И.В. НЕМИРОВСКИЙ

ПУШКИН И П.Д. КИСЕЛЕВ

Павел Дмитриевич Киселев (1788—1872) принадлежит к числу тех современников поэта, которые вызывают к себе неизменный исследовательский интерес.1

На протяжении двух столь различных между собой эпох русской истории, какими были александровское и николаевское царствования, он не просто сохранил свое положение на самом верху имперской иерархии, но и не утерял при этом репутации прогрессивного политического деятеля. Причем мнение это разделяли не только бюрократы, но и многие декабристы.

Став в 1819 г. начальником штаба 2-й армии, Киселев сумел собрать вокруг себя блестящий коллектив помощников, в той или иной степени связанных с тайными обществами, куда входили П. И. Пестель, А. П. Юшневский, И. Г. Бурцев, Н. В. Басаргин, В. П. Ивашев, И. Б. Аврамов, П. В. Аврамов, А. А. Крюков, Н. А. Крюков, А. П. Барятинский, М. А. Фонвизин, Н. И. Комаров, Е. Е. Лагинов. Всего же под началом Киселева во 2-й армии служило 36 офицеров, вошедших в «Алфавит декабристов», составленный А. Д. Боровковым.

Не случайно среди декабристов активно обсуждалась возможность привлечения генерала (вместе с М. М. Сперанским, Н. И. Мордвиновым и А. П. Ермоловым) к работе Временного правительства, чья деятельность планировалась на переходный после восстания период.2

Служивший под непосредственным началом Киселева декабрист Басаргин вспоминал о творческой и доверительной атмосфере в штаб-квартире 2-й армии в Тульчине,3 а И. Д. Якушкин, рассказывая о том, как Пестель читал своему начальнику штаба выдержки из «Русской правды», прямо утверждал, что Киселев знал о существовании тайного общества и смотрел на его деятельность «сквозь пальцы».4 На фоне этого устойчиво положительного отношения к генералу со стороны декабристов как необъяснимое или по крайней мере проблемное выглядит отношение к нему со стороны Пушкина. И. П. Липранди, один из самых достоверных летописцев кишиневской жизни поэта, вспоминал: «Дуэль Киселева с Мордвиновым особенно занимала его (Пушкина. — И. Н.); в продолжение нескольких дней он ни о чем другом не говорил, выпытывая мнение других; что на чьей стороне более чести, кто оказал самоотвержения и т. п.? Он предпочитал поступок Н. И. Мордвинова как бригадного командира, вызвавшего начальника главного штаба, фаворита государя ‹...› Пушкин не переносил, как он говорил, „оскорбительной вежливости временщика, для которого нет ничего священного”».5

Дуэли Киселева с бригадным генералом Н. И. Мордвиновым, имевшей место в июне 1823 г., предшествовали весьма драматические обстоятельства: офицеры Одесского полка, недовольные своим командиром, подполковником Ярошевицким, решились на коллективную отставку. Чтобы спасти полк (ибо коллективная отставка была бы расценена как бунт), штабс-капитан Рубановский нанес Ярошевицкому оскорбление действием во время полкового смотра. Этот поступок стоил Рубановскому офицерского чина и свободы: он был сослан в Сибирь, на каторгу. Мордвинова же, как командира бригады, Киселев заставил уйти со службы, поскольку подозревал в том, что тот знал о «заговоре» офицеров, но не сообщил об этом начальству.

Пушкин (или Липранди) был не совсем прав, утверждая, что Киселев являлся начальником Мордвинова: к моменту дуэли последний был уже отставлен и вызывал начальника штаба 2-й армии как частное лицо.

Отношение поэта к Киселеву было сложным уже в петербургские годы. Их знакомство состоялось сразу после выпуска Пушкина из Лицея.6 Тогда генерал обещал ему свою протекцию при переводе в гвардию, но не сдержал своего обещания, по поводу чего Пушкин писал:

На генерала Киселева
  Не положу своих надежд,
  Он очень мил, о том ни слова,
  Он враг коварства и невежд;
  За шумным, медленным обедом
  Я рад сидеть его соседом,
  До ночи слушать рад его;
  Но он  придворный: обещанья
  Ему не стоят ничего.

(Орлову. 1819, II, 85)

Но, конечно, не это обстоятельство (или не только оно) формировало отношение Пушкина к Киселеву в последующие годы, хотя определение Киселева как «придворного», чьи обещания «не стоят ничего», близко к позднейшей оценке, данной Пушкиным генералу: «временщик, для которого нет ничего священного». Тем не менее современники донесли до нас сведения о спокойных и доброжелательных (по крайней мере внешне) беседах Пушкина с Киселевым в 1820—1821 гг., на основании чего Т. П. Ден совершенно необоснованно, с нашей точки зрения, сделал вывод о конфиденциальном характере этого общения.7 Во всяком случае, когда Киселев в своем известном исследователям письме М. Ф. Орлову писал о том, что его образ мыслей будет осужден некоторыми «пылкими учениками Лицея»,8 то, скорее всего, имел в виду именно Пушкина.

И все-таки при том, что холодность и известное недоверие между Киселевым и Пушкиным были, скорее всего, обоюдными, до июня 1823 г. поэт явно не выказывал своего отрицательного отношения к генералу.

