось тем, что правительство опять приостановило еврейское переселение в Новороссию, и путь на юг оказался закрытым.

В последний период своего правления Александр I подпал под влияние религиозно-мистических идей и решил приобщить евреев России к христианству. В 1817 году было создано "Общество израильских христиан" под покровительством самого царя, чтобы "доставить принявшим христианство евреям спокойное пристанище в недрах Российской империи". "Израильские христиане" получали такие права, которых не имели даже российские православные. Им выделили в Екатеринославской губернии специальные "земли безденежно, в вечнопотомственное владение", и на этих землях они могли "заводить всякого рода селения, местечки и города.., варить пиво, курить хлебное вино, делать разные водки и другие напитки". Они получали выборное самоуправление и могли иметь собственную полицию; первые двадцать лет не платили подати и навсегда освобождались со своим потомством от любой гражданской или военной службы.

Такие соблазнительные льготы — по замыслу властей — должны были способствовать крещению многих евреев, но этот грандиозный план не осуществился. В 1833 году общество упразднили, потому что за все время своего существования оно не сумело поселить на отведенных землях ни одного "израильского христианина". Выкрестов в то время было немного, да и крестившиеся использовали доставшиеся им гражданские права иным способом. Известно, правда, что несколько десятков еврейских семей из Одессы пожелали поселиться на отведенных землях и воспользоваться обширными льготами. Но, как выяснилось при проверке, у многих из них "не оказалось не только видов на жительство, но даже свидетельств о крещении... В конце концов, просьба их была отклонена в виду недоказанности непосредственного перехода их из еврейства в христианство".

Оценивая правление Александра I, один из его почитателей признал этот период нелегким для евреев России. "Нельзя отрицать, — писал он, — что за это время евреям суждено было выносить страдания, и что текли еврейские слезы". Но Александр I, тем не менее, остался в памяти евреев добрым и милосердным правителем, и многие легендарные рассказы описывали его приветливость и заботу об угнетенном народе. Возможно, это случилось еще и потому, что покойного императора сравнивали с его преемником Николаем I, который оставил по себе у евреев недобрую память, — а все, как известно, познается в сравнении.

После поражения Наполеона страны-победительницы образовали в 1815 году, на Венском конгрессе, Царство Польское и включили его в состав Российской империи. Оно занимало большую часть территории бывшего Варшавского герцогства со столицей в Варшаве, получило автономное конституционное правление и имело свое правительство, которое могло проводить собственную внутреннюю политику, в том числе и в еврейском вопросе.

В Царстве Польском жило тогда более двухсот тысяч евреев, у которых были напряженные отношения с местным населением. Только что закончилась война, во время которой многие поляки надеялись на победу Наполеона и поражались обилию евреев, "неблагодарных по отношению к стране, их питающей (то есть к Польше), и занимающихся шпионством в пользу неприятеля (то есть России)". После поражения Наполеона рухнули надежды на восстановление независимой Польши и возросла неприязнь к чужакам, которые во время войны помогали русской армии. Ходили даже слухи, что, будто бы, поляки запасались оружием и готовились расправиться с евреями, и военные губернаторы предпринимали решительные меры к предупреждению погромов.

В польских газетах и журналах печатали в изобилии антисемитские статьи и взваливали на евреев всю вину за гибель Речи Посполитой, из-за которых она, якобы, стала "посмешищем Европы". "Должны ли мы жертвовать благосостоянием трех миллионов поляков, — спрашивал один из авторов, — ради блага трехсот тысяч евреев, или наоборот?" И предлагал свой план: триста тысяч евреев разделить на триста групп и выселить из Польши за один год — за счет самих же изгнанников. Оставалось только упросить Александра I, "благодетеля Польши", чтобы тот выделил для них земли в одной из малонаселенных губерний Южной России или "на границе великой Татарии". А глава правительства генерал Зайончек писал российскому императору: "Размножение евреев в Вашем Царстве Польском становится устрашающим... Их своеобразные учреждения обособляют их в государстве, как иноземную народность, и поэтому не могут они в нынешнем своем состоянии давать государству ни добрых граждан, ни порядочных солдат..." К этому стоит добавить, что генерал Зайончек участвовал в польском восстании 1794 года и видел, как мужественно боролся за свободу Польши еврейский полк Берека Иоселевича. В то время генерал Зайончек, очевидно, не считал (а может, просто не произносил вслух ради пользы общего дела), что евреи "не могут давать государству ни добрых граждан, ни порядочных солдат". Они и воевали не хуже поляков, и умирали не хуже — за свободу той страны, которая постоянно отказывала им в равных правах.

Временами евреи пытались защищаться от нападок, и некий раввин Моисей бен Авраам опубликовал брошюру под названием "Голос народа израильского". Он предлагал полякам не вмешиваться в еврейские внутренние дела и не навязывать им свою культуру: скорее евреи уйдут из Польши, чем откажутся от своей веры и своих обычаев. "Вы не хотите признать нас братьями, — писал он, — так уважайте же нас, как отцов! Всмотритесь в ваше родословное дерево с ветвями Нового Завета, и вы найдете в нас свои корни". В защиту евреев написал брошюру и польский офицер Валериан Лукасинский, который за патриотическую агитацию умер в заключении в Шлиссельбургской крепости. "Евреи, — писал он, — могут приносить пользу стране, хотя многие это совершенно отрицают". Не евреи-арендаторы виноваты в разорении крестьян, а шляхта. "Вы, — обращался Лукасинский к шляхте, — были надменны, самовольны, алчны. Вы рады были угнетать земледельца, пользуясь для этой цели евреями.., и вас мало интересует общая польза и благосостояние крестьян". Нельзя упрекать евреев и в недостаточном патриотизме, когда они живут под гнетом бесправия и унижения. Во времена королей, которые покровительствовали евреям, они были полезны стране и жертвовали жизнями ради отечества. "Кто меньшим пользуется в гражданском отношении, а платит больше налогов, — писал Лукасинский, — тот, надо полагать, принесет меньше жертв, требуемых гражданским чувством".

В 1818 году заканчивался срок действия закона, который был принят еще в Варшавском герцогстве и на десять лет приостанавливал введение еврейского равноправия. Государственный Совет автоматически продлил этот срок и подтвердил прежние привилегии городов, позволяя им не впускать евреев в свои пределы и даже выселять тех из них, которые сумели там обосноваться. Около половины польских городов не принимали евреев на жительство или же отводили для них особые кварталы. В Варшаве увеличили количество запретных улиц и даже не разрешили евреям селиться возле городского сада, потому что "своим видом они портили удовольствие гуляющим". "Город Люблин, — писал очевидец, — разделен на две части. Христиане отделены от евреев, которые живут как бы в гетто, за пределы которого им нельзя выходить по ночам. Напрасно пытался бы кто-нибудь из них, хотя бы наиболее богатый, устроиться в главной части города, — ему не разрешат выйти за пределы ограды, предназначенной для его единоверцев".

Для развития экономики страны варшавское правительство усиленно приглашало иностранцев поселяться в Царстве Польском, но это приглашение не распространялось на евреев. Любой иностранный еврей, и даже тот, кто приезжал туда из России, мог рассчитывать лишь на временное пребывание и должен был заплатить при въезде особый таможенный налог — по девятнадцать злотых с человека. Даже евреи Царства Польского, приезжая в Варшаву, платили по двадцать грошей в сутки, и каждый день они должны были заново покупать право на пребывание. С евреев Царства Польского взимали и особый налог — кашерный сбор, который сохранился еще со времен Варшавского герцогства и давал государству хорошие доходы. С каждого купленного фунта мяса евреи платили в казну три копейки, с гуся — девять, с курицы — пять, с утки — четыре, с цыпленка — две с половиной копейки. Практически за все надо было платить, и многие вымогатели этим пользовались. В Люблине чиновники пригрозили перенести еврейское кладбище на новое место, и община — чтобы не осквернили останки предков — откупилась огромными деньгами, лишь бы кладбище осталось на старом месте. В условиях вражды и многих ограничений нужны были ловкость и изворотливость, чтобы заработать на хлеб и прокормить семью, и эти качества волей-неволей развивались среди еврейского населения. А это вызывало новую неприязнь и новые ограничения, потому что в польском обществе существовало твердое убеждение: любая копейка, заработанная евреем, считалась как бы украденной у христианина.

29 ноября 1830 года восставшие поляки захватили в Варшаве арсенал с оружием и начали борьбу за независимость Польши. Энтузиазм восставших распространился и на еврейскую молодежь, которая пожелала немедленно принять участие в освобождении родины и кровью своей заслужить равные со всеми права. Но в ответ им сообщили, что евреи не имеют гражданских прав и потому не могут служить в революционной армии. А военный министр нового правительства выразился совсем уж откровенно: "Мы не позволим, чтобы еврейская кровь смешалась с благородной кровью поляков. Что скажет Европа, узнав, что в деле завоевания нашей свободы мы не могли обойтись без еврейских рук?"

Варшавская община, тем не менее, пожертвовала сорок тысяч злотых на снаряжение добровольцев. Евреи насыпали оборонительные валы вокруг города, перевозили пушки и военные грузы, и им разрешили, в конце концов, вступать в отряды польской армии, где они храбро воевали и заслужили ордена за боевые отличия. Некоторые из них стали офицерами национальной гвардии, и в обход воинских правил был даже образован особый отряд верующих евреев — восемьсот пятьдесят "бородачей", которым в виде исключения разрешили не брить бороды. Особенно отличилась еврейская беднота в обороне Варшавы от русских войск. Начальник национальной гвардии, пораженный видом этих изнуренных, но самоотверженных людей, писал о них впоследствии: "Когда взгляд падал на эту группу людей, истощенных, полунагих, волнующихся, словно вечно преследуемых какой-то нечеловеческой злой волей, столь печальное зрелище не могло не вызвать боли сердечной; совесть повелевала как можно скорее заняться устройством этой, наиболее униженной части населения нашей страны".

