А.Е. Махов.
«Опасение верности» (Салтыкова (Дельвиг) Софья).
Открыты шея, грудь и вьюга ей в лицо!
Но бури севера не вредны русской розе,
Как жарко поцелуй пылает на морозе!
Как дева русская свежа в пыли снегов!
И Девы-Розы пьем дыханье —
Быть может — полное Чумы!
Все вышеприведенные восклицания —
А.С.Пушкина
Конечно, действие истинно русского романа должно разворачиваться зимой — все в порядке, так оно и происходит. Градус романа низкий, вполне минусовой: кульминация его приходится на эротические игры в чуткий мороз под медвежьей шкурой, что придает нашему и без того мрачноватому герою зловещее сходство с локисом (что поделаешь: где зима, там и славянский фольклор!.. шкура, кстати, — бывают нестранные сближения — пушкинская: Вульф то ли незадолго до, то ли сразу после приключения поменялся с Пушкиным шубами, приплатив 75 рублей).
....Градус романа минусовой — и если средневековые филологи справедливо нас учат об аллегории, скрытой за всякой буквальностью (Littera gesta docet, quid credes allegoria; любовь ведь как-то мистически связана с восхождением от конкретного к абстрактному, от вещи к символу), то никуда нам не уйти и от банальной, аллегории мороза — вот она уже скучает в дверях.
Итак, мороз чувств и чувственности — мороз любви. Как ни странно, наш герой — для Вересаева, биографа Пушкина, гнусный развратник, для Пушкина милый ученик в любовной науке, для одной простодушной девочки, наблюдавшей за забавами Пушкина-Вульфа в Тверской губернии, «Алексей Николаевич Вульф, который любил влюблять в себя молоденьких барышень и мучить их» , — наш герой, однажды, за шахматной доской, поразивший Пушкина мрачным (и, как оказалось, точным) предсказанием чумной эпидемии (не сетуй, читатель, что рядом с любовью туг же появились мороз и чума — мотивы лучше сразу завязать в тугой узел, чтобы Эроту, наглому распускателю завязок, было над чем потрудиться), — словом, этот наш вроде как бы российский Казанова, в своем дневнике подаривший нам «целое откровение для истории чувства и чувствен¬ности среднего русского дворянства 1820-30-х годов» (еще один биограф, Щеголев), чувственностью, по собственным признаниям, не отличался. «Я слишком рассудителен и холоден, чтобы питать безнадежные чувства», ? пишет он в одном месте ; «не имею с природы пылких страстей», — признается в другом месте ; самой Анне Петровне Керн лишь иногда удавалось «возбудить мою холодную и вялую чувственность» . Любуясь, сравнивал себя — строкой Языкова — с волною: «Горит, блестит, но холодна!» .
А поскольку нас, адептов восхождения к Абсолютному Эросу, интересует не сам Вульф, а русская любовь как таковая (пусть в ее частном проявлении), то придется признать, что дневники Вульфа — этот первый скандально-откровенный «памятник русской чувственности» — вроде бы фиксируют отсутствие таковой.
Вот первая оригинальная черта русской любви, как она явлена у Вульфа. Но что в таком случае вместо чувственности? Помещик Вульф (со всей его пресловутой откровенностью) хозяйничает на задворках биографий русских поэтов каким-то мрачным демоном обладания. Если Пушкин по поводу Анны Керн создал этакий эталон поэтической сублимации, где в гладкой стене абстрактных формул, наваленных как попало («гений», «чудный», «чистый», «настало», «явилась» и т.п.), лишь совсем уж помешавшийся краевед будет безуспешно искать биографическую скважину, — то Вульф ее имел, о чем и сообщает простодушно. Если Пушкин воспел дикую красу своих калмычек и нечитание ими «Сен-Мара», — то Вульф своих калмычек (в его случае — молдаванок, полячек) имея, в чем расписывается. Если в Софье Салтыковой счастливый барон Дельвиг обрел ту «милую деву», что «все искал душою я», а Плетнев в чопорном сонете назвал ее «душистой лилией», то Вульф (собственные слова) «не имел ее совершенно потому, что не хотел». Если Пушкин забавлялся куртуазной игрой с Лизой Полторацкой — то Вульф ее имел; если Пушкин обессмертил Сашу Осипову в неприступно-безжалостной (сжальтесь!) Алине, — то Вульф ее имел; если Пушкин суеверно боготворил в Наталье Гончаровой мадонну, — то Вульф... не пугайся, читатель! Просто наш герой, похоже, не сомневался, что получил бы от Пушкина нечто с надписью «Победителю-ученику...» (и так далее), если бы захотел, — во всяком случае, сестре Анне он пишет с явным сознанием своих выдающихся возможностей, стесненных лишь обяза¬тельствами дружбы: «... я не столько нетерпелив видеть Госпожу Пушкину, потому что я себя изведал — и смиряюсь» .