Размышляя о том, чем была вызвана вспышка негодования Пушкина по отношению к начальнику штаба 2-й армии летом 1823 г., Л. П. Гроссман предположительно в качестве причины назвал увлечение (или даже серьезное чувство) женой Киселева, Софьей Станиславовной, урожденной Потоцкой.9

Софья Потоцкая — одна из нескольких кандидатур на «потаенную» (хотя и не настолько, чтобы об этом не догадывались пушкинисты) любовь Пушкина. Нам бы не хотелось углубляться в этот вопрос, заметим только, что знакомство Пушкина с Потоцкой-Киселевой С. С., начавшееся в Петербурге зимой 1818—1819 гг., благополучно продолжалось во время их встреч в Тульчине в 1821 г., между тем как резкое высказывание поэта о Киселеве имело место два года спустя.

Нам представляется, что ухудшение отношения Пушкина к Киселеву в тот момент (в середине 1823 г.) вызвано вполне определенными обстоятельствами, в первую очередь — следствием и процессом по делу близкого друга поэта, «первого декабриста» В. Ф. Раевского.

«Делу» Раевского посвящена значительная исследовательская литература,10 но роль Киселева прояснена в ней недостаточно. Так, главным обвинителем и человеком, инспирировавшим процесс, большинство современников и исследователей считали командира 6-го корпуса, входившего во 2-ю армию, генерала И. В. Сабанеева.11 В значительной степени это и было так, но за действиями Сабанеева во всех стадиях с начала тайного надзора, а затем следствия и суда над Раевским стоял Киселев.

Об этом свидетельствует прежде всего то, что именно начальник штаба 2-й армии стал первым, кто обратил внимание на деятельность Раевского. Так во всяком случае утверждал сам Киселев: «В истории Орлова я был первый, который устремил надзор Г. Сабанеева за майором Раевским, о коем слышал как о вольнодумце пылком и предприимчивом».12 В письме к дежурному генералу Главного штаба А. А. Закревскому Киселев относит начало надзора за Раевским к июлю 1821 г.13

Именно тогда во 2-й армии по инициативе Киселева была создана тайная полиция. В заметке «О предметах наблюдения для тайной полиции в армии» он так определил ее задачи: «Не существует ли между некоторыми из офицеров особой сходки, под названием клуба, ложи и проч.? — Вообще какой дух в полку и нет ли суждений о делах политических и правительства?.. Какие учебные заведения в полковых, ротных или эскадронных штабах; учреждены ли ланкастерские школы, какие в оных таблицы: печатныя или писанные и если писанные, то не имеют ли правил непозволительных».14

Все перечисленные в этой инструкции пункты имели отношение к Раевскому: он выступил в полку организатором подписного листа и своего рода дружеского общества, он язвительно и неосторожно высказывался о правительственных мерах и позволил себе с похвалой отозваться о восстании Семеновского полка, наконец, он, став во главе дивизионной ланкастерской школы взаимного обучения, использовал здесь не официально рекомендованные (печатные) таблицы, а рукописные (писанные) собственного сочинения и острой политической направленности. Все эти поступки Раевского породили целую серию доносов и послужили для его обвинения в ходе следствия.15

В конце декабря 1821—начале января 1822 г. Киселев разослал командирам своих корпусов, 6-го и 7-го, тайные циркуляры, где просил генералов Сабанеева и Рудзевича соответственно расследовать, не принадлежал ли кто-либо из их офицеров к масонским ложам. В ответе Сабанеева упоминался Раевский, посещавший собрания недавно закрытой ложи «Овидий».16 Ответ генерала Рудзевича не имеет прямого отношения к «делу Раевского», но все-таки стоит того, чтобы привести из него выдержку, поскольку по ней можно судить об отношении командира 7-го корпуса к начальнику штаба 2-й армии: «Относительно тайного письма вашего, на которое я сим отвечаю вам, — вам известны, любезнейший Павел Дмитриевич, все генералы и полковые командиры корпуса моего. Кажется от них нельзя ожидать, чтобы кто-то из них был главою Масонских лож... Однако мое подозрение падает только на Дрентельна одного и, как кажется мне, он действительно принадлежит к ложе Масонской — ибо умеет деньги выманивать от людей любящих их».17 Все письмо написано в таком слегка глумливом тоне. Дело в том, что Рудзевич, будучи старше чином и годами, не скрывал своего отношения к Киселеву как к выскочке. Важно и то, что на служебный запрос, посланный специальной почтой, Рудзевич отвечает нарочито приватным письмом. Сложные взаимоотношения между командиром 7-го корпуса и начальником штаба 2-й армии сыграют свою роль, когда встанет вопрос о том, где именно проходить суду и следствию по «делу Раевского».

Итак, вопреки устоявшемуся мнению, инициатором слежки за Раевским выступил не Сабанеев, а Киселев. Видимо, он и отдал приказ об аресте «первого декабриста». Здесь мы можем опереться на воспоминания самого Раевского, который в мемуарном очерке «Мой арест» так рассказывал о разговоре, произошедшем между генералом И. Н. Инзовым, выполнявшим в это время обязанности Новороссийского наместника, и Сабанеевым 5 января 1822 г.: «Сабанеев утверждал, что тебя непременно надо арестовать; наш Инзушко, ты знаешь, как он тебя любит, отстаивал тебя горою. Долго еще продолжался разговор, я многого не дослышал, но из последних слов Сабанеева ясно уразумел, что ему приказано, что ничего нельзя открыть, пока ты не арестован».18

