История изучения реликвий Куликовской битвы

История изучения поля Куликовской битвы, а соответственно и археологических находок, происходящих из этой местности, насчитывает более двух столетий. Особый интерес в этом отношении представляет первоначальный этап накопления древностей, поскольку он являлся самым массовым и разноплановым как по количеству, так и по составу находок. Особенности этого этапа были во многом обусловлены самой историей региона. В отличие от многих других полей средневековых сражений Руси история изучения Куликова поля имеет многочисленные свидетельства, и основные находки на нем были сделаны уже в эпоху становления и развития исторической науки в России.
     
Как известно, после того как русские полки в сентябре 1380 года покинули поле боя, оно почти три столетия оставалось «диким полем». Этот участок южного пограничья русских земель, через которое проходила одна из ветвей Муравского шляха, все это время был театром непрерывных боевых действий русских сторож и полков с набегами отрядов Большой орды, крымскими татарами и ногайцами. По подсчетам Н.К. Фомина только за время Ливонской войны (1558-1583) Епифанский уезд 21 раз подвергался татарским набегам. Крупные боестолкновения с крымскими татарами зафиксированы в 1542, 1571, 1607 годах. Последний набег датируется 1659 годом. К боям с татарами необходимо прибавить события Смутного времени, когда Епифанский уезд стал ареной противоборства правительственных войск с отрядами поляков и казаков. Поэтому не случайно, что только в 70-80-х годах XVII века после сооружения Белгородской засечной черты район Куликовской битвы начинает постепенно заселяться русскими людьми. Перед первопоселенцами предстал своеобразный заповедник военной археологии – территория, где предметы вооружения, утерянные в боях и пограничных стычках, накапливались столетиями. Процесс хозяйственного освоения местности поля Куликовской битвы был длительным. Даже спустя столетие после начала заселения в южной части Епифанского уезда оставались значительные по площади пустоши, лесные массивы и участки целинной ковыльной степи, что наглядно отражает уездный план Генерального межевания 1785 года. Поэтому вполне уместно говорить о том, что завершающий этап хозяйственного освоения Куликова поля практически совпал с этапом возникновения научного интереса к древностям Мамаева побоища и целенаправленного сбора находок в этом районе.
   
Указанное историческое своеобразие условий формирования корпуса древних предметов с Куликова поля во многом обусловило многообразие свидетельств и массовость находок в XIX веке. К середине столетия их количество обусловило появление первого обзора древностей поля битвы, составленного секретарем Отделения русской и славянской археологии Русского археологического общества И.П. Сахаровым. В последствии 20-30-х годов XX века подобные обзоры были сделаны представителями тульского краеведения П.В. Нарциссовым и В.Н. Ашурковым. На современном этапе небольшую, но очень емкую и насыщенную большим количеством материалов, статью о находках с поля Куликовской битвы опубликовала М.В. Фехнер. Предметом специальных исследований стали находки разных лет с территории сражения предметов мелкой пластики (кресты, медальоны) (В.Г. Пуцко) и вооружения (О.В. Двуреченский).

Попытаемся представить обзор основных, главным образом опубликованных, источников по истории изучения находок Мамаева побоища и Куликова поля. Следует отметить, что и эти материалы составят значительную музейную экспозицию, если бы удалось все эти находки собрать в одном месте. При этом не стоит забывать, что это только часть того, что было найдено на поле сражения. Значительная часть этих материалов, хранящихся, прежде всего, в столичных и провинциальных архивах и музеях, еще ждет своих исследователей.

Начало сбору находок на поле битвы было положено сразу же после окончания битвы, когда полевой лагерь и обоз Мамая, как впрочем и все то, что осталось на поле битвы, стало военными трофеями русских воинов, которые в течение недели не только хоронили своих павших, но и собирали все, что имело практическую ценность. Вероятно и золотой кубок Мамая, который в 1591 году был пожалован царем Федором Борису Годунову за спасение от крымских татар, мог принадлежать ордынскому темнику XIV века.

Находки, сделанные на Куликовом поле в конце XVII – XVIII веков, нам практически неизвестны, хотя первые тульские ученые-энциклопедисты знали о Куликовской битве. Ярким примером тому является упоминание о сражении в фундаментальном труде «Топографическое описание Тульской губернии», составленного известным тульским писателем и экономистом Василием Алексеевичем Левшиным (1746-1826) (рис. 1) на рубеже XVIII-XIX веков. Описывая достопримечательности Епифанского уезда, ученый вместе с остатками петровских шлюзов Ивановского канала указывает сражение великого князя Дмитрия Ивановича Донского с «крымским царем Мамаем» «между рек Мечи и Непрядвы на поле, называемом Куликово». По мнению автора, «…не осталось уже никаких признаков сего знаменитого приключения, кроме того, что иногда выпахивают обломки оружия». Впоследствии В.А. Левшин продолжал интересоваться этим «знаменитым приключением», так как в его собрании древностей, как будет видно ниже, хранились находки оружия с Куликова поля, которые, возможно, он получал от своих родственников, владевших имениями в Епифанском уезде. Так в 1817-1831 году штаб-ротмистр Адриан Николаевич Левшин (1794-?) был епифанским уездным депутатом дворянского депутатского собрания и владел сельцом Карачево.

Первые свидетельства о собраниях древностей Куликова поля относятся к началу XIX века – времени начала формирования многочисленных коллекций, хранившихся в местных дворянских усадьбах. Их общей особенностью было то, что далеко не все предметы можно отнести к Куликовской битве. Будучи не в состоянии вычленить предметы XIV века, владельцы коллекций выдавали порой за реликвии Куликовской битвы предметы более позднего времени. И, тем не менее, значение этих коллекций для научного изучения Куликова поля представляется исключительно важным, так как эти находки вооружения XVI-XVII веков дают нам бесценную информацию о сражениях, состоявшихся на Куликовом поле в это время.
     
Пристальное внимание столичной и местной дворянской интеллигенции к Куликову полю как месту битвы, которая «… предшествовала освобождению русского царства от ига татар, послужила порукой русским в собственных силах их, ободрила и влила в них новое мужество и готовность к новым подвигам», возникло в первой четверти XIX века. Это было время всеобщего воодушевления победой над Наполеоном и небывалого успеха «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина.

В атмосфере патриотизма, охватившего все русское общество, неизбежно возникало желание каким-либо образом увековечить память русской военной славы на полях исторических сражений. И, конечно, взоры просвещенного дворянства обратились, в том числе, и к месту Куликовской битвы. Инициатором сооружения памятника героям Куликовской битвы, как показали последние исследования, стал Дмитрий Степанович Нечаев (1742-1820), крупный помещик, имевший поместья в Епифанском и Данковском уездах. Однако в контексте нашей проблемы для нас более интересна деятельность его сына – впоследствии сенатора Степана Дмитриевича Нечаева (1792-1860) (рис. 2). Будучи владельцем сельца Куликовка Шаховское, что находится к югу от поля битвы, молодой С.Д. Нечаев живо интересовался историей Куликова поля. По сути дела, именно ему принадлежит первое определение расширенного района места битвы.

В 1814-1817 годах С.Д. Нечаев являлся почетным смотрителем Скопинских училищ, а в период с 1817-го по 1823 год – директором училищ Тульской губернии. Именно в это время С.Д. Нечаев активно собирает находки с поля битвы, приобретая их у местных крестьян. Вот что он писал: «На небольшом пространстве, начиная от берегов Непрядвы и впадающей в нее речки Ситки, до истока вливающихся в Дон речек Смолки и Курцы, выпахивают наиболее древних оружий, бердышей, мечей, копий, стрел, также медных и серебряных крестов и складней. Прежде соха земледельца отрывала и кости человеческие. По словам старожилов, здесь также возвышались в разных местах небольшие над убиенными насыпи, которые проседая по мере тления трупов, превращаются теперь в приметные углубления».

Для нас очень важно, что часть своих находок С.Д. Нечаев опубликовал на страницах популярного в то время журнала «Вестник Европы» (рис. 3). Из своей коллекции автор представил на суд читателей группу произведений медного литья – крест-тельник XVII века с рельефным Распятием, полуфигурами четырех предстоящих и оглавием с образом Нерукотворного Спаса вверху (рис. 3: 3), лицевую створку креста-энколпиона XIV века квадрифолийной формы с квадратной средней частью и круглыми концами рукавов, с помещенной в центре композицией Распятия с предстоящими и расположенными вокруг полуфигурами архангелов и святых (рис. 3: 4), нижнюю створку бронзового креста-энколпиона второй половины XII века с большим восьмиконечным крестом и четырьмя круглыми медальонами с погрудными изображениями святых на концах, инкрустированными чернью (рис. 3: 6), иконку-энколпий конца XIII – начала XIV веков с рельефными изображениями Рождества Христова и Крещения на прямоугольных створках (рис. 3: 7), меднолитой двусторонний наперсный крест XV-XVI веков с оглавием, с Распятием на лицевой стороне и избранными святыми – на оборотней (рис. 3: 5), часть двустворчатого амулета-змеевика XIII-XIV веков с рельефным изображением стоящего в рост св. Федора Стратилата (рис. 3: 8). Из находок оружия С.Д. Нечаев опубликовал шатровидный наконечник стрелы XIV века (рис. 3: 2), бердыш, с длиной лезвия 3 ½ четверти (около 63 см), верхним концом откованным в два острия и украшениями в виде скважин по тупию лезвия (рис. 3: 1). Опубликованный экземпляр бердыша в целом датируется второй третью – концом XVII века.
   
В другой своей публикации С.Д. Нечаев подробно описал кремневый пистолет и бердыш (рис. 4), найденные при пахоте в Данковском уезде весной 1819 года (видимо на границе с Епифанским уездом) и хранящиеся в собрании древностей В.А. Левшина. Изображение и описание пистолета длиной около 35 см позволяет отнести его к образцам стрелкового оружия XVIII века типа «терцероль» с кремневым замком, кинжальным лезвием и гардой. Однако указание публикатора на то, что «очень приметно, что огниво и курок приделаны уже после, и что сначала стреляли из сего пистолета фитилем», позволяет его отнести к более раннему времени – концу XVI – XVII векам. Как известно оружие с фитильными замками именно в это время получило широкое распространение на Руси. При этом переделка фитильных замков ручного огнестрельного оружия на кремневые была достаточно распространенным явлением в XVII веке. Наиболее ярким примером тому являются переделанные пищали из Троице-Сергиевой лавры из собрания Оружейной палаты. Бердыш представлял собой оружие с длиной лезвия около 90 см, вытянутым месяцевидным лезвием и роговидным верхним концом, откованным в одно острие. Такие бердыши продолжали бытовать на Руси в течение всего XVII века.
   
Из публикаций и писем С.Д. Нечаева видно, что в его коллекции хранились несколько наконечников копий, как он пишет: «…Копья же выпахиваются вообще очень грубой работы. Иные имеют образ простой пики. У меня было несколько надломленных», другие нательные кресты «…столь же необыкновенного вида из худо очищенного серебра», остатки кольчуги. Часть своих находок С.Д. Нечаев подарил своим друзьям и близким, различным чиновникам, с которыми будущий сенатор готовил сооружение памятника на Куликовом поле. По данным М.В. Фехнер обладателями находок были писатель и декабрист А.А. Бестужев (перстень) (рис. 5), историк Н.М. Карамзин (рис. 6), скульптор И.П. Мартос (рис. 7), президент Академии художеств А.Н. Оленин (рис. 8), тульский губернатор В.Ф. Васильев (крест-энколпион) (рис. 9), генерал-губернатор А.Д. Балашов (амулет-змеевик) (рис. 10).
Находки с Куликова поля С.Д. Нечаев и его наследники хранили в своем родовом имении в селе Полибино (Сторожево) Данковского уезда Рязанской губернии (рис. 11) и в московском доме на Девичьем поле. Современники отмечают, что экспонаты музея С.Д. Нечаева были систематизированы и размещены по специально изготовленным витринам. Вот как описан этот музей в энциклопедии начала XX века «Россия. Полное географическое описание нашего Отечества»: «Нечаевская усадьба состоит из старого каменного дома растреллиевской архитектуры, в котором в эпоху освобождения крестьян на стенах и столах обширной залы (в два света) находилось значительное собрание предметов, найденных нечаевскими крестьянами при распашке Куликова поля. Здесь были панцири, кольчуги, шлемы, мечи, копья, наперсные кресты, складни и т.п.».