Имение есть сущность Вульфа — подлинного русского помещика. Волею судеб заброшенный в украинско-бессарабские степи, наш унтер-офицер Гусарского принца Оранского полка, удаленный от женщин (а «женщины — все еще главный и почти единственный двигатель души моей» ), оказывается перед экзистенциальной дилеммой: «Быть или иметь?» Проводя все свое время в обществе какой-то жалкой и к тому же в силу обстоятельств недоступной ему трактирщицы, Вульф находит ответ на этот вопрос. Быть... конечно, быть! Но как? Не просто быть, а быть с... с кем бы вы думали? Ответ целиком так хорош, что его стоит выделить курсивом: «Меня томит желание быть с женщинами, если нельзя их иметь»
Кажется, в полной мере своей страсти (если туг можно говорить о страсти — но заметил же сам Вульф: «страсти мои вещественны») Вульф отдался лишь выйдя в отставку и уединившись в своем имении (читатель, смотри не только под ноги, но и вверх: туг над буквальностями понаразвешаны метафоры). «Последние 40 лет жизни А.Н.Вульфа прошли очень однообразно в заботах о хозяйстве», — замечает биограф ; да, внешне все выглядело прозаично: Вульф приводит в порядок запущенное поместье, создает молочный и сыроваренный заводы — при этом становится крайне скуп, вызывая у новой тригорской молодежи смех жалкими клячами своей повозки и колпаковидной черной фуражкой; питается, как злословили, лишь рыбой, им самим же пойманной в пруду… Его (и пушкинские) пассии, кажется, от него не отставали: вот Анна Ивановна Колзакова (урожденная Бегичева), предмет юношеского увлечения, просит в 1858 году у Вульфа совета: не обратить ли ей свое хозяйство из трехпольного в четырехпольное или лучше в пятипольное... Хозяйственная наука вытеснила любовную? Не так просто. В одном месте «Дневников» Вульф описывает гаремные наклонности своего дяди Ивана Ивановича, и не подозревая при этом, что предсказывает собственное будущее: до нас дошло достоверное предание о том, что в Малинниках Вульф устроил гарем из 12 крепостных девушек, а также присвоил себе «право первой ночи». При этом так и остался холостяком.
Не правда ли, образцовый пример восхождения чувства к Эросу ? как таковому — Эросу обладания? Вульф хотел (когда действительно хотел) иметь женщин, но в глаголе «иметь» от частого употребления может и стереться переходность, и вот наш герой уже просто хочет иметь, и он имеет в своем имении все, что можно иметь.
Вульф хотел иметь женщин, но боялся, как огня, их верности. Нельзя иметь то, что тебе верно (наверно, потому, что верное тебе уже само тебя имеет). Об этом он написал сам с поразительной прямотой (оботри ниже, в тексте дневника).
И при всем при этом благодетельная основа русской любви — «мысль семейная» — все же имеет к Вульфу-холостяку самое прямое отношение. Вот что, пожалуй, особенно резко отличает Вульфа от Казановы западного типа! Что может быть парадоксальнее в любовных похождениях, чем упорная верность родовому гнезду? — но именно таковы похождения Вульфа. Достаточно сказать, что Елизавета Петровна Полторацкая и Анна Петровна Керн — сестры, дочери Петра Марковича Полторацкого и Екатерины Ивановны Вульф, родной тетки Вульфа.
Любопытно, что это свойство Вульфа служило поводом частых упреков со стороны родственниц, которых тревожила маниакальная вульфова верность «своим», и Вульфу приходилось оправдываться перед сестрой Анной: «Я готов сделать обет никогда не молиться родным божествам, но виноват ли я, когда я нахожу в одной то, а в другой другое любви достойным?»
Ничто не помогало: вне контакта с «родной кровью» Вульф словно бы лишался ореола обольстителя. «Самонадеянности я столько потерял, что даже и с женщинами я застенчив до юношеской стыдливости», — записывает он в дневнике во враля своего прозябания в далекой степной деревне .