Раевский передает обстоятельства этого эпизода со слов Пушкина, невольно подслушавшего разговор двух генералов. Обратим внимание на то, что Сабанеев не просто настаивает на аресте Раевского, но и ссылается на чью-то волю («ему приказано»). Только один человек мог приказать Сабанееву, им был Киселев. До более высокого начальства, т. е. в Петербург, дело дошло несколько позднее, уже после ареста Раевского. Слова о том, что «ничего нельзя открыть», пока не арестован Раевский, свидетельствуют о том, что надзор за «первым декабристом» уже велся, что подтверждается как перепиской Киселева с командованием 6-го корпуса,19 так и признанием генерала неизменному конфиденту, А. А. Закревскому: «Давно я имел под надзором некоего Раевского, майора 32 егерского полка, который известен мне вольнодумцем совершенно необузданным; нынче по согласию с Сабанеевым производится явное и тайное исследование всех его поступков, и, кажется, суда и ссылки ему не миновать».20

Наконец, когда уже после ареста Раевский выражает желание, чтобы следствие по его делу производилось не в 6-м корпусе (неприязнь Сабанеева к «первому декабристу» была общеизвестна), а в 7-м, и на это согласились и Рудзевич, и командующий армией Витгенштейн,21 Киселев умело и осторожно игнорирует решение своего командующего. В результате Раевский остается в штаб-квартире 6-го корпуса, в Тирасполе. И все потому, что Сабанеев действовал совершенно в духе получаемых им от Киселева инструкций, тогда как Рудзевич в силу своего неприязненного отношения к начальнику штаба вел бы следствие более самостоятельно.

После ареста «первого декабриста» и перемещения его в Тираспольскую крепость перед Киселевым встала нелегкая задача сузить следствие, по возможности исключив из него деятельность непосредственного начальника Раевского, Михаила Орлова.

Вместе с тем и речи не может идти о том, что командование 2-й армии каким-то образом пыталось скрыть расследование от вышестоящего начальства. Достаточно сказать, что к допросам было привлечено 50 офицеров и более 600 солдат;22 отменены знаменитые «приказы» Орлова по дивизии, а солдаты Охотского полка, выступившие на защиту своего достоинства и поддержанные в этом Орловым, подвергнуты публичной военной казни. Зачинщики забиты досмерти. Как следует из архивных документов, руководил казнью Киселев.23

При этом Киселев и подчиненные ему следователи оставили без внимания существование в 16-й дивизии отделения Союза Благоденствия, несмотря на то что буквально накануне ареста Раевского майор И. М. Юмин обратился к Сабанееву с признанием в своей принадлежности к Союзу,24 а спустя еще месяц в руки следствия попал список членов Союза Благоденствия, найденный во время обыска на квартире Раевского. Однако в число официальных документов эта бумага не попала, более того — посланный Сабанеевым в штаб 2-й армии Киселеву, список намеренно или случайно был передан последним И. Г. Бурцеву, адъютанту генерала, чье имя в списке фигурировало. История эта всплыла во время следствия по делу декабристов и доставила Киселеву много неприятностей.25

Это и дало основание позднейшим исследователям утверждать, что «он (Сабанеев. — И. Н.) упорно вел следствие по одному и очень узкому пути, концентрируя все внимание и обвинения вокруг самого Раевского, тщательно индивидуализируя его дело, ограничивается его пределами исключительно дисциплинарных поступков, не переводя в плоскость политическую».26 Однако обстоятельства расследования указывают на то, что именно Сабанеев не был склонен «сужать» дело Раевского и недооценивать значение существования отделения Союза Благоденствия в дивизии Орлова. Так, получив подписку Юмина о членстве, командир 6-го корпуса писал в штаб 2-й армии Киселеву: «Непенин сейчас отдал мне подписку на Союз. Как хотите, а Союз этот есть новость, в которую замешано много народу. Словом, Союз воняет заговором государственным».27 Это письмо было написано 2 марта 1822 г., когда следствие только начиналось; спустя несколько недель вопросы о принадлежности к Союзу были заданы Непенину28 и Юмину. Однако в дальнейшем следствие перестало этим интересоваться. Естественно встает вопрос: почему?

Впоследствии Раевский вспоминал, что «когда... еще производилось надо мною следствие, ко мне приезжал начальник штаба 2-й армии генерал Киселев. Он объявил мне, что государь император приказал возвратить мне шпагу, если я открою, какое тайное общество существует в России под названием „Союза Благоденствия”. Натурально, я отвечал ему, что „ничего не знаю. Но, если бы и знал, то самое предложение вашего превосходительства так оскорбительно, что я не решился бы открыть. Вы предлагаете мне шпагу за предательство?” Киселев несколько смешался. — „Так вы ничего не знаете?” — „Ничего...”».29 Видимо, об этом же эпизоде и, скорее всего, со слов самого Раевского (встреча «первого декабриста» с Киселевым проходила без свидетелей, даже конвой был выслан генералом) вспоминает один из свидетелей подполковник Ф. П. Радченко: «По прошествии нескольких недель генерал Киселев прибыл в город Тирасполь и, почти не выходя из коляски, отправился в крепость к майору Раевскому, вошедши в камеру его, он выслал внутренний караул. Киселев начал разговор свой обвинением Орлова. Казалось, сама добродетель боролась с деспотизмом. Ответы Раевского были коротки, но ясны: „Я не знаю, сказал он, виноват ли г-н Орлов или нет, но, кажется, до сих пор Вы казались быть ему другом. Я ничего прибавить к этому не имею, кроме того, что ежели бы действительно был виноват г-н Орлов, и тогда бы я не перестал уважать его”. Разговор об Орлове прекратился, Киселев сделал запрос об союзе. Ответ Раевского был для него столь неясен, что генерал Киселев решился требовать письменного объяснения по сему предмету ‹...›. Через два дня получен следующий ответ: „Я ничего не могу сказать о вопросе, который Вы мне сделали, ибо ничего не знаю о союзе”».30