Несколько бердышей (по данным С.Д. Нечаева около десяти) и один наконечник копья были обнаружены на пространстве между селом Монастырщиной и Красным холмом уездным землемером Тульской губернии титулярным советником Иваном Алексеевичем Витовтовым и его помощниками во время съемки ситуационного плана Куликова поля в октябре 1820 года. На поле И.А. Витовтов встретился с С.Д. Нечаевым и, вероятно, показал ему свои находки. В своем рапорте на имя губернатора В.Ф. Васильева от 21 октября 1820 года (рис. 12) И.А. Витовтов пишет: «… на сих-то местах была самая большая битва Дмитрия Донского с Мамаем. Я замечание мое подкрепляю тем, что на сем пространстве выпахиваются более бердыши, копья и тому подобное». Находки с Куликова поля И.А. Витовтов передал тульскому гражданскому губернатору В.Ф. Васильеву, который вместе с донесением от 22 октября 1820 года препроводил один из бердышей управляющему Министерством внутренних дел князю Виктору Павловичу Кочубею (рис. 13).

В одном из своих многочисленных путешествий по России в 1825 году Куликово поле, как место знаменитой битвы, посетил известный русский путешественник и писатель Павел Петрович Свиньин (1787-1839) (рис. 14). Побывав в селе Монастырщино и на поле сражения, литератор отмечает: «Изредка стали уже попадаться разного рода металлические вещицы, находимые прежде во множестве на всем пространстве Куликова поля в костях человеческих. Драгоценные сии вещи рассеялись по России; только некоторое собрание оных, состоящее из складней, крестов, образов, - большей частью медных, бердышей и скипевшихся железных панцирей, сохранившихся у члена сего общества С.Д. Нечаева и графини Бобринской, как главных владетелей достопамятного Куликова поля. Замечательно, что на крестах здесь находимых изображен большей частью св. Никита, поражающий дьявола; а у графини Бобринской находится и прекрасный камей, здесь же найденный». Так мы узнаем еще об одной коллекции находок. Как известно, родоначальник графов Бобринских Алексей Григорьевич Бобринский умер 20 июля 1813 года, и П.П. Свиньин упоминает его вдову Анну Владимировну Бобринскую (урожденная баронесса Унгерн-Штернберг) (1769-1846) (рис. 15). Обширные поместья графов Бобринских занимали юго-восток Богородицкого и северную часть Епифанского уезда. Вместе с селом Михайловским они располагались по обеим берегам реки Непрядвы в районе устья реки Ситки, западнее поля битвы, и поэтому Бобринские приобретали находки у местных крестьян. ПозжереликвииМамаева побоища хранились у Владимира Алексеевича Бобринского (1824-1898) (рис. 16, рис. 17).

Важное уточнение по поводу этой коллекции сделал другой русский писатель и журналист, рязанский помещик Михаил Николаевич Макаров (1785-1847). Он пишет: «Некто, Бергольц, распоряжавшийся имением наследников покойного графа Бобринского, имел самый удобнейший случай собирать все древнейшие сокровища находимые на поле Куликовом; ибо достопримечательнейшие места онаго близки к владению Бобринских. Этот Бергольц, как говорят, важнейшую часть своих находок подарил бывшему тульскому губернатору графу В.Ф. Васильеву». Интерес к Куликову полю М.Н. Макарова был отнюдь не случаен. Увлеченный исследователь тульских и рязанских древностей, он в 1824 году поступил на службу к генерал-губернатору А.Д. Балашову чиновником поручений по вопросам археологии и истории. Одним из главных поручений М.Н. Макарова, как он писал, было «способствовать и течению предложений в занятиях о поле Куликове».

М.Н. Макаров многое сделал для возведения памятника Дмитрию Донскому на Куликовом поле. С целью «обозреть еще подробнее места для памятника» он 8 мая 1825 года в сопровождении епифанского исправника прапорщика Василия Ивановича Панова посетил село Монастырщину и место битвы. Осматривая храм Рождества Богородицы в селе, как пишет исследователь, «Григорий Федоров, церковный староста Монастырщины, заметивши необыкновенную ревность мою и желание видеть непременно какую-нибудь из находок куликовских, подал мне медный крест еще недавно попавшийся в поле под сошник земледельческий. Сия находка принадлежит к числу складней; но нижняя его половина затеряна…». Основными находками на поле битвы, по данным М.Н. Макарова, являлись «…медные образа, кресты, перстни, цепи, бердыши, копья, сабли и проч. тому подобное, предпочтительно здесь поселянами выпахиваемые...».

Тогда же 8 мая 1825 года исправник В.И. Панов в присутствии М.Н. Макарова на Красном холме огласил местным жителям предписание императора Александра I генерал-губернатору А.Д. Балашову о сооружении памятника в честь победы Дмитрия Донского на Куликовом поле. Как вспоминает литератор: «Все жители ближайших окрестностей, собранные вокруг знаменитого холма, с благоговейным участием приняли объявленную им волю Императора. Многие из них вызвались отдать земли под строения памятника, другие приносили мне древние достопамятности, отыскиваемые ими на поле Куликовом». М.Н. Макаров упоминает и другие интересные детали, связанные с реликвиями Куликова поля. В частности он пишет о том, что пьедестал памятника Дмитрию Донскому на Куликовом поле по проекту И.П. Мартоса должен был быть украшен копиями «множества древних орудий и воинских доспехов, найденных и находимых на поле Куликовом», а для «находимых же вещей и древних орудий на поле Куликовом» предполагалось построить специальное помещение («особую палату»).

Важные обстоятельства находок с поля битвы содержатся в краткой, но очень интересной публикации члена Общества истории и древностей российских Дмитрия Ивановича Тихомирова, который 12 октября 1834 года посетил Куликово поле. Он пишет: «Описанные мной места, освященные важными событиями XIV столетия, скрывают в недрах своих много достопамятного. Здесь нередко находят разные воинские доспехи: мечи, бердыши, стрелы, копья, кресты, монеты, латы и тому подобные вещи. Бывший прежде генерал-губернатор Александр Дмитриевич Балашов, по рассказам жителей села Монастырщины, приобрел много достопамятных вещей, вырытых на этом месте. Сверх того, сколько еще в руках охотников!». В подстрочном примечании Д.И. Тихомиров, делает важную оговорку: «Крестьяне из найденных вещей делают серпы, ножи, косыри и проч.». Из этой фразы становится понятным, что только часть вещей, причем уникальных, могла попадать в дворянские коллекции. Многие находки бережливыми крестьянами успешно утилизировались с помощью местных кузнецов в обыкновенные сельскохозяйственные орудия. Во время поездки Д.И. Тихомиров приобрел у местного крестьянина каменный крестик «выпаханный им недавно на том поле».

Использование древнего оружия в домашнем хозяйстве оказалась настолько живуча на Куликовом поле, что примеры этому встречаются и по сей день. Так, в 2009 году во время археологических исследований тульский археолог О.Н. Заидов увидел в одном из деревенских домов с. Монастырщино экземпляр карда – персидского клинкового коляще-рубящего оружия конца XVI – XVII веков. К пластинчатой рукояти оружия были приклепаны эбонитовые накладки, и кинжал успешно использовался для заколки свиней. Находка была передана в музей-заповедник «Куликово поле».

«Обломки древних оружий рукопашного боя, равно как медные кресты, складни образов и часть воинских раздробленных доспехов на окончательном месте битвы» отмечает и известный тульский историк Иван Федорович Афремов (1794-1866) в своей знаменитой работе «Куликово поле с реставрированным планом Куликовской битвы в 8 день сентября 1380 года». Примечательно, что И.Ф. Афремов, как и М.П. Макаров, ратовал за создание музея находок сражения на Куликовом поле. Историк писал в 1849 году: «Желательно, чтобы гг. епифанские, богородицкие и прочие тульские и другие помещики, владеющие драгоценными остатками теми с Куликова поля, пожертвовали их в инвалидный дом, при памятнике Донского героя. – Это бы составило свой небольшой сохранный музеум, где каждое приношение должно быть подписано от имени владельца, на память грядущему времени. – Некоторые из найденных драгоценностей с Куликова поля хранятся ныне в Московской оружейной палате».

Традиция преподнесения реликвий Донского побоища представителям власти и царствующей фамилии сохранялась и после С.Д. Нечаева. Об этом пишет тульский педагог и краевед Петр Мартынович Мартынов (1828-1895). В 1839 году помещик Куликова поля, пожелавший остаться неизвестным, поздравил императора Николаю I с совершеннолетием. В качестве подарка он преподнес найденное на Куликовом поле навершие булавы. Видимо, дар был отмечен императором, поскольку спустя 4 года, когда день Куликовской битвы совпал с рождением наследника престола, все тот же помещик послал императору еще одну реликвию Куликовской битвы – «покрытый вековой ржавчиной клинок меча». Даритель в сопроводительном письме к находке писал императору 14 сентября 1843 г.: «Господь благословил даровать Вам сына, новую драгоценнейшую надежду отечества, в самый день победы, незабвенной в памяти народной, беспримерной в летописях наших – в день битвы Куликовской… Оно внушило мне дерзновение снова предстать пред Ваше Императорское Высочество с памятником, сохранившимся со времени знаменитого Мамаева побоища… Не задолго пред сим, посетив имение свое на самом месте славного сражения, достал я от одного поселянина случайно вырытое им оружие… Удостойте принять мое благоговейное приношение, как жертву живейшего усердия…».

Интересная информация об ассортименте находок с Куликова поля мы находим в ходе неоднократного анкетирования интеллигенции и приходских священников Епифанского уезда губернскими учреждениями, обществами и краеведами. В ходе подготовки объемного историко-географического издания «Приходы и церкви Тульской епархии» 1895 года его редактор Павел Иванович Малицкий (1851-1919) активно использовал материалы респондентов, присланные из уездов. Так при описании прихода села Куликовки упоминаются находки копий, секир, крестов-складней недалеко от Красного холма. Копья и стрелы, как находки с поля битвы, указаны в ответе на анкету 1914 года Тульской губернской ученой архивной комиссии из села Монастырщино. Находки предметов вооружения и христианского культа перечислены в практически повторяющемся ассортименте во многих заметках, связанных с Куликовской битвой.

Помимо коллекций Нечаевых, Бобринских нам известен еще целый ряд дворянских фамилий помещиков Куликова поля, которые в своих собраниях имели находки с поля битвы. Та же энциклопедия «Россия. Полное географическое описание нашего Отечества» пишет: «…еще до начала XIX века самое Куликово поле оставалось пустошью, на которую только в этом веке мало по малу начали проникать плуг и соха земледельца. Масса драгоценных для нашей истории предметов: кольчуги, шлемы, мечи, копья, латы, кресты и складни были извлечены при распашке нив крестьянами соседних с Куликовым полем селений. Этими предметами еще во второй четверти XIX века наполнялись сараи владельцев Куликова поля – Олсуфьевых, Чебышевых, Сафоновых…».
Представители многочисленного дворянского рода Сафоновых были одними из первых, кто получил земли на Куликовом поле. Примечательно, что Сафоновы были старейшими землевладельцами Куликовка поля, кто вплоть до 1917 года сохранял свои поместья в Епифанском уезде. Уже писцовая книга 1571-1572 годов упоминает детей боярских Ивана и Гаврилу Сафоновых, которые владели починками на реке Дон южнее Епифани в Себинском стане. Помещик Антип Сафонов в 1649 году имел земли в деревне Буйцы (будущее село Буйцы-Никольское) на реке Непрядве в устье реки Буйчика и на северо-западной границе поля Куликовской битвы. Мерная и межевая книга Епифанского уезда 1681 году упоминает об отмежевании земель жильцам Кондратию Васильевичу Сафонову и его сыну Афанасию на правом берегу Дона в районе Накапкинского Верха (в 4 км выше по Дону от устья Непрядвы). По данным Генерального межевания 1785 года Сафоновы владели помимо сельца Буйцы деревней Касьмовой в среднем течении реки Непрядвы. В начале XIX века к владениям Сафоновых недалеко от поля Куликовской битвы добавились земли в деревнях Дубики (Казинки), Задонщине, Журишках, сельце Грязновке, селе Себино. В последствии земли Сафоновых перешли путем продажи и родственных браков к другим владельцам, но вплоть до конца XIX века их потомки проживали в селе Буйцы-Никольское (рис. 18), одна из слобод которого так и называлась – «Сафоново» (ныне деревня Сафоновка). Об усадьбе Сафоновых, «где все дышало старым временем» и ее последних владельцах графине Дельфине Ивановне (урожд. Русановская) (?-1887) и ее муже штаб-ротмистре Петре Михайловиче (1815-1872) с особой теплотой вспоминал граф Ю.А. Олсуфьев. Д.И. Сафонова была близкой подругой бабушки Ю.А. Олсуфьева – графини Марии Николаевны (1815-1899).