Феномен вульфовой любовной семейности — не в самом факте любви к сестрам, но скорее в странной путанице, которая возникла между эротическими и братско-сестринскими отношениями. Анна Петровна Керн, любовница Вульфа, в каком-то другом плане все-таки оставалась для него сестрой, что позволяло им свободно откровенничать друг с другом насчет своих любовных похождений на стороне; под старость их отношения приняли чисто семейственный облик — в поздних письмах Анна Петровна называет Вульфа «мой верный друг и моя всегдашняя опора» . И напротив, испытывая к родной своей сестре Анне чисто родственные чувства, Вульф в куртуазной своей щедрости все-таки договаривается до желания расцеловать «твои ручки, даже ножки — от восторга…» '
Получается, что Вульф хотел иметь лишь то, чем был. Чем был он сам или что было им самим — свой род, свою кровь. Вновь и вновь возвращался он «к себе в своих» — и умер, и похоронен там же, где родился.
Стало быть, быть...
КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ
Поздняя осень в Петербурге, 1828 год. Вульф готовится к поступлению на военную службу. Здесь же две его любовницы — сестры Полторацкие: Лиза и Анна (в замужестве Керн). Лиза испытывает к Вульфу сильное и мучительное чувство; отношения с Анной носят, напротив, взаимно легкомысленный характер. В конце сентября Лиза, полная недобрых предчувствий, уезжает в имение отца в Тверскую губернию. Анна Петровна живет в одном доме с семьей Дельвигов (Загородный проспект, участок дома №1, дом снесен в 1986 году), куда Вульф наведывается весьма часто и начинает приударять за женой Дельвига, Софьей Михайловной, продолжая и интимную связь с Анной Керн.
Декабрь ? начало января 1829 года Вульф проводит в Тверской губернии, где происходит неприятная сцена с Лизой, прослышавшей о его петербургских похождениях.
В январе того же года Вульф возвращается в Петербург, его отношения с Софьей и Анной продолжаются в том же духе. Наконец, в феврале 1829 года он отправляется в действующую армию (шла русско-турецкая война).
А.Н.Вульф. Из дневников 1828-1830 гг.
20-26 сентября 1828г... Разлука близкая с Лизою заставляла меня тоже чаще с нею быть. Справедливо она жаловалась на мою холодность и прощала ее; любовь всегда снисходительна, легко верит тому, что желает, а самолюбие помогает нам обманывать себя. — Мне хочется кинуть суетное желание нравиться женщинам: это слишком жестокая забава; ради одного времени, которое на нее тратишь, уже вредна она, не упоминая душевного спокойствия, которое она может погубить. 25 вечером я простился с матерью и с нею, поехавшей вместе отсюда. Я ни за что не хотел бы в другой раз в жизни быть столь же счастливым, как был. ? Занимаясь женщиной, несравненно более страдаешь, чем бываешь счастлив. — Не знаю, буду ли я иметь силы вперед отказаться от желания быть любимым и от чувственных наслаждений, но хотел бы никогда не входить в искушение. — Если бы можно было возвратить ей спокойствие! Может быть, это большое незнание женщин — опасение их верности, но одна такая такая возможность мне страшна.
14 октября …вечер провел с Дельвигом и Пушкиным. Говорили об том и другом, а в особенности об Баратынском и Грибоедова комедии Горе от ума, в которой барон, несправедливо, не находит никакого достоинства.
В 10 часов ушли они ужинать, а я остался с Анной Петровной и баронессою . Она лежала на кровати, я лег к ее ногам и ласкал их. Анна Петровна была за перегородкою; наконец вышла на минуту, и Софья подала мне руку. Я осыпал ее поцелуями, говорил, что я счастлив, счастлив, как тогда, как в первый раз целовал эту руку. ? Я не думала, чтобы она для вас имела такую цену, — сказала она, поцеловав меня в голову. Я все еще держал руку, трепетавшую под моими лобзаниями; не в силах выдержать мой взгляд, она закрыла лицо. Давно безделица меня столько не счастливила, ? но зашумело платье, и Анна Петровна взошла.