Конфиденциальные посещения Киселевым Раевского в тираспольской крепости имели место дважды, 16 и 23 февраля 1822 г., т. е. сразу после ареста «первого декабриста», когда и были опрошены те, чьи имена «всплыли» в связи с Союзом: Юмин и Непенин. Поскольку последний сознался, что был принят в общество Ф. А. Бистремом, запрос был сделан и тому. Однако это были люди, за исключением умершего к этому моменту Бистрема, действительно находившиеся на периферии Союза Благоденствия, они ничего не могли о нем рассказать. Таким образом, расследование зашло в тупик, а Раевский, единственный, кто мог бы прояснить ситуацию, отказался давать какие-либо пояснения. Конфиденциальные посещения Киселева свидетельствуют, казалось бы, о том, что в этот момент декабрист стал испытывать определенное давление следствия. Реально все обстояло как раз наоборот: никакой ответ не устраивал генерала больше, чем фактическое обещание Раевского хранить молчание относительно деятельности Союза вообще и Михаила Орлова в частности. Об этом, помимо всего прочего, свидетельствует и то, что после последнего посещения Киселевым Раевского режим заключения «первого декабриста» был значительно смягчен. Все это, казалось бы, полностью повторяет сложившуюся в мемуаристике и отчасти в исследовательской литературе точку зрения о том, что Киселев, пусть ценой трагической судьбы Раевского, спас от разгрома Южное общество (фактически речь шла уже не о Союзе Благоденствия, распавшемся к началу 1821 г., а о новой тайной организации).

Анализ реальной ситуации 1821—1823 гг., сделанный видным историком общественного движения С. Н. Черновым, показал, что в этот период правительство приняло весьма активные меры с тем, чтобы не допустить распространения в армии новых идей: были удалены в отставку или же лишены командных постов офицеры, известные своим свободомыслием и желанием завоевать солдатские симпатии.31

Именно таким образом действовал Киселев: практически все офицеры, замешанные в «деле» Раевского, были удалены им со службы.

Особую проблему составляет отношение Киселева к генералу Орлову. Несомненно, что самим назначением на пост командира 16-й дивизии последний был во многом обязан начальнику штаба 2-й армии, другу, однополчанину (они вместе начинали службу в Кавалергардском полку) и до известной степени единомышленнику. Однако за те полтора года, в течение которых Орлов находился во главе дивизии, между друзьями выявились существенные разногласия, особенно обострившиеся после восстания Семеновского полка.32

Наибольшую тревогу начальника штаба 2-й армии вызывала просветительская деятельность командира 16-й дивизии среди нижних чинов. Именно апелляция Орлова к широкой солдатской массе, по мнению Киселева, и стала косвенной причиной беспорядков, имевших место в конце 1821 г. в Камчатском и Охотском полках 16-й дивизии. С этого времени, а именно с декабря 1821 г., Киселев стал осторожно, но настойчиво внушать командующему 2-й армии генералу Витгенштейну, что Орлов командовать дивизией не должен. При этом, будучи практически инициатором отставки Орлова, Киселев сумел остаться в тени и даже сохранил с Орловым внешне приятельские отношения, использовав действительно имевшие место разногласия между Орловым и генералом Сабанеевым.33 Правда и то, что на определенном этапе следствия Киселев с успехом защитил своего приятеля, сумев убедить правительство в том, что «цель, которую преследовал себе Орлов, несомненно есть цель похвальная: уничтожить варварство в управлении людьми — было всегда желание благомыслящих начальников, но с желанием сим надлежит сохранить дисциплину, и потому жестокость могла быть искореняемой постепенно, через посредство начальников, без участия в том нижних чинов, т. е. вынуждением скромности первых, а не дерзости последних. Способ им (Орловым. — И. Н.) принятый был совершенно противный, пагубные последствия показали оное».34

Несомненно, в действиях Киселева можно усмотреть определенную сословную стыдливость (не случайно Раевский отметил «смущение», с которым генерал предложил ему предательство). Начальник штаба 2-й армии вовсе не жаждал крови и в свободных разговорах со своими подчиненными мог сам высказать весьма смелые мысли (отсюда его репутация, вполне заслуженная, просвещенного человека). В то же время он безжалостно отставлял тех, кто, по его мнению, нарушал корпоративные принципы. «Удалите от военной службы тех, кто не действует по смыслу правительства, — писал Киселев А. А. Закревскому, они в английском клубе безопасны, а в полках чрезмерно вредны».35

Оценивая устойчивую репутацию генерала Киселева среди членов Южного общества как «прогрессиста», несмотря на ряд служебных репрессий, обрушенных им на свободомыслящих офицеров, хотелось бы отметить, что бо́льшая часть последних достаточно случайно примкнула к Союзу Благоденствия и никто из них (за исключением, может быть, М. Орлова) не был причастен к деятельности последующих тайных обществ. Это не означает, что их деятельность имела менее радикальный характер, чем деятельность тех, кто принадлежал к тайным обществам впоследствии. Более того, как например в случае с Раевским, они выступали гораздо более решительно и открыто, чем декабристы. Не случайно в истории движения этот период получил название «просветительского», что подразумевало отличия не только в тактике, но и в идеологии: просветители не были склонны заводить «секретнейшие союзы» и планировать военные перевороты, а обращались к солдатской массе непосредственно.36 Идеалом для них был не дворцовый переворот, как например 11 марта 1801 г., а революция в Испании, когда корпус, предводимый молодым офицером Риэгой, прошел по стране средь бела дня, без единого выстрела, радостно встречаемый населением. Так, когда Пушкин поздравил участника цареубийства генерала Д. П. Бологовского с годовщиной 11 марта, это было воспринято как величайшая бестактность (и Пушкин был вынужден объясняться).37 Между тем Раевский в дивизионной школе рассказывал о горячей встрече, устроенной Квироге жителями Мадрида.38