У Берека Иоселевича, героя предыдущего польского восстания, был единственный сын Иосиф. Он участвовал вместе с отцом в походах Наполеона, участвовал в русском походе, сражался под Можайском, получил в разных битвах шестнадцать ран и был награжден орденом Почетного легиона с золотым крестом. После поражения Наполеона он долго бедствовал, но с началом восстания немедленно обратился с воззванием к польским евреям: "Пусть вас вдохновит пример моего отца, полковника Берека, сражавшегося за целость отечества!.. Если победоносный белый орел раскинет свои крылья над Польшей, тогда... благородный польский народ, ценя ваше самопожертвование, предоставит вам все права и свободы..." Иосиф хотел сформировать еврейский полк легкой кавалерии, и на его призыв первыми откликнулись ученики варшавской раввинской школы. Палата народных депутатов даже пообещала им, что добровольцы и все их потомство вскоре получат гражданские права наравне с поляками, и оптимисты снова поверили, что это только начало пути ко всеобщему освобождению народа. Но вскоре та же самая палата депутатов отстранила евреев от военной службы и взамен этого обложила их рекрутским побором, который в четыре раза превышал прежний налог. Это вызвало всеобщее разочарование, однако Иосиф вместе со своим сыном Леоном сражался в рядах повстанцев, был командиром эскадрона, а после подавления восстания бежал из страны и умер в Англии.

Евреи Польши в массе своей не принимали участия в этом восстании. Польские крестьяне тоже оставались пассивными, но евреев — в отличие от них — тут же стали обвинять в нелояльности, а порой и в шпионаже в пользу России. "Евреев можно обвинять в равнодушии, а не в предательстве, — защищал их один из руководителей восстания. — Но разве могли мы рассчитывать на что-нибудь иное со стороны тех, кого мы притесняли?" Однако в пылу революционных страстей было не до подобных тонкостей, и евреев казнили иногда без суда и следствия — за мнимое шпионство. Однажды даже повесили группу евреев, которая шла в соседнее местечко на свадьбу, и видом своим вызвала подозрение у повстанцев. Евреи оказались между двух огней и временами им доставалось с обеих сторон. "Каждый раз, — вспоминал современник, — когда очередной отряд вступал в город, поляки подвергали телесному наказанию тех евреев, которых подозревали в оказании услуг России, а русские избивали евреев кнутом, полагая, что они помогают польскому восстанию".

После разгрома восстания поляки-эмигранты, обосновавшиеся в Париже, сожалели о том, что сразу же не провозгласили равноправие евреев: это привлекло бы тех на сторону восставших. "В одном из заседаний, — вспоминал очевидец, — поднял голос в защиту евреев молодой офицер Бениовский, человек с фантастической судьбой, бывший казак, в пылу битвы покинувший русские ряды и заявивший польским командирам, что он хочет вступить в их армию, чтобы сражаться за свободу. В эмигрантских кругах ходили слухи о его еврейском происхождении". Возможно, по инициативе Бениовского поляки-эмигранты выпустили особый "Манифест к народу израильскому". Там было сказано: "Близится царство народов!.. Польша скоро поднимется! Пусть же евреи, живущие на ее земле, пойдут об руку с братьями-поляками и завоюют себе права! Если же они будут настаивать на возвращении в Палестину, поляки помогут им осуществить это желание".

Ритуальные наветы — обвинения евреев в употреблении христианской крови — пришли в Россию с запада, после разделов Польши. Население присоединяемых территорий было свидетелем, а то и участником прежних ритуальных процессов, которые случались почти непрерывно в восемнадцатом веке — в Познани, Дрогобыче, Житомире, Ямполе, Пшемысле и в других местах. Кровавые наветы позволяли местным купцам и ремесленникам избавляться от нежелательных конкурентов-евреев, и даже король Сигизмунд II Август жаловался в свое время, что эти наветы "позволяли под вымышленными предлогами искоренять евреев в королевских городах". Любой слух и любое обвинение, даже самое нелепое, годились для немедленного ареста и скорого судебного процесса с его чудовищным приговором. Обвиняемый мог отрицать свою вину даже под пыткой — это не имело никакого значения. Времена были жестокими, к евреям — жестокими в особенности, и всякий раз судьи придумывали изощренные способы казни, которые невозможно читать без содрогания: " Мордух Янкелевич пусть будет живым посажен на кол; Мошке Шмулевичу пусть отрежут руки до локтей и ноги и развесят на кольях; с Берка Аврусова пусть сдерут две полосы кожи, четвертуют живым, голову посадят на кол, а внутренности обмотают вокруг кольев..."

После разделов Польши оттуда перекочевала в Россию антиеврейская литература. Поначалу издали в переводе с польского на русский язык две книги — "Обряды жидовские" и "Басни Талмудовы, от самих жидов узнанные". Они содержали фрагменты из сочинения монаха Г.Пикульского "Злость жидовская" — об употреблении крови христиан в ритуальных целях, с самыми нелепыми описаниями еврейских обрядов по месяцам и числам. В "Баснях Талмудовых" написано, к примеру, что в январе, "казня жидовское неверие", Господь насылает "иногда перед восхождением солнца в их яства капли кровавые", и еврей, попробовав этой пищи, "внезапно жития лишается и умирает", — но христианам эта еда нисколько не вредит.

Затем появилась книга на греческом языке — "Опровержение еврейской веры", на которую тоже стали ссылаться при ритуальных наветах. Ее авторство приписывали некоему монаху Неофиту, и первая глава книги озаглавлена так: "Тайна сокровенная, но ныне открытая. О евреях. О крови, которую они получают от христиан, и об употреблении ее — с доказательствами из Святого Писания". Еврейский народ — сказано в этой книге — подлежит проклятию за то, что не принял Иисуса Христа. По этой самой причине "все европейские евреи имеют коросту на седалище, все азиатские имеют на голове паршу, все африканские — червей на ногах, а американские —

болезнь глаз, то есть страдают трахомой, из-за чего безобразны и глупы". Все эти болезни излечиваются лишь христианской кровью, утверждал автор книги, — потому-то она евреям и нужна. Грамотные люди читали эти сочинения, написанные для "обличения христоненавистных людей", неграмотным — пересказывали содержание, и желавшие поверить — верили в печатное слово и применяли полученные "знания" на практике.

Поляки не забывали и про поведение евреев во время войны с Наполеоном, и не случайно в этой атмосфере явной неприязни или даже неприкрытой вражды друг за другом возникали в западных губерниях ритуальные обвинения. Весной 1816 года в городе Гродно нашли за городом мертвую девочку — "с шестью малыми знаками на поверхности тела". Врачи установили при проверке, что у девочки "кровь не источена", но вскоре разнесся слух, будто она "кончила жизнь от рук жидовских". Следственная комиссия занялась "секретным расследованием": не употребляют ли евреи христианскую кровь, и снова экспертом оказался бывший их единоверец — "выкрещенный в благочестивую веру унтер-офицер" Павел Савицкий. Он сообщил, что "кровь христианская точно нужна по еврейскому завету", и что в каждом кагале прежде хранилась особая бочка для умерщвления христианского ребенка. Результаты "секретного расследования" послали в Петербург, но обвинение оказалось нелепым и совершенно недоказательным, и из столицы повелели "секретное розыскание" прекратить, а взамен этого отыскивать настоящего "смертоубийцу". А вскоре Александр I распорядился, чтобы евреев перестали обвинять "в умерщвлении христианских детей без всяких улик, по единому предрассудку, что якобы они имеют нужду в христианской крови".

Жила в белорусском городе Велиже двенадцатилетняя юродивая, "больная девка" Анна Еремеева и занималась там предсказаниями и ворожбой. В марте 1823 года она рассказала окружающим, что ей явился во сне архангел Михаил и сообщил следующее: в первый день Пасхи "одна христианская душа будет загублена евреями", и этому ребенку назначено страдать "в иудейском, что на рынке, большом угловом каменном доме". И действительно, в первый день христианской Пасхи у рядового местной инвалидной команды Емельяна Иванова пропал трехлетний сын Федор. Вскоре к матери пропавшего ребенка пришла "девка-отгадчица" Марья Терентьева, распутная, вечно пьяная нищенка. Она погадала на воске и сообщила матери, что ее сын находится "в доме еврейки Мирки, в погребе", его еще можно взять оттуда живым, а если "он не будет освобожден, то его умертвят". А еще через несколько дней труп ребенка нашли в полуверсте от города, в лесу, "чем-то в нескольких местах пронзенным", и местный лекарь установил при осмотре, что "солдатский сын рассудительно замучен".

Полиция провела обыск в доме Мирки Аронсон, ничего там не нашла, но дело не прекратили и провели следствие. Велижский суд решил, что христианам не было никакого смысла убивать ребенка, а потому оставил его "умерщвление в сомнении на евреев". Однако судьи в Витебске этот приговор отменили и записали в протоколе: "Случай смерти солдатского сына предать воле Божьей; всех евреев, на которых гадательно возводилось подозрение в убийстве, оставить свободными от всякого подозрения; солдатку Терентьеву за блудное житие предать церковному покаянию". На всякий случай провели еще одно следствие, убийцу не обнаружили, и дело сдали в архив.

Но история на этом не закончилась. Осенью 1825 года Александр I проезжал из Петербурга на юг, и путь его лежал через Велиж. Там его встречало с хлебом-солью местное купечество, но не успел городской голова начать приветственную речь, как из толпы выбежала женщина. Это была нищенка Марья Терентьева. Она бросилась на колени перед императором и протянула ему прошение. В нем было сказано, что у нее, у вдовы-солдатки, евреи убили сына, но правду, тем не менее, не раскрыли, а ее незаслуженно наказали. И хотя само прошение было ложным, потому что убитый мальчик не был ее ребенком, делу дали ход. Через много лет, при благополучном завершении этого долгого и мучительного следствия, в Петербурге пришли к выводу, что "сей обдуманный вымысел не мог принадлежать Те-рентьевой, женщине праздношатающейся и преданной пьянству". Очевидно, был какой-то сговор, в деле незримо участвовали разные заинтересованные лица, и Терентьева оказалась лишь их исполнителем. Но пока что Александр I, видно, позабыл о своем прежнем повелении — не обвинять евреев без улик, "по единому предрассудку", и распорядился строжайше расследовать это дело.

Следствие возобновилось, и вскоре в Велиж приехала из Витебска особая комиссия во главе с чиновником Страховым. Первые шесть недель он скрывался от всех, переодеваясь и гримируясь, ходил по базару и возле синагоги, сидел в кабаках, наблюдал, слушал, а по вечерам усердно изучал книгу Пикульского "Злость жидовская", которую специально для него переводил с польского местный учитель. И только затем Страхов начал действовать и первым делом велел арестовать Марью Терентьеву. Очевидно, ей пригрозили суровым наказанием за клевету, и она сразу же стала давать сенсационные показания и оговорила еще несколько христианок. Тут же арестовали и их, на допросах они противоречили друг другу и самим себе, нагромождали всевозможные фантастические подробности, и Страхов с трудом согласовывал их "признания", подсказывая порой то, что он хотел бы от них услышать.