Земельные владения дворян Чебышевых были разбросаны по многим уездам Тульской губернии. Первые владения Чебышевых в Епифанском уезде появились, видимо, на рубеже XVIII-XIX веков, когда подполковник Петр Николаевич Чебышев (1778-?) в качестве приданого за Марией Семеновной Кологривовой получил часть сельца Сторожевая Дубрава в 4 км выше по Дону от слияния с Непрядвой. Только этим можно объяснить тот факт, что в начале XIX века сельцо Сторожевая Дубрава меняет название на Чебышево. Перед отменой крепостного права, помещица Пелагея Александровна Чебышева была соседкой Сафоновым по имению в селе Буйцы-Никольское. Кроме этого она имела поместья в деревне Кащевка, Страхова, сельце Кропотово Епифанского уезда. Отец знаменитого математика П.Л. Чебышева Лев Павлович Чебышев (1789-1861) служил регистратором в тульском губернском правлении и также владел частью сельца Кропотово в Епифанском уезде.
   
Олсуфьевы получили поместья на Куликовом поле после кончины бездетной княгини Екатерины Александровны Долгорукой в 1843 году. Имение Красные Буйцы переходит к ее племянникам графам Александру и Василию Дмитриевичам Олсуфьевым, сыновьям Дарьи Александровны и Дмитрия Адамовича Олсуфьевых. В состав имения вошли земли на левом берегу Непрядвы с селом Красные Буйцы и деревней Семеновкой, деревней Гороховкой на Дону, деревней Даниловкой, Самохваловкой и Куликовкой Телятинкой по течению реки Нижний Дубик и в верховьях Смолки. Таким образом, Олсуфьевы стали соседями Чебышевых и Сафоновых. Их земли разделяла лишь речка Буйчик. После смерти в 1858 году графа Василия Дмитриевича село Красные Буйцы пожизненно находилось во владении его жены графини Марии Алексеевны (1800-1878). В 1878 году в результате раздела наследства со старшими братьями поместье Красные Буйцы отошло к флигель-адъютанту Александра III генерал-лейтенанту Александру Васильевичу (1843-1907). После женитьбы в 1875 году на Екатерине Львовне Соллогуб (1847-1902) Александр Васильевич купил у своего двоюродного брата Василия Александровича сельцо Даниловку и земли по Нижнему Дубику. С 1907 году имение с 3283 десятинами земли наследовал сын А.В. Олусуфьева, граф Юрий Александрович (1878-1938) и его жена Софья Владимировна (урожденная Глебова) (1884-1943).
     
Информатор энциклопедии, как показывают генеалогические материалы, хорошо разбирался в том, о чем он сообщал редактору издания В.П. Семенову. О коллекциях и находках с Куликова поля, хранившихся у Чебышевых и Сафоновых, нам практически ничего неизвестно. А вот коллекция А.В. и Ю.А. Олсуфьевых оставила яркий след, как в памяти современников, так и в составе той группы находок, которая сохранились до нашего времени.
Коллекция Олсуфьевых как собрание художественных и исторических ценностей Западной Европы и России формировалась в 70-90-х годах. XIX века сначала графом Александром Васильевичем (рис. 19), а затем уже его сыном – Юрием Александровичем (рис. 20). В эту эпоху многие помещичьи усадьбы напоминали собой небольшие музеи, где были собраны семейные реликвии XVII-XIX веков в виде произведений искусства, мебели, картин. Однако в памяти местных помещиков собрание Олсуфьевых осталось, прежде всего, как обширная коллекция старинного оружия, в том числе и предметов с поля Куликовской битвы (рис. 21).
   
Вот как вспоминал свое участие в поездках в Красные Буйцы Сергей Петрович Раевский (1907-2004), сын последнего владельца имения в селе Никитском на Дону князя Петра Ивановича Раевского (1873-1920): «Мы любили ездить в Буйцы и ходить по дому Олсуфьевых, представлявшему собой настоящий музей древнего оружия. Я помню, как мы с братом Михаилом подолгу гуляли по коридору, где по стенам были развешаны сабли, кинжалы, пистолеты… Во время Февральской революции Олсуфьевы уехали в Сергиев Посад, где купили дом, и, вероятно, увезли с собой некоторые музейные ценности, но далеко не все. Могли ли они думать, что через какой-нибудь год вся собранная ими коллекция оружия будет разграблена!»

Более интересные для нашей темы воспоминания о музее Олсуфьевых приводит в своих мемуарах «Записки уцелевшего» князь Сергей Михайлович Голицын (1909-1989). Обширное имение Бучалки Голицыных располагалось в 20 км к северо-востоку от Красных Буйцов. Сергей Михайлович пишет: «Юрий Александрович – юрист по образованию – с детства увлекался историей. Он ежегодно отправлялся путешествовать, но не за границу, как было принято, а по старинным русским городам и в глухие места нашей страны. И везде он собирал различные древности. Крестьяне, распахивая Куликово поле, находили оружие, разные старинные предметы и несли их на продажу графу. Так у него собрался настоящий музей, в котором была, например, такая ценность, как медный монашеский крест, найденный на Куликовом поле. Из летописей известно, что только два монаха находились в рядах русского воинства – Пересвет и Ослябя. Пересвет был убит в единоборстве с татарским богатырем Челубеем. Следовательно, крест принадлежал ему. В революцию вся коллекция была разграблена, уцелело только то, что Юрий Александрович взял с собой как самое ценное, в том числе и крест Пересвета. Остаток коллекции он пожертвовал в музей Сергиева Посада. Теперь там хранится несколько монашеских крестов, а который из них Пересветов – неизвестно» (рис. 22).

Но предоставим слово и самому последнему владельцу усадьбы и музея в Красных Буйцах графу Юрий Александровичу. Вот его описание вещей с Куликова поля из усадьбы: «На подоконнике окна помещалась довольно плоская витрина красного дерева с самыми разнообразными предметами, из которых вспоминаю… шпора, копье и два медных ангела с древок знамен, найденные на Куликовом поле, часть которого входила в состав нашего Казанского хутора, в десяти верстах от Буец…» (рис. 24), и далее: «Посередине западной стены стоял довольно низкий, широкий и очень уютный шкаф… В нем хранились Мишины коллекции: тут было небольшое собрание окаменелостей…; затем – оружия, найденного на Куликовом поле и в его окрестностях; наконец – монет, большей частью медных, русских». Само описание и сухое перечисление вещей поражает своей обыденностью. Создается впечатление, что находки с Куликова поля являлись чем-то рядовым, но никак не уникальным явлением.
Достоверно известно, что у Олсуфьевых хранились три креста-энколпиона XIII-XIV веков с поля сражения – нижняя створка с изображением святых Бориса и Глеба (рис. 23: 1), лицевая створка с рельефными изображениями пророка Ильи со свитком в средокрестии и полуфигурами святых в медальонах по концам (рис. 23: 2), нижняя створка с расширяющимися, чуть скругленными концами, украшенная рельефной композицией Христа во гробе (рис. 23: 3).

Активная деятельность Ю.А. Олсуфьева по собиранию реликвий Куликовской битвы порой имела порой неожиданные последствия. 20 марта 1937 года у могилы своей жены на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем известный русский писатель-эмигрант Иван Сергеевич Шмелев (1873-1950) услышал от бывшего саратовского помещика и князя Павла Александровича Васильчикова (1865-1941) одну историю, которую ранее ему поведала его дочь Екатерина Павловна (1906-1994). Она была племянницей Олсуфьевых и вместе с ними жила с осени 1921 года в Сергиевом Посаде, после того как в 1922 году ее отец с сыновьями эмигрировал в Париж.

Главный герой этой истории – Святой, который вскоре после революции в имении Юрия Александровича встретил лесного объездчика имения, а теперь совхоза. Объездчик передал ему для Олсуфьева найденный старинный крест, и Святой, действительно, передал крест Олсуфьеву в Сергиев Посад. Услышанный от П.А. Васильчикова случай подсказал И.С. Шмелеву сюжетную линию для его рассказа «Куликово Поле». В 1949 году княжна Софья Евгеньевна Трубецкая (1900-1982) рассказала писателю о том, что этот крест видела и целовала ее родственница Антонина Михайловна Осоргина (1901-1985). Его помнит и Павел Васильевич Флоренский – внук известного религиозного философа и священника П.А. Флоренского. В доме у Олсуфьевых он не раз прикасался к этому кресту, слушал семейное предание от Е.П. Васильчиковой и от деда. Возможно, что эта история может иметь вполне реальное объяснение – даже после 5 марта 1917 года, когда Олсуфьевы навсегда покинули имение Красные Буйцы, местные крестьяне продолжали посылать Ю.А. Олсуфьеву находки с Куликова поля как в память о давно устоявшейся традиции.

Из воспоминаний современников и других источников нам известно, что находки с поля Куликовской битвы хранились в собрании поместья села Бучалки (рис. 25) епифанского уездного предводителя дворянства, князя Михаила Владимировича Голицына (1873-1942) (рис. 26), ротмистра, земского уездного начальника Ивана Павловича Игнатьева (1832-?) в селе Красный Ржавец Епифанского уезда (рис. 27). Домашний музей И.П. Игнатьева летом 1914 года был осмотрен председателем Тульской ученой архивной комиссии В.С. Арсеньевым и получил от него высокую оценку. Огромное имение Голицыных располагалось немного севернее района битвы в среднем течении реки Мокрая Табола. Поместье И.П. Игнатьева находилось западнее Епифани и в достаточном удалении от поля битвы. Однако ряд его родственников в XIX веке имели поместья в непосредственной близости от места сражения. Так, Мария Григорьевна Игнатьева была замужем за полковником Дмитрием Николаевичем Ляпуновым –  владельцем села Березовка на Непрядве в первой половине XIX века. Земли Ляпуновых с востока граничили с поместьями Олсуфьевых и располагались по обе стороны реки к северу от места сражения. К концу XIX века жена ротмистра Николая Дмитриевича Игнатьева (1830-?) Александра Александровна (1834-1896) путем ростовщических операций приобрела огромные (около 10 000 десятин) владения в Епифанском уезде. В районе места сражения ей принадлежали земли на правобережье Дона в дачах Чебышевой, Милославщины, Казановки, Старой Гати, на правобережье Непрядвы против села Березовка.

Память о дворянских коллекциях на Куликовом поле еще была свежа и в 20-30-е годы XX века. Местное население хорошо помнило о значительных коллекциях оружия Куликова поля Олсуфьевых, Нечаевых, Чебышевых, Сафоновых, которые включали панцири, кольчуги, мечи, копья. Картирование упомянутых имений дворянских фамилий Куликова поля показывает, что они практически полностью окружают земельные угодья государственных крестьян села Монастырщино – главных владельцев поля Мамаева побоища (рис. 28).

Из приведенных выше материалов хорошо видно, что коллекционирование предметов с Куликова поля имело достаточно широкое распространение. Это позволило историку И.Д. Иловайскому в числе мероприятий программы празднования 500-летия Куликовской битвы предложить в ноябре 1879 года. Тульскому губернскому земскому собранию организовать выставку вещей, «найденных в разное время на Куликовом поле и находящихся в разных частных коллекциях». Так вслед М.Н. Макарову и И.Ф. Афремову Д.И. Иловайский стремился объединить в единое собрание реликвии Куликовской битвы из различных частных коллекций и таким образом заложить основы музея Куликовской битвы. В реальности этой идеи, ни сам историк, ни тульское земство (как впрочем и 40 лет, и 60 лет назад!) нисколько не сомневались. Организация выставки была одобрена и только отсутствие подходящего помещения на Куликовом поле, а, следовательно, опасение владельцев коллекций за сохранность вещей, не позволили осуществить эту идею и тем самым на полтора века ранее отнести музеефикацию Мамаева побоища.

Помимо дворянских коллекций в российской и тульской периодике, архивных материалах и музейных коллекциях XIX – начала XX веков мы встречаем множество примеров отдельных, как правило, уникальных находок с Куликова поля.