18 октября. Поутру я зашел к Анне Петровне и нашел там, как обыкновенно, Софью. В это время к ней кто-то приехал, ей должно было уйти, но она обещала возвратиться. Анна Петровна тоже уехала, и я остался чинить перья для Софьи; она не обманула и скоро возвратилась. Таким образом были мы наедине, исключая несносной девки, пришедшей качать ребенка. Я, как почти всегда в таких случаях, не знал, что говорить, она, кажется, не менее моего была в замешательстве, и видимо мы не знали оба, с чего начать, — вдруг явился тут Пушкин. Я почти был рад такому вмешательству. Он пошутил, поправил несколько стихов, которые он отдает в Северные Цветы, и уехал. Мы начали дружно говорить об нем; она уверяла, что его только издали любит, а не вблизи; я удивлялся и защищал; наконец она, приняв одно общее мнение его об женщинах за упрек ей, заплакала, говоря, что это ей тем больнее, что она его заслуживает.
Странное было для меня положение быть наедине с женщиной, в которую я должен быть влюблен, плачущею о прежних своих грехах. Но она вдруг перестала, извинилась передо мною, и мы как-то ощупью на истинный путь напали; она просила меня переменить обращение с нею и не стараться казаться ей влюбленным, когда я такой не есть, ? тогда нам будет обоим легче, мы не будем принуждены в обращении друг с другом, и хотела, чтобы я просто полюбил ее как друга.
Внутренно я радовался! такому предложению и согласен был с нею, но невозможно было ей это сказать: я остался при прежнем мнении моем, что ее люблю, что мое обращение непринужденно с ней, что оно естественно и иначе быть не может, согласясь, впрочем, стараться быть иначе с нею. Я поспешил уйти, во-первых, чтобы прервать разговор, который клонился не в мою пользу, и чтобы не дождаться прихода мужа. Я даже отказался от обеда на ее приглашение, ибо я точно боюсь подозрения барона: я не верю ему.
Вечером я нашел ее опять там же. Анна Петровна заснула, и мы остались одни: я, не теряя времени, заметил ей, что все ею поутру сказанное несправедливо, ибо основано на ложном мнении, что ее не люблю; она отвечала, написав Баратынского стихи: не соблазняй меня, я не могу любить, ты только кровь волнуешь во мне ; я жаловался на то, что она винила меня в своей вине; она мне предложила дружбу; я отвечал, что та не существует между мужчиною и женщиною, да и ее бы столь же скоро прошла, как и любовь, ибо, когда я первой не мог удержать за собою, то невозможно заслужить и последнюю. — Что же вы чувствуете к Анне Петровне, когда не верите в дружбу, — написала опять она; — и это следствие любви — отвечал я — ее ко мне! И я остановился, не имея духа ей сказать «люблю»: c’est l’amour — вырвалось у меня. Она стала упрекать, что я все твержу свое, и слова мне, как в стену горох, и писала, что я должен быть ей другом без других намерений и требований, и тогда она тем более будет меня любить, чем лучше я стану себя вести с нею. Довольный вообще такими условиями, которые я мог толковать всегда в свою пользу и не исполнять, когда невыгодны они, я спешил ее оставить, опасаясь прихода мужа. На прощанье я опять завладел рукою, хотел поцеловать ее, но встретил ее большие глаза, которые должны были остановить дерзкого, — это меня позабавило: я отвечал насмешливо — нежным взором, как бы веселясь слабостью ее и своей собственной невредимостью.
21 октября .... Вечер я был у барона, который спрашивал, не подрался ли я с его женой, что так давно у него не был.
23 октября. ...Анна Петровна сказала мне, что вчера поутру у ней было сильное беспокойство: ей казалося чувствовать последствия нашей дружбы. Мне это было неприятно и вместе радостно: неприятно ради ее, потому что тем бы она опять приведена была в затруднительное положение, а мне радостно, как удостоверение в моих способностях физических. — Но, кажется, она обманулась.
24 ноября…После обеда, когда началось смеркаться, во время, называемое между собакой и волком, я сидел у Анны Петровны подле Софьи; целуя ее руку, благодарил я за наслаждение, которым она меня дарит, награждает за мое доброе поведение; она уверяла, что этому она не причиною, и что я не заслуживаю награды, ибо я не таков, каковым должен быть; потом смеялась надо мною, что я верно сделал завоевание дочери моего хозяина, и говорила que je suis seduisant, в чем я никак не соглашался; она вообще, кажется, была в волнении.
7 ноября... Ночь была, кроме маленького ветра, прекрасная; на чистом темно-синем небе высоко стоял месяц, резкие, не длинные тени домов лежали на чистой и яркой белизне снега и делили улицы на две половины; черта, их разделявшая, тянулась то ровная, то уступами, сообразуясь с неровной высотой зданий.