Общая картина по их уточненным показаниям выглядела, в конце концов, таким образом: некая Хана Цетлин, содержательница шинка, за неделю до Пасхи, будто бы, попросила Марью Терентьеву привести к ней "хорошенького христианского мальчика". Встретив на мосту солдатского сына Федора, Терентьева отвела его в дом этой еврейки, за что была напоена допьяна и получила два рубля серебром. Через несколько дней после этого она и еще две христианки совместно с евреями совершили над младенцем всякие истязания — резали его, кололи, катали в бочке, затем отнесли в синагогу и там убили. Кровь они собрали в особый бочонок, который отвезли в Витебск и разлили по бутылкам.

Со свидетельницами хорошо обращались в тюрьме, прекрасно кормили, даже давали водку и часто отпускали в церковь, где их увещевал священник, чтобы возбудить в женщинах "чувство раскаяния". По дороге в церковь они встречались с местным жителем Азадкевичем, у которого была книга Пикульского "Злость жидовская", и полученные от него сведения женщины пересказывали затем на следствии. Не случайно многие их показания, особенно о способах получения крови младенца, полностью совпадали с описаниями в книге. Велижские евреи жаловались начальству на "развратные речи вредного и распутного Азадкевича" и просили отобрать у него книгу, но их жалоба ни к чему не привела. А свидетельницы уже сообщали, что, будто бы, христианской кровью евреи "протирают глаза родившимся младенцам, потому что они родятся слепыми, а немного христианской крови они кладут в муку, из которой пекут мацу".

Много лет подряд держал в страхе еврейское население Велижа следователь особой комиссии, у которого была подходящая к случаю фамилия — Страхов. В городе арестовали более сорока человек, в нарушение закона заковали в кандалы и заключили в одиночные камеры. Аронсоны, Берлины и Цетлины попали в тюрьму целыми семействами: отец с матерью, их сыновья с женами, их дочери с мужьями и их внуки — юноши и девушки. К больным и умирающим не допускали родных, покойников выставляли за тюремную ограду, и члены еврейского погребального братства под конвоем относили их на кладбище.

Вокруг этого дела сплелось многое — вековая вражда к евреям, подозрительность и предубежденность, всеобщая вера в кровавый навет. Быть может, Страхов сам был обманут и введен в заблуждение, но он ни разу даже не усомнился и у него не возникли естественные для следователя вопросы: если евреи задумали убить мальчика, то к чему им было привлекать к этому делу вечно пьяную нищенку? а если они хотели скрыть свое преступление, то зачем бросили труп на виду у всех, в открытом месте, а не закопали где-нибудь в лесу? Следователь выстроил для себя стройную систему обвинения и подгонял под нее все свидетельства. Даже когда заключенные опровергали нелепые обвинения, Страхов считал неопровержимой уликой тот факт, что некоторые из них бледнели при этом или падали в обморок, а "прерывавшийся от злобы голос явно обличал их в преступлении".

Белорусский генерал-губернатор поддержал обвинение и доложил в Петербург о преступлении всего велижского кагала — в пролитии "невинной крови". И 16 августа 1826 года последовало распоряжение Николая I: "Так как оное происшествие доказывает, что жиды оказываемую им терпимость их веры употребляют во зло, то в страх и пример другим — жидовския школы (синагоги) в Велиже запечатать впредь до повеления, не дозволяя служить ни в самых сих школах, ни при них". Все синагоги города запечатали перед праздником Рош га-шана, и среди них — Большую синагогу Велижа. Свитки Торы увезли из синагог и отдали "под присмотр полиции" и даже в частных домах запретили собираться для молитв. Все замерло в городе и все затаились. Частную переписку конфисковывали. Священные книги отбирали после обысков и относили в участок. Двор Большой синагоги зарос бурьяном, и солдат инвалидной команды постоянно шагал с ружьем вокруг нее. Чтобы помолиться, евреи собирались тайно в погребах и в специально вырытых подземельях, без света и воздуха. Старики с ужасом рассказывали, как однажды во время молитвы в дом нагрянула полиция, и в суматохе свиток Торы спрятали в непотребном месте. Казалось, наступили времена инквизиции. Евреи сидели по домам, никуда не выезжали и никого не принимали у себя. Многие дома стояли заколоченными, а их обитатели год за годом томились в тюрьме.

В тот период вся центральная часть города была застроена еврейскими домами и складами. Самый большой дом принадлежал Мирке Аронсон, и в первом его этаже размещалось питейное заведение, которое содержали евреи, лучший в городе гастрономический магазин — тоже еврейский, а на самом углу этого дома — маленький кабачок шляхтича Козловского, который не мог конкурировать со своими соседями. Постоянными посетителями у Козловского были вечно пьяная нищенка Марья Терентьева и "девка-отгадчица" Анна Еремеева, которой архангел Михаил в видениях открывал "иудейские зверства". Это она первой предсказала гибель младенца в "иудейском, что на рынке, большом угловом каменном доме", а Марья Терентьева наворожила матери ребенка, что ее сын еще жив и находится в доме еврейки Мирки. Очевидно, так оно и было: похитив ребенка, они спрятали его, скорее всего, в погребе дома Мирки Аронсон, но только в той его части, куда имел доступ один лишь шляхтич Козловский, владелец кабачка. Марья Терентьева не лгала, наверно, когда рассказывала следователям, как она колола мальчика, обмывала, снова колола, и как она мочила в его крови кусочек холста. Лишь в одном ошиблась Марья Терентьева. Она не знала, что труп ребенка бросили в лесу за городом, и уверяла следователей, что сама привязала к нему камень и утопила его в реке. И только потом, когда ей все стало известно, Терентьева уже не ошибалась в своих показаниях.

Не все женщины, которых Терентьева с подругами тянули в свидетельницы, соглашались на ложь. Некая Агафья Демидова сказала: "Лучше дать себя зарезать, лучше безвинно пропасть и принять кнут, нежели признаться в том, чего не знаю... Хоть два, хоть три года продержится дело, а правда кривду перетянет". А другая женщина после ложного показания не выдержала угрызений совести и повесилась в камере. Но зато Марья Терентьева старалась вовсю и оправдывала надежды следователей. Вечно голодная и бездомная, она отъелась в тюрьме на казенной пище, отогрелась и прибавила в весе и "после священнического увещевания над Евангелием" раскрывала одно "преступление" за другим. Вот, к примеру, образец ее показаний: "Я, Марья Терентьева, собственными своими руками колола и резала мальчика вместе с тобою, Ханка, и вместе с тобою, Евзик, а ты, Славка, подостлала под ним белую скатерть, ты, Поселенный, бритвой отрезал у него кусочек кожицы, ты, Орлик, подал мне иглу, которой я первой кольнула мальчика в бок, ты, Иосель, подвел меня к шкапчику, перед которым евреи молятся Богу, обратил меня в жидовскую веру и назвал Лейею, ты, Руман, заставил меня перейти через жидовский огонь и поставить на горячую сковороду ноги, ты. Янкель, положив передо мною тетрадку с изображением святых, приказал мне плюнуть в них девять раз..." и так далее. Все это протоколировалось, изучалось, а затем следователи составляли отчеты, которые и отправляли по назначению. Свидетельницы договорились даже до того, будто совместно с евреями они убили много других взрослых и детей — для получения христианской крови. В Петербурге усомнились такому обилию "разоблачений", а по поводу "убийств" детей Николай I написал: "Надо непременно узнать, кто были несчастные сии дети; это должно быть легко (выяснить), если все это не гнусная ложь".

Вскоре Марью Терентьеву повезли в Витебск для опознания тех лиц, кому она, по собственному признанию, передала бочонок с кровью. Но там она сбилась, запуталась, а затем прямо призналась, что уличать никого не может, "чтобы не оговорить кого, Боже сохрани, напрасно". Дело разваливалось на глазах, Страхов нервничал, кидался на обвиняемых с кулаками, наказывал плетьми, и "чрезвычайные вопли и ужасные стоны" были слышны на улице. Одна из заключенных в минуту помрачения "призналась", что в ее доме спрятан специальный нож, которым делали обрезание мальчику, и кусочек его кожицы. Все это немедленно доставили Страхову, но нож — по заключению комиссии — оказался "самым простым тупым крестьянским ножом", а кусочек иссохшей кожицы — старым рыбьим пузырем.

Год за годом заключенные томились в тюрьме, но на допросах не признавали свою вину. Меламед Хаим Хрипун писал на волю записочки — на щепках, на бумажных обрывках, на краях тарелок: "Бегите по всем местам, где рассеян Израиль, и громко кричите: горе, горе! Пусть жертвуют жизнью, пусть взывают к Всемогущему!.. Знайте, что замыслы их простираются далеко. Они хотят, Боже сохрани, истребить весь Израиль!" Хаим Хрипун говорил следователям: "Разбойники! Обманщики! Бездельники! Вы уморили богатырей — Шмерку и Янкеля! Они умерли в кандалах и были выкинуты из острога, как падаль! Но и вас может постигнуть то же самое!.."

Славка Берлин, дочь Мирки Аронсон, попала в заключение одной из первых. В тюрьме умерли ее муж, жена сына, муж дочери. В тюрьме сидел ее единственный сын и все братья. Но она оставалась гордой и несломленной и с презрением глядела на незнакомых ей женщин, которые называли ее соучастницей в убийстве. Даже когда Страхов наказывал ее собственной рукой перед всей комиссией, она говорила: "Ничего. Придет время — и я опять буду Славкой, и все евреи будут дома, а вас непременно накажут". В последние годы заключения она вообще отказывалась давать показания и не отвечала ни на какие вопросы.

Больше всего хлопот причинял комиссии Нота Прудков. Он говорил следователям: "Вы разбойники. Вы все тут разбойники. Вы подучили баб для того, чтобы разорить нас, евреев. Вас еще будут судить!" В тюрьме Нота Прудков сделал подкоп, бежал, на небольшой лодке спустился вниз по реке, чтобы попасть в Витебск и изобличить Страхова. Его поймали, вернули в тюрьму, но он снова пытался бежать, чтобы добраться до Петербурга. Это о нем написали в докладе: "Сей еврей есть самый дерзновенный из всех подсудимых по сему делу арестованных".