В 1824 году на Куликовом поле шацким помещиком Рязанской губернии, штабс-капитаном Андреем Ивановичем Тутолминым была сделана находка древней медной медали. Эту находку А.И. Тутолмин передал М.Н. Макарову, который в свою очередь доставил ее в Общество истории и древностей российских при Московском университете. Медаль привлекла внимание историков и археологов в связи с полемикой о семантике и предназначении находки 1821 года под Черниговом золотого амулета-змеевика XI века с изображением архангела Михаила. Находка с Куликова поля была представлена членам общества в докладе С.Д. Нечаева о старинном образе из Михайловского уезда Рязанской губернии на заседании 29 апреля 1824 года и затем опубликована в «Трудах и записках» общества в 1826 году. (рис. 29).

В приложении к статье С.Д. Нечаев так описывает находку: «Действительный Член Исторического Общества М.Н. Макаров доставил в оное медаль… сходную по змиям на обратной стороне оной и Греческой надписи с так называемою Черниговскою гривною и образом описанным здесь… Она величиною несколько меньше оных, медная, не более, но тонее рускаго пятака, с ушком; на одной ея стороне изображены два лица неизвестных святых, над ними Св. Дух, тройственным лучем касающийся глав их, кругом Греческая надпись; на обратной стороне сплешшиеся змеи… Штиль сей медали, или образа, Византийский; от времени фигуры и слова несколько сгладились. Сей памятник найден, по свидетельству Г. Макарова, за несколько пред сим лет на Куликовом поле». Как одна из реликвий Куликовской битвы, эта находка вошла в свод тульских археологических древностей 1851 года Ивана Петровича Сахарова.

Современная культурно-историческая интерпретация находки А.И. Тутолмина была сделана Т.В. Николаевой и А.В. Чернецовым в монографии 1991 года, посвященной древнерусским амулетам-змеевикам. Рассматривая историю изучения этой категории медальонов, исследователи отмечали: «Находки новых змеевиков в Рязанской губернии и на Куликовом поле были поводом для раскрытия символического значения этих предметов…». По мнению авторов издания, медальон с Куликова поля относится к типу змеевиков с изображением на лицевой стороне Козмы и Дамиана в рост, между которыми представлена вверху стилизованная фигура, вероятно, погрудного Спаса с воздетыми руками и тремя снисходящего вниз лучами. По внешнему кольцевому полю идет надпись на греческом языке. На оборотной стороне представлена плохо читаемая женская голова, от которой отходят шесть пар толстых змеиных туловищ с большими ушастыми головами и разинутыми пастями. Такие змеевики появляются на Руси в XIII веке и исчезают из употребления не позже XV века.

Подготовка и празднование 500-летия Куликовской битвы послужили толчком нового всплеска внимания к древностям Куликова поля. Именно 80-е годы XIX века дали целую серию находок различных предметов вооружения и личного благочестия происходящих с этой территории.

24 февраля 1884 года на заседании Императорского общества любителей древней письменности архитектор и реставратор Николай Владимирович Султанов (1850-1908) сделал доклад о древних царских вратах из церкви с. Монастырщино. Присутствовавший на заседании священник храма отец Михаил Георгиевич Казанский преподнес в дар музею общества древнее боевое копье, найденное на Куликовом поле.

В ходе своей научной поездки на Куликово поле в 1886 году тульский историк и археолог Николай Иванович Троицкий (1851-1920) (рис. 30) приобрел у протоиерея В.О. Никольского бердыш (рис. 31: 1), найденный в окрестностях села Монастырщины. Этот экземпляр оружия относится к тому же типу, что и находка, хранившаяся у С.Д. Нечаева и опубликованная им в 1821 году. Здесь же в 1885 и 1887 годах сельский учитель В. Глаголев из деревни Даниловка и уже упомянутый священник М.Г. Казанский из села Монастырщино передали в дар Н.И. Троицкому три медных нательных креста. Два из них были опубликованы. Одна находка являлась нижней створкой креста-энколпиона XIII-XIV веков с рельефным изображением в рост Богоматери Ассунты и полуфигурами святых в медальонах, с «перевернутыми» сопроводительными надписями (рис. 31: 3), вторая – четырехконечным кругломедальонным двусторонним нательным крестом конца XV – XVII веков с рельефными изображениями Распятия и заключенных в медальоны полуфигур предстоящих, Троицы (вверху) и св. Никиты, побивающего беса (рис. 31: 2). Третий крест, по описанию Н.И. Троицкого, был «…двустворчатый складень. На лицевой стороне - одной створки Голгофский крест, на внутренней ее стороне - Св. Троица в виде трех ангелов-странников; на внутренней стороне другой створки - Знамение Пр. Богородицы. То и другое лицевое изображение в кругу. Складень сохранился превосходно. По типу и стилю своих лицевых изображений он имеет точное сходство с костяными панагиями или т.-наз. панагиариями ХV-го века».

В конце XIX века Российский Исторический музей с Куликова поля поступили кольчуга и крест-энколпион в серебряной оправе. Кольчуга не раз публиковалась в связи историей древнерусского вооружения. Этот кольчатый доспех (рис. 32) весом 10,3 кг и диаметром колец 10-12 мм был сплетен единым плетением с плеч. В настоящее время кольчуга датируется на основании ряда характерных признаков XVI-XVII веками. Однако не исключается и более раннее происхождение этого доспеха.

Бронзовый крест-энколпион с Куликова поля (рис. 33) представлен лицевой створкой с рельефными изображениями Распятия и полуфигур предстоящих и архангелов в медальонах по концам. По мнению В.Г. Пуцко аналогичные изделия известны с XIII века и происходят как из Южной Руси, так и среднерусских земель XIII-XIV веков. Крест вставлен в серебряную оправу, которая на тыльной стороне была снабжена надписью на французском языке: «Крест найден на Куликовом поле, где московский князь Дмитрий разбил татар в 1380 г.». Наличие серебряной оправы и мемориальной надписи, безусловно, свидетельствует об особом отношении прежнего владельца к этому кресту как реликвии Мамаева побоища.

В 1880 году в Артиллерийский Исторический музей (ныне Военно-исторический музее артиллерии, инженерных войск и войск связи) поступило древнее копье (рис. 34: 1). Об особой значимости этого копья для дарителя и для самого музея свидетельствует мемориальная латунная табличка, приклепанная на новодельное древко копья с надписью: «Копие найденное в земле в 1880 году при раскопке на Куликовом поле в Тульской губернии Епифанского уезда. Копие сие разило татар во времена Мамаева побоища в 1380 году при Дмитрии Донском. Получено в подарок от члена Археологического общества А.Т. Бахрушина» (рис. 34: 3). Для нас принципиально важно два момента отраженные в надписи. Первое это то, что предмет найден при неизвестных нам исследованиях местности Куликова поля, осуществлявшегося в год 500-летнего юбилея сражения. Второе характеризует самого находчика. Он, вероятно, происходит из семьи купцов-меценатов Бахрушиных хорошо известных в дореволюционной России как крупных благотворителей и меценатов. Бахрушины занимались коллекционированием памятников отечественной истории и внесли большой вклад в создание Исторического музея в Москве.

Сам наконечник копья (рис. 34: 2) имеет длинное, относительно широкое (4 см), ромбическое в сечении перо удлиненно-треугольной формы с ясно выраженными приподнятыми плечиками. На стыке втулки и пера копье имеет перекладину длиной 16 см с загнутыми в разные стороны концами. Просто оформленная втулка копья усилена приклепанными прожилинами. Общая длина наконечника составила 54 см. Копью, перед передачей его в музей, судя по всему, придали «товарный» вид. Учитывая то, что, судя по тексту мемориальной таблички, оно было вынуто из земли, наконечник очистили от ржавчины и грубо отполировали. По внешнему облику данный экземпляр напоминает ранние типы эспонтонов XVII века.

Еще два предмета с Куликова поля были отмечены специальными публикациями. Одна из них была посвящена восточному шлему мисюрке. В начале 80-х годов XIX века помещик села Ерлино Скопинского уезда Рязанской губернии Иван Александрович Ивинский (?-1888) подарил татарский шлем с Куликова поля в Петербургский археологический институт. Шлем был опубликован крупным русским археологом и нумизматом Алексеем Константиновичем Марковым (1858-1920). В преамбуле к своей статье А.К. Марков, видимо хорошо знакомый с положением дел в области реликвий Куликовской битвы, дает принципиально важное, на наш взгляд, определение состояния изученности данной проблемы для всего XIX века. Поэтому приведем его целиком: «Давно уже Куликово поле служит неиссякаемым рудником древностей, конечно почти исключительно принадлежащих к предметам военного вооружения древней России и тех народов которые под начальством «темника» Мамая принимали участие в знаменитой битве 8 сентября 1380 года. Тем не менее предметов древности, найденных на Куликовом поле весьма немного в наших музеях. Этот, странный с первого взгляда, факт объясняется тем, что из оружия, найденного на месте Куликовской битвы крестьянами близлежащих деревень, только очень малая часть поступает в руки археологов, большая же часть его или теряется, переходя от одного невежественного владельца к другому, или же переделывается крестьянами в предметы домашней утвари и, следовательно, также погибает для науки. Тем более поэтому для нас должны быть драгоценны те немногие древности Куликова поля, которые, часто обязанные своим сохранением только счастливому случаю, достигают наконец древлехранилища государственного или частного, где их существование не подвергается опасности и где они могут историку и археологу доставить материал для изучения». Судя по описанию, мисюрка состояла и круглого, как пишет автор, «блюдечка» диаметром около 16 см и кольчужной бармицы, кольца которой были склепаны «на гвоздь». Бармица имела длину приблизительно 41 см с боков и сзади, 9,5 см – на лбу. Шлем принадлежала к парадному доспеху, так как по внешней стороне монолитного железного верха мисюрки в два концентрических ряда были сделаны надписи золотом на арабском языке. Спереди бармица была оторочена медью. Шлем, скорее всего, был утерян в бою, так как в бармице выявлены две дыры сделанные острым колющим оружием, а также в верхней части был утеряно либо кольцо, либо другое навершие, от крепления которого осталось отверстие. Как известно, наибольшее распространение мисюрки получили в XVI-XVII веках. Однако ряд исследователей удревляет их вплоть до XIV века.

Другая публикация касалась золотого перстня, который вместе с другим бронзовым кольцом-печаткой был найден на Куликовом поле и передан в Российский Исторический музей в конце XIX века Д.И. Андреевским. К сожалению, обе находки были утрачены в 20-30-е годы XX века. Всестороннее изучение этой находки предпринял славист и палеограф Вячеслав Николаевич Щепкин (1863-1920). Перстень (рис. 35) представлял собой довольно толстое кольцо с большим шестиугольным щитком, на котором выгравировано изображение архангелов Михаила и Гавриила с монограммами. Щиток являлся крышкой невысокой шестигранной коробки для хранения мощей. При этом щиток запирал мощехранительницу на специальную защелку. Палеографический и искусствоведческий анализ изображений и надписей позволили В.Н. Щепкину датировать перстень XI-XII веками и причислить его к кругу уникальных предметов для древнерусского ювелирного ремесла: «Перстень во всяком случае много древнее 1380 года, и если был свидетелем Куликовской битвы, то составлял вероятно старинный родовой клейнод в семье лица, надевшего его в битву. Перстень сравнительно мало потерт. Священно-охранные изображения и камеры для мощей позволяют думать, что он не назначался для ежедневного ношения, а лишь для важных и опасных часов жизни. Кроме того перстень… мог иметь назначение фамильной печати». По мнению В.Г. Пуцко, датировка перстня может быть пересмотрена, так как он стилистически заметно отличается от византийских и русских перстней XII-XIII веков.
Рассмотренные категории находок, происходящих с Куликова поля, достаточно четко делятся на две хронологические группы и в полной мере отражают военную историю региона. К первой группе относятся находки, связанные с Куликовской битвой (кресты-энколпионы, амулеты-змеевики, наконечник стрелы, золотой перстень с архангелом Михаилом), второй – с боевыми действиями на Куликовом поле в более позднее время – XVI-XVII веков (бердыши, мисюрка, нательные кресты, фитильный пистолет, эспонтон). Упоминания в источниках панцирей, кольчуг, наконечников копий и стрел, мечей, сабель, булав, к сожалению, без их детального описания или изображений нельзя причислить ни к одной из указанных групп. Некоторые категории находок имеют достаточно широкую хронологию бытования. Тем не менее, находки наконечников копий, обнаруженные в XX веке, в основной своей массе принадлежат к первой группе. Общий анализ встречаемости в описаниях категорий предметов показывает, что наиболее часто упоминаемы, прежде всего, кресты-складни (энколпионы) и наконечники копий. Этому феномену существует вполне логичное объяснение. Энколпионы, двустворчатые кресты-складни для хранения реликвий, в средневековой Руси, как правило, являлись дорогостоящими атрибутами привилегированных слоев феодального общества, к которым принадлежали воины боярских и княжеских дружин. Энколпионы, в отличие от тельников, носили на груди поверх одежды и доспехов. В конце XIV века основной тактикой ведения полевого боя являлись таранные столкновения на встречных курсах («соступы» по древнерусской терминологии) кавалерийских полков, вооруженных копьями. Из приведенных здесь фактов понятно, что именно эти предметы в первую очередь ломались и терялись во время Куликовской битвы.