В общем же политические процессы начала 20-х гг. и более всего «дело Раевского» значительно способствовали тому, что дворянское освободительное движение в целом ушло в подполье. Правительство хорошо понимало опасность такого латентного развития дворянской оппозиционности и запрещало масонские ложи, заставляло чиновников и офицеров давать расписку в непринадлежности к тайным обществам и т. д.; одновременно спешно создавались различные тайные полиции в армии, в гвардии, в военных поселениях. Характерной фигурой русского общества стал тайный агент.

В подобном же духе действовал Киселев, но он был осторожным и умным исполнителем высочайшей воли, постоянно учитывающим общественное мнение. Безусловно, он дорожил своей репутацией, и большой политический процесс во 2-й армии был ему не нужен, поэтому он и вывел из-под удара М. Орлова и других офицеров 16-й дивизии. Тем бо́льшая тяжесть политических обвинений легла на одного Раевского: итоговые документы следствия рисуют его дерзким одиночкой, подстрекавшим солдат к мятежу.39

Первоначальный приговор Раевскому был весьма суров: расстрел. Однако после конфирмации он был, казалось, немотивированно смягчен: вменить в наказание годы, проведенные в крепости, и сослать в Соловецкий монастырь, не лишая чинов и дворянства.40 Несомненно, что своим непреклонным поведением Раевский сам определил оба приговора. Так, утверждая, что он действовал совершенно самостоятельно, и отказываясь давать показания против Орлова и других членов Союза Благоденствия, Раевский на себя принимал всю тяжесть возводимых на него обвинений. С другой стороны, его скромность несомненно устраивала Киселева и способствовала смягчению итоговых документов следствия.

Двойственное поведение Киселева в «деле Раевского» не укрылось от современников. С. И. Тургенев записывает в своем дневнике от 28 мая 1822 (со слов И. П. Липранди): «Раевский, о котором говорил с ним (И. П. Липранди. — И. Н.), тот самый Владимир Федосеевич, которого я и знал в пансионе. ‹...› Об обществе он ничего не слыхал; но подозревает многих в том, что они агенты Орлова в Армии. Что за агенство! и чьё!!! ‹...› Киселев, по словам Липранди, как начальник штаба мог успокоить бурю, но он приязнь свою с Орловым употребил во зло».41 С тревогой и недоверием следили за происходящим в Тирасполе тульчинские заговорщики, члены Южного общества. С. Г. Волконский подделал печать, чтобы иметь возможность распечатывать письма, посылаемые Сабанеевым Киселеву.42 Особенно же резко оценивал роль осведомленный лучше других и уже упомянутый нами аудитор Ф. П. Радченко: «Генерал Киселев, начальник штаба 2-й армии, здесь (в «деле Раевского». — И. Н.) показал недальновидность свою, ибо возбуждать неосновательные подозрения государя — значило не быть ему преданным и открывать средства к неправосудию, но так он обязан своим возвышением более стройной наружностью тела, приятностью лица и природными способностями ума, нежели опытом и познаниями, то опрометчивость и ошибка его извинительны. Но генерал Сабанеев уже 35 лет в службе, сделать этот проступок было весьма непростительно. Оба они весьма скоро опомнились и рассмотрели дело, узнали, что г-н Орлов совершенно прав и вместо поправления своей ошибки они решились оболгать и погубить Раевского, дабы оправдать себя в глазах государя. Какая адская политика! Политика, достойная веков Тиберия и Калигулы».43

Цитированная выше статья Ф. П. Радченко датируется концом 1823 г. В основе ее лежит знаменитый «Протест» В. Раевского, написанный в сентябре 1823 г., после того как следствие по его делу было закончено и он наконец получил в руки обвинительные документы. Исследователь творчества Раевского А. Г. Колесников высказал предположение о том, что «Протест» был адресован не только судебным властям и командованию 2-й армии, но и представлял собой своеобразный публицистический очерк самой широкой направленности, имевший целью познакомить публику с беззаконными, с точки зрения Раевского, действиями его судий и следователей.44 Возможно, что и написание статьи Радченко было инспирировано «первым декабристом». Именно в таких случаях он давал прочитывать, а иногда списывать свой «Протест».45

Стремление Раевского привлечь общественное внимание к собственной судьбе значительно облегчает решение вопроса, что именно Пушкин мог знать о «деле» первого декабриста.