— Я, Анна Петровна и Софья Михайловна поехали кататься, — легко скользили сани по уезжанной уже улице, следы полозьев ярко блестели в лучах месяца и параллельно тянулись за санями, летел брызгами мелкий снег из-под копыт лошади, и два столба пара клубились из ее ноздрей; много саней видно было на Невском проспекте: иные постепенно перегоняли нас, другие также отставали, изредка лихой извозчик или купец быстро мчались мимо на рысаках, когорте, казалось, неслись не по воле правящих ими, а как будто закусив удила. — Катание было весьма приятное, холод как-то живил и веселил чувства...
— Остальной вечер я просидел у ног Софьи на полу; она была довольно нежна и пела все: «Не искушай меня без нужды возвратом нежности твоей» еtс.
24 ноября. ... Софья упрекала меня в нежности к ней — и была со мною еще нежнее прежнего, чесночный дух (третьего дня она с мужем много его ела) не отнимал более ничего от сладости поцелуев, — она сидела у фортепиано, и стоя перед нею на колене, мне ловко было ее обнимать, тогда когда ее рука окружала мою шею... Так наша воля слаба, наши намерения противоречат словам, — после каждого поцелуя она закрывала лицо и страдала от того, что сделала и что готова была снова повторить, — я молчал, не смел не только утешать или разуверять, но даже говорить: оставлял ее и бегал по комнате. Надо кончать наслаждаться, забыв все, или совсем не искушать себя напрасно.
28 ноября. Петр Маркович у меня остановился; к нему сегодня приходила Анна Петровна, но, не застав его дома, мы были одни. Это дало мне случай ее жестоко обмануть (la rater ); мне самому досаднее было, чем ей, потому что я уверил ее, что я ранее….., а в самом деле не то было, я увидел себя несамостоятельным: это досадно и моему самолюбию убийственно. — Но зато вечером мне удалось так, как еще никогда не удавалось. — Софья была тоже довольно нежна, но не хотела меня поцеловать.
4 декабря. Вечером я танцевал у Шахматова. (...) Вальсируя с одною роскошною, хорошо сотворенною и молодою вдовою, которая и лицом не дурна, я заметил, что в это время можно сильно действовать на чувственность женщины, устремляя на нее свою волю. Она в невольное пришла смятение, когда мерно, сладострастно вертяся, я глядел на нее, как бы глазами желая перелить негу моих чувств: я буду делать опыты, особенно с женщинами горячего темперамента.
29 декабря 1829 г . Сарыкиой . — Выезд из Петербурга 15 декабря 1828 г .
(...)... простившись очень нежно с Анной Петровной и с Софьей Михайловной, а с бароном очень дружественно (он рад был, что сбывает с рук опасного друга и от того только смеялся над нежностями его жены со мною), я уехал в очень хорошем расположении духа. ...Одна только встреча с Лизой меня тревожила.
Лиза. Вот история моей связи с ней. За год ровно, день почти в день (я приехал в Петербург 17 декабря 1827) перед сим, приехав в Петербург кандидатом успехов вообще в обществе и, особенно в любви, по слуху, не видев еще Лизу, я решился ее избрать предметом моего первого волокитства: как двоюродная сестра, она имела все права на это. (...) Родство, короткая связь с сестрой ее, способность всякий день ее видеть, — все обещало мне успех. Сначала он мне даже показался скорым, ибо уже во второй день нашего знакомства, вообще видев ее только несколько часов, я вечером, обнимая ее, лежавшую на кровати, хотел уже брать с нее первую дань любви, однако не успел: она не дала себя поцеловать.
2 января 1830г. Софья Михайловна Дельвиг. Между тем я познакомился в эти же дни, и у них же, с общей их приятельницей Софьей Михайловной Дельвиг, молодою, очень миленькою женщиною лет 20. С первого дня нашего знакомства показывала она мне очень явно свою благосклонность... Рассудив, что, по дружбе ее с Анной Петровной, и по разным слухам, она не должна быть весьма строгих правил, что связь с женщиною гораздо выгоднее, нежели с девушкою, решился я ее предпочесть, тем более, что, не начав с нею пустыми нежностями, я должен был надеяться скоро дойти до сущного. (...) Но неожиданно все расстроилось. Муж ее, движимый, кажется, ревностью не ко мне одному, принял поручение ехать на следствие в дальнюю губернию и через месяц нашего знакомства увез мою красавицу. — Разлученный таким образом, по-видимому, надолго с предметом моего почитания..., не нашел я никого другого, кроме Лизы, кем можно бы было с успехом заняться. (...) После двухмесячных постоянных трудов, снискав сперва привязанность, как к брату, потом дружбу, наконец я принудил сознаться в любви ко мне. — Довольно забавно, что, познакомившись короче, я с нею бился об заклад, что она в меня влюбится.
