ВОСПОМИНАНИЯ КНЯЖНЫ ВАРВАРЫ НИКОЛАЕВНЫ РЕПНИНОЙ

(1808—1839)

В составе архива Орловых — Репниных — Волконских — Кривцовых, хранящегося в рукописных фондах Государственного Литературного музея, есть воспоминания княжны Варвары Николаевны Репниной. Они были написаны по-французски в 1880—1889 гг. Это две тетради, переписанные набело (Фонд 1. Опись 2. Дела 17 и 18).

Записки В. Н. Репниной представляют собой довольно подробную семейную хронику от ее детских лет до 1839 г. В ней описывается жизнь княжны и всей ее знаменитой и многочисленной родни как в России, так и во время ее частых заграничных путешествий.

Автор рукописи — фрейлина княжна Варвара Николаевна Репнина (1808—1891) хорошо знакома литературоведам и историкам по ее воспоминаниям о Н. В. Гоголе и по ее переписке с Т. Г. Шевченко. Соседство этих двух великих имен говорит о незаурядности личности Варвары Николаевны, одной из выдающихся русских женщин XIX века. Она была не лишена литературного таланта и печаталась под псевдонимом «Лизварская». Широко известна была В. Н. Репнина и своей благотворительностью, дверь ее дома всегда была широко открыта для всех бедных и страждущих. Граф С. Д. Шереметев, приходившийся Варваре Николаевне троюродным братом, в своих воспоминаниях писал: «В ней было что-то кипучее, пламенное и отзывчивое на всякое доброе дело. <...>Потребность не бездействовать и постоянно делать добро, доискиваться до нужды и по-евангельски приходить к ней на помощь — вот отличительная черта Варвары Николаевны.»*

Свои воспоминания В. Н. Репнина посвятила внучатой племяннице — Елизавете Николаевне Орловой (1861—1940) — личности также примечательной. Она была внучкой декабриста М. Ф. Орлова и близкой родственницей декабристов С. Г. Волконского и С. И. Кривцова. Е. Н. Орлова обладала демократическими взглядами и все свои силы и время (как и ее «бабушка» В. Н. Репнина) посвящала делам благотворительности. Она первой в России начала вывозить на дачи детей московской бедноты; она организовала «Комиссию домашнего чтения», которая высылала требуемые книги людям, жаждущим знания, но не имеющим возможности поступить в учебные заведения. Наконец, она воспитывала в своем доме более 10 девочек-сирот. Хорошо знавший Е. Н. Орлову пианист А. Б. Гольденвейзер так писал о ней: «Елизавета Николаевна на всю жизнь осталась старой девицей. Все свои средства она почти целиком отдавала на воспитание девочек-сирот. Они жили в полном довольстве, учились и все вышли в люди.<...> Елизавета Николаевна была человеком незаурядным. Не отличаясь особенно глубоким умом, это была очень тонкая, деликатная натура, в лучшем смысле слова — аристократическая. Орлова обладала недюжинным художественным дарованием. <...> После революции, когда от ее богатства ничего не осталось, она стала работать как художник-профессионал — преподавала в одной из художественных школ Москвы и давала частные уроки живописи».

Как уже говорилось, воспоминания написаны по-французски с вкраплением некоторых слов на русском языке. При публикации перевода слова, написанные по-русски, выделены курсивом, сохранены авторские подчеркивания. В публикации использованы изобразительные материалы из архива Репниных, хранящегося в Государственном Литературном музее.

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ, ПОСВЯЩЕННЫЕ ЛИЛИ ОРЛОВОЙ

1880 ГОД

ТОМ ПЕРВЫЙ

Дорогая Лили1, на днях мне пришло на ум записать для тебя мои отрывочные воспоминания: те, что остались в моей памяти, и те, что мне довелось услышать. Начну с моего рождения. Сама я не сильна в хронологии, но мое второе «я», всегда столь склонное мне льстить, сохранило в памяти рассказ о моем рождении. Я родилась в Москве в Лефортове в загородном доме моих родителей2, находившемся рядом с прекрасным домом с садом, который принадлежал моему деду3 с материнской стороны.

У нас тоже был дом с красивым садом, там в 1816 году, когда родилась моя сестра Лили4 — твоя бабушка, была прелестная купа дубов, выросших из желудей, которые мой отец посадил в день рождения своего первенца, названного Василием5, родившегося в 1806 году, 20 июля. Вот и пошли отрывочные воспоминания: я собиралась рассказать тебе о своем рождении, а оказалась в тени Васиных дубов. Вернемся к моей персоне. Я родилась в 1808 году, 19 июля, в пять часов утра; от этого, полагаю, моя склонность к теплу и свету. Я неоднократно слышала, как мадемуазель Генриетта Калам6, гувернантка моей матери, рассказывала, что 19 июля 1808 года мой отец, со слезами на глазах, вошел к моей тетушке, маминой сестре, которая жила у моих родителей и тогда звалась Катенькой, а позже стала графиней Екатериной Алексеевной Уваровой7, и объявил ей, а также находившейся рядом мадемуазель Калам, о моем рождении; волнение отца было вызвано тем, что моя мать очень мучилась при моем рождении. Когда моей тетушке и мадемуазель Калам позволили на меня взглянуть, то последняя, много лет спустя вспоминая эту минуту, говорила мне: «Кто бы мог сказать, что это крошечное существо, такое худенькое и смуглое, станет моим ангелом-утешителем».

 

Моя мать кормила меня сама, как и моего брата; но когда мне было шесть месяцев, у нее сделалась лихорадка, молоко пропало, и пришлось воспользоваться козой; от этого, как говорил отец, у меня манера подпрыгивать. Но мне не понравилась пища, которой снабжала меня моя рогатая кормилица, потому что я всегда не любила молоко, а козье особенно. И вот мне опять придется перескочить на несколько лет вперед. Десяти лет я была маленькая и тощая, как щепка, и мама́ нашла полезным поить меня, сразу по пробуждении, парным козьим молоком, в него добавляли ложку рома. Однажды утром, когда на мое счастье брат вошел вместе с мама́ в мою комнату, я более, чем обычно, чувствовала отвращение к молоку и не пожелала его пить. Тогда мама́, после всяческих уговоров, хотела меня шлепнуть. Я извивалась, как червяк, чтобы избежать маминого шлепка. Добрый Вася стал умолять мама́ не наказывать меня — она согласилась, и я уже не помню, была ли таким образом избавлена от необходимости глотать это противное козье молоко. Вернемся назад. Вася, я и твоя бабушка, все трое, родились в одной и той же комнате. Я очень любила этот дом и сад. Позже мама́ подарила его мне, и если бы он не был продан, я передала бы его тебе, но он ушел туда, куда уходит все, куда уходит лепесток розы и лист лавра, — к сожалению, там не было ни роз, ни лавров. Этот дом был съеден долгами. Избави тебя Бог иметь их, дорогая Лили, когда ты станешь владеть чем-либо. Два, да что я говорю, три дома, имевшие честь носить мое славное имя, исчезли по той же причине. Если иной раз я об этом сожалею, потому что иметь свой угол и сад, где нынче я могла бы покоить свои 72 года в тени прекрасных деревьев, было бы очень приятно, но по зрелом размышлении лучше ничего не иметь и говорить себе, согласно Апостолу: «Ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего». (Послание к Евреям, гл. XIII, стих 14)8.

Год 1812, столь памятный патриотическими воспоминаниями (вспомни о твоем прадеде Раевском9, отличившемся при Бородине). Год 1812, хотя мне было всего четыре года, оставил у меня кое-какие воспоминания; прежде всего о моем втором брате Алеше, который был на год младше меня и родился в Касселе, когда мой отец был там российским посланником при Жероме10, брате Наполеона I. Отец рассказывал мне, что как-то раз мама́, набрав белых грибов, велела приготовить их по-русски, и мои родители с удовольствием их ели. Тамошний бургомистр явился предупредить папа́, что мама́ набрала ядовитых грибов! Папа́ выслушал это трагическое предостережение со смехом и пригласил упомянутого бургомистра отобедать на другой день. И ему удалось уговорить бургомистра угоститься этим так называемым ядом, которым, как он уже видел накануне, угощались мои родители. Еще один забавный случай: с нами был русский слуга, печник, по имени Иван. Мама́ приказала ему сделать в квартире русские печи, по крайней мере в детских комнатах. Нас было четверо: Саша11, Вася, я и Алеша. Жители Касселя восторгались этими печами, заменившими их ужасные железные печки, — но едва мои родители съехали, владелец дома приказал их разобрать! Что значит привычка! Поистине это — вторая натура.

Отец Виктора Гюго был французским посланником в Касселе, и мой брат <Вася> в раннем детстве играл с Виктором Гюго, что, однако, не сделало его склонным к поэзии.

В 1811 году мы были в Париже. То был год знаменитой кометы, которой приписывали благоприятное воздействие на урожай винограда. «Вино кометы», как говорили в моем детстве, ценилось особенно. Думаю, что именно в том году мои родители посетили в Эпернэ одного богатого владельца виноградников, изготовлявшего шампанское. Я забыла его имя. Он был очень гостеприимен, угостил слуг и кучеров и велел положить бутылки с шампанским в сумки при сиденьях экипажа.

Мой отец был назначен посланником в Испанию, где Наполеон I посадил на трон своего брата Жозефа12, но по причине, мне не известной, Наполеон удерживал папа́ в Париже. От той поры у меня есть всего одно воспоминание: возле дома, который мы занимали, был садик, куда меня водили гулять. Выше нас жила госпожа Лафон, не знаю, кто такая. Однажды она бросила мне из окна конфету, упавшую мне на голову. Когда позже я говорила, что помню это, то меня уверяли, что мне об этом рассказали. Я же настаиваю, что помню это сама.

Вернемся в Петербург. Я помню, как мой братик Алеша сидит у столика и пьет желудевый кофе — еще одна гадость, которой тогда поили детей ради здоровья. Он звал меня Вава. Как-то утром, войдя с Васей к мама́, мы нашли ее сидящей в кресле спиной к единственному окну и с необыкновенно грустным видом. Она сказала нам, что Господь забрал нашего братика. Я дернула Васю за руку позади маминого кресла и сказала: «Отчего мама́ не посылает прислугу в лес, чтобы найти Алешу?» Не понимаю, о чем я тогда думала. Не помню Алешиной болезни, — возможно, нам не разрешали входить в его комнату, когда он болел. Еще помню, что однажды я пошла вслед за мама́ в переднюю, где стояла какая-то женщина с ребенком на руках, лицо его было покрыто красными пятнами. Мама́ меня отослала, но было поздно, — я заболела корью и остальные вслед за мной.

Поскольку после вступления французов в Москву и всех сражений было много вдов и сирот, мама́ основала Дамское общество и стала его председательницей. Пособия носили по домам. Мама́ основала институт, существующий поныне и называемый Патриотическим институтом13. Все этому содействовали: купцы бесплатно снабжали мебелью и тканями, учителя давали уроки также без вознаграждения. Это продолжалось один год. Вспоминаю, что когда мы снова вернулись в Петербург и жили на даче на Аптекарском острове, мама́ устроила угощение для воспитанниц этого института и лотерею из разных вещичек, которые привезла из-за границы. Спустя годы я встретила двух воспитанниц: мадемуазель Херсонскую, что недавно умерла в Троице, и девицу Жукову, вышедшую за господина Даниэля, который был гувернером Алеши Уварова14, моего кузена. Этот господин Даниэль был большой оригинал: чтобы не стать, говорил он, рабом привычки нюхать табак, он прекращал это делать от начала июня до конца июля и снова принимался нюхать все прочие месяцы года!

Мама́ должна была снова ехать за границу и передала председательство в Патриотическом институте своей сестре, а моей тетушке Уваровой. Мадемуазель Калам была ее правой рукой: она посещала бедных, некоторые из них приходили к ней. Как-то раз одна женщина, которой она отказала в пособии по причине ее дурного поведения, явилась со своими требованиями прямо к ней в комнату, кричала и не желала уходить, тогда мадемуазель Калам, будучи одна, принялась кричать: «Иван, Федор, Василий, да возьмит эта женщин, прогонит ей!» Она очень плохо говорила по-русски, объясняя это тем, что за 45 лет, проведенных в России, имела возможность слышать русскую речь только от прислуги.

В том же 1812 году папа́ был на войне в корпусе Витгенштейна15. Мама́ говорила нам (нас теперь было только трое: Саша, Вася и я), что мы должны молиться за папа́, который сражается, на что я сказала, что будет смешно, если он вернется с одной рукой! Саша толкнула меня локтем и указала на мама́: по ее щекам текли слезы. Мои столь давнишние воспоминания бледнеют по мере того как я старею, и иной раз мне приходит в голову, что я выдумываю небылицы. Однако, я помню, что рассказывала этот случай много лет тому назад, думаю, что это правда, но не могу удостовериться, потому что мама́, Саши и Васи уже нет!

У меня была старшая сестра Маша, умершая до моего рождения, потом сестра Соня, прожившая лишь полгода, и брат Гриша, умерший шести недель; о них у меня нет никакого воспоминания. Алеша, Соня и Гриша погребены в Невском монастыре в Петербурге. Много лет назад я посетила их могилы: три совершенно одинаковые могилки! Я бы хотела побывать там еще. В тот же день я была с моей тетушкой Софи Волконской16 в монастырской церкви и испытала странное чувство, читая у своих ног столько знакомых имен, от коих остались только надгробные плиты, покрывающие весь пол церкви! Что касается моей сестры Маши, то Анна Николаевна Бантыш-Каменская17, мамина подруга, отвезла ее тело (она также умерла в Петербурге) в Москву и положила ее в могилу, где покоится тело папиного деда — князя Николая Васильевича Репнина18, в Донском монастыре.

Мы уехали за границу, думаю, в 1814 году. Папа́ был назначен генерал-губернатором Саксонии19. Я очень хорошо помню Дрезден, Брюлеву террасу с большой лестницей, заново устроенной папа́, и мост через Эльбу, две или три арки которого французы взорвали, а папа́ восстановил. Мы жили в королевском дворце. Я смутно помню некоторых офицеров, служивших под началом папа́ в то время: Иллариона Михайловича Бибикова20 — адъютанта, его брата Владимира21 — дежурного офицера, Бедрягу — тоже адъютанта, Ритикова — также адъютанта, господина Функе — немецкого офицера, которому я положила в карман лягушку и который умер, как я слышала, потому что выпил в Карлсбаде воду из источника, а при его слабой груди это вызвало скоротечную чахотку. Наш Иван ходил к этому источнику с куском хлеба и пил эту воду вместо чая: что русскому здорово, то немцу смерть!

Еще помню барона Мериана, правителя канцелярии, которого видела в 1825 году в Париже; Алексея Осиповича Имберга22, умершего несколько лет назад в Петербурге. Он поместил в «Русском Архиве» очень интересные воспоминания, в которых говорит о папа́ с большой приязнью и справедливостью. Еще помню мелкого служащего господина Гельбке, который лепил нам петушков из хлебного мякиша, и господина Адабашева, и простого казака по имени Степка, которого мы очень любили и имя которого для ушей мадемуазель Вильдермет23, нашей гувернантки, звучало как щечка, что нас весьма забавляло.