В 1822—1823 гг. поэт общался со многими, прямо или косвенно причастными к процессу Раевского: П. С. Пущиным, А. Г. Непениным, И. П. Гамалеей, И. М. Юминым (предположительно) и, конечно же, с И. В. Сабанеевым и П. Д. Киселевым. Список этот далеко не полон, поскольку, как нам уже приходилось упоминать, к процессу было привлечено примерно 50 офицеров дивизии Орлова, расквартированной в Кишиневе. Вспомним также, что именно Пушкин был свидетелем разговора между Инзовым и Сабанеевым накануне ареста. Наконец, имя поэта встречается в переписке последнего с Киселевым: «В Кишиневской шайке, кроме известных Вам лиц, никого нет, но какую цель имеет сия шайка, еще не знаю. Пушкин, щенок, всем известный, во всем городе прославляет меня карбонарием и выставляет виною всех неустройств. Конечно, не без намерения, и я полагаю органом той же шайки».46

Трудно понять, что именно имел в виду здесь Сабанеев. Возможно, Пушкин распространял слух, инспирированный Раевским, о том, что император Александр не доверяет генералу, поскольку тот «доживши до седых волос... не видит, что у него в 16-й дивизии делается».47 Дело в том, что «первый декабрист» строил свою защиту на тонком понимании того, что многие действия Сабанеева могут выглядеть незаконными не только с точки зрения арестанта, но в глазах правительства; что, между прочим, и произошло, когда в 1827 г. специальная комиссия пересматривала «дело Раевского». Любопытно, что и тогда все обвинения в незаконных действиях были возложены только на одного Сабанеева, имя Киселева не было даже упомянуто.48

Наиболее информированным собеседником Пушкина был несомненно И. П. Липранди, выступивший посредником между поэтом и «первым декабристом» оба раза, когда последний адресовал Пушкину стихи. Получению же стихотворения «Певец в темнице» предшествовало свидание Липранди с Раевским на гласисе Тираспольской крепости без свидетелей.49

Основная тема стихотворения Раевского «Друзьям в Кишинев» — тема клеветы, предательства и лжесвидетельства: «Вам чужды темные угрозы, Как мрамор хладного суда, И не коснулась клевета До ваших дел и жизни тайной ‹...› И торжествующее мщенье, Склонясь бессовестным челом, Еще убийственным пером Не пишет вам определенья ‹...› Наемной лжи перед судом Я слышал глас косноязычный, И презрел вид ея двуличный».50

Исследователи стихотворения полагают, что в этом стихотворении Раевский описывает свое свидание с Киселевым в феврале 1822 г.: «С клятвопреступным торжеством, В пороках рабских закоснелый, Предатель черным языком Дерзнул вопрос мне сделать смелый. Но я замолк перед судом».51

Однако к подобной точке зрения следует относиться с осторожностью, поскольку предательским в деле Раевского было поведение не только Киселева. Ряд доносов предшествовал аресту «первого декабриста», неосторожность, возможно намеренная, лейтенанта Гамалеи привела к тому, что письмо «первого декабриста», адресованное полковнику Непенину, попало в руки Сабанеева. Шпионство и доносительство стали характернейшей чертой кишиневского быта. М. Орлов жаловался на это в письме к П. А. Вяземскому: «Сижу в безмолвии и не смею поверить непросвещенным цензорам те мысли, кои без страха и без всякого взыскания мог бы объявить самому начальству. Тут-то и вся беда. Донесения частных и подлых шпионов всегда более или менее позлащены клеветою. Их выгода явственна. От них требуются известия, и они места свои потеряли бы, ежели бы не доставляли каких-нибудь донесений».52

Естественно, что поднадзорный Пушкин должен был быть особенно осторожным в своей переписке с друзьями. Поэтому для передачи важных сведений он пользуется оказией. Так, например, чтобы сообщить о кишиневских делах Вяземскому в Москву в январе 1822 г., он посылает ему письмо через Липранди. Характерно, что оно содержит в себе характеристику последнего, указывающую на то, что ему можно доверять: «Он мне добрый приятель и (верная порука за честь и ум) не любим нашим правительством и в свою очередь не любит его» (XIII, 34). К Вяземскому же и тоже с оказией посылает Пушкин письмо и в конце 1822 г. На этот раз его везет в Москву К. А. Охотников, давно известный Вяземскому и также пользующийся безусловным доверием Пушкина («Охотников приехал? привез ли тебе письма и прочее?» — XIII, 61).

Только постоянным ощущением опасности, которое испытывал Пушкин в эти годы, можно объяснить обстоятельство, беспрецедентное в жизни поэта: в 1824 г., находясь в Тирасполе, Пушкин отказывается от свидания с Раевским. И притом, что с генералом Сабанеевым (от него и исходило это предложение) поэт совершенно помирился. Как показал ход дальнейших событий, осторожность поэта оказалась нелишней: в 1826 г. было проведено специальное расследование того, с кем именно встречался Раевский в период своего заточения,53 и Пушкин легко бы мог оказаться среди тех, кто был привлечен к следствию.

С Киселевым же Пушкин встретился уже в Одессе в конце 1823 г. К этому времени относится отзыв о поэте Н. В. Басаргина, адъютанта генерала: «В Одессе я встретил также нашего знаменитого поэта Пушкина. Он служил тогда в Бессарабии при ге-нер[але] Инзове. Я еще прежде этого имел случай видеть его в Тульчине у Киселева. Знаком я с ним не был, но в обществе раза три встречал. Как человек, он мне не понравился. Какое-то бретерство, suffisanse (высокомерие — франц.), и желание осмеять, уколоть других. Тогда же многие из знавших его говорили, что рано или поздно, а умереть ему на дуэли. В Кишиневе он имел несколько поединков».54

Н. Я. Эйдельман высказал предположение, что негативное отношение к Пушкину со стороны некоторых декабристов, знавших Пушкина на юге, было вызвано клеветой, которую распространял, возможно, А. Н. Раевский.55 Точка зрения уважаемого ученого безусловно имеет право на существование. Но отзыв Басаргина вряд ли определен чем-либо еще, кроме личного впечатления декабриста. Басаргин признается, что видел Пушкина у Киселева. Следовательно, именно в обществе «надменного временщика» поведение Пушкина отдавало бретерством и повышенным самолюбием — обратной стороной социальной незащищенности.