Не стану описывать, как с этих пор возрастала ее любовь ко мне до страсти, как совершенно предалась она мне, со всем пламенем чувств и воображения, и как с тех пор любовью ко мне дышала. Любить меня было ее единственное занятие, исполнять мои желания — ее блаженство; быть со мною — все, чего она желала. — И эти пламенные чувства остались безответными! Они только согревали мои холодные пока чувства. Напрасно я искал в душе упоения! одна чувственность говорила. — Проводя с нею наедине целые дни (Анна Петровна была все больна), я провел ее постепенно через все наслаждения чувственности, которые только представляются роскошному воображению, однако, не касаяся девственности. Это было в моей власти, и надобно было всю холодность моего рассудка, чтобы в пылу восторгов не переступить границу, — ибо она сама кажется желала быть совершенно моею, и, вопреки моим уверениям, считала себя такою.
После первого времени беззаботных наслаждений, когда с удовлетворенной чувственностью и с прошедшей приманкой новизны я точно стал холоднее, она стала замечать, что не столько любима, сколько она думала и сколько заслуживает. С этих пор она много страдала и, кажется, всякий день более любила. Хоть и удавалось мне ее разуверять, но не на долго; холодность моя становилась слишком явною. — Я сам страдал душевно, слишком поздно раскаивался; справедливые ее упреки раздирали мне душу. Приближавшийся ее отьезд с отцом умножал еще более ее страдания — и любовь. Это время было для нас обоих ужасное. —Наконец роковая минута настала, расстроенное ее здоровье кажется изнемогало от душевной скорби. Без слез, рыдая, холодные и бледные уста замирали на моих, она едва имела силы дойти до кареты... Ужасные минуты! Ее слезы въелись мне в душу.
С моей матерью и сестрой поехала она в Тверь, где имела еще огорчение узнать мои прежние любовные проказы, и некоторые современные. Несмотря на все это, мне легко было в письмах ее разуверить, — как не поверить тому, чего желаешь! Ответы ее были нежнее чем когда-либо. — В таких обстоятельствах встреча моя с нею опять очень меня беспокоила.
Встреча с Лизой. На третий день моего приезда в Старицу приехала, наконец, и Лиза с отцом... Из саней вышедши, она прямо пошла наверх во второй этаж, где жили, по тесноте, все молодые девушки, до 10 всех на все, в двух маленьких комнатах, под предлогом переодевания. Я оставался внизу, надеясь, что присутствие публики избавит меня от трогательных сцен свиданья: слез, обмороков и т.п. Ошибся я: без них не обошлось. (...) Взойдя на половину лестницы, я увидел наверху оной Лизу, ожидающую меня, окруженную всем чином молодых дев. Недовольный блистательным таким приемом, еще увеличивавшим затруднительно мое положе¬ние, сказал я, не помню что-то, долженствовавшее выразить обыкновенное удовольствие встречи, и стал за нею, как бы желая дать проход всему народу, стоявшему у лестницы вероятно для того, чтобы сойти с нее. От этих ли слов, или от встречи просто, или от чего другого, не знаю, но красавица моя упала в обморок, в руки шедшего за мною Ивана Петровича , который, вскинув ее на мощные плечи, понес до ближайшей постели. Быть причиною и зрителем всего этого было мне весьма неприятно. Понемногу она пришла в себя: когда очутилась на постели, мы, оставшись втроем с Сашей, успокоили ее немного.
(...) Я уверил ее, что люблю, а она была нежнее, чем когда-либо; только я не был в духе пользоваться этой нежностью. (...)
Положение мое в отношении с красавицей было весьма затруднительно. Несмотря на 3-х месячную разлуку с Лизой, я не мог себя принудить быть с ней таким же, как прежде» — очарование исчезло. Наружное же внимание я должен был иметь к ней, чтобы не вовсе растерзать душу, кроме того уже много страдавшую от меня. Столько, однако, власти над собой я не имел, чтобы для нее отказаться от удовольствия волочиться за другими. Таким образом мы мучили друг друга.