Мы жили также в Пильнице — загородном дворце саксонского короля24, который, кажется, был заключен Священным Союзом в крепость Кенигштейн, потому что был за Наполеона I. Однажды мы предприняли прогулку в окрестности Пильница — Саша, Вася, Адольф25 и я в сопровождении мадемуазель Вильдермет и доктора Пиццати26, друга нашего семейства. Мы спускались с холма, поросшего соснами и елями, хвоя которых устилала землю. Доктор, будучи охотником, заметил норы кабанов. То было время, когда эти животные имеют детенышей и, говорят, бывают очень злы. Доктор сказал нам поскорее сойти с холма, не объяснив причины. Он и мадемуазель Вильдермет взяли нас за руки и заставили идти как можно быстрее, но поскольку мы поскальзывались на сухих иголках, то без конца падали, что нас смешило, от чего доктор выходил из терпения, а мадемуазель Вильдермет ворчала. Она сильно порвала платье и подколола дыру всеми шпильками, что были у нее, у Саши и у меня, потому что, возвращаясь в Пильниц, мы должны были пройти мимо караула, и она не хотела, чтобы часовые видели ее в разорванном платье.

Во время нашего пребывания в Дрездене мама́ ездила в Вену повидаться со своим дядей князем Андреем Разумовским27, который некоторое время был там послом России. Когда мы остались без мама́, то по утрам завтракали не говяжьим бульоном, а ходили в покои папа́, и он велел давать нам кофе, что нам нравилось несравненно больше. Бульон же отдавали одной бедной женщине, по утрам приходившей за мясом, из которого его варили.

В передней папа́ стояли саксонские солдаты в красных мундирах, в больших меховых шапках; они были весьма красивы и очень учтивы с нами. Я думаю, что мама́ отсутствовала недели две и привезла нам из Вены прекрасные игрушки, среди прочего маленький пожарный насос, которым мы забавлялись, заливая из него подожженную бумагу. Папины адъютанты подарили мне казацкую форму, которую я очень любила надевать. Удивительно, что мама́ мне это позволяла, так как я была очень резва, играя только с Васей и Гойером, сыном саксонского капитана, овдовевшего и обремененного детьми: Каролиной, Натали, которую звали Натель, Карлом, Густавом, Робертом и Адольфом. Он <Гойер-отец> согласился вверить последнего мама́. Моя сестра Саша, кажется, никогда не играла, особенно в шумные игры, доставлявшие мне наслаждение, например, давать друг другу тычки кулаком в спину. Поскольку Вася и Гойер были вдвоем, а я одна, то я получала два тычка, а они только по одному, да еще от девочки худенькой и, конечно, менее сильной, чем они. Как я была глупа!

Принцесса Екатерина, сестра Императора Александра и супруга принца Ольденбургского, позже королева Вюртенбергская28, провела три недели в Дрездене. Нас несколько раз водили к ней поиграть с ее сыном. Она ездила верхом с мама́, которая, как и она, была очень хорошей наездницей. Принцесса ездила на боевом коне папа́ по кличке, если не ошибаюсь, Кумберланд, который позже жил на покое в Андреевке, имении, подаренном мама́ Васе к его свадьбе и проданном им, к моему большому сожалению, Василию Аркадьевичу Кочубею29.

Покидая Саксонию, мы проехали через небольшой город Аннаберг. Там перед гостиницей, в которой мы остановились, росло дерево, кажется, липа, посаженная ветвями в землю, а корнями вверх, и они превратились в ветви с листвою.

Я не помню, когда мы были в Кенигсберге; думаю, что перед поездкой в Саксонию. По берегам <озера> Фришгаф или Куришгаф мы собирали янтарь, и нам доставило большую радость, что из нашего янтаря нам сделали крестики. Еще помню, что мне позволили выстрелить в комнате из пистолета, и я была очень этим горда.

Чтобы покончить с моими подвигами, скажу тебе, что когда мне вырывали первый молочный зуб, я вела себя храбрецом, размышляя, сколько солдат лишаются на войне рук и ног. Еще один забавный случай: однажды папа́ отдыхал после обеда на канапе и, беседуя с мама́, восхищался какой-то воинской победой Наполеона. Я подошла к нему и, скрестив руки, сказала: «Ты плохой русский, раз хвалишь Наполеона!» Вид мой был полон достоинства, и хотя я была очень мала, он как бы оскорбил меня своими похвалами Наполеону.

Я забыла тебе сказать, что во время нашего пребывания в Дрездене мы побывали в Веймаре, и нас возили играть с дочерьми великой герцогини Марии30, сестры Императора Александра. Юные великие герцогини звались Мария и Августа. Мы с сестрой предпочитали старшую; Августа много-много позднее стала Императрицей Германии, когда Пруссия поглотила все герцогства, ее окружавшие!

Я забыла рассказать про <город> Рейхенбах в Силезии, где мы оставались какой-то срок во время перемирия31. Мы жили, как мне помнится, в доме аптекаря, так как у меня осталось смутное воспоминание о запахе лекарства. Какой-то фокусник был приглашен моими родителями показать чудеса ловкости, и вот что он проделал среди прочего: он попросил у папа́ и мама́ их обручальные кольца, и они их ему отдали. Он зарядил ими пистолет и выстрелил в открытое окно. Мама́ вздрогнула от неожиданности. Предварительно фокусник вручил мама́ ключ. Выстрелив, он принес шкатулку или, может быть, он вручил ее мама́ вместе с ключом, думаю, так и было. Поскольку с тех пор минуло 75 лет, мои воспоминания не очень отчетливы, но я отлично помню, что когда мама́ по просьбе фокусника открыла шкатулку, она там обнаружила двух голубей, на шеях которых на ленточках висели кольца моих родителей!

Мои сбивчивые воспоминания ведут меня в Прагу, думаю, что мы там побывали прежде Саксонии. Во дворе дворца в Градчине, где мы жили, находились пленные французы, которым мы кидали из окна монеты, а эти бедняги бросались их подбирать. В одно время с нами в Праге жило семейство Жомини32, и дети приезжали к нам играть.

Однажды мы вышли на прогулку в дворцовый сад, но часовой не пускал нашего Ивана идти за нами, принимая его, наверное, за пленного француза. Мадемуазель Вильдермет проговорила что-то по-немецки, и ему позволили нас сопровождать. В саду был один или два бассейна. Я скакала на палке и захотела намочить хвост моей воображаемой лошади. Поскользнувшись, я упала в воду вниз головой. Мой брат, которому было семь или, может быть, восемь лет, бросился спасать меня. Я, конечно, увлекла бы его за собой, если бы Иван не пришел нам на помощь: он удержал Васю и вытащил меня из воды. Я, разумеется, промокла насквозь. С меня сняли мой капот, как тогда говорили, и надели Сашин, Иван взял меня на руки, и мы вернулись домой. Меня уложили в постель и дали выпить чаю с красным вином, а две мои тетушки — Софья и Зинаида33 Волконские (мама́ не было дома) уселись у моей постели и принялись меня поучать. Поскольку мне это надоело, я притворилась, что сплю. Этот рассказ напоминает мне другое приключение. В Дрездене находился мой дядя Алексей Васильевич Васильчиков34, мамин кузен, который как-то вечером должен был сопровождать ее в театр. Покуда она занималась своим туалетом, дядя шутил со мной и щекотал своим бритым подбородком мое лицо. Я вырывалась и кричала: «Вы меня колете!» Потом я бросилась бежать — он за мной. Наконец, вероятно утомившись играть со мной, он сказал: «Я не хочу больше бегать за Варенькой». Но я летела, как стрела и, внезапно повернув за ширму, упала, ударившись об угол железной печки, и разбила себе лоб. Кровь заливала мне лицо. Моя няня — добрая Елизавета Христиановна подняла меня с пола и держала над тазом. Вася бросился к дверям маминой туалетной комнаты, крича: «Варенька убилась!» Они с Сашей плакали навзрыд. Дядя скрылся. Мне сделали перевязку, уложили в постель, заклеили рану пластырем. Позже мне сказали, что если бы я лежала спокойнее, то от этого происшествия не осталось бы и следа. У меня над левой бровью долго оставался весьма заметный шрам. Разумеется, мама́ не поехала в театр, и ей пришлось долго уговаривать дядю появиться у нас. Этим приключением я заслужила его совершенно особую привязанность, и с тех пор всякий раз, что я его видела, он говорил мне про этот случай и был очень ласков со мной.

Перед возвращением в Петербург мы поехали на Конгресс в Вену35. Мама́ устроила там празднество в честь своего дяди князя Андрея Разумовского. В юности это был ее любимый дядя. У нее были красивые зубы, но один зуб рос криво и портил ее. По просьбе дяди, чтобы доставить ему удовольствие, она имела мужество удалить этот совершенно здоровый зуб. Вернемся к празднику, который она устроила в его честь во время Конгресса. Его апартаменты были невелики, несмотря на это праздник удался на славу. Среди прочего разыграли пьесу под названием «Кошка, превратившаяся в женщину» или «Женщина, превратившаяся в кошку»*. Думаю, что это была комическая опера. Я, разумеется, там не присутствовала, но видела приготовления и помню, что граф Станислав Потоцкий, высокий и толстый, изображал мышь и был одет в серый халат, чтобы цветом его походить на мышь.

Именно на этом Конгрессе мама́ явилась на одном костюмированном балу в русском наряде и именно в том наряде была нарисована знаменитым Изабэ37. Твоя мама́38 унаследует этот портрет, а также портрет папа́, тоже нарисованный Изабэ. Во время пребывания в Вене мы несколько раз бывали в Шенбрунне, загородном императорском дворце, и видели там маленького Римского короля39, сына Наполеона I, бедную жертву этой гадкой политики, которая мне противна!

Мой дядя Петр Михайлович Волконский40, муж папиной сестры, очень часто обедал в Вене у моих родителей. Однажды он уговаривал мама́ ехать в маскарад. Мама́ отказалась, но когда он уехал, она послала за двумя домино, отправилась с мадемуазель Вильдермет на бал и развлекалась, интригуя дядю и доведя его до крайности, потому что она знала многое касательно дяди, чего ни одна иностранная особа знать не могла. На другой день, когда он приехал к родителям обедать, мама́ раскрыла ему тайну.

Однажды, когда мы прогуливались в Шенбрунне, Вася прищемил палец дверцей кареты. Мы попросили воды у смотрителя дворца, и он милостиво принял нас у себя, Васе перевязали палец. Происшествие познакомило нас с этим господином и его семейством. Его звали Эблинг, и мы несколько раз заезжали к нему и пили там кофе. Другой раз, во время прогулки в парке, собачка Претти, которую граф Шёнбург подарил мама́, принялась бегать по клумбам, и садовник ударил ее лопатой, повредив ей лапу. Мы кричали и горько плакали и привезли Претти домой, где ей вправили лапку. Бедное животное жалобно скулило, из-за чего мы убежали, а потом вернулись, и принялись так развлекаться — убегать, пока длилась операция. В конце концов мы стали смеяться над своей беготней — какое легкомыслие!

Еще помню, что однажды, когда мы направлялись к нашей бабушке Волконской во дворец, мы встретили на лестнице Императрицу Австрии41, которую несли, потому что она не могла ходить.

Теперь я полагаю, что мы можем, наконец, прибыть в Петербург. Мне было семь с половиной лет. Вся родня познакомилась с нами, говорили, что мой брат очень красив. Помню моих теток: Уварову, Кочубей42 — мамину кузину и сестру моего дяди Васильчикова; моих двоюродных бабушек Загряжскую43 и Апраксину44 (мою крестную мать); моего двоюродного деда Петра Разумовского45, называвшего меня «татарка».

Зимой этого года или осенью, не помню, из окон дома этого двоюродного деда мы видели торжественное шествие посольства Персии, в нем участвовали слоны, которым после африканских песков было неудобно идти по мостовым Петербурга. Им надели кожаные сапожки, они были круглые, по охвату ног, на которые их сшили.

Каждое воскресенье мы встречались с Волконскими: Алиной, Дмитрием и Григорием46, — детьми папиной сестры, одно воскресенье у нас, а другое у них. Нам всегда давали вафли, и я, помню, заметила, что у нас давали по одной, а у Волконских по две. Однажды мы играли у них в морское путешествие. Корабль был сделан из стульев. Их отец пришел взглянуть, как мы развлекаемся, и узнав, что мы в море, он велел принести железный лист из тех, что кладут перед печами, когда их топят. Он двигал его туда-сюда, производя гром, а мы опрокинули стулья, чтобы изобразить кораблекрушение! Их гувернанткой была мадемуазель Сесиль Вильдермет47, сестра нашей мадемуазель Виктории Вильдермет. Позже мадемуазель Сесиль вышла замуж за ученого по фамилии Раупах48. Наше морское путешествие имело место в 1815 году. Пасху 1816 года мы провели в Петербурге, так как я помню, что мы ездили к Волконским катать яйца. У Алины и Саши были замечательные куклы из Парижа с красивыми платьями, иногда они давали их Дмитрию, Васе и мне, а сами никогда не играли и держали их в коробках. В Петербурге также жила мамина подруга графиня Мария Воронцова49, воспитывавшая маленькую родственницу Аннету Станкер50, мать которой была Пушкина, из семейства поэта, но не знаю, в каком родстве. Аннета была немного старше меня, я ее очень любила. Графиня Воронцова была фрейлиной и жила в Зимнем дворце. Как-то раз, когда моя тетка Кочубей только что лишилась сына по имени Андрей, Аннета Станкер сказала мне: «Ты знаешь, что маменька Кочубей (она привыкла так ее называть, потому что часто ездила играть с Андреем), ты знаешь, что маменька Кочубей скоро родит?» — «Что значит родит?» — спросила я. «Это значит, что у нее скоро будет ребенок, и если мы будем молиться Богу, то Андрей, может быть, снова родится!» И мы молились! А родился Лев51, тот старый князь Кочубей, который нынче живет в Ницце и строит там дворец.

В Петербурге у нас было несколько учителей: по русскому языку господин Зубакович, переписавший для Саши две оды Ломоносова, которые мы долго хранили, а также один псалом, переложенный Помпиньяном52, который мама́ переписала своим красивым круглым старинным почерком. Досадно, что затерялись свидетельства нашего начального обучения: я очень люблю такие знаки памяти. Еще у нас был учитель танцев, кажется, некто господин Баллэ, он шлепал нас по голым рукам смычком своей карманной скрипки. Для рисования был господин Семиграцкий, родственник госпожи Брандт, которая гораздо позже была няней в семье моей тетки Уваровой.