Столь многообразное и многочисленное археологическое наследие Куликова поля, накопленное поколениями местных помещиков по большей части кануло в лету в первые годы советской власти. Вместе с всеобщим разграблением дворянских усадеб в пламени бесчисленных пожаров исчезло большинство реликвий Куликовской битвы. Это ярко видно из воспоминаний Раевских, Голицыных, Олсуфьевых. Лишь крайне незначительная часть предметов (и то депаспортизированных) была передана в местные районные и областные музеи. В ходе обследования музеев Тульской губернии в конце 20-х годов XX века отмечено, что Епифанский музей в 1920-1923 годах пополнился имуществом из бывших помещичьих усадеб Бобринского, Олсуфьева, Голицына, Писарева и других. Однако «при поступлении имущества архивных документов этих поместий не поступило, что составляет значительный недостаток к дальнейшей исследовательской работе музея». Среди экспонатов музея, поступивших из дворянских усадеб, числились 34 единицы «старого оружия».

Только судьба нечаевского собрания в отличие от многих других коллекций была более или менее благополучной. В 1918 году агентами подотдела по охране памятников искусства и старины Рязанской губернии коллекция находок с Куликова поля С.Д. Нечаева вместе с другими художественными и историческими ценностями была вывезена из полибинского имения Нечаевых-Мальцевых в Рязанский губернский народный музей. В описи составленной сотрудниками подотдела в числе прочих значились 6 ящиков «частей древнего оружия и вооружения». По некоторым данным в этих ящиках находились секиры, куски кольчуг, наконечники стрел, копий, нательные кресты.

Как пишет тульский краевед П.В. Нарциссов к 1925 году из всего многообразия находок остались лишь бердыш из села Непрядва в музее Оружейного завода, коллекция крестов и складней, собранная Н.И. Троицким и переданная из ликвидированной Палаты древностей в советский Историко-художественный музей. По другим данным, в Епифанском музее в это время хранились кресты-складни, татарская секира, найденная на Куликовом поле, кольчуга и шлем, найденные около села Михайловского на реке Непрядве. Эти находки попали туда из коллекции графов Олсуфьевых.

Плачевность ситуации, сложившейся вокруг находок на Куликовом поле, наглядно продемонстрировали музейные экспедиции в этот район в 1927 и 1939 годах. Так совместная экспедиция Государственного музея Центрального промышленного округа и Тульского художественно-исторического музея работала на Куликовом поле две недели (с 17 июня по 1 июля 1927 года). Ее сотрудники посетили большинство населенных пунктов в районе сражения, собрали большую коллекцию этнографии, осмотрели и описали местные археологические памятники и находки, записали местные предания о Куликовской битве связанные с топонимикой мест и селений Поля. Но при этом не упомянута ни одна (!) находка, которая хотя бы связывалась местными жителями со сражением. В отчете экспедиции только лишь перечислены сведения П.В. Нарциссова 1925 года, указанные выше. Такой же результат получила экспедиция и 1939 года. Кроме воспоминаний старожилов и констатации фактов о том, что «…иногда найденные на полях остатки древнего вооружения, к сожалению не сохраняются», лишь звучал призыв о том, что «необходимо каждую, хотя бы незначительную, находку сберегать и передавать в музей…».

Однако история давала еще один шанс для массовых сборов находок с поля битвы. Об этом пишет будущий профессор Историко-архивного института Евгений Алексеевич Луцкий (1907-1991). Как и многие его предшественники Е.А. Луцкий с группой студентов Московского городского педагогического института в июле 1939 года посетил Куликово поле. Опрос местных жителей дал крайне важную информацию, которая, к сожалению, запоздала. Дело в том, что на рубеже 20-30-х годов XX века произошел коренной перелом в технологии обработки пахотных полей. На смену слабосильным лошадкам пришли стальные кони и «… когда на куликовских полях впервые появились тракторы, при глубокой тракторной распашке, выпахивали кинжалы и кресты. К сожалению, никто этих вещей не собирал…». Увы, уже не было тех высокообразованных помещиков и местной интеллигенции, которая смогли бы оценить важность тех ржавых кусков железа и небольших бронзовых крестиков для нашей истории и науки.

Новых епифанских краеведов интересовало многое – народные песни и обряды, предания и суеверия, Глеб Успенский и петровские шлюзы, бездонное озеро и искусственных холм под Успенской церковью, но только не Куликовская битва. И в этом нельзя винить местных энтузиастов краеведения, так как в одном из самых популярных исторических произведений того времени известного советского историка М.Н. Покровского «Русская история с древнейших времен» (1933) Куликовская битва упомянута один раз и то в связи с походом 1471 года Ивана III на Новгород.

Только после Великой Отечественной войны вместе с возвращением из небытия Куликовской битвы и возрождением мемориальных памятников сражения в 50-80-х годах XX века здесь были сделаны еще четыре находки наконечников копий. С начала 1980-х годов поиски предметов на месте сражения были поставлены на научную основу. Планомерные комплексные междисциплинарные научные исследования дали новую волну реликвий Куликовской битвы. При этом надо отметить, что помимо собственно полевых работ несколько находок (два наконечника копья, нательная иконка) были приобретены в это время у местного населения. Становится очевидным, насколько мощный был поток находок, что даже на рубеже XX-XXI веков, спустя три века после начала распашки этого места, он еще не иссяк.

Первые попытки систематического поиска предметов битвы были связанны с подготовкой к 600-летнему юбилею сражения. В 1979 году перед учеными была поставлена задача при помощи современных научных методов решить проблему точной локализации места сражения. Поэтому возникла необходимость проведения на просторах Куликова поля комплексных научных исследований, в которых за 20 с лишним лет приняли участие историки, археологи, этнографы, географы, геологи, биологи, палеоботаники, экологи. Специалисты, применяя различные научные методики, описали историю заселения Куликова поля, древние дороги, смогли реконструировать исторический ландшафт поля сражения. Таким образом, удалось определить место Куликовской битвы в первом приближении - она произошла в рамках участка, площадь которого составляет более 3,5 тыс. га.

В середине 90-х годов XX века к исследованию Куликова поля приступила Верхне-донская археологическая экспедиция. Применение комплексного подхода к изучению поля сражения дало положительные результаты.Для более точного определения места сражения с 1997 года начались поиски с использованием металлодетекторов. Большого внимания заслуживают находки последних лет - четыре наконечника копий и метательное копье сулица XIV века, местонахождение которых на поле точно известно, что является особенно ценным. Два наконечника копья найдены в центре Куликова поля, близ деревни Хворостянки. Из них один наконечник обнаружен в 1956 году местным жителем Н.Г. Трофимовым, второй - передан в музей в 1983 году бывшим учителем деревни Михайловки А.Н. Казанским. Третий наконечник копья найден в верховьях Верхнего Дубика в 1979 году тульским рабочим А. Гладышевым при прополке свеклы в совхозе «Знаменский». Недалеко от переправ русских через Дон, на левом берегу реки близ лощины Себенки, в 1977 году М. Г. Елисеевой обнаружен наконечник сулицы длиной 21,7 см. Перечисленные предметы хранятся в Тульском областном краеведческом музее и музее-заповеднике «Куликово поле». В конце 80-х годов XX века в районе поля Куликовской битвы был найден еще один наконечник копья,  опубликованный А.Н. Кирпичниковым.

В ходе поисковых работ на месте битвы в 1996-2005 годах были обнаружены еще несколько находок вооружения Куликовской битвы. Все они найдены на участке между балкой Рыбий верх, рекой Смолка и Зеленой Дубравой. Это два наконечника стрел, железная пластина ламилярного доспеха,  фрагмент налобной части шлема с плоским наносником, фрагмент оторочки кольчуги из 8 бронзовых колец, вток копья, наконечник сулицы. Среди других находок - фрагменты топоров, детали снаряжения коня и всадника.

Местное население и сегодня не остается равнодушным к чаяниям археологов. В 2007 году жители поселка Куркино преподнесли в дар музею-заповеднику два наконечника копий, найденные на Куликовом поле.

В 2009 году поисковый сезон совместной экспедиции Государственного Исторического музея и Государственного музея-заповедника «Куликово поле» завершился более чем удачно. В руках археологов оказались находки, которые с уверенностью можно отнести ко времени сражения на Дону 1380 года – 2 наконечника стрел. Впервые за всю историю исследований  в руках археологов оказались две однозначные вещи за один сезон. Реликвии были найдены в месте расположения войск Золотой Орды, ближе к деревне Хворостянка.

Поисковый сезон 2011 года подарил исследователям одну из самых информативных находок -  серебряную золотоордынскую монету.

Основатель народных училищ Степан Дмитриевич Нечаев

Степан Дмитриевич Нечаев родился 18 июля 1792 г., в с. Полибино Данковского уезда Рязанской губернии. Его отец был предводителем дворянства Данковского уезда , богатым помещиком, владевшим землями в Рязанской и Тульской губерниях. Родители были в состоянии дать сыну хорошее домашнее образование, что позволило ему, не проходя курса, получить аттестат Московского университета. В 1811 г. Нечаев получил место в Государственной коллегии иностранных дел, а спустя три месяца определился в канцелярию рижского военного губернатора. В 1812 г. Нечаев занимался формированием ополчения, не имея возможности вступить в армию из - за больной ноги. А в 1814 г. он был назначен почетным смотрителем скопинских училищ и занимал эту должность три года. В 1817 г. Нечаев переехал в Тулу и стал директором училищ Тульской губернии. Учебных заведений в Тульской губернии было тогда крайне мало: в Туле Александровское дворянское военное училище, губернская гимназия и уездное училище, да и в губернии два уездных и три приходских училища, где обучались всего 245 учеников, в основном - дети дворян и купцов. "Будучи ревностным любителем наук и просвещения", С. Д. Нечаев начал развивать сеть учебных заведений Тульской губернии. Главной своей целью он сделал распространение просвещения среди простого народа. Просвещение народа было одной из важнейших задач раннего этапа декабристского движения. Выступая против сословной системы образования, декабристы горячо пропагандировали систему взаимного обучения, созданную английскими учителями Дж. Ланкастером и А. Беллом. По этой системе учитель обучал десять учеников, каждый из которых сразу же приступал к обучению еще десяти учеников, обучавших в свою очередь по десять новых учеников и т. д. Таким образом, в течение короткого времени простейшие навыки письма, чтения и счета могли получить значительные массы людей. Главным же было то, что ланкастерская система предполагала обучение в первую очередь детей и взрослых неимущих слоев населения: крестьян, разночинцев. Вот почему система взаимного обучения так привлекала декабристов. В России она получила распространение в начале 1820- х годов. В марте 1820 г. Нечаев подал на имя тульского губернатора донесение, в котором говорил о средствах, необходимых для заведения в Туле ланкастерской школы, "общеполезного сего заведения", и просил губернатора призвать тульское дворянство собрать для этого денежные пожертвования. Если сумма пожертвований превысит необходимую, то "весь излишек... обратить единственно на распространение в Тульской губернии новой методы". Со своей стороны С. Д. Нечаев предлагал передать на заведение школы все свое годовое жалованье в размере 900 рублей. Необходимость серьезных реформ в сфере образования, возникшая в начале 20- х годов XIX в. , чувствовалась и русским правительством, поэтому оно первоначально поддерживало ланкастерские школы. Выразило свое одобрение по поводу проекта Нечаева и тульское начальство. Был объявлен сбор пожертвований, и благодаря стараниям Нечаева собрано более пяти тысяч рублей. 28 июня 1820 г. в Туле состоялось торжественное открытие центральной школы взаимного обучения. В ней обучалось до ста человек из беднейших слоев населения. Вскоре в Туле были созданы еще две школы взаимного обучения: ланкастерская и жалонерная (жалонеры - нижние воинские чины.- О. Г.) школы 3- й Гренадерской дивизии. В аттестате, выданном Нечаеву Московским университетом в 1823 г. , говорилось: "Сверх многих значительных пожертвований с 1822 года предоставил он в пользу Тульской гимназии все свое штатное жалованье, кроме того, деятельностью его и попечением открыты в городах Новосиле, Ефремове и Белеве училища, заведены в городе Туле пансионы и основано при Тульской гимназии воспитательное заведение, введена в приготовительные школы в Туле ланкастерова метода, на каковой предмет собрано стараниями его более пяти тысяч рублей, приумножены библиотеки и минеральный кабинет гимназии, перестроены оба гимназические корпуса". Кроме того, в бытность Нечаева директором тульских училищ, а следовательно - при его одобрении и поддержке, были созданы два учебных заведения для крестьян в Богородицком уезде: училище для крепостных в имении графов Бобринских в Богородицке и школа для государственных крестьян в деревне Красный Осетрик. Обсуждался также вопрос о создании училища в Алексине (открылось позже, в 1824 г.). События 14 декабря 1825 г. резко изменили отношение начальства к народному просвещению. Восторжествовало мнение русских мракобесов, выраженное известными словами грибоедовской героини: И впрямь с ума сойдешь от этих, от одних От пансионов, школ, лицеев, как бишь их; Да от ланкартачных взаимных обучений.