Наконец перед Страховым мелькнула последняя надежда. В городе объявился некий выкрест Антон Грудинский и сообщил комиссии, что существует одна еврейская книга, в которой написано об употреблении евреями христианской крови. Ему тут же передали все книги, изъятые в синагогах, из них он выбрал одну и стал ее переводить: одна страница страшнее другой! Грудинский даже нарисовал инструменты, которыми евреи, будто бы, пользуются при истечении крови, и в Петербург немедленно послали донесение о находке "таинственной рукописи, скрываемой многие столетия под непроницаемой завесой". Но обман быстро раскрыли: книгу передали для перевода другому человеку, и тут же выяснилось, что в ней содержались правила... об убое скота. Грудинский сознался, что своим враньем он просто хотел немного заработать, и вскоре последовало высочайшее повеление: наказать обманщика плетьми и сдать в солдаты. А через несколько дней после этого Страхов неожиданно умер. Одни говорили, что этот человек на самом деле верил в "преступления" евреев, и сердце его не выдержало, когда открылась ему вся правда, — а другие уверяли, что он принял яд.

Помог евреям в этом деле велижский помещик, адмирал, граф Николай Семенович Мордвинов — честный, благородный человек с независимыми суждениями. Во время суда над декабристами он был единственным, кто подал свой голос против смертной казни, и А.Пушкин говорил, что "Мордвинов заключает в себе одном всю русскую оппозицию". Он занимал высокий пост председателя департамента гражданских и духовных дел, и потому все наиболее крупные судебные процессы — на последнем этапе их расследования — проходили через его руки. После изучения Велижского дела Мордвинов составил подробную записку и указал в ней, что "обвинение евреев в ужасных преступлениях имело источником злобу и предубеждение и было ведено под каким-то сильным влиянием". Эту записку рассматривал Государственный Совет и постановил: "евреев-подсудимых от суда и следствия освободить; доносчиц-христианок... сослать в Сибирь на поселение". И на решении Государственного Совета Николаи I написал резолюцию: "Быть по сему".

28 января 1835 года специальный фельдъегерь из Петербурга прискакал в Велиж и остановился в гостинице. Через час всем в городе стало известно, что он привез приказ распечатать синагоги и вернуть евреям свитки Торы. Толпы евреев собрались на улицах, зажгли факелы и пошли к Большой синагоге. Впереди всех шла бабушка Цирля, крохотная старушка в толстой ватной кофте, густо пропитанной дегтем, которым она торговала на рынке. Она хлопала в ладоши, притоптывала и кричала: "Наш Бог! Наша синагога! Наш Бог! Наша синагога!" Двор перед синагогой был завален снегом. В одну минуту путь к дверям расчистили руками и впервые за последние девять лет евреи вошли внутрь. Там было пусто и холодно. На полу валялись разбросанные полуистлевшие книги. В пустой ковчег завета поставили зажженную свечу, старый кантор снова встал на свое место и над застывшей толпой произнес все те же вечные слова: "Благословите Всевышнего, Он благословен!"

Арестованных выпустили из тюрьмы в праздник Пурим, когда евреи отмечают с радостью и весельем чудесное избавление народа от грозившего ему уничтожения во времена всесильного персидского царя Ахашвероша. И каждый год в этот день велижские евреи вспоминали козни Амана древних времен и козни современных аманов, которые хотели их уничтожить и потерпели поражение. В молитву этого дня они даже ввели дополнительный стих, который читали затем многие годы: "И да будет Мордвинов помянут к добру!"

После войны 1812 года стали появляться в России тайные общества, в которых разрабатывали планы радикального преобразования государства. Заговорщики не обошли стороной и неразрешенный еврейский вопрос, но ни один из них не признал права евреев на равноправие. Еще в 1815 году граф М.Дмитриев-Мамонов намеревался создать орден "Русских рыцарей" и записал в программе тайного общества: "Переселение половины жидов из Польши в ненаселенные губернии России и обращение их в веру". Предусматривалось, естественно, насильственное переселение на окраины России и поголовное обращение в христианство. Вслед за ним будущий декабрист Спиридов предложил, чтобы евреи, как и прочие нехристиане, не пользовались гражданскими правами в будущем преобразованном обществе, а Никита Муравьев в первой редакции своей "Конституции" писал: "Евреи могут пользоваться правами граждан в местах, ныне ими заселенных, но свобода им селиться в других местах будет зависеть от особых постановлений Верховного Народного Веча".

Павел Пестель был близко знаком с врачом-евреем Плесселем, членом тайного национального польского общества, который отравился после ареста по делу декабристов. Плессель мог просветить русского полковника в еврейском вопросе, да и сам Пестель, проходя службу на Украине, имел возможность рассмотреть вблизи нищие еврейские местечки черты оседлости. В свою "Русскую Правду", будущую конституцию России, Пестель внес особый раздел под названием "Народ еврейский", и содержание этого раздела дает представление о том, каким видел еврейский народ один из образованных людей того времени, сколько наносного и надуманного наслоилось за поколения непонимания и неприязни, и как не были готовы признать за евреями право на их национальные и религиозные отличия. В "Русской Правде" сказано: "Евреи собственную свою веру имеют, которая их уверяет, что они предопределены все прочие народы покорить и ими обладать... Ожидая Мессию, считают себя евреи временными обывателями края, где находятся, и поэтому не хотят земледелием заниматься, ремесленников даже отчасти презирают и большей частью одной торговлей занимаются... Нет таких обманов и фальшивых действий, коих бы они себе не позволяли, в чем им их раввины еще более способствуют, говоря, что обмануть христианина не есть преступление..."

Пестель предлагал в "Русской Правде" "совершенное обрусение" народов Российской империи, "чтобы обитатели всего пространства Российского государства все были русские". То же самое он рекомендовал и евреям: отказаться от "неимоверно тесной связи между собой", преодолеть национальную обособленность и слиться с русским народом. После победы восстания будущее правительство должно будет "ученейших раввинов и умнейших евреев созвать, выслушать их представления" и распорядиться таким образом, чтобы ликвидировалось еврейское "государство в государстве". Но Пестель предусмотрел и запасной вариант решения этой проблемы: помочь "евреям к учреждению особенного, отдельного государства в какой-либо части Малой Азии". "Для сего, — писал он в "Русской Правде", — нужно назначить сборный пункт для еврейского народа и дать несколько войск им в подкрепление. Ежели все русские и польские евреи соберутся на одно место, то их будет свыше двух миллионов. Таковому числу людей, ищущих отечества, не трудно будет преодолеть все препоны, какие турки могут им противупоставить, — и, пройдя всю Европейскую Турцию, перейти в Азиатскую, и там, заняв достаточно места и земли, устроить особенное Еврейское Государство". Но этот путь Пестель считал чересчур сложным; он требовал "особенного хода военных дел" и упомянут в "Русской Правде" лишь для примера — "что можно бы было сделать".

Среди участников тайных обществ в России оказался и один еврей — Гирш (Григорий) Перетц. Его отцом был известный петербургский откупщик Абрам Перетц, его матерью — дочка богатого и ученого раввина И.Цейтлина из Шклова. Оставив свою жену, Абрам Перетц переехал из Шклова в Петербург, вытребовал к себе Гирша, и в 1813 году отец с сыном крестились. Григорий Перетц начал служить в столице в звании титулярного советника и по рекомендации Федора Глинки был принят в тайный кружок, куда его привели "несправедливости и ошибки правительства". "Намерения мои клонились единственно к общему благу... — сообщал он на следствии после ареста. — Корысти и честолюбия не было. Именно говорил я однажды с Глинкой, что на случай успеха не искать ничего, а, напротив, оставаться в том же положении, в каком тогдашние обстоятельства кого застанут".

Григорий Перетц был поначалу активным членом тайного кружка и завербовал в него новых заговорщиков — генерала А.Искрицкого, офицеров Сенявина, Дробуша и Данченко, чиновника Устимовича. На своих тайных встречах они говорили "о тяготах налогов.., об излишке войск и военных поселений, об упадке флота, разорительных для России займах" и о всевозможных несправедливостях. Перетц был сторонником конституционного монархического правления в будущем русском обществе и на следствии заявил: "О республиканском правлении для России при мне речи никогда не было; я всегда б считал сие величайшим сумасбродством".

Григорий Перетц интересовался будущим решением еврейского вопроса в России и выступал за создание еврейского государства на Ближнем Востоке. Как показал Глинка на допросе, Перетц "очень много напевал о необходимости общества к высвобождению евреев, рассеянных по России и даже Европе, и к поселению их где-нибудь в Крыму или даже на Востоке в виде отдельного народа... Тут он распелся о том, как евреев собирать, с какими триумфами их вести и проч. и проч. Мне помнится, что на все сие говорение я сказал: "Да видно вы хотите придвинуть преставление света? Говорят, в Писании сказано, что когда жиды выйдут на свободу, то свет кончится..." По предложению Перетца условным знаком их тайной группы было принято слово "херут", что на иврите означает — свобода, "и в случае нужды для узнавания друг друга они должны были сообщать пароль... постепенно, по одной букве".

Григорий Перетц состоял в тайном кружке до 1822 года, а затем женился и отошел от заговорщиков. "У вас в голове любовь, а не дело", — выговаривал ему Глинка. 14 декабря 1825 года, в день восстания, он услышал на улице, как один из офицеров уговаривал солдат пойти на Сенатскую площадь и не присягать Николаю. Вместо Сенатской площади Перетц пошел домой и после подавления восстания был уверен, что его арестуют. Он даже хотел бежать за границу, просил Искрицкого не называть его имени в случае ареста, но тот, в конце концов, сообщил на допросе: "Я был принят в общество... титулярным советником Григорием Перетцом".