Весной 1816 года мы приехали в Москву и жили в нашем доме в Лефортове. По воскресеньям мы ездили к нашей бабушке с материнской стороны графине Варваре Петровне Разумовской, урожденной графине Шереметевой53. У нее был дом на Покровке с круглым балконом, домовая церковь и, кажется, сад, примыкающий к дому. Когда в 1812 году французы заняли Москву, она переехала, по-моему, во Владимир, а как только смогла вернуться в Москву, оставалась в ней до года своей смерти, 1824 года, никогда не выезжая из дома. Как я сказала, по воскресеньям мы ездили к ней провести вечер. У нее жило много народу. Она просила нас танцевать, а когда мы уезжали, велела класть в наш экипаж астраханские арбузы, виноград, бисквиты и прочее. Мы говорили, что если на долгом пути от Покровки до Лефортова нам случилось бы заблудиться, то нам хватило бы еды на несколько дней. Один раз ее люди представили театральную пьесу: мне кажется, это был «Мельник».

12 сентября 1816 года появилась на свет твоя бабушка54. За два дня перед тем нас отправили в Новый Иерусалим55, где я, к большому сожалению, больше не бывала. Я, однако, помню большой храм и статую Спасителя позади решетки. Мы также ходили в башню, где жил Никон. Его постелью был камень и подушкой тоже камень, на стене висели его камилавка, ряса и посох. В доме, где мы провели ночь, нам дали на ужин соленых огурцов, которые были совсем пустые. Это стало поговоркой нашего детства: когда нам приходилось разрезать пустые огурцы, мы говорили: «Эти огурцы как в Новом Иерусалиме». В Новый Иерусалим нас отправили с мадемуазель Вильдермет и господином Аккерманом, воспитателем моего брата, немцем. Вспоминаю еще, что господин Пиццати, расставшийся с нами за границей, чтобы поехать в Виченцу — на свою родину, однажды утром прибыл в Москву. Я была еще в постели. Услышав его голос, я так обрадовалась, что вскочила и побежала, в рубашке и с босыми ногами, чтобы броситься ему на шею. Он крепко обнял меня со словами: «Cara benedetta»*. Северная Италия принадлежала Австрии, и господин Пиццати ее ненавидел. Я думаю, это он привил мне мое всегдашнее нерасположение к Австрии. Помню, как-то раз (в моем возрасте это было простительно) я ему сказала, что изжарила бы австрийцев, «а я, — ответил он, — помогал бы вам, cara benedetta!»

Итак, твоя бабушка родилась 12 сентября 1816 года. Когда папа́ сообщил мне, что Господь даровал нам сестрицу, я спросила, знает ли уже об этом мама́!.. Мой дед с материнской стороны56 был крестным отцом Лили, как и всех детей наших родителей. Но поскольку его не было в Москве, его заменил Вася, а Анна Николаевна Бантыш-Каменская была ее крестной матерью. Помню еще, что моя бабушка с отцовской стороны княгиня Александра Николаевна Волконская заметила, что я крещусь на католический манер, разумеется, не зная, что делаю, и бранила меня, приводя в пример сестру Сашу и брата Васю. Я была очень этим смущена.

Поскольку моя сестра Лили была очень слабенькая и поскольку пришлось пять раз сменить кормилицу, то нельзя было брать ее в долгое путешествие по дурной погоде (папа́ был только что назначен генерал-губернатором Малороссии, и мы должны были совсем уехать в конце октября или в начале ноября). Мама́ пристроила мою сестру у своей матери на Покровке и простилась с ней, думая, что больше ее не увидит. К счастью, случилось иначе: этот колосок должен был дойти до полной зрелости прежде, чем его сжали.

Мы выехали из Москвы: родители, Саша, Вася, я, Адольф Гойер, мадемуазель Вильдермет. Господа Аккерман и Гауптман57, два саксонца, которых мама́ приняла на службу в Дрездене, выехали вперед и отправились прямо в Полтаву. По крайней мере часть путешествия с нами ехал Алексей Осипович Имберг, еще в Дрездене служивший под началом папа́. Помню его в Туле. По поводу господина Имберга мне следует возвратиться назад. Во время нашего пребывания в Петербурге мы поехали в Кронштадт и остановились у родителей господина Имберга. Какое-то значительное лицо из Англии прибыло в Россию, и Император Александр принял его в Кронштадте. Все корабли были украшены флажками, матросы висели на реях. Мы были на адмиральском корабле. Кто был этот адмирал, я не знаю и не могу ни у кого спросить, поскольку из тех, с кем я тогда была, жива только я одна. Мы сидели в кают-салоне адмирала, и когда все пушки флота выстрелили одновременно, моя сестра и дочь адмирала страшно перепугались. Несколько картин, висевших на стенах салона, упали на пол. Мне же этот грохот очень понравился.

Вернемся к родителям господина Имберга. Мы там обедали, и я уже не помню, что было во время обеда, а ведь помнила много лет, теперь же это воспоминание стерлось из памяти, мне было семь с половиной лет, а на днях будет восемьдесят — если от 80 отнять 7½, получится 72½ — позволительно забыть!

Вернемся в Тулу, нет, сначала нужно вернуться в Москву. В день крестин твоей бабушки был дан обед. Ее крестил тот же священник, который крестил Васю и меня, досадно, что я забыла его имя и приход. Наша добрая маленькая Марфа Андреевна58 напомнила бы мне, но ее уже нет, как и многих других, с кем я прожила столько лет. Я вспомнила священника — он служил в церкви Петровско-Разумовского, когда-то принадлежавшего моему двоюродному деду Льву Кирилловичу Разумовскому59, который женился на разведенной женщине — княгине Голицыной. Этот почтенный священник отказался их венчать и предпочел лишиться столь выгодного места у моего двоюродного деда, чем поступить против совести. Поскольку я сказала тебе об ошибке двоюродного деда, о которой он сожалел (однажды он сказал маме, что, женившись, совершил большую ошибку, так как Евангелие, сказал он, запрещает жениться на разведенной женщине), то следует рассказать и о замечательном случае из его жизни. Однажды, в конце зимы, прогуливаясь по Английской набережной, он увидал перед собой человека, вид которого выражал отчаяние, он что-то громко говорил и глядел на реку. Дед подошел к нему и сказал: «Я не из любопытства, но из искреннего участия хочу узнать, чем вызвано ваше волнение». Несчастный ухватился за эти слова, как утопающий готов воспользоваться любым средством для своего спасения. Он сказал деду будто только что потерял 20 000 рублей, которые были завернуты в носовой платок. В те простодушные времена мелкие служащие не имели бумажников и носили жалованье, которое им следовало раздать, в носовых платках. Мой дед ни минуты не сомневался, что этот человек говорит правду. Он уговорил его вернуться домой, успокоиться, спросил его адрес и несколько часов спустя, взяв с собою 20 000 рублей, отправился в указанное место. Он приказал остановить карету на некотором расстоянии от жилища того, кого ехал утешить, пошел туда, постучал в дверь. Его пригласили войти. Он нашел своего утреннего знакомого с женой и детьми за столом, перед суповой миской, к которой никто не притрагивался. Отец семейства сидел, охватив голову руками. Мой дед бросил на стол сверток с 20 000 рублями, произнес: «Осушите свои слезы!» — и удалился.

Несколько лет человек, которого спас мой двоюродный дед, не знал, кто его благодетель. Однажды, когда граф Лев Кириллович прогуливался в Гостином дворе, куда ежедневно хаживал, заглядывая то в одну лавочку, то в другую, какой-то человек бросился ему в ноги и воскликнул: «Наконец-то мои дети узнают имя того, кого они должны поминать в своих молитвах!» Мой дед, позабыв о своем добром деле, сначала принял этого человека за сумасшедшего. Но тот, узнав у одного из торговцев его имя, напомнил ему о его благодеянии в 20 000 рублей, и таким образом об этом стало известно, так как сам он не сказал об этом даже родным.

Вернемся на обед в честь крестин твоей бабушки. Щи были из огромного кочана капусты с нашего огорода, и хотя это не изысканный овощ, папа́ велел его сварить ради курьеза. Мне кажется, что именно на этом обеде присутствовали граф Бутурлин и его семейство60: он, его жена — сестра графини Марьи Артемьевны Воронцовой, два его сына — Петр и Михаил, три дочери и мадемуазель Лёруа — воспитанница графини Бутурлиной. Старшие <дети> обедали за столом моих родителей, а младшие за нашим детским столом. При них была мадемуазель Ланц, сестра гувернантки Аннеты Станкер. Все семейство уезжало в Италию, чтобы поселиться во Флоренции. Граф Бутурлин страдал астмой, и его посылали в теплый климат. Бутурлины рассказывали нам чудеса о Малороссии, они описывали ее как страну казаков. Лицо второй дочери Бутурлиных, по имени Лиза, показалось мне таким прелестным, что я попросила у нее позволения ее поцеловать.

Наконец, мы отправились в путь. Прибыли в Серпухов — невозможно переправиться через реку: паром не ходил, потому что Ока покрылась льдом. Чтобы нас занять, мама́ велела нам по очереди мести и убирать комнаты. Мне это очень нравилось. Мы оставались в Серпухове неделю. По прибытии в Тулу, помню, что господин Имберг повел нас в магазин при гостинице, где мы остановились. Там продавались изделия из чугуна, изготовленные в Туле. Он купил несколько вещичек, и для нас устроили лотерею, что доставило нам большое удовольствие.

Перед прибытием в Лубны, город полтавской губернии, знаменитый своей аптекой, живописным расположением и монастырем, в котором находятся мощи святого Афанасия61, правитель папиной канцелярии господин Новиков62 (он путешествовал с папа́ в санях) подошел к экипажу, в котором мама́ ехала с нами, и сказал ей, что сани опрокинулись и папа́ немного ушибся и находится на почтовой станции. Мама́ тотчас туда пошла. Папа́ настолько сильно ударился при падении, что в голове у него помутилось, так как он спросил мама́, каким образом она здесь оказалась, — он забыл, что мы путешествовали вместе. Мы прибыли в Лубны, где оставались несколько дней из-за несчастного случая с папа́. Мы жили у господина Деля, аптекаря, затем мы тронулись в путь и вечером приехали в Полтаву. Прежде всего мы спросили у господина Гауптмана и у господина Аккермана, какие новости в стране казаков. Они нам сказали, что арбузы очень дешевы. В дороге мадемуазель Вильдермет велела нам выучить наизусть небольшое стихотворение, сочиненное господином Аккерманом в честь маминых именин. Мы поселились в генерал-губернаторском доме, стоявшем на площади в окружении казенных зданий. Посередине находится памятник в честь Петра I, который выиграл сражение, называемое «Полтавская битва», над шведским королем Карлом XII. Император Александр I приказал папа́ посадить вокруг памятника деревья, со временем разросшиеся в настоящий лес. Один из домов, а именно, как я полагаю, гражданского губернатора, не был еще построен, и один из папиных предшественников приказал сделать огромный деревянный щит, который раскрасили наподобие дома. Эта хитрость длилась несколько лет, пока в один прекрасный день ураган не навел порядок, и так называемый дом свалился. Я уже не помню, когда этот щит был заменен настоящим домом, где жил губернатор Тутолмин63. Позже этот дом стал добычею огня, мы наблюдали это зрелище из окон генерал-губернаторского дома, в котором жили.

У моей тетушки Уваровой были птенчики канарейки, которых она кормила через клюв, и мне было очень интересно, когда, вооружившись лопаточкой, тетушка вкладывала в клювики растертые крутые яйца. У дядюшки Уварова был секретарь — Геннадий Владимирович Грудев, тогда ему было лет 24—25. Этому старику, столь любезному со мной, в этом 1888 году исполнился 91 год!

В Москве мадемуазель Фабр покинула нас и перешла к тетушке Уваровой, чтобы стать гувернанткой Сашеньки Уваровой. Я горько плакала, расставаясь с ней, так горько, что у меня началась лихорадка. Я знала, что мы должны ехать в Женеву, где жили ее отец и мать.

Итак, мы некоторое время оставались в Яготине, который дедушка по завещанию подарил мама́ в память того, говорил он, что никогда не имел огорчений от нее! Мой дядя Петр Разумовский, возвращаясь в Одессу, провел несколько дней в Яготине.

Наконец, мы вернулись в Полтаву, откуда выехали в Женеву и прибыли туда к русскому новому 1823 году. Я нашла, что Вася вырос, а голос его погрубел. Мама́ сильно захворала. По дороге в Женеву мы сделали крюк и заехали в Прагу, куда дядюшка Лизогуб97 привез нам из Дрездена сестру Сашу. Они прождали две недели, каждый день отправляясь на большую дорогу встречать нас. Мы задержались, потому что твоя бабушка заболела в Ланкуте — владении графа Артура Потоцкого98. Мама́ давно знала его, он был женат на графине Браницкой, сестре княгини Воронцовой. Я помню, что в детстве мы были на водах во Франценбаде99. Графиня Браницкая была там с дочерьми и, отправляясь на бал, оставляла их на мамином попечении. Там устроили пикник, и я сама прислуживала мама́. Мы с Васей нарвали для графини Браницкой ежевики, которую она очень любила. Среди персон, присутствовавших на пикнике, был англичанин, я забыла его имя, он нарисовал этот пикник, а себя изобразил с полою сюртука, которую ухватила курица, посаженная на вертел! Этот рисунок должен быть в одном из портфелей в Яготине. Во Франценбаде был торжественно открыт мост через какую-то реку. Из комнат графини Браницкой мы наблюдали целый кортеж экипажей, которые должны были проехать по мосту вслед за пушками, пущенными вперед, чтобы проверить прочность моста. И вдруг как раз посередине мост обрушивается и множество народу проваливается. Я помню юношу, которого несли на носилках, он был очень бледный, наверное, мертвый! Слышались крики, мольбы — это было ужасно!

Вернемся в Ланкут. Мама́ отказала графу Артуру Потоцкому, явившемуся к ней, переехать в его замок, она предпочла остаться на постоялом дворе, к моему большому сожалению: замок графа Потоцкого, который я видела только снаружи, произвел на меня очень поэтическое впечатление. Мы провели 4 декабря100 в Ланкуте. Я помню, что возле кровати моей сестрички на столе была тарелка с мармеладом и со сливами, нарезанными кубиками и ромбиками, и <книга> «Швейцарский Робинзон»101, которая так долго доставляла мне наслаждение, — это был подарок мне к Варварину дню.

Мы прибыли в Прагу, где, я полагаю, мама́ от души поблагодарила любезного дядюшку Лизогуба за доказательство приязни, которое он выказал, привезя Сашу и так долго оставаясь в Праге, ожидая нас. Он уехал в Дрезден к своей жене, а мы отправились в Женеву, куда прибыли к нашему новому году, как я тебе уже сказала. Мы возобновили уроки. Для французского языка у нас был господин Гайяр, он бывал по вечерам три раза в неделю. Мы приготовляли для него жаровню — отвратительная привычка женевцев, из-за которой они подвергаются обморожениям. Чтобы уменьшить запах угля, мы клали в жаровню яблочную кожуру. Для русского языка [у нас был] Андрей Гаврилович Глаголев, для музыки — лютеранский пастор господин Вендт, для танцев — господин Лоберо, для английского языка — господин Монроу, который был шотландцем и дал нам, говорят, плохое произношение, для рисования — милейший господин Горнунг.