Спешно закрывались народные учебные заведения. В Туле существовала 21 частная школа, где оружейники, священники и мещане обучали грамоте городскую бедноту. Созданные без дозволения начальства, но с явного одобрения Нечаева, эти школы были закрыты в 1826 г. Нечаев оказался под подозрением полиции. Еще в 1818 г. С. Д. Нечаев вступил в "Союз Благоденствия" (1818-1821). Он был активным членом декабристского общества, пользовался особым доверием Коренной управы - главного руководящего центра "Союза Благоденствия". На том этапе движения декабристы ставили своей задачей овладеть общественным мнением, которое, по их убеждению, было способно стать движущей силой революции. Для этого предполагалось создать целую сеть тайных и легальных организаций: литературные, научные, педагогические, хозяйственные и другие общества. В Туле Нечаев пытался создать одно из таких обществ. Он привлек в "Союз Благоденствия" старшего учителя тульской гимназии Д. И. Альбицкого, посвятил в дела "Союза" губернского почтмейстера Бабаева. Друг Нечаева С. Н. Бегичев, сосед по имению, также стал членом декабристской организации. Представители тульской интеллигенции из окружения Нечаева занимались "переводом и изданием полезных книг". Сам Нечаев, будучи членом Общества любителей российской словесности, опубликовал в его Трудах "Собрание провинциальных слов Тульской губернии". Ф. Г. Покровский, бывший учитель Тульской гимназии, написал и издал книгу "Дмитрий Иванович Донской" (Тула, 1823), посвятив ее С. Д. Нечаеву. В 1818 г. С. Д. Нечаев вместе с губернским почтмейстером Бабаевым и коллежским асессором Виноградовым пытался возродить тульский театр, созданный в 1777 г. , но в начале XIX в. прекративший свое существование. В предложении губернатору они выразили желание принять на себя роль дирекции, набрать способных актеров, управлять театральным хозяйством, подбирать репертуар. Для театра предполагалось использовать только что выстроенный и подходящий для этой цели дом купца Ливенцева, расположенный на площади близ гостиного двора. Губернское начальство одобрило идею и предписало открыть театр. Есть все основания предполагать, что Нечаев был инициатором приглашения в Тулу в конце 1821- го или в самом начале 1822 г. труппы одного из основоположников русского коммерческого театра И. Ф. Штейна. Спектакли давались в доме Ливенцева и пользовались большим успехом у тульской публики, особенно когда здесь в течение года выступал знаменитый М. С. Щепкин. Патриотически настроенное местное дворянство высоко чтило память русских воинов, добывших славу Отечеству на Куликовом поле. По инициативе и при горячей поддержке Нечаева был поставлен вопрос о создании на Куликовом поле памятника. Нечаев ратовал за создание памятника именно на месте сражения, готов был пожертвовать для этого частью своей земли (он был владельцем части Куликова поля), принимал участие в изучении Куликова поля, вел переписку с известным архитектором Мартосом о проекте памятника. Ему принадлежат несколько статей о Куликовской битве: "Некоторые замечания о месте Мамаева побоища", "Описание вещей, найденных на Куликовом поле", "О найденных на Куликовом поле двух старинных оружиях", "Историческое обозрение Куликова поля", "Отечественные известия". Найденные на Куликовом поле вещи - старинные бердыши, мечи, копья, нательные кресты - Нечаев бережно хранил, в своем имении Сторожево Рязанской губернии создал первый музей археологических находок с поля Куликова. События Куликовской битвы волновали Нечаева всю жизнь. После торжественного открытия 8 сентября 1850 г. памятника на поле Куликовом, созданного по проекту архитектора А. П. Брюллова, Нечаев послал рисунок памятника в журнал "Москвитянин" и в Общество истории и древностей российских, членом которого он был с 1816 г. В последующие годы Нечаев занимался сбором средств на постройку каменного храма "над прахом воинов, убиенных на Куликовом поле". Оставив Тульскую губернию, С. Д. Нечаев в 1824 г. определился в канцелярию московского губернатора. В Москве он продолжил свою многолетнюю и плодотворную работу по оказанию помощи беднейшим слоям населения. Он принял участие в устройстве дома трудолюбия, глазной больницы, работал в комитете для рассмотрения подаваемых на высочайшее имя прошений. Его благотворительная деятельность вполне отвечала духу программ декабристов, с которыми Нечаев особенно сблизился в Москве. Неизвестно, был ли Нечаев членом Северного общества, но он участвовал в издании "Полярной звезды" К. Ф. Рылеева и А. А. Бестужева; декабристы В. К. Кюхельбекер, И. И. Пущин, А. И. Якубович, А. Н. Муравьев были его близкими друзьями. Вращался Нечаев и в кругах прогрессивно настроенных литераторов. Был знаком с А. С. Пушкиным и его дядей В. Л. Пушкиным, П. А. Вяземским и Д. В. Давыдовым, Ф. Н. Глинкой и А. С. Грибоедовым. С последним Нечаева связывала многолетняя дружба. К общению с литераторами тянула любовь к поэзии. В их кругах Нечаев был известен как поэт - лирик. Ряд своих стихотворений он опубликовал в декабристских изданиях, среди них особенно интересна "Застольная песня греков", в которой звучат гражданские темы. После восстания на Сенатской площади Нечаев вызвал к себе пристальное внимание шефа жандармов Бенкендорфа. Однако прямых улик против него не было, и к следствию по делу декабристов Нечаев не привлекался. Вскоре Нечаев начал быстро продвигаться но службе. Пользуясь покровительством дяди своей жены, обер - прокурора синода князя П. С. Мещерского, Нечаев получил место в синоде, а в 1833 г. стал обер - прокурором синода. Но занимать эту должность ему пришлось недолго. В феврале 1836 г. Нечаев взял четырехмесячный отпуск и уехал в Крым к находившейся при смерти жене. Воспользовавшись его долгим отсутствием, представители высшей церковной власти добились от Николая I отставки Нечаева как человека "неудобного". Он был пожалован в тайные советники и назначен сенатором в один из московских департаментов сената. Вернувшись в Москву, Нечаев вновь занялся благотворительностью. Умер Нечаев 5 сентября 1860 г. Имя его было совершенно забыто потомками. Не вспоминали его ни в связи с юбилеями Куликовской битвы, ни в связи с декабристским движением. И уж тем более мало кто знал о его роли в развитии народного образования Тульской губернии. Но все же настала пора отдать должное этому человеку, так много сделавшему в своей жизни для просвещения и облегчения участи простого народа.

О.Е. Глаголева

Источники и литература: Мухина С. Л. Безвестные декабристы//Историч. записки. М. , 1975. Т. 96. Мухина С. Л. Современник декабристов С. Д. Нечаев//Вопр. истории 1983. № 10.

Ирина Грачева

Декабрист во главе Синода

В российской истории немало неожиданных парадоксов. Трудно представить, чтобы в суровые времена Николая I, жестоко расправившегося с декабристами, один из них занял высокий государственный пост и возглавил русскую церковь, не меняя при этом своих убеждений и вдобавок являясь масоном. Однако так оно и было…

Степан Дмитриевич Нечаев (1792–1860) родился в семье богатого помещика Д. С. Нечаева, который неоднократно избирался предводителем дворянства Данковского уезда Рязанской губернии. Детство Степана прошло в имении (Сторожевая слобода). Усадебный дворянский быт конца XVIII — начала XIX века, унаследовавший от “золотого века” Екатерины тяготение к роскошным праздникам, многолюдным псовым охотам, хлебосольным пирам и вместе с тем к овладению уровнем европейской культуры, давал немало ярких впечатлений для юноши. Благодаря большой отцовской библиотеке Степан Дмитриевич пристрастился к поэзии. Домашнее образование, полученное им в провинциальной глубинке, было настолько блестящим, что он без труда сдал экзамены при Московском университете, в 19 лет поступил на службу в Коллегию иностранных дел и через несколько месяцев был направлен переводчиком в канцелярию рижского военного губернатора. Тут и грянула, по выражению Пушкина, “гроза двенадцатого года”. Нечаеву поручили формирование ополчения во Владимире и Арзамасе. Особой набожностью будущий глава Синода не отличался, наоборот, его увлекли незаурядность личности и своеволие буйной музы героя 1812 года Д. В. Давыдова. Но если Степан Дмитриевич не мог, следуя его примеру, отличиться на поле брани (болезнь ноги не позволила ему вступить в действующую армию), то в своих ранних стихах он старался подражать яркой и самобытной манере поэта-гусара. В “Вакхической песне” благонравный провинциальный юноша вдруг принимал вид лихого кутилы, прославляя веселье дружеских пирушек и простодушные радости амурных увлечений крепостными дуняшками.

После окончания войны Нечаев вернулся в коллегию, но тут же подал в отставку и уехал в родное Сторожево. Блестящая столичная жизнь и возможность великосветской карьеры, для многих являвшиеся предметом страстных мечтаний, Нечаева нисколько не прельщали. В 1817 году он, вновь поступив на службу, был назначен директором училищ Тульской губернии. В Туле вокруг молодого, одаренного и общительного директора сплотился литературный кружок. Его участники занимались научными изысканиями, изданием книг, способствовали открытию театра. Имя Нечаева получило известность в широких литературных кругах, его стихи и заметки публиковались в “Вестнике Европы”, “Благонамеренном”, “Русской вестнике”, “Московском телеграфе”, “Северной пчеле” и др. С 1816 года он стал членом Общества истории и древностей российских, в 1820-м его приняли в Общество любителей российской словесности. В своей лирике Нечаев противопоставлял культ “естественного” человека лицемерию блестящего, но холодного и расчетливого великосветского круга. В “Послании Леониду” он писал:

В тиши отрадной кабинета

Найдем забвенье зол в святом забвенье

света.

Свое жизненное кредо Нечаев сформулировал в послании “Одному молодому человеку”:

Другом будь великодушным,

Презирай в приязни лесть,

Нет чего — считай ненужным:

Будь доволен тем, что есть.

Не гоняйся ж за мечтами.

Почесть — прах, а слава — дым!

Будь их выше — не словами,

Делом то яви самим…

Однако у Нечаева была и другая, тайная жизнь. Он состоял в Союзе благоденствия, одной из первых декабристских организаций, и с увлечением распространял в Туле пропагандируемый декабристами опыт ланкастерской системы обучения простолюдинов. А вместе с тем внимательно приглядывался к своим новым знакомым с намерением создать местную ячейку Союза благоденствия. Открылось это гораздо позже и совершенно случайно. На следствии после подавления восстания декабристов никто из знакомых не упомянул его имени. Но когда в 1826 году правительство потребовало у служащих по ведомству Министерства народного просвещения подписку о непринадлежности к тайным обществам, то бывший тульский учитель Д. И. Альбицкий в неуместном порыве верноподданнического чистосердечия признался: “Сим объявляю о кратковременной прикосновенности моей к Союзу благоденствия, в который вступил членом в начале 1819 года по предложению бывшего тогда директором тульских училищ титулярного советника Степана Дмитриева, сына Нечаева”. По распоряжению шефа жандармов А. Х. Бенкендорфа полицейский агент отбыл в Тулу собирать сведения о Нечаеве. Но выяснил лишь, что тот пытался привлечь в тайную организацию тульского почтмейстера — и “ничего более узнать не мог”.