Перетца арестовали в феврале 1826 года с указанием — "содержать строго". Он сразу же во всем сознался и даже просил следователей применить к нему пытку — "для убеждения в истинности моих показаний". Власти проявили к еврею-заговорщику повышенный интерес, явно не соответствовавший его скромной роли в том деле. Многие члены тайного кружка, отошедшие вместе с Перетцом от заговорщиков, вообще не понесли наказания. Федору Глинке царь сказал: "Ты чист, ты чист", и его выслали в Петрозаводск для продолжения службы "по гражданской части". Генерала Искрицкого перевели офицером в армейский полк, и только Перетцу определили более строгое наказание, чем его бывшим товарищам-единомышленникам: пожизненную ссылку. Приговор гласил: "Продержав еще два месяца в крепости, отослать на жительство в Пермь, где местной полиции иметь за ним бдительный тайный надзор и ежемесячно доносить о поведении".

Трудно теперь сказать, по какой причине был вынесен столь суровый приговор. Быть может, мстили неблагодарному выкресту, который получил все права, был допущен в высшее общество и, тем не менее, стал заговорщиком и критиковал существовавшие порядки?.. Перетца сослали в Пермь, оттуда еще дальше, в маленький городок Устьсысольск, в самую глухомань, где он и прожил четырнадцать лет с женой и маленькими сыновьями. Там умерла его жена, там он познал бедность, голод и холод, одевался в обноски, — там же он и заболел эпилепсией. Лишь в 1840 году ему разрешили переехать в Вологду, приняли на службу чиновником, но вскоре уволили из-за болезни. Еще через пять лет ему позволили жить в любом городе России, кроме столиц, и он поселился в Одессе. Напоследок судьба смилостивилась над ним: Перетц занялся посредничеством, преуспел в делах и даже помогал сыновьям. В 1855 году Григорий Перетц скончался в Одессе, и было ему тогда шестьдесят семь лет.

После казни пятерых декабристов Николай I провозгласил в особом указе: "Дело... окончено, преступники восприяли достойную их казнь, Отечество очищено от следствий заразы, столько лет среди его таившейся". Наступали иные времена, а с ними и новая политика по отношению к евреям.

После войны 1812 года Александр I допустил английских миссионеров в Царство Польское. Местные власти оказывали им "законное покровительство и защиту", а те распространяли среди евреев Новый завет, специально изданный в Лондоне на языке идиш, и другие книги. Миссионеры основали в Варшаве мастерские по обучению переплетному и типографскому делу и открыли бесплатное училище для еврейских девушек. Но евреи не посылали туда своих детей, и обучались там лишь дети выкрестов и христиан. Английских миссионеров выслали из России в 1854 году, во время Крымской войны, и за тридцать с лишним лет своей деятельности они успели окрестить в Царстве Польском триста шестьдесят одного еврея, часть из которых позднее вернулась в еврейство. В 1908 году в еврейской газете в России появилось такое сообщение: "Лондонское общество распространения христианства среди евреев израсходовало за столетие своего существования тридцать миллионов рублей. Каждый крещеный еврей обошелся обществу в среднем по десять тысяч. Лондонская газета спрашивает: неужели нельзя было потратить такие громадные суммы более производительным образом?"

* * *

Евреи были среди первых жителей Одессы, и на старом еврейском кладбище стоял памятник "мужу честному и праведному, рабби Меиру", который умер в 1793 году, то есть за год до того, как завоеванную турецкую крепость Хаджи-Бей переименовали в Одессу. Во вновь созданный город-порт переселялись русские, украинцы, поляки, греки, армяне, итальянцы, и в 1795 году среди тысячи трехсот пятидесяти жителей города насчитали 246 евреев. Они учредили погребальное братство и общество попечения о больных, а затем построили больницу и синагогу на Еврейской улице. Писатель Осип Рабинович писал про Одессу тех времен: "Много евреев стекалось в Одессу из Малороссии, Литвы, Подолии, Волыни, Царства Польского; бывали также евреи из Англии, Италии и других стран Европы... Увидев себя на просторе в этом новом Эльдорадо, (наши единоверцы) предавались большим эксцентричностям как в костюме, так и в образе жизни... Иными господами, скромными и бережливыми дома, по прибытии в Одессу овладевал угар от пикников и венгерского, карт и турецкого табака, лошадей и оперных героинь... Оттого, говорят, на чужбине Одесса тогда пользовалась дурной славой между евреями. На целую милю в окружности этого города, говорили они, уже начинала пылать геенна... Отцы расточали строгие наставления, жены — мольбы и рыдания, снаряжая своих сыновей и мужей в эту лежащую где-то у моря Одессу, в это, по тогдашним понятиям, гнездо разнузданности и чумы, в этот водоворот лихорадочной деятельности и буйного разгула".

По-иному описывал еврейскую жизнь в Одессе очевидец тех времен: "Разные ремесла и промыслы процветают также у евреев в Одессе. Всякий порядочный ремесленник ведет здесь счастливую, беззаботную жизнь... Умилительную картину представляют эти поденщики, обыкновенно люди пожилые, когда они тяжкий труд свой услаждают стихами из Святого Писания и изречениями из Талмуда... Другие, не менее первых честные и трудолюбивые, занимаются в каменоломнях вокруг города, и нет ни одного публичного здания, ни одной церкви, для которой евреи не доставляли бы камни..." Одесские евреи с успехом занимались тогда торговлей хлебом, со временем они стали соперничать с греками на международных рынках, и это не прошло им даром. Первый в России погром случился именно в Одессе, в 1821 году.

Поводом для погрома оказались, как это ни странно, события в Стамбуле. В апреле 1821 года, в день христианской Пасхи, толпа турок ворвалась в церковь в Стамбуле, выволокла оттуда греческого патриарха Григория и повесила его на входных дверях. Затем турки разрушили многие церкви и стали убивать греков. Беглецы из Стамбула, добравшись до Одессы, стали рассказывать, что, будто бы, и евреи участвовали в тех насилиях и даже издевались над трупом Григория. В Одессу привезли тело патриарха для погребения, и после его похорон, 19 июня 1821 года, толпа кинулась избивать евреев, грабить имущество и громить дома. Вскоре вмешалась полиция и солдаты, они стали избивать погромщиков кнутами — и все прекратилось. У евреев Одессы сохранилось воспоминание об одной женщине по имени Бейля, или, как называли ее ласкательно, — Бейлечка. Рассказывали, что когда начался погром, она тут же побежала к городскому начальству и умолила его сжалиться над избиваемыми. Был отдан приказ — и порядок быстро восстановили.

* * *

С именем Бейлечки связана и другая история. Однажды некий Гирш Меер из местечка Островец приехал по де- < лам в Одессу и не смог затем вернуться назад: город [ был на карантине из-за чумы, и из него никого не вы- {

пускали. Гирш Меер торопился домой, к семье, и потому спрятался в повозке с сеном и попытался тайком выбраться из города. Но на заставе его обнаружили, немедленно доложили об этом генерал-губернатору, а тот на донесении начертал краткую резолюцию: "Расстрелять". Об этом узнала Бейлечка, тут же поспешила к генерал-губернатору и умолила его отменить приказ, потому что этот человек ничего дурного не сделал: он просто хотел поскорее вернуться к жене и детям. Генерал-губернатор немедленно послал гонца, чтобы не приводили приговор в исполнение, но было уже поздно. Тело казненного выдали евреям, и они похоронили его на еврейском кладбище. На памятнике написали: "Здесь похоронен Гирш сын Меера из Островец, расстрелянный из двенадцати ружей по приказу властей первого дня месяца элул 5589 (август 1829 года)".

* * *

В 1824 году первый еврей-студент Виленского университета Самуил Кушелевский получил степень доктора медицины. Он практиковал в Несвиже, слыл прекрасным врачом, и вся польская шляхта приезжала к нему лечиться из самых отдаленных мест. Евреи рассказывали легенды о его умении исцелять практически неизлечимых и величали доктора с почтением — "ребе". Это был толстый человек с большим животом, который постоянно кричал на больных, когда они к нему обращались, но всегда всех принимал, выслушивал и прописывал лекарства. Писатель А.Паперна вспоминал о приездах Самуила Куше-левского в городок Копыль: "Собственно говоря, проку в этом было мало, так как решались обыкновенно на приглашение знаменитости слишком поздно, когда больной уже находился в агонии. Кушелевский поэтому обыкновенно приезжал в Копыль, когда пациент был уже надлежащим образом оплакан и похоронен. Но несмотря на явную бесполезность таких приглашений, от них не отказывались — "из уважения к усопшим". Порядочному копыльцу просто неприлично было умереть без Кушелевского. Впрочем, всякий приезд Кушелевского в Копыль был знаменательным событием если не для покойника, то для живых. При появлении его все спешили воспользоваться редким случаем приезда знаменитости, чтобы просить совета по поводу недугов своих и своих деток, тем более, что Кушелевский с евреев, по принципу, гонорара не брал. Увидев эти великие сонмы народа, Кушелевский, бывало, приходит в ужас, кричит, ругается, велит повернуть оглобли, но безуспешно: не дают, выпрягают лошадей. В конце концов он уступал, выслушивал всех, прописывал лекарства и уезжал. Лекарства по его рецептам редко заказывались (посылать в слуцкую или несвижскую аптеку было слишком дорого), но ведь и сами рецепты такого врача что-нибудь да значат, — их хранили, как амулеты".

* * *

В 1822 году особый комитет в Варшаве, который занимался проверкой почтовых корреспонденции, перехватил два письма на имя варшавского еврея. Подозрение вызвало место отправления — Турция, Стамбул. Письма вскрыли, с грубыми ошибками перевели с еврейского на французский язык, и наместник Польши великий князь Константин немедленно отправил их в Петербург, императору Александру I. В сопроводительной записке великий князь сообщал: "Письма написаны лицом, которое исполняет какую-то миссию в Святой Земле. Из писем следует, что этот человек как бы питает надежду на восстановление Иерусалима и на образование там еврейского государства. Как только автор этих писем появится в польском крае, я немедленно прикажу его арестовать".