По прибытии в Женеву мама́ тяжело заболела. Когда она стала поправляться, ее доктор Вейяр прописал ей мороженое, а поскольку кондитер согласился приготовить только большую порцию, которую мама́ не могла съесть, то оно было у нас на десерт все время ее выздоровления. За мама́ замечательно ухаживала Марфа Андреевна. Мама́ так похудела, что когда твоей бабушке позволили к ней войти, она, кажется, заплакала и сказала: «Это не мама́, это палка».

Когда мадемуазель Батч — девица, которую тетушка Лизогуб взяла в услужение Саше и которая некоторое время оставалась у нас в Женеве, — забывала отдать господину Монроу билет102 за урок, тот брался обеими руками за шляпу, произносил «I beg your pardon»* и ждал. Эта церемония раздражала мадемуазель Батч. Однажды, вспомнив о билете, она положила его на спинку стула, на котором сидел господин Монроу. Мадемуазель Батч стояла возле конторки позади учителя английского языка. Но вот он пошевелился, билет упал в его оттопыренный карман, и я вижу, как мадемуазель Батч старается с помощью вязальной спицы вытащить билет из кармана. Если бы ей это не удалось, она должна была бы сказать в ответ на «I beg your pardon»: «Месье, билет у вас в кармане». Хотя я была очень смешлива, мне удалось сохранить серьезный вид. Наконец, с большим трудом, билет был извлечен!

Иногда мы ездили обедать к родителям господина Малона, и его матушка угощала нас каштанами, приготовленными с колбасками, — мы очень любили это кушанье.

В Женеве находилась старая дама Анна Степановна Протасова (графиня)103. Это была бывшая фрейлина Императрицы Екатерины II. Она была слепа и прислала просить мама́ посетить ее. Мама́ отправилась к ней. Знакомство состоялось, и мы также ездили к ней, а она приезжала к нам обедать. Однажды мама́ ловила рыбу с мостков на берегу озера возле загородного дома господина Пети, где мы жили и который назывался «Гранат», потому что при входе висело изображение позолоченного граната. Итак, однажды, когда мама́ предавалась удовольствию рыбной ловли, удовольствию, которого я никогда не понимала, приехала графиня Протасова и была встречена слугой по имени Яков, приехавшим с моим братом в качестве камердинера. Мы с Сашей готовили уроки. Пока посылали за мама́, Яков вел чинный разговор с графиней. Вдруг он устремился в нашу комнату, потому что графиня, спросив его, нравится ли ему в Швейцарии и прочее, стала говорить «о каких-то науках». Тогда Яков сказал ей: «Извините, графиня, я должен на стол накрывать». Мы поспешно занялись туалетом, но мама́ опередила нас и вошла к графине. Мы обедали в беседке, служившей летней столовой и находившейся в глубине сада. По мере того, как мы туда входили, мама́ называла нас графине. Когда пришел черед господина Глаголева, графиня сказала: «Я уже имела удовольствие беседовать с ним». Она приняла Якова за господина Глаголева. Осинский, товарищ моего брата и большой насмешник, в продолжение всего обеда подтрунивал над господином Глаголевым — мама́, дескать, пригласила его приехать из московского университета, чтобы накрывать на стол к обеду. По этому поводу он говорил sottovoce* тысячу глупостей, от которых мы тайком смеялись. Когда мы прибыли в Женеву и не нашли там моего брата, выехавшего навстречу нам в Коппэ, этот Яков, ставший знаменитым в нашем кругу, послал нарочного, чтобы предупредить брата, и сказал ему: «Лошадь Коппэ быстро говорить князю княгиня приехать!»**

Недалеко от Женевы находятся две горы — Большой и Малый Салев. Как-то раз мы отправились в расположенное поблизости небольшое имение матушки господина Малона, называвшееся Вандёвр. Там у нее был двухэтажный дом из четырех — пяти комнат и садик с великолепными фруктовыми деревьями и виноградом, вьющимся по стене дома. Осенью Вася мог рвать кисти винограда прямо из окна верхней комнаты. Мы ночевали в Вандёвре, куда приехали в экипаже. Был замечательный вечер. Мы были вшестером — мама́, господин Малон, Вася и мы, три сестры. Мама́ сказала: «Пойдемте погуляем в парке». Между тем, этот парк был не больше ладони, а вдоль нескольких дорожек росли карликовые яблони с очень вкусными яблоками.

Ранним утром следующего дня, выпив кофе, мы пустились в путь и пришли к подножию Салева. Подниматься на него нужно было по дороге, которую называют «ступеньки лестницы». Поскольку твоя бабушка была слишком мала, чтобы шагать как следовало, Вася и господин Малон по очереди несли ее на спине. Наконец мы достигли вершины Салева, откуда был прекрасный вид на озеро. Но это для глаз, а надо было подумать и о желудках, ведь от нашей довольно утомительной прогулки разыгрался аппетит. На вершине горы стоял трактир, который содержала француженка. По нашей изысканной манере говорить по-французски она приняла нас за соотечественников. К обеду она подала нам салат, и я сказала мама́: «Размешивай салат руками, как делают у нас во Франции». Мы недавно прочитали в какой-то книге, что во времена, кажется, Людовика XV щеголихи при его дворе размешивали салат своими ручками, унизанными драгоценными перстнями. Потом им подносили серебряную или позолоченную полоскательницу и омывали им ручки водой и эфирными маслами, они же при этом грациозно их поворачивали, чтобы дать ими полюбоваться. Саша была возмущена ложью, которую я допустила, говоря как у нас, она, кажется, даже толкнула меня ногой под столом — это был способ общения, которым мы обычно пользовались. Отдохнув, мы спустились с горы и вернулись в Вандёвр, а оттуда в Женеву.

На время сбора винограда мама́ сняла недалеко от Веве небольшой загородный дом с виноградником, чтобы мы имели удовольствие собирать его. Виноград был превосходный, мы приносили большие корзины и для себя, и для наших друзей. Однажды твоя бабушка сказала: «Надень Васенькину фуражку, а я сделаю штуку». Я села на землю и надела на голову фуражку брата. Лили разбежалась и вместо того, чтобы сбить фуражку с моей головы, как намеревалась, изо всей силы ударила меня в глаз своим ботинком на толстой подошве. Я кричала, Лили плакала, Саша рассердилась на нее, Вася бросился за водой, чтобы промыть мне глаз. Мама́ прогуливалась, а Марфа Андреевна была, не знаю где. У меня на веке долго оставалось нечто вроде шарика.

Другой раз мы вознамерились обойти <Женевское> озеро пешком, начав со стороны Савойи. При нас был небольшой экипаж для отдыха, для тех, кто устанет, особенно для маленькой сестры. Не доходя до [города] Тонон, Марфа Андреевна, Лили и я сели в экипаж. Мама́, Вася и господин Малон шли за нами. Вдруг Вася побежал, чтобы догнать экипаж, вскочил на запятки, но поскольку место было узкое, он по легкомыслию просунул ногу между спицами колеса. Увидав, что он упал, мама́ в первый момент подумала, что он проказничает, но затем, видя, что он не может подняться, она побежала к нему, Саша и господин Малон за ней. Они подбежали к Васе, который вывихнул ногу, крикнули нам остановиться, что мы и сделали. Васю отнесли к роднику, которые в этом прекрасном краю попадаются на каждом шагу. Саша села на землю, прижала Васину голову к груди, а мама́ и господин Малон разули его. Вася очень страдал. Ему сделали примочки с помощью мокрых носовых платков. Мы были недалеко от какой-то деревни. Васю отнесли в экипаж, мама́ села с ним, и мы направились к этой деревне. Там Васю отнесли, уложили на кровать, а нам в соседней комнате подали обед. Речи уже не было о продолжении нашей пешей прогулки. Мы наняли повозку с грядками104, как называют в Швейцарии телегу для перевозки сена. Васю, изумительно терпеливого, как можно удобнее устроили в нашем экипаже, а всех прочих в телеге. Это было бы весьма забавно, если бы не столь печальный повод. Покидая Женеву, мы сказали своим людям, что будем отсутствовать неделю. Мама́ поместилась с Васей. И вот мы приезжаем в Женеву, но дверь заперта и никого из людей нет на месте. К счастью, соседка знала, где они. Они прибежали, и мы вошли. Послали за господином Монуаром, искусным хирургом, с просьбой поскорее приехать к нам. Он приехал, вправил Васину ногу, приведя меня в негодование, сказав мама́: «Вы надрали ему уши?» К Васиной ноге приложили пиявок, и когда они сделали свое дело, каждый удалился в свою комнату. Поздно ночью господин Малон постучал в дверь к мама́ и позвал ее к Васе, который почти лишился чувств: укусы пиявок раскрылись, и он плавал в крови! Я уже не помню, сколько времени Вася не покидал своей комнаты.

Наша злополучная прогулка напоминает мне, как один англичанин тоже путешествовал вокруг Женевского озера. Он нанял повозку вроде небольшой линейки, закрытую с одного бока и открытую с другого, где садятся. И вот англичанин начал прогулку, имея вид на озеро с закрытой стороны. Вернувшись туда, откуда выехал, он спросил как истинный англичанин: «А где же озеро?»

Твоя бабушка, моя сестричка, начала брать в Женеве уроки фортепьяно у девицы Бури́. Рассчитав, что учительница музыки приходит на один час, ни больше, ни меньше, плутовка спряталась в саду за кустом и сидела там целые полчаса несмотря на многократные крики Марфы Андреевны: «Лили, Лилечка, где вы?» Наконец, Лили важно появилась и имела только получасовой урок, чего и желала.

Еще анекдоты о графине Протасовой и признание насчет Саши и меня. Графиня Протасова попросила Лили станцевать танец с шалью, который Лили исполняла с большой грацией. «Не думайте, — сказала ей графиня, — что я не увижу ваших движений» (бедная старушка хотела убедить других и себя, что она не слепа). Лили обычно робела перед посторонними, но, зная, что графиня слепа, начала танцевать без музыки, а я, стоя напротив нее, выделывала такие штуки будто меня дергают за ниточки. Это было так потешно, что мама́ не могла удержаться от смеха. Затем она поставила перед графиней блюдо с конфетами. Бедная старушка водила пальцами по блюду, а мы с Сашей, добродетельной Сашей, выхватывали конфеты прямо из-под ее пальцев. Мы проделали это несколько раз, а потом, задыхаясь от смеха, бросились в мамину спальню, находившуюся рядом с гостиной, и там упали на кровать, чтобы вволю посмеяться. Какое легкомыслие, нынче непостижимое для меня. За тем обедом, когда графиня Протасова приняла Якова за господина Глаголева, она, кушая телятину, спросила, та ли это рыба, что поймала мама́!

Мы возвратились в Россию в конце сентября 1823 года. Папа́ сохранил на холме в одном из садов Яготина лозы, покрытые великолепным виноградом, и мы получили удовольствие от второго сбора и, на этот раз, собственного урожая.

В 1824 году мы лишились, почти одновременно, дедушки с отцовской стороны — князя Григория Семеновича Волконского и бабушки с материнской стороны — графини Варвары Петровны Разумовской, рожденной графини Шереметевой. Когда известие о дедушкиной кончине дошло до нас, моя тетушка Софи, сестра папа́, находилась у нас в Яготине. Она горько плакала, упрекая себя, что потеряла время в Крыму, и это помешало ей вовремя приехать в Петербург, где она еще застала бы своего отца в живых.

Летом этого года мы возвратились в Женеву: мама́, мои сестры, я, Марфа Андреевна и госпожа Инбер де Сен-Брис105, с которой мама́ познакомилась годом раньше в Женеве, где та была компаньонкой графини Протасовой. Последняя, устав ездить по Европе, чтобы обрести зрение, вернулась в Петербург, где госпожа Инбер покинула ее, и Анна Николаевна Бантыш-Каменская, мамина подруга, предложила ей поступить к нам, на что она согласилась и приехала в Полтаву. Это была замечательная и душевная женщина. Она родилась в швейцарском [городе] Байон, кажется, кантона Во. Не знаю, кто был ее отец — негоциант или книжный человек, — не важно. Одиннадцати лет она вышла замуж за француза господина Инбер де Сен-Брис и, согласно брачному договору, должна была четыре года, если не ошибаюсь, оставаться у родителей. Но старшая сестра так ее обижала, что во время одного визита мужа она кинулась ему на шею, плача и говоря: «Возьми меня с собой». Чтобы расторгнуть договор, пришлось обратиться к нотариусу. Муж отвез ее в Париж к своей матушке. В подарок она получила куклу! Пятнадцати лет она родила своего первого сына, которого назвали Пенн в честь Уильяма Пенна — законодателя <штата> Пенсильвания в Америке, названного в его честь. Шестнадцати лет госпожа Инбер родила второго сына, которого назвали Поль. Когда ей было 17 лет, в разгар Великой революции во Франции, ее муж попал в тюрьму и потом казнен на гильотине. Я помню, что видела у госпожи Инбер портрет ее мужа, сделанный одним из его товарищей по несчастью. Он был изображен с шейным платком на голове. Пока ее муж был в заключении, госпожа Инбер приходила взглянуть на него через зарешеченное окно, за которым он находился. Когда его не стало, госпожа Инбер отправилась с детьми в Овернь, где находилось поместье ее покойного мужа — Обенас. Там эта убитая горем семнадцатилетняя мать и вдова часами лежала на спине на скамье перед дверьми своего замка. Но дети подрастали, ей пришлось превозмочь свое скорбное оцепенение и заняться ими. После революции, когда они достигли нужного возраста, их поместили в военное училище.

После падения Наполеона I она стала компаньонкой жены Жерома Бонапарта, которую она называла королева (то была принцесса Вюртембергская). Не знаю, сколько времени она при ней оставалась. Я очень любила рассказы госпожи Инбер. В Париже она была знакома с Гримо де ла Реньером106, автором «Календаря гурманов», у которого были не руки, а культяпки. Не знаю, правильно ли я называю его имя и то, что заменяло руки, потому что я не нашла ни того, ни другого в словарях, которые просмотрела. Старший сын госпожи Инбер был женат, и первую невестку госпожи Инбер звали Пелажи. Она не была ею довольна. Но жена ее сына Поля, испанка по имени Мария, очень нравилась свекрови. Поль женился на ней в Испании, когда при Карле X107 была война между Францией и Испанией. Поль был офицером французских войск, и когда мы были в Париже, она ездила в Льеж, где ее сын стоял со своим полком. Трокадеро был взят французами под командованием герцога Ангулемского108 — сына Карла X. Помню, у меня было гроденаплевое платье с синим и красным отливом109, и гроденапль называли: Трокадеро и Карл X.