Право принимать новых членов в Союз благоденствия его Коренная управа давала тем, кто пользовался особым доверием. И хотя имя Нечаева среди участников поздних организаций, возникших после распада союза, не встречается, круг его знакомств с декабристами и теми, кто им сочувствовал, был весьма обширен. Он хорошо знал К. Ф. Рылеева, В. К. Кюхельбекера, А. А. Бестужева-Марлинского, Ф. Н. Глинку, А. И. Тургенева, А. С. Грибоедова, А. С. Пушкина, П. А. Вяземского, Е. А. Баратынского и других. В начале 1824 года Нечаев стал чиновником особых поручений при московском генерал-губернаторе Д. В. Голицыне и, поселившись в Москве, принимал активное участие в издании декабристских альманахов “Полярная звезда” и “Мнемозина”. В “Мнемозине” появилось стихотворение Нечаева “Заздравная песнь греков”. Увлеченный событиями греческого восстания против турецкого владычества, он прославлял тех, кто вступил в борьбу с “тиранством”. Но в контексте общественных настроений того времени поэтический рассказ об “истинных друзьях” Отчизны, мечтавших, что в скором времени “свободы песнь благословенна помчится по родным полям”, воспринимался современниками как завуалированный намек на политическую программу декабризма. Это к своим соотечественникам и единомышленникам обращался Нечаев в последней строфе:

Тогда мы братский круг составим

И, разогнав тиранства тень,

Отчизны светлый день прославим,

Как славим ныне дружбы день.

Читателям Нечаев был известен не только как поэт, но и как мастер афоризмов. В то время как официальные круги, упоенные победой над Наполеоном, превозносили царствование Александра I, Нечаев на страницах “Вестника Европы” выступал с ироничными высказываниями, отражавшими иную, не придворную точку зрения: “Земные величия совершенно подлежат общим законам оптики: чем далее мы от них, тем менее они нам кажутся”. Или: “Общество походит на театральную декорацию, которая только с известной точки зрения представляет приятную для взора гармонию”.

Сам Нечаев не стремился к литературной славе и не домогался известности. Гораздо более его привлекала деятельность, которая могла бы принести практическую общественную пользу. Благодаря его энергичным хлопотам в Москве были открыты Глазная больница и Работный дом. Когда же после подавления декабристского восстания Бенкендорф всерьез заинтересовался Нечаевым, чья-то неведомая благодетельная рука уберегла его от беды. Оказалось, что Степан Дмитриевич уже откомандирован в глухомань Пермской губернии в помощь графу А. Г. Строганову, проводившему там “по высочайшему повелению” ревизию по поводу волнений работных людей. Правда, от “всевидящего ока” тайной полиции не так легко было скрыться: за Нечаевым следили, возникли подозрения насчет его “неблагонадежности”. Однако он умел быть осторожным, недаром он говорил: “Есть люди, которые имеют редкую способность забывать вверенные им тайны из одного опасения — открыть их не у места”. Даже о том, что Нечаев встречался со ссыльным декабристом М. И. Пущиным, стало известно только из опубликованных на рубеже XIX–XX веков воспоминаний последнего, позднее в 1832 году Нечаеву пришлось давать объяснение, почему он не доложил по начальству об антиправительственном заговоре в Ирбите, о котором он якобы узнал во время ревизии. Но и тут Степан Дмитриевич сумел отговориться, что никаких крамольных слухов до него не доходило. Зато когда ревизия была закончена, Николай I получил докладную записку, составленную с удивительной смелостью. В то время как русское общество, потрясенное расправой с декабристами, испуганно притихло, в отчете звучали резкие фразы о пагубном “самовластии”, “произволе и тиранстве” местных властей, о “жалостном изнурении угнетенных крестьян” и т. д. Исследовательница С. Д. Мухина, анализируя текст отчета в статье “Современник декабристов С. Д. Нечаев” (“Вопросы истории”, 1983, № 10), пришла к выводу, что его составлял не А. Строганов. Он, по свидетельству современников, большей частью говорил и писал по-французски и потому не мог свободно беседовать с приказчиками и рабочими, дотошно вникая в подробности, описанные в отчете. Автор записки — Нечаев. Это к нему шли многочисленные жалобы, это он ездил по заводам, порой выполняя функции не только ревизора, но и следователя. Это он с бескомпромиссной решительностью разоблачал плутни хозяев и управляющих. А Строганов, знакомый Грибоедова и Муравьевых-Апостолов, прикрыл его своим именем.

В 1828 году Нечаев женился на дочери известного промышленника, Софье Сергеевне Мальцевой. Ее брат, И. С. Мальцев, был секретарем русской миссии в Тегеране, которую возглавлял А. С. Грибоедов, и один остался в живых после разгрома посольства. Благодаря дяде Софьи Сергеевны, обер-прокурору Синода С. П. Мещерскому, карьера Нечаева делает неожиданный поворот. Он поступает на службу в Синод, где ему поручают наблюдение за перестройкой зданий Синода и Сената в Петербурге. Работы придирчиво курировал сам Николай I. Для Нечаева сложность представляли не только личные контакты со своенравным, не терпящим противоречий императором, но и необходимость постоянно лазать по лесам грандиозной постройки, в то время как одна его нога, поврежденная в юности, не сгибалась в колене. Но и с этим заданием он успешно справился.

А в 1883 году Степан Дмитриевич сам стал обер-прокурором Синода. Его требовательность, прямота и независимость многим пришлись не по вкусу. Н. С. Лесков в очерке “Синодальные персоны” с иронией комментировал воспоминания секретаря Синода Ф. И. Исмаилова, который возмущался, что Нечаев по своему усмотрению мог изменять или вовсе отменять постановления Синода, казавшиеся ему несправедливыми, а при посещении Синода Николаем I не устроил императору подобающей пышно-подобострастной встречи. Пугали секретаря и резкие речи Нечаева, который открыто высказывал в Синоде негодование по поводу тотальной жандармской слежки в России, “подстрекая членов к неудовольствию”. По словам другого чиновника, Нечаев “положительно господствовал в Синоде и не церемонился с остальными его членами”. Он не терпел невежества, соединенного с тщеславным самомнением, которыми нередко отличались представители русского, особенно провинциального, духовенства. Зато всячески заботился о совершенствовании системы духовного образования и заботливо поддерживал начинания подвижников-просветителей. Начало службы Нечаева в Синоде уже знаменовалось необычным событием: он добился смещения иркутского архиепископа Иринея, человека грубого и властного. Ириной в бытность свою ректором Духовной семинарии в Кишиневе вместо попечения об улучшении обучения воспитанников писал доносы на М. Ф. Орлова, одного из лидеров декабристов, который запретил в своем полку телесные наказания и открыл для солдат ланкастерскую школу. В Иркутске от самодурных выходок Иринея страдали и священники, и паства. В конце концов он был лишен сана и сослан в монастырь. Став главой Синода, Степан Дмитриевич первым делом сменил управляющего Комиссией духовных училищ, привычно равнодушного к своему делу. В письме к ректору Киевской духовной академии Иннокентию 9 января 1833 года Нечаев признавался: “При множестве и разнообразии дел церковного управления мне остается весьма мало времени на любимую учебную часть, но я льщусь, что и для нее служба моя не совсем бесполезна”. В отличие от предыдущего обер-прокурора, Нечаев непременно самолично являлся на экзамены в Петербургскую духовную академию, контролируя качество знаний студентов и требуя, чтобы их учили не зубрить, а размышлять. Профессор академий Д. И. Ростиславов вспоминал, что Нечаев “не выказывал того благоговейного раболепства перед высшими духовными сановниками, какое замечалось в его предшественнике”. Чтобы избежать официальной церемонии лобзания митрополичьей длани, он дипломатично приезжал в академию с опозданием, когда уже шел экзамен. Но как только разносилась весть о его прибытии, отвечающие умолкали, академические начальники, бросив маститых преосвященных старцев, восседавших за экзаменационным столом, поспешно устремлялись в вестибюль встречать обер-прокурора. Ростиславов рассказывал: “Входит в залу Нечаев: разумеется, все встали; одетый в парадную форму, он медленно, важно, почти торжественно, хоть и прихрамывая на одну ногу, подходит к столу, за которым сидят члены Священного Синода, подставляет свою правую руку митрополитам и архиереям для получения благословения, но не целует ничьей благословляющей руки, раскланивается со студентами и садится в одном ряду с иерархами”. По сути, он сам вел экзамен, с вниманием выслушивая ответы и “предлагая вопросы студентам, особенно по истории”.

Несмотря на искреннюю религиозность, Степан Дмитриевич отличался широтой взглядов, не любил узкофанатического педантизма и порой изумлял своими поступками церковное окружение. Его знакомый М. В. Толстой писал, как однажды Нечаев с компанией друзей посетил Троице-Сергиеву лавру и находящийся близ нее Спасо-Вифаньевский монастырь. В зале семинарии его внимание привлек старинный орган, по преданию, подаренный лавре Г. А. Потемкиным. Нашли семинариста, умеющего играть на органе. Наслаждение необычной музыкой настолько увлекло всех присутствующих, что они, выстроившись парами, начали танцевать. В то самое время, как глава Синода посреди семинарской залы, прихрамывая, под звуки органа увлеченно выделывал па французской кадрили, дверь отворилась, и на пороге появился ректор семинарии “с заспанным лицом и всклокоченными волосами, в расстегнутом и неподпоясанном подряснике, в туфлях на босу ногу. Он сначала остолбенел, увидев танцующих, потом, всплеснув руками, воскликнул: “О Господа, какое безобразие! Какой неистовый соблазн!” И пустился бежать, чтобы не видеть греховного “разврата”. Нечаев только смеялся.

В 1819 году Степан Дмитриевич был посвящен в московскую масонскую ложу “Ищущих манны”. Это была одна из лож, служивших своеобразным прикрытием возникающим декабристским организациям. Характерно, что в это же время Нечаев вступил в Союз благоденствия. Впоследствии он посещая и ложу “Теоретического градуса”. Еще при Александре I общества масонов оказались под запретом, но тайком они продолжали действовать. И Нечаев, даже став обер-прокурором Синода, в 1830-е годы аккуратно присутствовал на годовых объединенных собраниях московских масонов. То, что он не порвал этих вдвойне опасных связей, свидетельствовало о прочности его оппозиционных настроений.

В 1836 году тяжело заболела Софья Сергеевна, и Нечаев вынужден был срочно выехать к жене, лечившейся на юге. Воспользовавшись его долговременным отсутствием, чиновники Синода начали интригу с целью смещения своего обер-прокурора. Но так как обвинить Нечаева в каких-либо упущениях по службе было невозможно, то, по рассказу Лескова, Синод отправил Николаю I прошение, в котором говорилось, “что настоящий обер-прокурор — человек обширных государственных способностей, что для него тесен круг деятельности в Синоде и что Синод всеподданнейше просит дать обер-прокурору другое назначение”. Так Нечаев оказался на службе в московском департаменте Сената.