Отьезд Лизы. 2 января 1829. Давно уже Петр Маркович собирался ехать в Малинники, — наступил, наконец, решительный день. Хотя через Сашу и объявляла Лиза, что меня больше не любит, просила, чтобы я сжег ее письма и т.п., но когда мы оставались наедине, то она также твердила про свою любовь, искала моей, как и прежде. Не стану говорить про слезы этой второй разлуки —Mon Ange!! были последние ее слова, когда она садилась в кибитку! — Что она теперь зовет ли меня, любит ли? — Бедная, лучше бы ей было меня забыть или разлюбить...
С ее отъезда я имел более свободы кокетничать, но не имел более успеха.
Сарыкиой, 20 февраля 1830 г . (Вульф вспоминает о событиях января 1829 г ., после возвращения его из тверских имений в Петербург). Здесь зато любовные дела мои шли гораздо успешнее: Софья становилась с каждым днем нежнее, пламеннее, и ревность мужа, казалось, усиливала ее чувства. Совершенно от меня зависело увенчать его чело, но его самого я слишком много любил, чтобы так поступить с ним. Я ограничился наслаждением вечера, которые я просиживал почти наедине с ней (Анна Петровна сидела больше с Алексан¬дром Ивановичем Дельвигом , юношей, начинавшим за ней волочиться), проводить в разговоре пламенным языком сладострастных осязаний .
В прежнюю мою бытность в Петербурге еще собирались мы ехать за город кататься, но все по различным причинам день ото дня откладывали гуляние. Наконец назначили день не настоящего катанья, а только пробы, «пример парада», как говорил барон, и на двух лихих тройках, из которых на одну сел барон, Сомов, Анна Петровна и я, а на другую Софья, Щастный (молодой поэт) и Александр Иванович. — Я, чтобы избежать подозрения, не хотел сесть с моей красавицей.
Красный кабачок искони славился своими вафлями (...) — Нельзя нам было тоже не помянуть старину и не сделать честь достопримечательности места. Поужинав вафлями, мы отправились в обратный путь. — Софьи и мое тайное желание исполнилось: я сел с нею, третьим же был Сомов, — нельзя лучшего, безвреднейшего товарища было пожелать. Он начал рассказами про дачи, мимо которых мы мчались (слишком скоро), занимать нас, весьма кстати, потому что мне было совсем не до разговора. Ветер и клоками падающий снег заставил каждого более закутывать нос, чем смотреть около себя. Я воспользовался этим: как будто от непогоды покрыл я и соседку моею широкой медвежьей шубой, так что она очутилась в моих обьятиях, — но и это не удовлетворило меня, — должно быть извлечь всю возможную пользу из счастливого случая... Ах, если б знал почтенный Орест Михайлович, что подле него делалось, и как слушали его описания садов, которые мелькали мимо нас.
С этого гулянья Софья совершенно предалась своей временной страсти и, почти забывая приличия, давала волю своим чувствам, которыми никогда, к несчастью, не училась она управлять. Мы не упускали ни одной удобной минуты для наслаждения, — с женщиной труден только первый шаг, а потом она сама почти предупреждает роскошное воображение, всегда жаждущее нового сладострастия, Я не имел ее совершенно потому, что не хотел, — совесть не позволяла мне поступить так с человеком, каков барон, но несколько вечеров провел я наедине с нею (за Анной Петровной в другой комнате обыкновенно волочилен Александр Иванович Дельвиг), где я истощил мое воображение, придумывая новые....
18 августа 1830 г . Сквира. (Вульф вспоминает о своем прощании с Софьей при отъезде из Петербурга в Тверскую губернию, а оттуда — в действующую армию 7 февраля 1829 г .).
В назначенное время я нашел мою неутешную красавицу, и мне чрезвычайно тяжело было видеть страдания женщины, которые ничем я не в силах был облегчить: — Вдруг, совсем неожиданно, зашел муж к Анне Петровне и очень был удивлен меня еще раз встретить; к счастью, у меня был предлог — неожиданный приезд в Петербург дяди Петра Ивановича со всем его семейством, который и послужил благовидной причиной моей остановки. — После его ухода настала решительная минута прощанья; что я в продолжении оного чувствовал, страдал, — рассказать невозможно. Видеть женщину милую на коленях перед собой, изнемогающую от страсти, раздирающей ей душу, и в исступлений чувств, судорожными объятиями желающую удержать того, который бежит на край света, и чувствовать свою вину перед ней — есть наказание самое жестокое для легкомысленного волокиты. Вырвавшись из объятий, я побежал от нее, не внимая ее словам, призывавшим меня, когда я уже вышел из комнаты и побежал к саням, как будто бы гонимый огнем и мечом, и только тогда успокоился, когда был далеко от знаменитой мне Владимирской улицы.