Заметим, что П. Д. Киселев был близким другом М. С. Воронцова, «полумилорда»; последний откровенно, вполне надеясь на сочувствие, делился планами удаления Пушкина из Одессы.56

Нам представляется, что Киселев и Воронцов в восприятии Пушкина принадлежали к одному типу государственного деятеля александровского царствования, отличительной чертой которого была лицемерная двойственность, выраженная, в частности, в форме «оскорбительной вежливости».

Интересно, что в таком же ключе Пушкин одно время был склонен воспринимать и самого императора Александра:

Таков и был сей властелин:
К противуречиям привычен,
В лице и в жизни арлекин.

(III, 206)

Одним из ключевых моментов творческой биографии поэта считается «психологический кризис 1822—1823 гг.». Так пушкинисты называют тяжелое настроение поэта, ознаменованное созданием нескольких стихотворных отрывков крайне пессимистического звучания — послания В. Ф. Раевскому «Бывало в сладком ослепленье...», «Демон», «Свободы сеятель пустынный...».57

К числу факторов, определивших это настроение, исследователи обычно относят наступление политической реакции в России и в Европе. Называют, конечно, и процесс Раевского. Вполне принимая подобную точку зрения, нам хотелось бы отметить, что кризис 1823 г., осложненный конфессиональным нигилизмом, имел не только социальный характер. Конечно, одной из его составляющих стало убеждение Пушкина в том, что «Народы тишины хотят И долго их ярем не треснет», но не менее того Пушкин разуверился в разумной и доброй основе человеческой природы, «человек везде тиран иль льстец Иль предрассудков раб послушный» — эти строчки отчетливо прочитываются в черновике послания, которое М. А. Цявловский атрибутировал как стихотворное обращение к В. Ф. Раевскому в ответ на его стихи, адресованные Пушкину.58

Именно с поэтического обращения к Раевскому эта строка начинает своеобразное путешествие по пушкинскому творчеству, постепенно усиливаясь в своем творческом звучании. В стихотворении «Мое беспечное незнанье Лукавый демон возмутил...» ее пессимизм приобрел характер почти универсальный: «И взор я бросил на людей, Увидел их надменных, низких, Жестоких ветреных судей, Глупцов, всегда злодейству близких» (II, 293).

Несомненно, что знакомство с П. Д. Киселевым, с человеком, для которого «не было ничего священного», по выражению Пушкина, во многом определило этот вывод.

Сноски:

1 См.: Заблоцкий-Десятовский А. П. П. Д. Киселев и его время. СПб., 1882. Т. 1—4; Дружинин Н. М. Государственные крестьяне и реформа П. Д. Киселева. М.; Л., 1946. Т. 1—2, Семенова А. В. Начальник штаба 2-й армии // Семенова А. В. Временное революционное правительство в планах декабристов М., 1982. С. 142—176; Гордин Я. А. Судьба генерала Киселева // Гордин Я. А. Право на поединок. Л., 1989. С. 56—74, 412—431.

2 См.: Семенова А. В. Начальник штаба 2-й армии.

3 Басаргин Н. В. Воспоминания, рассказы, статьи. Иркутск, 1988. С. 58—59.

4 Якушкин И. Д. Записки. М., 1951. С. 39.

5 Липранди И. П. Из дневника и воспоминаний // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1985. Т. 1. С. 345.

6  Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. М., 1988. С. 58.

7 Ден Т. П. Пушкин в Тульчине // Пушкин. Исследования и материалы. М.; Л., 1956. Т. I. С. 223—224.

8 Цит. по: Милютин Д. А. П. Д. Киселев и М. Ф. Орлов в 1819—1820 гг. // Русская старина. 1887. Июль. С. 231.

9 Гроссман Л. П. У истоков «Бахчисарайского фонтана» // Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1960. Т. III. С. 65—66.

10 См. обзор литературы во вступительной статье А. А. Бергман и Е. П. Федосеевой «Владимир Федосеевич Раевский» (В. Ф. Раевский. Материалы о жизни и революционной деятельности: В 2 т. Иркутск, 1980. Т. I. С. 5—7). Далее Раевский, с указанием тома римской цифрой, страницы — арабской.

11 Наиболее полно эта точка зрения выражена в работе М. К. Азадовского: Азадовский М. К. Воспоминания В. Ф. Раевского // Литературное наследство Т. 60. Кн. 1. С. 58; перепечатано: Азадовский М. К. Страницы истории декабризма. [Иркутск], 1992. Т. 2. С. 237—285.

12 Киселев П. Д. Записка о декабристах // РО ИРЛИ, ф. 143, № 29.6.135. Прилож. 2, л. 1 об.

13 См.: Заблоцкий-Десятовский А. П. П. Д. Киселев и его время. Т. 1. С. 96.

14 Киселев П. Д. Заметки о предметах наблюдения для тайной полиции // РГИА, ф. 958, оп. 1, № 619, л. 1 об.

15 См.: Определение комиссии военного суда, образованной при корпусной квартире 6-го пехотного корпуса, о майоре 32-го егерского полка В. Ф. Раевском: Раевский, I, 339—342.

16 См. письмо Сабанеева Киселеву от конца декабря 1821 г. (Раевский, I, 158—159).

17 Письмо А. Я. Рудзевича П. Д. Киселеву // РО ИРЛИ, ф. 143, № 29.69.102, л. 38 об.

18 Раевский, II, 309.

19 Раевский, I, 148—160.

20 Цит. по: Заблоцкий-Десятовский А. П. П. Д. Киселев и его время. Т. 1. С. 158.