В Москве он поселялся в доме своего шурина И. С. Мальцева. Безвременная кончина Софьи Сергеевны еще более сблизила их. Мальцев, не имевший семьи, завещал младшему сыну Нечаева Юрию все свое состояние. Впоследствии Юрий Степанович добился разрешения носить двойную фамилию Нечаев-Мальцев. В доме на Девичьем поле часто собирались московские литераторы: всех привлекало радушие хозяев, занимательные, остроумные беседы и непринужденное веселье, царившее на этих вечерах. Степан Дмитриевич по-прежнему живо интересовался литературой, искусством и наукой. Это он позаботился, чтобы в селе Авдотьино Бронницкого уезда на церкви, возле которой был похоронен всеми забытый просветитель XVIII века Н. И. Новиков, установили памятную доску. Но сам литературу оставил. Только иногда по старой памяти он писал стихами шуточные приглашения на обеды или послания своим друзьям. Те охотно прощали ему такую перемену, видя, что в качестве толкового и энергичного сенатора он приносит гораздо больше пользы, чем мог бы приносить, став второстепенным литератором. По инициативе Нечаева был организован специальный Комитет для помощи нищим. Во время эпидемии тифа в Москве при содействии комитета открыли лазарет для бедняков. Нечаев устроил в Москве общественные столы, раздававшие благотворительные обеды голодающим. Он сам ездил к местным тузам с просьбами поддержать деятельность комитета, и сила его красноречия делала чудеса. Некто Ахлебаев, человек богатый, но бездетный, свое состояние завещал комитету, и на эти средства была организована новая богадельня. Охотно помогал Нечаеву золотопромышленник П. В. Голубков, в юности сам очень бедствовавший и не утративший способность сочувствовать человеческому горю. Приятель Пушкина С. А. Соболевский в стихотворении, посвященном Нечаеву, писал:

В то время, как мы были юны,

Когда и ты юнее был,

Ты, вещий, ударяя в струны,

Нам души сильно шевелил <…>

Теперь, отстав от песней шумных,

Что так пленяли молодежь,

В премудром сонме старцев думных

Ты правосудие блюдешь;

И часто глас твой вдохновенный

За вдов, за нищих, за сирот

На истый путь сей клир священный

С пути раз думая влечет.

Лето Нечаев проводил обычно в Сторожеве. Он говорил: “Раб в обществе, человек становится царем в уединении”. Ему принадлежал и другой афоризм: “Уединение есть необходимый карантин для исцеления души от чумы большого света”. Земли Нечаева около Сторожева составляли часть знаменитого Куликова поля. Память о героических событиях Куликовской битвы волновала и увлекала Нечаева на протяжении всей его жизни. Он серьезно занялся историей и археологией, сам проводил раскопки, опубликовал ряд статей, стараясь привлечь внимание специалистов и общественности к полю древней русской славы. В статьях он пытался уточнить место и подробности битвы, рассказывал об археологических находках. В нечаевской усадьбе в Сторожеве возник первый музей, посвященный Куликовской битве. Вот как описывал его П. П. Семенов: “На стенах и столах обширной залы в два света находилось значительное собрание предметов, найденных нечаевскими крестьянами при распашке Куликова поля. Здесь были панцири, кольчуги, шлемы, мечи, копья, наперстные кресты, складни и т. д.”. Московским филиалом музея стали комнаты в доме на Девичьем поле.

Своей влюбленностью в русскую историю, своим благоговейным отношением к памятным событиям на Куликовом поле Нечаев заражал и друзей, и родных. Учитель тульской гимназии Ф. Г. Покровский в 1823 году издал историческое изыскание “Дмитрий Иванович Донской”. В посвящении, “с особенной благодарностью и уважением” адресованном Нечаеву, говорилось, что тот “способствовал к сочинению сей книги своими советами” и помог ее изданию. В 1833 году А. А. Бестужев-Марлинский сообщал Н. А. Полевому: “Вы пишете, что плакали, описывая Куликово побоище. Я берегу как святыню, кольцо, выкопанное из земли, утучненной сею битвой. Оно везде со мной, мне подарил его С. Нечаев”. Сын Степана Дмитриевича Юрий впоследствии выстроит в данковском селе Березовка храм в честь Дмитрия Донского. Эскизы для его росписи и внутреннего убранства будут сделаны В. М. Васнецовым. Еще во время службы в Туле Нечаев начал сбор пожертвований на монумент, который бы увековечил память о павших на Куликовом поле. В 1820 году в “Вестнике Европы” он делился с читателями: “…известный наш художник И. П. Мартос трудится теперь над проектом сего драгоценного для всех русских монумента”. Но вмешался министр народного просвещения и духовных дел А. Н. Голицын, который счел композицию Мартоса чересчур роскошной для провинциальной глубинки. Дело затянулось надолго. Только в 1850 году на Красном холме Куликова поля был открыт наконец долгожданный памятник — гранитный обелиск, сделанный по проекту А. П. Брюллова. Но Нечаев, вышедший в 1857 году в отставку и поселившийся в Сторожеве, мечтал уже о том, чтобы поставить на поле поминальный храм. И вновь начал хлопотать о сборе средств. Увидеть исполнение своих замыслов ему не удалось: весной 1860 года он скончался. Но его идея продолжала волновать умы русской общественности. Храм-памятник был все-таки возведен в 1913–1918 годах архитектором А. В. Щусевым.

Степана Дмитриевича Нечаева ценили люди самых разных жизненных позиций и убеждений: декабристы и московский митрополит Филарет, видные литераторы и крупные сановники (чиновник особых поручений при А. П. Ермолове в Грузии В. Ф. Тимковский, новороссийский и бессарабский генерал-губернатор М. С. Воронцов, министр народного просвещения А. Н. Голицын) и другие. Императрица Александра Федоровна дважды дарила ему бриллиантовые перстни “в знак всемилостивейшего внимания к трудам и усердию”. Вся жизнь и деятельность Нечаева вполне уложились в один из его собственных афоризмов: “…история добродетельного человека есть лучший ему панегирик”.

Степан Дмитриевич Нечаев

Степан Дмитриевич Нечаев (18 [29] июля 1792, Полибино, Данковский уезд, Рязанская губерния — 5 [17] сентября 1860, Сторожевая Слобода, Данковский уезд, Рязанская губерния), первый исследователь Куликова поля и организатор народного образования в Тульской губернии, бывший декабрист, обер-прокурор Синода

История добродетельного человека

«Земные величия совершенно подлежат общим законам оптики: чем далее мы от них, тем менее они нам кажутся». Опубликовать в популярных журналах это и другие подобные высказывания на фоне повсеместного восхваления Александра I за победу над Наполеоном мог только человек незаурядной смелости либо имеющий за спиной мощную поддержку.

У Степана Дмитриевича Нечаева (1792–1860) было и одно, и другое. И еще третье: изрядное богатство, прибавлявшее ему независимости. Отцу, предводителю дворянства Данковского уезда, – он был обязан не только обширными земельными угодьями на Рязанщине и в Епифанском уезде Тульской губернии, но и прекрасным домашним образованием. Юноша без проблем поступил в Московский университет, в 19 лет начал работать в Коллегии иностранных дел и вскоре стал переводчиком канцелярии рижского военного губернатора. С началом Отечественной войны 1812 года Нечаев занимался формированием народного ополчения во Владимире и Арзамасе. Воевать ему не позволяла больная с детства нога, не сгибавшаяся в колене, однако она не мешала ему подражать в своих стихах гусару и поэту Денису Давыдову.

После войны Нечаев вышел в отставку и уехал в свое Сторожевое – имение на Куликовом поле. Но через несколько лет в нем опять проснулся интерес к службе и общественной деятельности. Получив в 1817 году назначение директором училищ Тульской губернии, он с головой окунулся в эту работу. При Нечаеве в губернии появились сеть уездных и приходских училищ, школы для крестьян, ланкастерские школы взаимного обучения. Всего шесть лет проработал Нечаев в Туле, но многое успел сделать.

Вокруг 25-летнего энтузиаста народного образования сложился кружок близких по духу людей. Они занимались научными изысканиями, пытались возродить театр в Туле и выпускать местную газету, издавали книги и пробовали силы в литературе. Сам Нечаев публиковал стихи и заметки в столицах, его имя обрело литературную известность. Он вступил в Общество истории и древностей российских, Общество любителей российской словесности, масонскую ложу и – «Союз благоденствия», цель которого будущие декабристы видели в формировании общественного мнения как главной движущей силы преобразований в стране.

Нечаев много печатался в декабристских газетах и журналах, водил знакомство с Рылеевым и Кюхельбекером, Бестужевым-Марлинским и Глинкой, Грибоедовым и Пушкиным, Вяземским и Баратынским.

Расширению круга общения способствовал переход Степана Дмитриевича чиновником по особым поручениям при московском генерал-губернаторе.

После восстания декабристов жандармам стало известно о причастности Нечаева к «Союзу благоденствия», хотя арестованные его имя на допросах не называли. Но когда в 1826 году со служащих по ведомству народного просвещения взимались подписки об их непричастности к тайным обществам, тульский учитель Альбицкий признался: «Сим объявляю о кратковременной прикосновенности моей к Союзу благоденствия, в который вступил членом в начале 1819 года по предложению» Нечаева. Немедленно допросить Степана Дмитриевича жандармам не удалось – оказалось, он откомандирован в пермскую глухомань для помощи графу Строганову, который по высочайшему повелению разбирался там с волнениями работных людей. Направленный в Тулу агент выяснил, что Нечаев вроде бы вел с местным почтмейстером разговор о вступлении в тайную организацию, но «ничего более узнать не мог».

Учрежденный в Пермской губернии тайный надзор за подозреваемым веских улик тоже не добыл. Есть версия, что от сыщиков его прикрыл Строганов, заинтересованный в умном и деятельном помощнике. Да и сам Нечаев умел конспирироваться: даже о встрече его с ссыльным декабристом Пущиным, состоявшейся много лет спустя, стало известно лишь к концу века. «Есть люди, которые имеют редкую способность забывать вверенные им тайны из одного опасения – открыть их не у места», – говаривал Степан Дмитриевич.

В 36 лет Нечаев женился на дочери известного промышленника Сергея Мальцева. Брак сделал его еще богаче и упрочил положение в обществе. С подачи дяди жены – тогдашнего обер-прокурора Синода Степан Дмитриевич перешел в этот государственный орган, курирующий церковные дела и являющийся одним из высших в России. Ему поручили надзирать за перестройкой зданий Синода и Сената. Лазать по строительным лесам Нечаеву мешала больная нога, однако он мало считался с этим, проявляя обычную свою добросовестность.

Посмотреть на ход работ нередко наведывался Николай I. Ему лично Нечаев докладывал о состоянии дел и, видимо, понравился самодержцу, если тот согласился с последующим назначением Степана Дмитриевича в обер-прокуроры. «Лицо, стоявшее во главе такого учреждения, уже могло ставить себя на одну линию с министрами и помышлять о личном докладе у государя», – отмечал писатель Николай Лесков.

Человек прогрессивных взглядов, искренне – но без фанатизма – верующий, Степан Дмитриевич был принят иерархами Синода с неудовольствием. Одним из первых шагов Нечаева на этом посту стало смещение иркутского архиепископа Иринея, от самодурства которого страдали священники и паства. Обер-прокурор также сменил управляющего комиссией духовных училищ, являвшего многолетнее равнодушие к делу. Нечаев не стеснялся изменять и отменять постановления Синода, которые считал несправедливыми, открыто высказывался против тотальной жандармской слежки и решительно боролся с невежеством в духовной среде.

По словам одного из профессоров Петербургской духовной академии, Нечаев «не выказывал того благоговейного раболепства перед высшими духовными сановниками, какое замечалось в его предшественнике», и самолично экзаменовал студентов, «предлагая вопросы… особенно по истории».
Такой обер-прокурор «синоидальных персон», конечно, не устраивал. В этом плане показателен случай, рассказанный одним знакомым Нечаева. Как-то Степан Дмитриевич с друзьями посетил семинарию, которой в свое время граф Потемкин подарил орган: «Нашли семинариста, умеющего играть на органе. Наслаждение необычной музыкой настолько увлекло всех присутствующих, что они, выстроившись парами, начали танцевать. В то самое время, как глава Синода посреди семинарской залы, прихрамывая, под звуки органа увлеченно выделывал па французской кадрили, дверь отворилась, и на пороге появился ректор семинарии. Он сначала остолбенел, увидев танцующих, потом, всплеснув руками, воскликнул: «О Господи, какое безобразие! Какой неистовый соблазн!» И пустился бежать, чтобы не видеть греховного «разврата». Нечаев только смеялся».

В Синоде начались интриги, направленные на смещение обер-прокурора. Но обвинить его в упущениях по службе было невозможно. Поэтому, рассказывает Лесков, Синод подал Николаю I прошение, в котором говорилось, что настоящий обер-прокурор – человек обширных государственных способностей, для него тесен круг деятельности в Синоде и «Синод всеподданнейше просит дать обер-прокурору другое назначение». В итоге Нечаева отправили в московский департамент сената.

…Один из нечаевских афоризмов звучит так:

Правильность этого высказывания Степан Дмитриевич подтвердил всей своей жизнью.

Валерий РУДЕНКО