Автором писем оказался старый еврей Соломон Плонский, который извещал своего зятя в Варшаве о благополучной поездке в Святую Землю. В одном из писем была приведена цитата из Библии: "Кто сеет со слезами, будет пожинать с радостью", — ив особом комитете эту цитату отметили как чрезвычайно подозрительную. Но самое большое подозрение вызвала такая фраза: "Новости, которые я привезу с собой из Святой Земли, воскресят надежду и радость в сердцах верующих; царство народа еврейского уже недалеко, а иерусалимская молодежь и жители Иерусалима помогут возродить Сион". Знающий человек сразу бы понял, что Соломон Плонский утешает себя и своих близких скорым пришествием избавителя — Мессии, но в Варшаве тут же решили, что польские евреи, очевидно, состоят в заговоре с турецким султаном, чтобы восстановить в Палестине еврейское государство, а Соломон Плонский — агент этого тайного общества. И лишь только он приехал в Варшаву, как его тут же арестовали и заключили в особую тюрьму, где содержали самых опасных преступников. У него нашли много писем от евреев-паломников их семьям в Польшу, и эти письма тоже перевели на французский язык и отправили в Петербург. В сопроводительной записке особо отметили: "В Одессе две тысячи евреев поддерживают письменные сношения с палестинскими евреями, а также с евреями Стамбула. Не следует ли предвидеть, что эти две тысячи евреев составят опасную армию шпионов при обстоятельствах, когда они будут иметь случай продавать свои услуги туркам?"

Тем временем начали допрашивать Соломона Плонского и задали ему сто пятьдесят пять хитрых вопросов, каждый из которых содержал в себе какую-нибудь ловушку.

Однако его ответы обманули ожидания следователей. На вопрос: "С какой целью вы поехали в Иерусалим?" — он ответил: "Чтобы молиться". На вопрос: "Что видели вы достойного внимания в пути и в Иерусалиме?" — он сказал: "Я был поглощен молитвой к Богу и мало обращал внимания на другие дела". На вопрос, зачем он снова собирается в Иерусалим, Плонский коротко ответил: "Чтобы там умереть". На вопрос: "Близко ли время объединения евреев в Иерусалиме?" — он сказал: "Это должно наступить скоро". На каверзный вопрос: "Какими средствами евреи намерены ускорить наступление этого момента?" — он сказал: "Молитвами". При таких результатах следствия невозможно было вынести обвинительный приговор старому еврею, и великий князь Константин доложил императору, что "ничто, кажется, не говорит против него". Однако Плонского решили не выпускать из тюрьмы, пока на это не последует специальное распоряжение государя. Так и осталось невыясненным, как же распорядился на этот счет император Александр I. Известно только одно: Соломон Плонский, старый еврей из Варшавы, не дождался освобождения и умер не в Иерусалиме, куда он так стремился, а в камере варшавской тюрьмы.

Поделиться908-05-2020 18:50:06

Автор: AWL
Site Admin
Зарегистрирован: 12-12-2010
Сообщений: 45633

Валерий Верхоглядов

Штрихи к портрету вольнодумца

Сразу же хочу отметить, что все здесь написанное не является биографическим исследованием, я всего лишь хочу ввести в краеведческий оборот два достаточно редких источника и коротко рассказать о разгадке одного комментария.

В Петрозаводске есть улица Глинки.

Поскольку инициалы в названии отсутствуют, то непонятно, кого таким образом решила увековечить городская власть – всемирно известного русского композитора или менее известного на своей родине поэта.

Думаю, что все-таки поэта.

В нашем городе не принято называть улицы в честь композиторов, певцов или музыкантов – не было такой традиции, в то же время достаточно много улиц и переулков носят имена прозаиков, поэтов, сказителей, критиков, словом, людей профессионально занимавшихся литературой.

Перечислю их: это улицы Белинского, Герцена, Глинки, Гоголя, пер. Гончарова, Максима Горького, Грибоедова, Державина, Достоевского, Еремеева, пер. Жуковского, улица Жуковского, Короленко, Крылова, пер. Лермонтова, улица Лермонтова, Линевского, Ломоносова, Некрасова, Островского, Паустовского, Перттунена, Пришвина, Пушкинская, С. Раевского, Радищева, Рылеева, пер. Серафимовича, улица Серафимовича, Льва Толстого, Федосовой, Фурманова, Чернышевского, Чехова, Шевченко,

Обратите внимание, в списке встречается имя еще одного ссыльного литератора, а именно, С. Раевского, так что Глинка включен в него с достаточным на то основанием.

О нем-то и будет этот рассказ.

Федор Николаевич Глинка родился в 1786 в Смоленской губернии. Как и многие дворяне того времени, был рано отдан в Шляхетский кадетский корпус, где получил образование и воспитание. В 1803 был выпущен в Апшеронский пехотный полк в чине прапорщика. Через два года стал адъютантом знаменитого генерала Милорадовича. Участвовал в сражениях против армии Наполеона, проходивших на территории Австрии в 1805-1806 годах. Вернувшись на родину, подал в отставку и занялся литературной деятельностью. Жил он в своем родовом имении, печатался в «Русском вестнике», редактором которого был его брат Сергей Николаевич.

Вскоре Федор Глинка издал первую книгу «Письма русского офицера о Польше, Австрийских владениях и Венгрии с описанием похода 1805 - 1806 годов».

Когда началась Отечественная война 1812 года, Федор Глинка вернулся в действующую армию, где снова стал адъютантом Милорадовича, в этой должности он оставался до конца кампании.

В это же время в журналах «Русский вестник» и «Сын Отечества» печатается его наиболее известное произведение – «Письма русского офицера», вышедшее вскоре отдельным изданием.

В 1815 Глинка перевелся в гвардию, после чего еще усерднее занялся литературой.

Каждый год он издает свои сочинения: «Плутарх для молодых девиц» (1816), «Письма к другу» (1816 – 1817), «Лука да Марья. Народная повесть» (1818), «Краткое обозрение военной жизни и подвигов графа Милорадовича» (1818), «Гимн величию и всемогуществу Божий» (1818), «Несколько мыслей о пользе политических наук» (1819), «Зиновий Богдан Хмельницкий» (1819), «Мечтания на берегу Волги» (1821) и некоторые другие.

В 1819 году Федор Глинка вновь оставил военную службу и поступил правителем канцелярии к своему бывшему начальнику петербургскому генерал-губернатору графу Милорадовичу.

Чуть ранее он был избран вначале вице-председателем, а затем и председателем «Вольного общества любителей российской словесности», и тогда же стал членом масонской ложи, в которой занимал должность «наместника мастера» – пост, нужно отметить, довольно высокий.

В эту ложу входило немало известных деятелей культуры: журналист и писатель Николай Греч, статистик, историк и географ Константин Арсеньев, баснописец Александр Измайлов, поэт Вильгельм Кюхельбекер. «Управляющим мастером» у них был граф Федор Толстой.

Именно активным участием в деятельности масонской ложи, а также знакомством, как тогда писали, «с лицами, впоследствии скомпрометировавшими себя в декабрьских событиях 1825 года, Глинка навлек на себя подозрение в принадлежности к Северному обществу и в 1826 году был сослан в Петрозаводск».

Но был ли он декабристом?

В работе Феликса Канделя «Очерки времен и событий. Из истории российских евреев», которую навряд ли можно назвать широко известной, на этот счет приводятся интересные сведения.

«Среди участников тайных обществ в России, – сообщает автор исследования – оказался и один еврей – Гарш (Григорий) Перетц. Его отцом был известный петербургский откупщик Абрам Перетц, матерью – дочь богатого и ученого раввина И. Цейтлина из Шклова».

В 1813 году Гирш Перетц покрестился и уже как Григорий стал служить в должности титулярного советника. По рекомендации Федора Глинки этот Перетц был принят в тайный кружок (так Ф. Кандель называет масонскую ложу), куда его привели «несправедливость и ошибки правительства».

В свою очередь Перетц привел новых членов кружка – генерала А, Искрицкого, офицеров Сенявина, Дробуша, Данченко и чиновника Устимовича. На своих встречах члены этого общества говорили о «тяготах налогов, об излишке войск и военных поселений, об упадке флота, разорительных для России займах».

По предложению Перетца условным знаком заговорщиков было принято слово «херут», что на иврите означает «свобода», для узнавания единомышленников этот пароль необходимо было сообщать постепенно, по одной букве.

Перетц находился в кружке до 1822 года, до того времени, пока не женился, затем он отошел от заговорщиков. «У вас в голове любовь, а не дело», – не раз выговаривал ему Федор Глинка.

После подавления восстания декабристов Г. Перетц был уверен, что его арестуют, и даже хотел бежать за границу, но потом почему-то передумал. Его имя назвал на допросе генерал А. Искрицкий. После ареста Г. Перетц сразу же во всем сознался и даже просил следователей применить к нему пытку – «для убеждения в истинности показаний».

После следствия генерала Искрицкого перевели офицером в армейский полк. Федору Глинке государь сказал: «Ты чист, ты чист», – но все-таки приказал выслать его в Петрозаводск для продолжения службы «по гражданской части», многие бывшие члены кружка, отошедшие от его деятельности, вообще не понесли наказания, и только приговор Перетцу был суров: «Продержав еще два месяца в крепости, отослать на жительство в Пермь, где местной полиции иметь за ним бдительный тайный надзор и ежемесячно доносить о поведении». Лишь в 1840 году Перетцу разрешили переехать в Вологду, а еще через пять лет ему было дозволено жить в любом городе страны. Умер он в Одессе в 1855 году.

Федор Глинка, открывший в XIX веке список политических ссыльных в Карелию, прибыл в Петрозаводск 30 июля 1826 года. Здесь он провел четыре года, занимая пост старшего советника Олонецкого губернского правления. По долгу службы ему приходилось довольно часто покидать пределы города. В этих поездках Федор Глинка имел возможность ближе познакомиться с историей края, его природой, занятиями местного населения.

В. Пименов и Е. Эпштейн в книге «Карелия глазами путешественников и исследователей» отмечают, что «судя по некоторым документам, Глинка участвовал в ревизии губернии, проведенной губернатором Лачиновым. Даже в произведениях поэта легко найти множество свидетельств того, что он видел край не только из окна губернского правления». Они и для сегодняшнего читателя представляют большой краеведческий интерес.

Так, например, затронув тему производства местным населением оружия, Федор Глинка поясняет: «Винтовка есть оружие здешнего края… Складывают два железных бруска и, с соблюдением внутри пустоты, выковывают ствол, который потом сверлят в особом станке с таким искусством, что нельзя не подивиться мастерству простых поселян в сем деле. Через такое сверление образуется сперва канал, а потом уже, как они говорят, нарезывается внутри винт: отчего и орудие называется винтовкою… Карельская винтовка отличается тем, что требует весьма мало пороху, а именно, иногда не более ¼ золотника на заряд; но бьет далеко и бойко (на 30 сажен в цель)… Выстрел бывает очень незвонкий; иногда не громче звука, издаваемого хлыстом; почему на карельском языке звук винтовки называется вицею, что также означает хлыст. Из сих-то винтовок карельские стрелки бьют белку и рябчика дробною пулькой в голову. Есть и такие винтовки, которые, будучи большого калибра, берут пороху не менее ружейного заряда, но зато бьют на 120 сажен в цель!»