21 См.: Раевский, I, 179, 183, 185.

22 Там же. С. 36.

23 См.: РГИА, ф. 1018 (П. Е. Щеголева). Документы, относящиеся к служебной деятельности П. Д. Киселева во 2-й армии.

24 Раевский, I, 30.

25 См.: Восстание декабристов. М., 1954. Т. 10. С. 64; Т. 11. С. 125; М., 1969. Т. 12. С. 196; а также см.: Нечкина М. В. Движение декабристов. М., 1955, Т. 1. С. 367—368 (здесь приведены показания самого И. Г. Бурцева). Объяснения Киселева см.: Заблоцкий-Десятовский А. П. П. Д. Киселев и его время. Т. 4. С. 38.

26 Азадовский М. К. Воспоминания В. Ф. Раевского (предисловие) // Литературное наследство. Т. 60. Кн. 1. С. 58.

27 Раевский, I, 187.

28 Там же. С. 267—269.

29 Раевский, II, 377—378.

30 Радченко Ф. П. Дело Раевского // Раевский, II, 99.

31 Чернов С. Н. У истоков русского освободительного движения. Саратов, 1960. С. 416.

32 См.: Ланда С. С. О некоторых особенностях формирования революционной идеологии в России // Пушкин и его время. Л., 1962. С. 140—150.

33 Раевский, I, 395.

34 РГВИА, ВУА, № 28.

35 Заблоцкий-Десятовский А. П. П. Д. Киселев и его время. Т. I. С. 159.

36 См.: Лотман Ю. М. Отражение этики и тактики революционной борьбы в русской литературе конца XVIII века // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Тарту, 1965. Вып. 167.

37 Липранди И. П. Из дневника и воспоминаний. С. 315.

38 Раевский, I, 357.

39 Там же. С. 343—345.

40 Там же. С. 251 и след.

41 Тургенев С. И. Дневник // РО ИРЛИ, ф. 309, № 23, л. 46—46 об.

42 Восстание декабристов. Т. 10. С. 156.

43 Раевский, II, 102.

44 Колесников А. Г. В. Ф. Раевский о положении в царской армии накануне восстания декабристов // Филологические этюды. Русская литература. Р/Дон, 1971. С. 5—27.

45 См. об этом: Бейсов П. С. Дело Мозевского // Пушкинский юбилейный сборник. Ульяновск, 1949. С. 58—74.

46 Раевский, I, 164.

47 Раевский, II, 96.

48 Там же. С. 251—287.

49 Липранди И. П. Из дневника и воспоминаний. С. 342. Очень может быть, что при написании «Записок» память несколько изменила И. П. Липранди. Он упоминает о двух посланиях Раевского, адресованных Пушкину. Первое, «Певец в темнице», Пушкин получил в середине 1822 г., второе было передано ему значительно позже, по словам Липранди, уже в Одессе, следовательно, не ранее лета 1823 г. Между тем в июне 1822 г. Раевский закончил и послал в Кишинев свое стихотворение «Друзьям в Кишинев». Послание «Певец в темнице», действительно адресованное преимущественно Пушкину, было закончено им позднее. Следовательно, в середине 1822 г. Липранди передал поэту не «Певца в темнице», а стихотворение «Друзьям в Кишинев». В ином случае остается предположить, что в Одессе Липранди передал Пушкину какое-то третье стихотворение Раевского, нам неизвестное, на что нет никаких указаний ни в воспоминаниях Раевского, ни в его хорошо сохранившемся поэтическом наследии. Правда, рассказывая о реакции поэта на послание Раевского, Липранди цитирует (вернее, заставляет это делать Пушкина) строки именно из «Певца в темнице». Остается предположить, что при написании «Записок» мемуарист перепутал очередность стихотворений.

50 Раевский, I, 192.

51 Там же.

52 Орлов М. Ф. Письмо П. А. Вяземскому от 25 ноября 1821 г. из Кишинева // Орлов М. Ф. Капитуляция Парижа. Политические сочинения. Письма. М., 1963. С. 235.

53 Раевский, II, 115—159.

54 Басаргин Н. В. Воспоминания, рассказы, статьи. С. 68.

55 Эйдельман Н. Я. Пушкин и декабристы. М., 1979. С. 158.

56 Сиверс А. А. Письмо гр. М. С. Воронцова П. Д. Киселеву (с отзывом о Пушкине) от 6 марта 1824 // Пушкин и его современники. Л., 1928. Вып. 37. С. 140 (оригинал по-французски — с. 137).

57 См.: Медведева И. Н. Пушкинская элегия 1820-х годов и «Демон» // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1941. Т. 6. С. 51—71; Вацуро В. Э. К генезису пушкинского «Демона» // Сравнительное изучение литератур. Л., 1976. С. 253.

58 Существует давняя полемика по поводу этих строк между Б. В. Томашевским и Ю. Г. Оксманом. Ю. Г. Оксман отрицает наличие в рукописи слова «человек», считая его конъектурой Б. В. Томашевского. Недавно точку зрения Ю. Г. Оксмана поддержал В. В. Пугачев. Он также утверждает, что слова «человек» в послании нет (Пугачев В. В. О полемике вокруг пушкинского послания В. Ф. Раевскому. К спорам о пушкинском понимании нравственной сущности человека // Проблемы истории культуры, литературы, социально-экономической мысли. Саратов, 1988. С. 166). Эта полемика представляется нам основанной на недоразумении: слово «человек» есть в черновике пушкинского послания.

Могила П.Д. Киселёва на кладбище Донского монастыря в Москве.