Госпожа Инбер была, как, кажется, я тебе сказала, компаньонкой графини Протасовой. Она находилась с ней в Ливорно, где укрылся один архиепископ или греческий патриарх во время ужасных гонений Али-паши110. Не знаю, каким образом графиня с ним познакомилась. Хотя и слепая, она часто отказывалась от помощи, когда ей предлагали проводить ее на место. Как-то раз она обедала у святого отца вместе с госпожой Инбер. Подойдя к канапе, на котором по-восточному, скрестив ноги, сидел архиепископ, она уселась ему на ноги и, ощупывая позади себя, чтобы понять, на что она села, провела рукой по бороде архиепископа, который отстранялся, как мог. Госпожа Инбер и жена его секретаря поспешили ему на помощь и пересадили графиню на более приличное место рядом с ним. Он попросил розовой воды, чтобы протереть лицо: руки графини не были чисты, так как она иногда ела с их помощью. Однажды госпожа Инбер, будучи на балконе возле двери, открытой в спальню графини, увидала, что графиня бродит по комнате и, приняв оставленный открытым ящик комода за удобства, устраивается на нем и... Г-жа Инбер кричит: «Настасья, Настасья!» Горничная вбегает, но дело сделано на кружева графини! Разве могла бы я рассказать про этот случай перед стенографом, как уговаривал меня князь Кочубей!

В 1824 году мы возвратились в Женеву: мама́, мои сестры, я, госпожа Инбер и Марфа Андреевна. Мама́ вызвала из Кольмара свою прежнюю горничную, которая была у нее в России, — Зельму Гекман. Она была доверенным лицом и более, чем просто скромная горничная. Нам же прислуживала девушка из Вандёвра, которую звали Туанон. Мои сестры, госпожа Инбер и Марфа Андреевна остались в Женеве, а мама́, я, Вася и господин Малон поехали в <город> Тун, где годом раньше Вася находился в лагере с союзными войсками. Наполеон III, тогда частное лицо, тоже был там. Мы видели красивые водопады Гисбах и Рейхенбах, плавали по Бриенцскому озеру. В той же шлюпке находились жительницы Берна, они хором пели песни своего края. Мы побывали также в <городке> Шамони, на ослах поднялись на гору Овер, затем отправились в кантон Вале, где полно зобастых людей. Этих бедняг, среди которых много кретинов, не назовешь несчастными, так как родные считают их юродивыми Христа ради — трогательная вера.

Мы остановились неподалеку от города Сион, где полковник Пинон, с которым мы познакомились, кажется, в Женеве, имел завод, работавший день и ночь. Из любезности к мама́ большой молот остановили, но тот, что называли водяным молотом, стучал всю ночь так, что дрожали стекла. Однако, что значит привычка: жена полковника говорила, что ничего не слышит.

Возвратившись в Женеву, мы уложили вещи и поехали в Париж, который я была очень рада узнать. Мы прибыли туда вечером, и я увидела лишь грязные улицы. Мы с сестрой Сашей должны были начинать выезжать в свет. Мама́ с моей двоюродной бабушкой Разумовской111, женой маминого дяди Льва Кирилловича, отправились по магазинам и заказывали нам шляпы.

Несколько дней спустя наступило 6 декабря — день именин папа́. Уезжая в русскую церковь при посольстве, мы сказали Жозефу, старому камердинеру папа́, приготовить шампанского, чтобы мы могли выпить за здоровье папа́. После обедни к мама́ подошла моя залитая слезами двоюродная бабушка и сказала: «Император скончался». Я почему-то подумала про Императора Австрии и не поняла слез бабушки. Но, узнав истинную причину ее слез, я была потрясена. Мы вернулись домой, мама́ послала господина Малона в Российское посольство, откуда он возвратился, подтверждая бабушкины слова. Не было уже речи ни о туалетах, ни о выездах, мы надели траур. Единственный выезд, который мы себе позволили, был ради концерта знаменитой певицы госпожи Паста112.

Ты много раз слышала все, что случилось после кончины Императора Александра I при восшествии на престол Императора Николая I. Все эти молодые люди, с благородными сердцами, но, к несчастью, не имеющие религиозных правил, сбились с пути. Все их замыслы были раскрыты. 14 декабря 1825 года часть войск примкнула к недовольным. Это было начало стольких тяжелых наказаний, которые принесли скорбь во многие семейства и стали первопричиной стольких печальных событий. Были казни и приговоренные к каторжным работам в Сибири. Младший брат113 папа́ был из числа последних.

Мама́ решила, что весной мы вернемся в Россию. Вася с господином Малоном уехал в Англию, Бельгию и Берлин.

Итак, мы остались в Париже на зиму: мама́ и мы, три сестры, Марфа Андреевна и госпожа Инбер де Сен-Брис. Мы жили на Елисейских полях в бывшем особняке Мабёф, принадлежавшем английскому пастору Вэю, тогда отсутствовавшему. К дому примыкала часовня, и по воскресным дням мы наблюдали приходивших англичан и англичанок. Часовня была убрана весьма уютно, пол устлан сукном и коврами, казалось, что идешь по перине, — англичане очень любят уютную обстановку. Мы заходили туда раз в неделю. Дом был двухэтажный: наверху — спальни, внизу — гостиные, столовая, кухня, буфетная, людская. Однажды у мама́ была мигрень, и мы на весь день спустились в гостиные. Вдоль стен самой большой располагались диваны с подушками, в другой гостиной стояли две небольшие козетки. То был год возмущения греков, хотевших освободиться от турецкого ига. Я восхищалась храбростью греков. Я вполне сочувствовала Колокотронису114 и многим другим и придумала разыграть бой под Миссолонги115. Подушки большой гостиной превратились в ядра, козетки — в брандеры (небольшие суда, которые греки, поджигая, цепляли к турецким кораблям). Госпожа Инбер, твоя бабушка и я были греками, господа Глаголев и Осинский — турками. Мы использовали все подушки большой гостиной. Я никому не давала спуску, воображала себя в самом деле на войне, и на другой день господин Глаголев пришел давать нам урок с распухшим носом. Он и господин Осинский похитили Лили, мы, греки, отбили ее, и не знаю, как мы не ушибли ее, бросившись спасать: мы тащили ее в одну сторону, а они — в другую. Наконец, мы ее отняли! Слава нам! Мне было тогда семнадцать лет. Саша, как обычно, не участвовала в нашей игре, ее объявили нейтральной Австрией. Я была в своей стихии и веселилась по-царски. Увы, это выражение более, чем когда-либо, неверно! Быть самодержцем в наше время (1881 <год>) значит быть жертвой, преследуемой злодеями без чести и совести.

Еще когда брат был с нами, мы познакомились с преподавателем Виктором Одониным, очаровательным человеком. Он давал нам уроки зоологии и обедал у нас по четвергам, как и мой кузен Григорий Волконский со своим гувернером господином Деканом. Господин Одонин очень любил твою бабушку и называл ее своей девчуркой. Он бегал с ней по саду. Их дружба напоминала дружбу Кати116 и Дмитрия Дмитриевича с той разницей, что господин Одонин был очень живой, а твоя бабушка очень замкнутая и недотрога.

Перед домом, в котором мы жили, была большая овальная площадка, служившая для того, чтобы садиться верхом. Она была обсажена деревьями и покрыта гравием, в котором попадалось много ракушек с красными и лиловыми крапинками. Я набрала их и приклеила на крышку и по бокам коробочки, которую Лили подарила господину Одонину. А он подарил ей бонбоньерку из слоновой кости, сделанную в Дьепе, в которой лежали белые и зеленые пастилки. Преподнося бонбоньерку твоей бабушке, он сказал: «Белые пастилки — это вы, а зеленые — надежда вас снова увидать». Лили горько плакала, простившись со своим другом Одониным, как она называла его в своей вечерней молитве, которую мы с Сашей слышали.

В самом отдаленном уголке сада мы с твоей бабушкой обнаружили белые барвинки, я никогда не видала подобных ни до, ни после. Мы хранили это в тайне — твоя бабушка и я — и время от времени ходили любоваться этими барвинками!

Однажды мой двоюродный дед Андрей Разумовский, находившийся в Париже (обычно он жил в Вене) нанес визит мама́. Она приняла его в саду и велела нам принести ее дядюшке скамеечку для ног. Это был очень любезный старик с приятным лицом. Он был очень ласков с нами. Он был женат на венке117. Через много лет она посетила мама́ во Фраскати. Она уже овдовела. У нее была сестра, которую близкие звали Лулу. Это была очень светская дама, и нынче я думаю, что из-за этого мама́ не возила нас, Сашу и меня, к ним.

Однажды по выходе из манежа, где Вася брал уроки верховой езды, слуга каким-то образом сильно поранил Васе палец, опуская ступеньки, которые были тогда у экипажей. Господин Малон пришел сообщить об этом мама́, у которой был с визитом господин Чичагов. Выслушав подробности случившегося, он сказал, что палец придется, наверное, отрезать. Мама́ возразила: «Надеюсь, нет, ведь речь идет о моем сыне». Господин Чичагов извинился, вышел из гостиной и более не бывал у мама́. Пригласили господина Луи, доктора, который руководил воспитанием моих кузенов Волконских. Он перевязал Васе палец, и тот долго ходил с подвязанной рукой. Я помню, что когда мы посетили Королевскую библиотеку, то господин, служивший нам чичероне, спросил господина Малона, думая, что Вася дрался на дуэли: «Верно, горячая голова?» Перед входом в библиотеку возвышалась бронзовая статуя Вольтера в натуральную величину с отвратительным выражением лица. Мы побывали в Версале, на фабрике гобеленов, на фарфоровой фабрике в Севре. Путеводители могут указать тебе все интересующие тебя подробности обо всех этих местах.

По пути в Париж мы заезжали в <город> Экс в Савойе, потому что местный душ был рекомендован для Васиной ноги. Саша, Марфа Андреевна и я тоже принимали этот душ. После обливания горячей водой нас заворачивали в простыни и фланелевые одеяла, сажали в переносные кресла, несли, словно мумии, и укладывали на кровати, после чего подавали по чашке бульона, и мы какое-то время лежали и потели.

Мы заезжали также в Шамбери — город, интересующий меня из-за милейшего графа Ксавье де Местра118, автора «Путешествия вокруг моей комнаты» и «Прокаженного из долины Аоста» — прелестных сочинений этого чудесного старика, с которым я познакомилась в Неаполе. Из Шамбери мы отправились пешком через каштановую рощу в <деревушку> Шармет, где некоторое время жил Ж.-Ж. Руссо.

Сестра Саша часто страдала головной болью. Доктор Депин посоветовал лечение электрической машиной, и однажды, когда я была у него с сестрой, которую он зарядил электричеством, он сказал мне: «Поцелуйте сестру». Я поцеловала и отскочила назад из-за электрической искры, которой сестра ответила на мой поцелуй.

У доктора Депина мы повстречали графа Десэза119, который смело защищал короля Людовика XVI перед Конвентом 26 декабря 1792 года, был посажен в тюрьму как вызывающий подозрения и вышел из нее только после 9 термидора. Это был красивый старик с седыми волосами. Не знаю, в том ли году мы побывали в <городке> Шамони. Как-то в воскресенье, когда мы проезжали через одну деревню, какой-то человек бросил мне на голову овес, которым была наполнена его шляпа. Я сняла свою шляпу, и овес попал мне за шиворот, за пазуху и очень неприятно колол, но неприятно было и то, что сказала мне мама́: «Ты что, передразнила этого человека? Почему он опростал свою шляпу на тебя, а не на меня или твоего брата? Мы сидели с открытой стороны экипажа, — почему?» Трудно объяснить, но я была решительно невинна, словно новорожденное дитя.

Перед ночлегом в <городе> Саланш у мама́ разболелась голова. Я спустилась на кухню за горячей водой и встретила англичанина, который спросил, когда я подам ему чай. Я ответила: «Я не прислуга» — «Простите», — сказал он. Я возвратилась. Окно на улицу было открыто, шумели мальчишки. Я им сказала, что в комнате больная дама и чтобы они угомонились. Но поскольку они не послушались, я вылила на них полоскательную чашку с водой и отпрянула от окна, думая, что они, в отместку, станут бросать камни.

Выше я говорила о Шамони и прочих местах, которые мы посетили. Вернемся в Париж. Приехав туда, мы жила сначала на улице Гренель в особняке Синэ, но скоро его покинули, потому что там было очень холодно. Привратник этого особняка рекомендовал нам местного слугу, так плохо знавшего Париж, что завез не туда моего брата и господина Малона. Когда последний пожаловался привратнику, тот сказал: «Что вы хотите, сударь, и величайшие гении иной раз ошибаются!»

Неподалеку от особняка Синэ находится аббатство О-Буа — монастырь, в котором госпожа де Жанлис120 заканчивала свою полную приключений жизнь.

Я очень хотела, чтобы мама́ посетила ее и взяла меня с собой. Но это желание, как и столько других, не исполнилось. Мне сказали, что у госпожи де Жанлис в гостиной был ряд ее портретов от самого нежного возраста до того, который она имела тогда, в 1825 году. Позже, прочитав ее мемуары, помню, она там говорит, что прежде у нее нос был римский, но, наткнувшись на сундук, она его сломала, и он из римского стал как у Роксоланы121! Какая удача!

Во время нашего пребывания в особняке Синэ случилась распродажа для бедных. Туда явилась [будущая] королева Амелия, супруга Луи-Филиппа122, тогда принца Орлеанского. О ее доброте много говорили. Несчастная женщина, ее жизнь не была безоблачной! На площади, где был обезглавлен Людовик XVI, освятили покаянную часовню. Эта площадь меняла названия в разные времена. Из окон квартиры одного генерала, знакомого госпожи Инбер, мы наблюдали торжественный проезд королевской семьи (кроме герцогини Ангулемской123 — дочери Людовика XVI). Было много войска и народа. Карл X ехал верхом. Он был безобразен, а в молодости, говорят, был очень красив. Господин Одонин рассказал нам, что при короновании в Реймсе, когда он направлялся в собор для этого обряда, одной девушке удалось, несмотря на войска, подать ему прошение. Король взял его и произнес: «Давайте, дочь моя, я за ним и приехал». Французы, по словам господина Одонина, были рады иметь короля, который может ездить верхом. Для французского тщеславия было мучением после Наполеона I иметь королем толстого Людовика XVIII124, которого возили в кресле на колесиках. Он не желал короноваться в Реймсе, потому что одна гадалка сказала, что это принесет ему несчастье. Следовательно, Карл X был последним коронованным королем Франции.

Во времена Людовика XVIII ходило следующее четверостишие о министре Виллеле125:

Самый низкорослый слуга
Самого толстого короля Галлов —
При нем деньги упали в цене,
А плечи приподнялись.

Насколько мал ростом был Виллель, настолько толст Людовик XVIII.

Мы часто ездили на прогулку в сад Тюильри, и там маленькие девочки приглашали твою бабушку поиграть с ними. Несмотря на свою робость она соглашалась. Тогда у нее были красивые белокурые волосы, позже ставшие каштановыми. Марфа Андреевна очень ловко ее причесывала, завязывая их узлом Аполлона, а спереди у нее были букли, которые мы, старшие, еще не носили. Мама́ слегка гордилась красивым личиком и осанкой младшей дочери. В Париже мы с Сашей стали носить букли. К концу нашего пребывания я предложила Саше и Васе написать нашей бабушке по отцу126 и попросить ее прислать нам в подарок денег. Она сделала это и выслала на наше имя 1000 франков: по 300 каждому из старших и 100 франков для маленькой сестры. Мы с Сашей разменяли свои 300 франков на экю и с набитыми кошельками отправились по лавкам, но купили только пустяки.