Вместо эпилога:
«Болдинская осень» Вульфа.
Холера шла на Россию с юга, и Вульф встретился с нею годом раньше Пушкина ? где-то в Бессарабии, в деревне некрасовцев ? потомков донских казаков, участников Булавинского восстания, ушедших после поражения на юг.
11 ноября 1829 г . День за днем проходят однообразно и незаметно... Прошлого года в это время я читал Смитта и Манзони описания чумы, восхищался ужасами оной, а теперь сам остерегаюсь ее (…). У зараженного болезнь начинается сперва головною болью, потом с ним делается жар, тошноты, наконец открываются на теле пятна или желваки (бубоны): тут обыкновенно человек умирает; примеры весьма редки, чтобы люди выздоравливали. Что делают мои красавицы теперь, вспоминают ли своего холодного обожателя? и подозревают ли они соблазнителя своего в чумной деревне, в одной хате с некрасовской семьею и полдесятком гусар, судьба отмщает их. Если не все, то некоторые верно часто обо мне вспоминают. Лиза, я уверен, еще любит меня, и если я возвращусь когда-нибудь в Россию, то ее первую я вероятно увижу...
Саша всегда меня будет одинаково любить, как и Анна Петровна,
Софья, кажется, так же скоро меня разлюбила, как и полюбила.
Опубл.: Апокриф: Культурологический журнал. №3. 1990
Воспоминания К.Е.Синициной. ? Цит. по: Колосов В. А. С. Пушкин в Тверской губернии в 1827 году. Тверь, 1888. С. 11.
А.Н.Вульф. Дневники. 1827- 1842. М ., 1929. С.438.
Там же. С. 351.
Там же. С. 195.
Письмо к сестре Анне от 26 февраля 1830 г . ? Пушкин и его современники. Вып.I. СПб., 1906. С. 90
Письмо от 20 января 1831 г . ? Там же. С. 93.
Дневники. С. 375-376.
Там же. С. 304.
М.Л.Гофман. ? Пушкин и его современники. Вып. 21-22. С.VI.
Пушкин и его современники. Вып. 21-22. С. 169.
Пушкин и его современники. Выпю 21-22. С. 256.
Пушкин и его современники. Вып.I. С.81.
Дневники. С. 271.
Пушкин и его современники. Вып.I. С. 74.
Там же. С. 103.
баронесса — Софья Михайловна Дельвиг, урожденная Салтыкова (1806-1888). Жена А.А.Дельвига с 30 октября 1825 г . Вот как пишет о ней барон Андрей Иванович Дельвиг (двоюродный брат поэта): «Она была очень добрая женщина, очень миловидная, симпатичная, прекрасно образованная, но чрезвычайно вспыльчивая, так что часто делала такие сцены своему мужу, что их можно было выносить только при его хладнокровии. Она много оживляла общество, у них собиравшееся» (Дельвиг А.И. Полвека русской жизни. Воспоминания. М.-Л., 1930.т.1,с.71).
С.М.Дельвиг перефразирует «Разуверение» («Не искушай меня без нужды») Баратынского.
Оплошать с ней, потерпеть с ней неудачу.
Начиная отсюда, записи принимают ретроспективный характер: Вульф вспоминает события конца 1828 ? начала 1829 гг., уже находясь в действующей армии (он участвовал в русско-турецкой войне 1828-29 гг.). Сарыкей ? ныне город в Румынии между Тулчей и Баьадагом
И.П.Вульф ? двоюродный брат А.Н.Вульфа.
П.М.Полторацкий ? отец Лизы Полторацкой и А.П.Керн.
Саша ? Александра Ивановна Осипова, в замужестве Беклешова, падчерица П.А.Осиповой (матери А.Н.Вульфа), любовница Вульфа.
Двоюродный брат Антона Дельвига.
Парафраза стихотворения Баратынского «Сердечным нежным» (1825): И сладострастных осязаний.