В поэме «Карелия», названной профессором В.Г. Базановым краеведческим очерком в стихах, есть строки, в которых говорится, что карельские озера приемлют «ясность стали иль вид литого серебра; но никогда в них не блистали ни пышность древняя палат, ни пестрота и роскошь сада...»

К данному отрывку Федор Николаевич сделал примечание; «В Олонецкой губернии, особенно же в северо-восточной части оной, вовсе нет фруктовых деревьев. Долго не знали здесь даже употребления капусты и картофеля. В городе Петрозаводске крестьянин графа Орлова Петр Накропин в продолжении 40-летнего жития, в качестве городского огородника, первый старался развести сии овощи и теперь успевает даже в выводе дынь и арбузов из семян, и получает довольно спаржи в своем огороде. За сим, кроме большого сада, с отличным вкусом разведенного (из здешних северных деревьев) при казенном доме начальника Олонецких заводов А. А. Фуллона, мало у кого воспитываются по одному, по два фруктовых деревца».

Секрет выращивания в нашем климате южных растений мне был давно известен. В то время, то есть в первой половине XIX века, огородники, разумеется, не закрывали парники ни стеклом, ни пленкой. Проблема создания микроклимата на грядке разрешалась просто и в то же время необычно, как и многое у нас на Севере. В какой-нибудь низинке, надежно защищенной от ветров, выкапывалась траншея, дно и стенки ее выкладывались камнем. За тем этот парник набивали навозом, поверх которого насыпался слой земли. Навоз грел не только овощи, но и камни, а природные аккумуляторы, точно каменка в деревенской баньке, в прохладное время активно отдавали свое тепло.

Днем такой парник держали, разумеется, открытым, в холодные ночи укрывали еловой хвоей, но тогда рядом обязательно садился сторож в тулупе, наброшенном на плечи. Жарко станет сторожу, он выберется из тулупа и снимет с парника хвою – это чтобы нежные растения не сомлели, после чего караулит уже просто в рубашке, а как только начинает замерзать, снова закроет парник лапником и нырнет в тулуп.

Так что, каким образом Петр Накропин выращивал под северным небом разную экзотику, мне было известно, но я не знал главного – где находился его огород…

Может, в Ямке? Но опять же – в каком ее конце? Ямка большая. Огород мог быть и в южной оконечности оврага, неподалеку от дома горного начальника, и в северной, там,. где сейчас располагается стадион «Юность», бывший раньше «Спартаком» (горожане, чтобы не запутаться называют теперь его просто «старым»). Мог Петр Накропин устроить свои парники и в пойме Неглинки, неподалеку от неглинского колодца, славившегося в то время чистотой воды.

Ответ на эту загадку пришел с неожиданной стороны.

Просматривая материалы по строительству в тридцатые годы прошлого века, я наткнулся на сообщение о предполагаемом возведении новой парашютной вышки. Прежняя, первая в городе, была устроена на колокольне Святодуховского собора, но в 1936 году собор взорвали, и комсомольцы остались без сооружения необходимого им для воспитания и укрепления боевого духа. В документе говорилось, что новая парашютная вышка будет деревянной, высотой 44 метра, а поставят ее на берегу Лососинки за Советским мостом. Чтобы точно обозначить строительную площадку, в скобках уточнялось; «На мести бывших накропинских огородов».

Это значит, что если сегодня вы от типографии им. Анохина спуститесь по лестнице к реке, то как раз и окажетесь там, где когда-то талантливый крестьянин-огородник Петр Накропин выращивал диковинные для петрозаводчан южные плоды.

Но вернемся к Федору Глинке.

О том, чем он занимался после петрозаводской ссылки, подробно описывается в одном из номеров «Нивы».

Поскольку далеко не все горожане имеют обыкновение почитывать на досуге этот некогда очень популярный в России журнал, расскажу близко к тексту о дальнейшем жизненном пути поэта.

Впоследствии, пишет «Нива», Федор Глинка служил в Твери. Там женился на Авдотье Голенищевой-Кутузовой, известной своими переводами Шиллера и Гете. Из Твери он перевелся в Орловское губернское правление. Оставив в 1835 году государственную службу, Федор Николаевич купил домик в Москве, поселился в нем с любимой женой и стал регулярно устраивать литературно-музыкальные вечера. К нему съезжались едва ли не все писатели, ученые и артисты того времени. Поэт регулярно печатался в «Сыне Отечества», «Библиотеке для чтения», «Современнике».

Из книг он издал поэму «Карелия, или Заточение Марфы Иоановны Романовой», «Воспоминание о пиитической жизни Пушкина», «О древностях в Тверской Карелии» и «Очерки Бородинской битвы», последнюю очень хвалил Белинский.

В конце 30-х годов Федор Глинка внезапно умолк и почти двадцать лет не появлялся в печати. Только в 1859 году он напомнил читателям о своем существовании новой книжкой «Иов, свободное подражание книге Иова». А через два года в Берлине вышла в свет его поэма «Таинственная капля», с которой российский читатель познакомился только спустя десять лет.

В 1863 году у Федора Николаевича умерла жена. Вскоре он продал московский дом, вновь перебрался а Тверь, где и скончался 11 февраля 1880 года.

К этому необходимо добавить, что у Александра Сергеевича Пушкина есть стихотворение «Ф. Н. Глинке», написанное в 1822 году.

«Когда средь оргий жизни шумной

Меня постигнул остракизм,

Увидел я толпы безумной

Презренный, робкий эгоизм.

Без слез оставил я с досадой

Венки пиров и блеск Афин,

Но голос твой мне был отрадой,

Великодушный гражданин!

Пускай судьба определила

Гоненья грязные мне вновь,

Пускай мне дружба изменила,

Как изменяла мне любовь, –

В моем изгнаньи позабуду

Несправедливость их обид:

Они ничтожны – если буду

Тобой оправдан, Аристид».

Примечания:

Аристид – легендарный афинский полководец.

Поделиться1008-05-2020 18:52:15

Автор: AWL
Site Admin
Зарегистрирован: 12-12-2010
Сообщений: 45633

УГОЛОВНИК, СЫН ДЕКАБРИСТА

Среди сотен участников тайного общества декабристов был один-единственный еврей. Человек, по предложению которого ивритское слово "Херут" ("Свобода") стало паролем заговорщиков.
Гирш, а после крещения Григорий, родился в семье банкира Абрама Израилевича Перетца (на снимке), о котором известный литератор Греч писал: "Откупщик Перетц – жид, но человек добрый и истинно благородный". Во время войны 1812 года он вложил все свое состояние в снабжение продовольствием русской армии. Казна задержала платежи, и Абрам Израилевич разорился…

Это не помешало его сыну, Григорию Абрамовичу, успешно делать карьеру чиновника. В 1818 году он служил в канцелярии петербургского генерал-губернатора, познакомился там с полковником Федором Глинкой, который и ввел Перетца в тайное общество.

После известных событий 1825 года на Сенатской площади, 21 февраля 1826 года Григорий Перетц был арестован, и несмотря на то, что не был участником восстания и во время личной беседы с царем "во всем чистосердечно признался", за свою вину заплатил девятнадцатью годами заключения и ссылки. Он умер в 1855 году в Одессе, прожив там последние десять лет своей жизни.

В том же 1826 году у Григория Абрамовича родился сын Петр, который тоже немало лет провел за тюремной решеткой, но по причинам совсем иным, чем его отец. Петр Григорьевич Перетц был знаменитым вором.

Вот что рассказывается о нем в книге "Бандитская Одесса". "В 1857 году он попадает в тюрьму за воровство в частных домах. Петр умудрился на празднике, посвященном дню рождения одесского градоначальника графа Алопеуса, украсть все золотые и серебряные вещи. В тюрьме он буйствует, разбивает мебель, столы, стулья. При своей большой физической силе избивает неугодных ему арестантов…

26 октября 1857 года Перетц устроил пожар в тюрьме, сжег два стола и койку, затем совместно с арестантом Притченко тяжело ранил прапорщика Закаменного. Он учинял буйные выходки, о чем было составлено три тома его "похождений". Перетц пользовался авторитетом среди заключенных, его слово воспринималось как закон. Его боялись не только арестанты, но и охрана. Во время попытки к побегу из одесской тюрьмы он был убит".

И еще один маленький штрих. Дядя уголовника Петра, брат Григория Перетца Егор Перетц был видным государственным деятелем, имел высокий чин тайного советника и подготовил Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями.

Его́р Абра́мович Пе́ретц (25 января [6 февраля] 1833, Санкт-Петербург — 19 февраля [3 марта] 1899, Санкт-Петербург) — русский государственный деятель, участник разработки реформ 1860-х — 1870-х годов. Государственный секретарь в 1878—1882 годах, впоследствии член Государственного совета. Автор «Дневника Е. А. Перетца — государственного секретаря», ставшего ценным источником по изучению внутренней политики России конца правления Александра II и начала правления Александра III. Действительный тайный советник (1883).

Детство и юность

Родился в семье банкира, корабельного подрядчика и откупщика коммерции советника Абрама Израилевича Перетца. Родительский дом был открыт для многих известных людей. Абрам Израилевич поддерживал широкий круг связей, в том числе и в высших кругах общества, среди его близких знакомых были глава II отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии М. М. Сперанский и министр финансов Е. Ф. Канкрин. Будучи евреем, А. И. Перетц в 1813 году принимает лютеранство, что, возможно, было связано с его женитьбой[1].

Егор Перетц получил хорошее домашнее образование, продолженное в петербургской гимназии, что позволило успешно поступить на юридический факультет Санкт-Петербургского Императорского университета, который он окончил в 1854 году.
Государственная служба
Собственная Его Императорского Величества канцелярия (1855—1868)

В 1854 году на сыновей коммерции советников было распространено право поступать на государственную службу канцелярскими служителями второго разряда. 20 января (1 февраля) 1855 Е. А. Перетц был принят на службу во II отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии сверх штата с чином коллежского секретаря. 29 февраля (12 марта) 1855 он был принят в штат. Начав с должности младшего чиновника, Перетц успешно продвигался по служебной линии, ему довелось управлять письмоводством 2-го отделения, быть делопроизводителем Комитета для рассмотрения проекта нового «Воинского устава о наказаниях», членом Комитета для надзора за типографией отделения.