Саша была очень пуглива. Мы втроем спали к одной комнате между комнатами мама́ и Марфы Андреевны. Как-то ночью из глубины своей кровати, которая была с пологом, а наши — нет, Саша разбудила меня: «Варенька!» — «Что вам угодно?» — ответила я. Она прошептала: «Говори по-русски, этот кто-нибудь меня убьет». Ей, наверное, приснилось, что кто-то вылез из камина, и она указала пальцем на оконную нишу с занавесями до пола. Я отдергиваю занавеси — ничего. «Другое», — говорит Саша вполголоса. Я иду к другому окну — ничего. «Там», — говорит Саша, указывая на кровати. Я заглядываю под три кровати и, укладываясь в свою, говорю ей по-французски: «Довольно, больше я не пошевельнусь». Но иной раз я задумывалась, как поступить, если какой-нибудь злоумышленник в самом деле спрячется в нашей комнате: надо ли будет разбудить мама́ или отнести сестричку к Марфе Андреевне, и что делать нам с Сашей? Но прежде, чем принять решение, я засыпала.

На последней неделе нашего пребывания в Париже управляющий домом <пастора> Вэя надерзил мама́, и она пожелала тотчас же покинуть дом. Мы сняли меблированные комнаты на улице Мира, неудачно названной, так как шум там не прекращался, и когда мама́ принимала гостей и деловых людей, приходилось закрывать окна, потому что ничего не было слышно.

Наконец, мы покинули Париж и прибыли в Яготин, где, как я тебе говорила, папа́ сильно захворал от огорчения, вызванного приговором его брату — моему дяде Сергею Волконскому. Я забыла в своем месте рассказать о женитьбе дяди Сергея. Он женился на мадемуазель Раевской (Марии), и когда родился первый ребенок127, дядя был арестован, отвезен в Петербург и посажен в крепость. Печальное время — годы <18>25, <18>26 и <18>27.

Я забыла рассказать про <город> Аннеси, где находится рака с мощами Св. Франциска Сальского. В той же церкви находится рака с мощами Св. Шанталь128, которая не была еще канонизирована, когда мы были в Аннеси, но нам говорили, что она была другом и духовной дочерью Св. Франциска Сальского. Если бы тогда я узнала и поняла их, как сегодня, с каким почтением преклонилась бы я пред их мощами! Неподалеку от Аннеси есть аббатство От-Конб, расположенное на берегу озера, название которого я забыла, кажется, озеро Бурже. Гораздо позже мы катались по этому озеру: папа́, мама́, Глафира, я и мой дядя Никита Волконский129 — брат папа́. Дядя вспоминал о такой же прогулке с госпожой Рекамье130 и госпожой де Сталь131, когда последняя была изгнана Наполеоном I из Франции. Мы высадились перед монастырем От-Конб. При входе в монастырь один горбатый монах, не знаю, кем он служил, вышел к нам и сказал, что дамы не могут входить внутрь монастыря. Дядя ради потехи стал отпускать шуточки, которые монах дурно истолковал. Дядя не снял шляпу, что сделал папа́, стоявший позади. Монах сказал дяде: «Вот он вежлив, не то что вы». На что дядя с невинным видом отвечал: «Еще бы, ведь он меня старше». Монах обиделся. Дядя сказал: «Святой отец! Святой отец! Не гневайтесь, а то не попадете на Небеса!» Папа́, осмотрев монастырь, подошел к нам, и мы вернулись в лодку. Озеро прелестно. У меня был вид <монастыря> От-Конб в тетради, которая затерялась, как и многое другое; там Глафира нарисовала по памяти сердитого монаха.

Когда папа́ оправился от болезни, мы выехали в Петербург. Моя тетушка Мария Волконская, урожденная Раевская, приезжала в Яготин со своей матушкой и сестрой Софьей132. У нас они расстались, как полагали, навсегда, так как тетушка Мария решила ехать к мужу в Сибирь. Их прощание раздирало душу!

Мы приехали в Петербург. Тетушка Мария с сыном и доктором Пиццати приехали почти в то же время. Тетушка остановилась на Мойке в доме моей бабушки133. Она заняла то же помещение, где годы спустя умер Пушкин.

Для нас сняли дом Голицына, очень некрасивый. Мама́ в Яготине неудачно лечили ногу, она не могла ходить и оставалась в своей комнате. Эта болезнь продолжалась, кажется, восемь месяцев. Чтобы попасть в ее спальню, следовало пройти через столовую, гостиную и небольшую комнату. Мама́ посещали многие родственники. В двух углах гостиной были камины с колоннами над ними. Как-то раз Вася схватил Марфу Андреевну и посадил ее на одну из колонн. Она принялась кричать и требовать, чтобы брат снял ее (сама она не могла спуститься), она боялась, что кто-нибудь придет с визитом и увидит ее на колонне. Наконец, брат согласился спустить ее на пол... По просьбе бабушки он был назначен пажом. Он блестяще выдержал экзамен в Пажеский корпус, но мама́ не желала, чтобы он стал военным. Досадно, потому что он не был создан для гражданской карьеры и стал бы хорошим военным. Он поступил на службу в канцелярию графа Нессельроде134 в Министерство иностранных дел.

Моя тетушка Мария Волконская готовилась к отъезду в Сибирь. Ее отец, а твой прадед Николай Николаевич Раевский не желал соглашаться на ее отъезд, но она настаивала, и он, наконец, согласился. Она оставила сына Николеньку на попечение мама́ и уехала. Ее отъезд очень меня огорчил, я ею восхищалась. После этого мы переехали на Английскую набережную, дом Шабо. Мама́ устроила для Николеньки то, что она называла «куточек». Он был квадратный со стенками в рост ребенка, обитый со всех сторон простеганным тюфяком, чтобы ребенок мог учиться ходить и падать, не причиняя себе вреда. Много лет спустя мама́ велела сделать такой же куточек для твоего дяди Кривцова135, когда он оставался у нас в Женеве.

Твоя бабушка часто играла с Николенькой в этом куточке. Летом того же года все мы поехали в Ревель. Николеньку сажали в нагретый солнцем песок. Он был очень мил. Мама́ сняла дачу некоего сахарного фабриканта Клеменца. В лесу возле дачи было множество белых грибов. Однажды за довольно короткое время я набрала сорок два гриба и, когда они оказались в корзине, принялась громко кричать: «Грибы!» Все прибежали, но они были уже в моей корзине, то есть грибы.

За лесом находился Екатеринентальский дворец136 — царское владение, где проводили лето мои дядя и тетя Кочубей с детьми137. Мы часто бывали у них. Там были Лев, Василий, Михаил и Сергей — лишь первый из них жив нынче, когда я пишу. Была также Лиза Вяземская138, которая потом вышла за Александра Хитрово — внука Кутузова. Мне было очень весело у Кочубеев. Мы встречали там графинь Тизенгаузен139: старшая впоследствии вышла за Захаржевского, коменданта Царского Села; вторая, самая умная, за Стакельберга, но жила недолго; младшая стала женой Виктора Панина, за которого моя бабушка желала выдать одну из своих внучек.

У губернатора господина Будберга состоялся бал, на котором я очень веселилась. Еще один был у нас, и один, устроенный русскими для жителей Ревеля, — в клубе. Вернувшись из Ревеля, мы провели неделю в Царском Селе у дяди и тети Кочубей и возвратились в Петербург.

Я ездила с мама́ к Императрице-матери (Марии Федоровне). Она показалась мне очень доброй. Она расспрашивала мама́ о маленьком Николеньке Волконском, назвав его «дитя несчастья». Она приказала лакею принести из спальни портрет Императора Александра I, который находила более похожим, чем те, что были в кабинете, где она нас приняла. Я видела ее лишь два раза и частным образом, у нее, и воспоминание о ней запечатлелось в моей памяти. Если не ошибаюсь, она скончалась в октябре месяце 1828 года. Мой дебют при Дворе пришелся на траурные церемонии по случаю ее кончины140.

Но мне опять нужно вернуться назад. Вскоре после возвращения из Ревеля мама́, сестра Лили, Марфа Андреевна и я уехали в Полтаву. Сестра Саша, госпожа Инбер и Николенька остались в Петербурге у бабушки Волконской.

Саша провела лето 1828 года в Павловске при Дворе Императрицы-матери. Она внушила любовь графу Кушелеву-Безбородко141, пославшему мама́ эстафету, прося руки моей сестры. Я ничего не знала. Мама́ не сказала графу Кушелеву ни да, ни нет. Мы возвратились в конце августа или в начале сентября. Он прибежал за ответом. Мама́ и Саша дали свое согласие, и с того дня граф Кушелев приезжал к нам ежедневно и оставался от полудня до полуночи.

Императрица-мать скончалась, кажется, в октябре месяце. Поскольку мы были фрейлинами, то несли дежурство возле тела усопшей, что каждый раз продолжалось сутки. Это был, как я сказала выше, мой дебют при Дворе: глубокий траур, фланель, креп, двойная вуаль — это было мрачно, но весьма красиво. Императорское семейство было безутешно. Я помню, что когда тело усопшей переносили из комнаты, в которой она умерла, в залу, чтобы положить на парадное ложе, то Император Николай I и Императрица Александра шли следом. За ними шел Наследник — позже несчастный Император Александр II со своими сестрами, Великими княжнами Марией и Ольгой142 — все трое еще дети и все трое очень печальные. Спустя некоторое время тело усопшей Императрицы перенесли на так называемый «castrum doloris»* в залу, затянутую черным сукном с серебряными плерезами. Гроб поставили на возвышение, над которым находился балдахин также из черного сукна с серебром. Дежурство несли четыре фрейлины: две возле головы, две возле ног; два камергера, два камер-юнкера; офицеры-кавалергарды и других полков; двенадцать пажей. Дежурство продолжалось сутки, сменялись каждые два часа. Присутствовали также статс-дама, городские дамы, статс-секретари. Свободные часы мы проводили у бабушки. Будучи обер-гофмейстериной, она имела помещение в Зимнем дворце. Не помню, когда было погребение, но вспоминаю, что мы пешком следовали за погребальным кортежем и за ним вошли в крепость, которая является усыпальницей Императорской семьи. Я была там один раз, и она произвела на меня мрачное впечатление при мысли о стольких несчастных, которые там содержались и, быть может, содержатся.

После помолвки моей сестры мама́ принимала гостей по субботам, и легкомыслие общества таково, что вопреки трауру мы развлекались на этих вечерах. Следует поместить здесь один рассказ, слышанный после кончины Императрицы-матери. Она была неутомима в заботах о Смольном институте и в разного рода благодеяниях. Даже будучи больной, она работала с секретарями, получала доклады из Обуховской больницы. Ей сказали, что какой-то женщине должны отнять ногу. Она удивляется, что ей об этом не доложили, и спрашивает, почему. В конце концов ей сообщили, что эта женщина не хочет позволить отнять себе ногу, если Государыня не будет присутствовать на операции. Это было незадолго до того, как она заболела. Она рассердилась, приказала заложить карету, поехала в больницу и в продолжение всей операции держала руку женщины в своих руках, подбадривая ее. Это замечательно, ведь в то время хлороформа не знали. Представляю себе крики и стоны бедной женщины и восхищаюсь Государыней.

Летом, проведенным в Павловске, моя сестра познакомилась с фрейлинами, которые, как и она, состояли при Государыне: мадемуазель Эйлер — позже графиней Зубовой, мадемуазель Дальгейм — вышедшей за господина Дьякова, мадемуазель Россети — ставшей госпожой Смирновой, мадемуазель Ярцевой — вышедшей за князя Суворова, мадемуазель Козловой — ставшей госпожой Арсеньевой. Моя сестра первой вышла замуж и после свадьбы устроила для своих павловских приятельниц143 танцевальный вечер.

Наконец, 30 января 1829 года моя сестра венчалась в церкви Почтового департамента, построенной, если не ошибаюсь, князем Безбородко — двоюродным дедом моего зятя Александра Григорьевича Кушелева-Безбородко. Поскольку князь не имел наследников, то его фамилию присоединили к той, что мой зять получил от своего отца. После венчания сестры, моя кузина Алина Волконская144 и Софья Козлова приехали к нам. Тогда не было в обычае, чтобы девицы присутствовали на свадебном ужине. Мадемуазель Калам — мамина гувернантка и друг нашей семьи — там была, и мой дядя Никита, всегда готовый пошутить с мадемуазель Калам, спросил ее: «Мадемуазель, по какому праву вы здесь?» — «По праву кокетки и по праву рождения», — отвечала мадемуазель Калам. Я думаю, что это слова из скучной «Генриады» Вольтера.

Таузенау — деревня недалеко от Эмса, возле которой Лан можно перейти вброд. Зальм — фабрика чугунных вещей, также известных как железные украшения из Берлина. Мы видели, как их отливали в песочных формах. Довольно красивый водопад и, как цель променада, — башня в развалинах, очень мило расположенная. Там сохраняются некоторые предметы, среди них был стакан венецианского стекла, который я имела неловкость разбить. Я хотела заплатить за него, но сторож не пожелал ничего взять. Позже во Франкфурте-на-Майне я познакомилась со старым князем Адольфом Витгенштейн-Зальм, которому принадлежала эта башня, и призналась ему в своем злодеянии, он великодушно простил меня — это был любезный старик.

Кемнау — самое возвышенное место в Эмсе, откуда видно далеко окрест. Мы совершили и другие прогулки, либо на осле, либо пешком, по горам, окружающим Эмс и образующим ущелье, по которому течет Лан.

Наши знакомые, о которых скучно говорить: князь Алексей Салтыков, господин Сантье — негоциант из Фрибура (Великое герцогство Баденское), две голландки — баронессы Мельвиль де Карнэ, кузины, одна зрелого возраста, другая молодая. Вначале за табльдотом мы избегали знакомства с ними, потому что старшая казалась нам дурно воспитанной. Чтобы начать разговор, она обращалась к своему соседу: «Передайте, пожалуйста, горчицу». Но потом, то ли из-за горчицы, то ли по другой причине, мы познакомились настолько, что ездили с ними на прогулки в их коляске и даже обменялись одним или двумя письмами. (Я нахожу в дневнике следующие имена, о которых не имею более никаких воспоминаний: господин Ханвен, господин Бривиллер, госпожа Вестерн). Нашим доктором в Эмсе был господин Воглер, добрый и славный человек. Была еще милая Анна Лестапи, о которой я уже говорила. Мы ездили в Швальбах и один раз в Шлангенбад. Там были Вася с Лизой, а позже Саша, и мы с ней поехали во Франкфурт-на-Майне, где я несколько дней пробыла с мадемуазель Зальцман. Мой зять был весьма любезен с нами. Кушелевы возвращались в Россию.

(Но оставим подробности. Мне пришлось бы говорить о Дармштадте, о Гейдельберге (впрочем, о нем я скажу несколько слов), о Карлсруэ, о Баден-Бадене, о Франкфурте-на-Майне (оставим на потом), но я уже не могу тебе рассказать, дорогая Лили, когда и как я побывала в этих разных местах и еще в Висбадене. Подумай, ведь все эти места твоя бабушка посетила в 1835 году, а нынче 1888 год, как же это помнить. Быть может, я еще вернусь к рассказу об этих различных местах по мере того, как они придут на память, не в хронологическом порядке, а как придется. Сегодня я устала и хочу отдохнуть).

В Гейдельберге есть живописные развалины и весьма поэтический вид на окрестности. Когда мы туда отправились, было время сбора каштанов, и забавно было видеть по обеим сторонам дороги, которой мы ехали, мужчин, залезших на эти красивые деревья и палками сбивавших каштаны, которые женщины и девушки собирали и клали в мешки. Вася, Лиза, я и прелестный Шуша недолго пробыли в Баден-Бадене, где проводили зиму Лев Соллогуб и два брата Мухановы172: Николай и Владимир. Каждый вечер эти господа являлись к нам. Я запасалась большой корзиной великолепного винограда с берегов Рейна, и за вечер мы с Николаем Мухановым уплетали его почти полностью к большому соблазну Лизы. Мы познакомились с доктором Гюжером, любезным и своеобразным человеком.

Мы отправились во Франкфурт-на-Майне. Поскольку Лиза была беременна, было решено провести зиму там, к ее и моему большому сожалению, так как мы надеялись провести ее в Италии. Помню, что в Баден-Бадене Лиза захворала и попросила меня привезти ей из конторы для чтения какую-нибудь книгу, чтобы развлечься. Отправляюсь туда и, полная желания ехать в Италию, вижу книгу с заголовком: «Lundi». Я мысленно произношу его по-итальянски и торжественно подношу Лизе со словами: «Вот книга с итальянским заголовком, должно быть, интересная!» Невестка берет книгу, читает заголовок и говорит: «Что же тут итальянского? Это второй день недели, понедельник». «Какая глупость, — говорю я, — какая тупость!»

Мы приехали во Франкфурт. Наша квартира выходила на площадь, название которой я позабыла. Однажды вечером мы с невесткой услыхали стоны под нашими окнами. Мы велели прислуге пойти взглянуть, что это такое. Она отказалась идти одна. Мы послали с ней, как защитника, нашего Василия. Они вернулись и сказали, что там голодный человек, что он пришел из окрестностей

в поисках работы и, не найдя ее, стоит там голодный и дрожит от холода. Моя невестка послала ему хлеба, мяса, вина и немного денег, чтобы он мог найти, где переночевать. Удивительно то, что много народа проходило по этой площади, но никто не пришел ему на помощь. Мы сделали несколько знакомств: с бароном Франкенштейном и его женой с красивым именем Леопольдина; с господином Маркеловым, русским посланником, и его женой; с поляком господином Крессинским — все люди умные, ставшие нашими друзьями. Мы бывали на балах, но единственные, достойные упоминания, давались у Ротшильдов. Мы познакомились также с графиней Росси, прежде знаменитой Зонтаг173: красивая женщина, умная, с прекрасной осанкой и восхитительным голосом, добрая мать семейства, Spezialfrau* и с безупречной репутацией. Ее муж, который был дипломатом и, если не ошибаюсь, посланником короля Сардинии во Франкфурте-на-Майне, не любил, когда его жена пела. Но потом, когда из-за каких-то политических козней граф Росси лишился своего места и, кажется, состояния, он пожелал, дабы поправить положение, чтобы его жена взяла ангажемент в Америке. Такова справедливость мужчин вообще, а мужей в частности! Там бедная женщина и умерла. Во Франкфурте была также старая дама Panhuis (не знаю, правильно ли я пишу ее фамилию). Она принимала по утрам. Все изысканное общество Франкфурта бывало у нее. Это была своего рода госпожа Загряжская174 — тетка мама́, урожденная графиня Разумовская.

(Я хочу прерваться, чтобы рассказать тебе, что сделала моя двоюродная бабка Загряжская. Граф Чернышев175 из старинной русской знати, с семейством которого моя двоюродная бабка была очень близка, сделал завещание, содержавшее следующее ограничение: если среди его потомков нашелся бы такой, кто нарушил бы верность Государю, он должен был утратить фамилию Чернышев и не наследовать состояние. Фамилия и состояние должны перейти его брату, если таковой имелся, или старшей сестре. Молодой граф Захар Чернышев176 принял участие в возмущении 14 декабря 1825 года — и был сослан в Сибирь. У него не было брата, и госпожа Кругликова177 получила титул и состояние, к ее большому неудовольствию, так как была очень привязана к брату. Но граф Чернышев178, выскочка и фаворит Царя Николая, выразил в Сенате притязание на титул и состояние ссыльного. Почти все сенаторы согласились с этим мнением, лишь один, фамилию которого я, к сожалению, позабыла, сказал: «Можно это исполнить, но тогда нужно возобновить древний закон, что кожух казненного принадлежит палачу». Чернышев-выскочка был членом Следственного комитета по этому печальному делу и присутствовал при казни тех несчастных, которые были казнены. Когда моя бабка Загряжская узнала о предложении, высказанном новым графом Чернышевым, она заявила, что не желает его принимать. Спустя некоторое время князь Кочубей (Виктор Павлович), который был женат на племяннице бабки Загряжской — Марье Васильевне Васильчиковой, которую она воспитывала с колыбели, называла дочерью, да и жила в их доме, — давал бал, на котором должно было присутствовать Царское семейство. Моя бабка Загряжская спросила, будет ли Чернышев-выскочка. «Ну, конечно», — ответил дядюшка Кочубей. «Тогда меня не будет на вашем балу! Я останусь у себя, внизу». Князь Кочубей очень любил, чтобы его теща удостаивала своим присутствием его празднества, потому что ее остроумный и своеобразный разговор собирал вокруг нее посланников иностранных дворов. Но бабка была тверда и не явилась туда. Она приказала позвать своего буфетчика по фамилии Прокачев и велела ему не пускать к ней графа Чернышева.

Бал начался — она осталась у себя и составила обычную партию в бостон. Вдруг она видит входящего Чернышева и кричит: «Прокачев, Прокачев!» Тот вбегает, и она говорит: «Я ведь тебе сказала, чтобы ты этого (показывая пальцем на графа Чернышева) не пускал ко мне!» Пришлось непрошенному гостю повернуть назад! Она была очень умна, весьма своеобразна и в обществе пользовалась подлинным влиянием!).

Теперь возвращаемся к госпоже Panhuis. Она побывала в Индии и рассказывала, что там деревянные панели на стенах мажут апельсиновым соком, чтобы избавиться от мириад москитов, которые (какой дурной вкус) не любят запах апельсинов. Она, то есть госпожа Panhuis, не принимала Ротшильдов, говоря, что видевши, как они шлепали по грязи Judengasse* во Франкфурте, она не могла видеть их у себя, несмотря на их роскошь! Ограниченность понятий, а ведь она была умная женщина, но этого не достаточно, надо иметь что-то большее, чтобы уметь подняться над предрассудками, усвоенными от рождения.

Коля Репнин был моей отрадой, и когда, сидя на ковре в гостиной со своей няней, он видел, что я вхожу, и протягивал ко мне свои ручонки, я не могла устоять и брала его на руки, и хотя слышала, как в соседней комнате моя невестка ворчала себе под нос: «Если этот ребенок не научится ходить, я знаю, кому он будет этим обязан», — я продолжала свое. Шуша, как тогда называли Колю, был неотразим. Как-то раз в Баден-Бадене, проходя через гостиную, куда падал яркий луч солнца, он приподнял край своей рубашки, чтобы поймать туда луч, и, входя в спальню родителей, сказал: «Папа́, мама́, Коля солнце принес!»

Я приятно проводила время во Франкфурте благодаря добрым знакомым, которые у нас там были. В конце сезона приехала мама́ с сестрами и Глафирой. Я оставила квартиру брата и переехала в ту, что снимали для мама́. С наступлением тепла мы поехали в Баден-Баден, куда также прибыли госпожа Балабина с младшей дочерью — прехорошенькой Машей.

Моя сестра Лили побывала во Франкфурте на нескольких балах. Один господин, кажется, Бахтеев, составил мазурку, с трудом образовались четыре пары. Лили участвовала, я же была зрительницей. Франкфуртцы были в восторге от грации, с которой танцевала моя сестра. Толпа окружила танцующих, некоторые встали на стулья, и я слышала, как они говорили: «Sie gehet nicht, sie tanzt nicht, sie fliegt».*

Наконец, мы покинули Франкфурт и отправились в Баден-Баден (пардон, я повторяюсь). Там я принимала во́ды, добавляя к существующему источнику другую минеральную воду, название которой позабыла. Я ходила к источнику с Глафирой, которая, не принимая никакого лечения, покупала вишни и каждое утро съедала два фунта отличной вишни. Она познакомилась с господином Шимановским, человеком средних лет, который находил удовольствие беседовать с ней, совсем еще девочкой. Он был поляк. Спустя годы я узнала, что во время первого польского возмущения он оказал добрые услуги одной из дочерей коменданта Варшавы господина Левицкого. Я познакомилась с его вдовой и дочерьми Софьей, Еленой и Юлией179. Я и поныне связана с последней, которая стала госпожой Титовой. Однажды господин Шимановский поднес Глафире розу: она рано начала покорять!

В одно время с нами в Бадене находилась княгиня Лобанова, сестра моего зятя Кушелева, с четырьмя дочерьми: Екатериной, Любовью, Надеждой и Сашей180 — и очень приятной англичанкой мадемуазель Форстер. У княгини и ее дочерей были прекрасные голоса, и когда все пятеро пели при раскрытых окнах, то на улице толпились слушатели. Гоголь тоже приехал в Баден, а поскольку он был хорошо знаком с Балабиными, то и мы с ним познакомились181. Он замечательно читал у нас «Записки сумасшедшего» и «Ревизора». Не бывая в театре, я не видела представления этой пьесы, но, казалось, присутствовала на нем, потому что Гоголь, можно сказать, разыграл ее один, настолько он входил в каждую роль, изменяя голос, с изумительной мимикой. Мы близко познакомились, и он сделал мне честь, упомянув в одном из писем компоты, которые я для него варила. Мы встречались в разные времена в различных местах.

В наше время в Бадене была также госпожа Арендт182, жена доктора, который был в моде в Петербурге. Мы с ней сошлись и часто совершали прогулки пешком и верхом. Она познакомила нас с часто бывавшим у нее господином Болино. Однажды, узнав про день рождения Маши Балабиной, он преподнес ей букет. Маша, согласно тогдашней русской привычке, поцеловала его в лоб, а господин Болино как истинный француз воскликнул: «Лучшего мне не нужно», — и в свою очередь поцеловал ее! Коля называл этого господина «Блино». Этот господин пожелал написать роман и уделил нам с госпожой Арендт несколько страниц, где, не называя, описал нас (нас пожелали описать!) Не помню, был ли он точен, но довольно болтлив.

Я едва не забыла сказать, что мой племянник Петя183 родился в Бадене. Вскоре после его рождения мы получили известие об опале моего отца184, и Вася, не ожидая, пока жена оправится, тотчас уехал, чтобы быть рядом с папа́. Не стану распространяться здесь про это печальное время. Тебе довольно будет знать, что твой прадед был оклеветан и что с 1836 по 1845 год — год его смерти — он переносил испытания как истинный христианин, и, когда я хотела дать волю своему негодованию, он не позволял мне высказываться против Императора Николая:

«Молчи, молчи, помни, что Он Помазанник Божий». Позже я еще буду говорить о моем отце.

Саша, вполне, как мы полагали, поправившись, выехала из Баден-Бадена в Россию с англичанкой госпожой Willis, которая жила у Кушелевых и была послана моим зятем, чтобы отвезти его жену домой. Мы нежно простились, но, конечно, не догадывались, что больше не увидимся!

Мы отправились в Женеву большой компанией: моя мать, твоя бабушка, а моя сестра Лили, Глафира, я, моя невестка с двумя детьми и их нянями, верная Марфа — горничная мама́, недавно умершая в Яготине будучи по меньшей мере ста лет, госпожа Балабина, ее дочь Маша с горничной по имени Наташа, похожей на мулатку.

Опять меня подводит хронология! Вспоминаю, что я забыла про целую эпоху моей жизни — наши поездки из Малороссии в Петербург и обратно и затем мой отъезд заграницу. Я отправилась туда с братом, его женой и их первенцем Колей Репниным, которого называли Шуша. Кажется, все это я уже говорила.

Когда я жила в Петербурге у сестры Саши зимой 1831 года, я ездила на балы с моей двоюродной тетушкой Васильчиковой185 (Аделью, урожденной графиней Апраксиной — дочерью сестры моего деда Разумовского, моей крестной матери). Моя тетушка Васильчикова была очень добра ко мне. У нее было четыре дочери: Лиза, вышедшая за Протасова; Соня, с которой я была очень близка и которая вышла за дальнего родственника Николая Васильчикова; Катя, вышедшая за графа Григория Кушелева — брата моего зятя; и Таня, вышедшая за графа Александра Строганова. Кроме Лизы, все они умерли. Когда я жила у сестры, я заболела, три недели спустя после Саши, ветрянкой. Вася тоже болел ею, а когда весной я приехала к мама́ в Москву, моя сестра Лили тоже заболела ветрянкой! Мы переболели все четверо один за другим, это странно. Я вернулась в Петербург с мама́, а Лили возвратилась в Малороссию с мадемуазель Фабр. Когда, наконец, мы с мама́ вернулись после свадьбы брата в Малороссию, куда также приехали Вася с Лизой, мы делали отличную пастилу по рецепту милой госпожи Алексеевой. Вася с Лизой возвратились в Петербург, родился Коля Репнин, а у меня ужасно болели зубы. Было решено, что мне следует ехать за границу. Все это уже было сказано, прошу прощения за повторения.

Эти воспоминания, начатые в 1880 году и продолженные в 1889 году, когда мне почти исполнился 81 год, так часто прерывались, что в них нет да и не будет никакой связности. Я роюсь в памяти и в разрозненных листках моего старого дневника, это словно разговор урывками.