В 1862 году начался важный этап карьеры Перетца. Он был назначен членом учрежденной при Государственном совете Комиссии для составления судебных уставов, занимавшейся подготовкой судебной реформы. В июне-августе 1862 года Перетц находился в служебной командировке, изучая зарубежный опыт функционирования судебной системы. Работа Перетца по подготовке судебной реформы была отмечена в 1864 году Орденом Святого Владимира III степени.

В 1865 году Перетц становится старшим чиновником Собственной Е. И. В. канцелярии, соответственно чему вырастают объем и ответственность его работы. Основными сферами ее приложения стали деятельность в техническом комитете департамента неокладных сборов Министерства финансов, Особой комиссии А. А. Непокойчицкого по разработке «Воинского устава о наказаниях», Комитета для рассмотрения проекта «Военно-судебного устава» во главе с великим князем Константином Николаевичем, Комиссии для рассмотрения предложений о преобразовании тюремной части, Комиссии Д. М. Сольского для рассмотрения проектов новых положений и штатов учреждений Кавказского наместничества, Комиссии А. Б. Лобанова-Ростовского для разработки и составления проекта закона о некоторых гражданских правах раскольников и др. За замечания на проект «Военно-судебного устава» Перетц удостоился в 1867 году особого благоволения Александра II. За время службы в Собственной Е. И. В. канцелярии Перетц вырос в чинах до действительного статского советника.
Государственная канцелярия (1869—1878)

1 (13) января 1869 года Е. А. Перетц был переведен на службу в Государственную канцелярию на должность исполняющего обязанности статс-секретаря Департамента законов. Он отличился при работе в Комиссии С. Н. Урусова для рассмотрения проектов положений о городском общественном управлении и хозяйстве, заслужив ещё одну высочайшую благодарность.

1 (13) января 1871 года Перетц был утвержден статс-секретарем Департамента законов Государственного совета и произведен в тайные советники. Через год, 1 (13) января 1872 года он стал статс-секретарем его императорского величества. В том же году он был назначен в члены Комиссии А. Е. Тимашева о примении нового «Городского положения» к городам западных губерний. С 1873 года Перетц управлял делами Особого присутствия по воинской повинности. Определением Правительствующего Сената от 24 января 1873 года, утверждено постановление С.-Петербургского дворянского депутатского собрания от 21.12.1872 года, о внесении в третью часть дворянской родословной книги тайного советника Егора Абрамовича Перетц, с женой его Софьей Александровной, сыном Александром-Георгием и дочерью Марией, по личным его заслугам [2].

За работу по рассмотрению законов о всеобщей воинской повинности Перетц был награждён в 1874 году Орденом Святой Анны I степени. Впоследствии он был членом Комиссии при Министерстве юстиции по введению ипотечной системы и Особого совещания во главе с Ф. П. Литке по вопросу обеспечения семейств убитых, раненных и без вести пропавших воинских чинов.

Перетц оставил о себе впечатление самого деятельного сотрудника тогдашнего государственного секретаря Д. М. Сольского, которого замещал в 1875 году во время его 3,5-месячного отпуска.
Государственный секретарь (1878—1882)

7 (19) июля 1878 года государственный секретарь Д. М. Сольский был назначен государственным контролером, а обязанности государственного секретаря были возложены на Е. А. Перетца. Помимо постоянных работ по организации делопроизводства Государственного совета, за которое отвечала Государственная канцелярия, в том числе обеспечнения работы незадолго перед тем образованной Комиссии о преобразовании тюремной части и появившейся в октябре Комиссии о введении мировых судебных установлений в прибалтийских губерниях, Перетц стал председателем Комиссии для предварительного соображения по проекту положения об офицерах и чиновниках военного и военно-морского запаса.

В 1879 году Государственный совет исполнил судебную функцию, образовав Верховный уголовный суд по делу А. К. Соловьева, совершившего неудачное покушение на императора Александра II. Председателем суда стал князь С. Н. Урусов. Это дело, а также террористический взрыв в Зимнем дворце, случившийся 5 (17) февраля 1880 года, заставили госсекретаря озаботиться безопасностью помещений Государственного совета, располагавшегося на первом этаже Зимнего дворце, в частности — закрыть доступ в подвал под залой Совета.

Е. А. Перетц полагал роль Государственного совета в системе органов власти Российской империи одной из ключевых. Он отстаивал необходимость подробного обсуждения в Госсовете всех законодательных предположений, чтобы министры в своей деятельности были более осторожны и совершали более обдуманные шаги. Ключевой же в рамках Госсвета Перетц считал роль делопроизводственного аппарата. Известно его высказываение о том, что благодаря обработке журналов заседаний Государственного совета в канцелярии «можно предположить, что в Совете сидят чуть ли не Солоны; при публичности заседаний иллюзия совершенно исчезнет»[3]. Сам же Перетц всегда был точным исполнителем высочашей воли, благодаря чему и пользовался доверием как императора Александра II, так и председателя Государственного совета великого князя Константина Николаевича.

После вступления на престол императора Александра III, последовавшего за убийством Александра II 1 (13) марта 1881 года, в работе Государственного совета и Государственной канцелярии последовал ряд существенных изменений. 13 (25) июля 1881 года об должности председателя Госсовета был уволен великий князь Константин Николаевич, а на следующий день император назначил на эту должность великого князя Михаила Николаевича. Следом за тем был произведен ряд структурных изменений: закрыты Особое о воинской повинности присутствие (сентябрь 1882), и Главный комитем об устройстве сельского состояния (май 1882). 23 января (4 февраля) 1882 года был подписан указ о преобразовании II отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии в Кодификационный отдел при Государственном совете, главноуправляющим которым был назначен Е. П. Старицкий. Вместе со II отделением в ведение Госсовета перешла и типография, получившая с того времени название Государственной.

Что же касается самого государственного секретаря, то его судьба была решена. А. А. Половцов, сменивший Перетца на этом посту, зафиксировал такие слова Александра III:

Я сидел в Государственном совете, будучи великим князем, и уже тогда меня коробило от направления, которое получали дела благодаря стараниям Государственной канцелярии. Я не имел доверия к Перетцу и поэтому сменил его; я надеюсь, что Вы дадите делу другое направление и перемените состав Государственной канцелярии.

1 (13) января 1883 года Перетц был уволен с поста государственного секретаря с одновременным назначением членом Государственного совета и сохранением звания статс-секретаря императора.
Член Государственного совета (1883—1899)

При увольнении с поста государственного секретаря Перетц был назначен членом Госсовета по департаменту законов, в котором на протяжении следующих 16 лет был одним из самых деятельных членов. В 1885—1886 годах он был председателем Комиссии для окончательной разработки положения об особых преимуществах гражданской службы в отдаленных краях империи. В 1889 году участвовал в рассмотрении дела об ответственности бывшего министра путей сообщения К. Н. Посьета и барона К. Г. Шернваля за крушение императорского поезда в Борках. С 1895 года и до смерти он возглавлял Комиссию для пересмотра «Устава о службе гражданской» и других, относящихся до сей службы постановлений.
Личная жизнь

Женат был на своей племяннице, Софье Александровне Гревениц — дочери сестры.

В 1882 году Перетц купил в качестве летней дачи усадьбу Приютино под Петербургом.

В феврале 1899 года Е. А. Перетц скончался и был похоронен на Волковском лютеранском кладбище в Санкт-Петербурге.
Дневник Е. А. Перетца

Дневниковые записи Е. А. Перетца охватывают период с сентября 1880 года по январь 1883 года — переломный период, связанный последними месяцами правления Александра II и серьёзными изменениями во внутренней политике, произошедшими в начале правления Александра III. В частности, дневник Перетца подробно описывает совещание 8 (20) марта 1881 года, на котором решалась судьба конституционного проекта М. Т. Лорис-Меликова. Описываются в нем и последующие события, связанные с уходом в отставку видных деятелей предыдущего царствования и принятием принципиальных решений о дальнейших шагах во внутренней политике (вопросы о сложении выкупных платежей, отмене подушной подати и т. д.)[4]

Дневник был опубликован в 1927 году выдающимся археографом А. А. Сергеевым с предисловием А. Е. Преснякова.
Литература
Альманах современных русских государственных деятелей. — СПб.: Тип. Исидора Гольдберга, 1897. — С. 62—63.
Перетц Е. А. Дневник Е. А. Перетца (1880—1883). — М.-Л., 1927. — 171 с.
Федорченко В. И. Императорский дом. Выдающиеся сановники: Энциклопедия биографий. Т.2. — М., 2003. — С. 224—225.
Михайловский М. Г. Государственный совет Российской империи. Государственные секретари. Е. А. Перетц // Вестник Совета Федерации. 2008. № 2. — С. 26—38.
Ссылки
1. Бердников Л. Острый Перетц. // Лехаим. 2008. № 4.
2. Герб Перетца внесен в Часть 13 Общего гербовника дворянских родов Всероссийской империи, стр. 149. Проверено 22 ноября 2012. Архивировано из первоисточника 3 декабря 2012.
3. Цит. по: Михайловский М. Г. Государственный совет Российской империи. Государственные секретари. Е. А. Перетц. // Вестник Совета Федерации. 2008. № 2. — С. 26—38.
4. Никитин С. А. Источниковедение истории СССР. XIX век. — М., 1940. — С. 123—124.

Страница: 1 2 »

Декабристы

Меню навигации

Пользовательские ссылки

Информация о пользователе

ПЕРЕТЦ Григорий Абрамович.

Сообщений 1 страница 10 из 11

Поделиться110-10-2011 15:01:06

Поделиться208-05-2020 17:04:09

Поделиться308-05-2020 18:32:52

Поделиться408-05-2020 18:38:02

Поделиться508-05-2020 18:44:14

Поделиться608-05-2020 18:46:10

Поделиться708-05-2020 18:47:15

Поделиться808-05-2020 18:48:42

Поделиться908-05-2020 18:50:06

Поделиться1008-05-2020 18:52:15