В ноябре месяце 1831 года мы с мадемуазель Фабр и Лили покинули Полтаву и поехали в Яготин. Мне было тоскливо, если не сказать больше, — я должна была ехать с братом в Петербург. Мама́ приехала к нам в Яготин, откуда мы с папа́ и мадемуазель Фабр отправились: он в своей коляске, а мы в экипаже, который назывался фрикманским, думаю, по фамилии лица, у которого был куплен. Это было нечто вроде почтового фаэтона, какие, говорят, используют во Франции. Верх у него не опускался, и мы сидели под открытым небом. На дороге была жидкая грязь, мы мчались во весь дух, и лошади буквально бомбардировали нас грязью. К несчастью, более всего брызги летели со стороны мадемуазель Фабр, она была совершенно ébobiée, как говорят в Женеве, и изрядно возмущалась, не понимая, как можно подвергать женщину подобной неприятности: «Мужчин — другое дело», — говорила она. Приезжаем в Борисполь, и папа́ велел доложить о себе Федору Кузьмичу Лукашевичу, дочери которого воспитывались в Полтавском институте. Я была дружна с одной из них — Катенькой! Как же был удивлен папа́ и озадачен хозяин дома, когда мы нашли все семейство за столом и в изумлении от нашего приезда. Не знаю, по чьей оплошности записку о нашем прибытии доставил форейтор папиного экипажа. Поднялась суматоха, все вышли из-за стола, послали на кухню, чтобы добавить кушанья для приехавших. Мадемуазель Фабр, буквально покрытая грязью, жалостно просит уголок, чтобы отдохнуть. Ее отводят в комнату девиц Лукашевич, отданную в наше распоряжение. Мадемуазель Фабр с оханьем вешает свою шубку, ставшую шоколадного цвета, возле печки, чтобы ее просушить. Сама же она, обессиленная бомбардированием грязью, садится на стул и погружается в грустные мысли. Я возвращаюсь к нашим хозяйкам. От обеда, приготовленного на скорую руку, идет пар, и мы садимся за стол. Мадемуазель Фабр отказывается от всякого приглашения поесть. Наконец, все расходятся, мы ложимся спать, а на другое утро я прощаюсь с папа́, который возвращается в Яготин, и начинается мое настоящее путешествие. Не припомню, где ко мне присоединился Вася, полагаю, что в Чернигове, в моей памяти, по крайней мере, он возникает в этом городе. Я была с ним в коляске, а мадемуазель Фабр в экипаже с моей горничной — моей дорогой Аннушкой Худиковой. Этот экипаж был очень высоко поставлен на колеса, именно в нем мадемуазель Фабр, твоя бабушка и я выехали из Полтавы. Была гололедица, и мне рассказывали, что некоторые особы, полагая, что в этом экипаже я отправлялась до Петербурга, беспокоились этим, говоря, что из-за гололедицы экипаж может опрокинуться. Баратынский186, один из адъютантов папа́, уверял, что бояться нечего, что мадемуазель <Фабр> сто́ит только высунуть нос из окна экипажа (он у нее был очень длинный) — и отведет! Сколько беспокойств было у милой мадемуазель Фабр в этом путешествии! Грязь подмерзла и покрылась тонким слоем льда, мы ехали очень быстро, и на одном небольшом спуске четверка лошадей нашей коляски упала и съехала вниз на брюхе. Возле коляски появилась мадемуазель Фабр (она ехала следом за нами) — мы были совершенно спокойны. Другой раз она мне сказала: «Мне невозможно продолжать подобное путешествие, я возьму Ивана (она хотела сказать «Ваньку») и приеду в Петербург через несколько дней после вас». Я употребила все свое красноречие, чтобы доказать ей невозможность осуществить подобный проект, просила Васю не велеть ехать так скоро, просила его камердинера, сидевшего на козлах экипажа мадемуазель Фабр, быть очень вежливым и внимательным к ней. В конце концов мы пришли к обоюдному согласию. Приехали в Витебск. Вася отправился обедать к губернатору Бажанову, некогда служившему в Чернигове под началом папа́, а мы остались в гостинице. В глубине нашей комнаты была дверь, закрытая на ключ. Мадемуазель Фабр спросила, кто находится в той комнате. «Никого, — отвечают ей, — там вещи одного проезжего, который должен скоро вернуться». Воображение мадемуазель Фабр разыгралось. Она придвинула к этой загадочной двери стол, поставила на него стул, заткнула замочную скважину, привязав затычку к ножкам комода, как мне помнится. «Зачем вы все это делаете?» — спрашиваю я. «Затем, что если там кто-то есть, то я проснусь, если ему придет на ум войти к нам!» Я думаю, что эта баррикада наделала бы много шума, и мы успели бы убежать прежде, чем предполагаемому недругу удалось бы одолеть все препоны, приготовленные мадемуазель Фабр! Мой брат все не возвращался. Мадемуазель Фабр начала тревожиться, она полагала, что он, по меньшей мере, убит. Да и погода располагала к печальным мыслям: дождь лил, как из ведра, с улицы раздавалось шлепанье башмаков евреев. Наконец, брат возвратился, мы провели спокойную ночь, призрак, ради которого мадемуазель Фабр придумала эту мудреную комбинацию, не появился, и ей пришлось потрудиться, чтобы убрать затычку.

В конце концов мы прибыли в Петербург. Сестра приняла меня с распростертыми объятиями и поместила на верхнем этаже. Брат остановился в доме нашей бабушки, который нынче принадлежит Пете Волконскому187. У сестры были две дочери: Ваваша и Саша. Старшая была пугливая, младшая очень смелая. Как-то их вели ко мне, и на лестнице что-то испугало Вавашу, она начала плакать. Они один только раз были у меня. Я нашла письмецо, которое написала твоей бабушке позже, в другой мой приезд в Петербург, когда Саши уже не было на свете. Я писала: «Ваваша просто прелесть, она очень умна и рассуждает, как маленькая женщина. Она просит читать ей вслух, наклоняется к своему столику и спрашивает: «Что старушка сказала?» В рассказе, который ей читают, речь идет о старушке. Она много говорит о своей сестре и спрашивает, как возможно, что ее сестра попала на небеса, ведь туда нет дороги!»

Когда я жила у Саши, я часто бывала на балах, а также у моих кузин Олениных188 и Васильчиковых. Обычно на бал я ездила с матерью последних, кроме балов при Дворе. Бабушка жила в Зимнем дворце, и я ночевала у нее, а один раз, чтобы не простыть по дороге с бала, я ночевала у дядюшки Петра Михайловича Волконского. Другой раз я провела ночь подобным образом у Алины189, где также был бал. Я не особенно веселилась на этих балах. Это было не как в Полтаве, где, будучи дочерью генерал-губернатора, я не имела недостатка в кавалерах. Однажды, возвращаясь с бала, я узнала, что моя сестра родила сына (то был бедный Гриша). Мой зять был без ума от радости! Весной того года мама́ вызвала меня с мадемуазель Фабр в Москву. Я, мой брат и моя старшая сестра переболели ветрянкой, и после моего приезда в Москву моя сестра Лили — твоя бабушка — тоже заболела. Странно, что за промежуток времени в три недели каждый из нас заболел этой болезнью. Не помню, в этот приезд мы жили у тетушки Уваровой или в другой раз. Алеша Уваров был еще маленький. Однажды его принесли в мамину комнату, соседнюю с его комнатой, в тот момент, когда он едва проснулся. Та щечка, на которой он спал, раскраснелась. Как прелестен только что проснувшийся ребенок! Алеша был очень мил, и мама́ всегда сохраняла к нему большую нежность. Это мне напоминает, как гораздо позже, когда твоя бабушка оставила у мама́ в Женеве твоего дядю Кривцова190, которого мама́ звала Лоло, как в детстве звали и Алешу Уварова, хотя имя твоего дяди было Николай, так вот, я вспоминаю, что однажды, когда он только что проснулся, я взяла его в рубашонке из кровати и понесла в свою комнату, где Глафира занималась лепкой со своим учителем господином Дорсьером. Лоло был великолепен: его красивые, кудрявые от природы волосы слегка примялись на прелестной розовой щечке, и я сказала господину Дорсьеру: «Взгляните, как лепит моя сестра191!» «Без сомнения, она нас превзошла», — отвечал господин Дорсьер, любуясь хорошеньким мальчиком.

Мы с мама́ вернулись в Петербург, а Лили с мадемуазель Фабр — на Украину. Мы провели зиму в Петербурге. У меня сильно болели зубы, нынче сказали бы, что это была невралгия. Я лечилась у доктора Адамса, гомеопата, милейшего человека. Он помог мне, а когда, наконец, боль меня оставила, мой брат женился на Лизе Балабиной. В Петербург приехала моя сестра Лили с мадемуазель Фабр и Глафирой. Я забыла сказать, что она <мадемуазель Фабр> однажды уже покидала нас, один год будучи моей гувернанткой, и поступила к моей тетушке Уваровой как гувернантка Наташи Уваровой, позже ставшей женой Ивана Балабина192. Затем она, то есть мадемуазель Фабр, была гувернанткой твоей бабушки и окончательно нас покинула в то время, которое я описываю выше. Это было очень грустно, так как она была замечательной особой и истинным другом. После свадьбы брата мы возвратились в Малороссию.

Я упустила сказать, что когда мы жили в Петербурге и я так мучилась, что не могла ездить к сестре, она потеряла свою дочь Сашеньку, а вскоре после этого родилась Любинька (графиня Мусина-Пушкина), у которой я была крестной матерью.

Вернемся назад <Франкфурт-на-Майне, зима 1835/1836 гг.>. Мама́ приехала во Франкфурт-на-Майне, где мы проводили зиму. Весной мы отправились в Женеву, прожили там некоторое время и, наконец, поехали в Италию. После зимы, проведенной в Пизе, куда к нам приехал папа́ после смерти сестры Саши193, оставившей четырех маленьких детей, из которых старшей, Вареньке Кочубей, было всего семь лет, мы прибыли в Рим: папа́, Глафира и я — морем, а мама́ с остальным семейством — сухим путем. Мы поселились на piazza* Барберини.

Но мне нужно снова вернуться назад <весна 1836 г.>. Из Женевы мы поехали в Лион, там на Роне сели в катер и приплыли, чтобы переночевать, к Пон-Сэнт-Эспри — городку в Провансе. Катер или гребное судно не могло подойти к берегу. Чтобы мы сошли на землю, туда перебросили две доски. У Коли Репнина няней была замечательная женщина Маргарита Карловна Станслау. Она была туповата. Она причитала: «Ich kann nicht, ich habe schwindel!»*, поэтому мне пришлось нести ребенка. Но неугомонные провансальцы показали мне, где раки зимуют. Между досками была щель. Эти безумцы домогались перенести наши вещи и хватали меня за ноги, а я брыкалась, чтобы избавиться от них. Коля, напуганный их криками и прыжками, прижимался ко мне, а меня охватил настоящий ужас, я боялась свалиться с моим драгоценным грузом. В конце концов мы оказались на земле, вернее, на песке. Пришлось долго идти пешком до жалкого постоялого двора, где все мы оказались в одной комнате. Госпожа Балабина, бывшая рядом со мной во время моего сражения с провансальцами, сказала мама́: «Бедная Варя совсем выбилась из сил». Ее сочувствие обнаружило брешь в броне, в которую я оделась при опасности, и я разрыдалась, хотя спокойно сидела на стуле! В ночь, последовавшую за нашим прибытием в Пон-Сэнт-Эспри, мама́ очень нездоровилось, и мы на несколько дней остались там: мама́, твоя бабушка, я, верная Марфа и доктор Фишер. Моя невестка с детьми, госпожа Балабина с дочерью Машей, Глафира, няни и горничные продолжили путь до Авиньона. Я вдруг вспомнила, что когда-то пели рондо: «На Авиньонском мосту водят хоровод».

Господин Фишер прописал мама́ лекарство, и каково же было наше удивление, когда принесли просто заткнутый ваткой пузырек. Господин Фишер, порицавший все русское, как все иностранцы, приезжающие в Россию, чтобы разбогатеть, имел прямодушие сказать, что такого порядка в аптечном деле, как в России, нет нигде. Девушка, прислуживавшая нам, весьма привязалась к твоей бабушке и просила ее, когда она выйдет замуж, принять ее на службу. Вот способ привезти горничную из Пон-Сэнт-Эспри в Рим194!

Чтобы мы соединились с нашими в Авиньоне, нам предоставили экипаж необычной формы: он был круглый, как арбуз. Приехав в Авиньон, госпожа Балабина с дочерью посетили, кажется, <деревню> Воклюз — память о Петрарке и Лауре. В Марселе мы остановились в какой-то гостинице. Мы пробыли там несколько дней и познакомились с нашим консулом господином Эблингом (не знаю, родственник ли он господина Эблинга, которого мы знавали в Вене). Тот, что из Марселя, и его жена были весьма любезны с нами. Мы вместе совершили несколько прогулок по берегу моря, и господин Эблинг собирал раковины, открывал их ножом и проглатывал содержимое. Брр! Госпожа Эблинг кормила грудью маленькую дочь, которой, если не ошибаюсь, уже исполнилось два года, и она ходила так же хорошо, как ее родители. Время от времени госпожа Эблинг садилась на камень и давала грудь своей малышке, которая стояла возле матери.

Это мне напоминает, что в Петербурге был испанский посланник господин Паэс195, весьма любимый в обществе и очень близкий к Волконским. Я слышала, как он рассказывал у бабушки Волконской — матери папа́, — что его мать кормила его грудью до семи лет, и этому он приписывал огромную нежность, которую питал к своей матери. Мы совершили с Эблингами увеселительную прогулку на одну дачу, чтобы отведать рыбного супа вроде ухи из разных сортов рыбы и, если не ошибаюсь, с шафраном — по-моему, это было отвратительно. В Марселе молоко и сливки имеют весьма дурной вкус. Корову водили от дома к дому и доили у каждой двери. Я не хотела пить ни кофе, ни чай с таким молоком, я утверждала, что оно от козы, покрытой коровьей шкурой! Каждый день я угощалась каштанами и пивом, а господин Эблинг говорил, что таков ужин кормилицы.

Наконец, мы сели в Марселе на пароход, чтобы отправиться в Ливорно. На палубу подняли наш четырехместный экипаж и коляску — и была не была! Еще в Марселе мама́ получила письмо, встревожившее ее на счет здоровья моей сестры Саши. На этом пароходе нас приняли за креолок, от чего — не знаю. Пассажиров было много, самыми интересными были лорды Гервей, сыновья маркиза де Бристоль, следовательно, сливки общества, как говорил один сосед Евдокии <Лукашевич>, чтобы обозначить высшую аристократию. Старший, лорд Джордж, был военный и очень болен, второй, лорд Артур — пастор, младший, лорд Чарльз — студент Оксфорда. Благодаря госпоже Балабиной мы познакомились с двумя младшими, очаровательными людьми: пастор — с красивым лицом, очень приятный, студент — живой и любезный. Еще были девицы Эдмон, с которыми лорды не знались. Они были хорошенькие и молчаливые. Каждый день они являлись к обеду с завитыми локонами, а на палубу — с рукоделием. Еще было семейство Джонс: отец, мать и сын. Их плащи были порваны сверху донизу, но не от ветхости, а будто их разрезали чем-то острым. Думаю, это были какие-то особенные сектанты, так как их плащи не были, как я сказала, изношены и бедны, но разорваны так, будто их разрезали ножом. Впрочем, невероятно, чтобы бедные люди путешествовали на пароходе, разве только чтобы отправиться из России в Иерусалим благодаря порядкам, установленным у нас. Были еще другие, мало интересные путешественники. Некто господин Сен-Леже и его жена, я полагаю, англичанка, а он, полагаю, искатель приключений и краснобай. Он рассказывал госпоже Балабиной, что однажды, во время какой-то войны, на их мать (их было четверо сыновей) напали мародеры, она закричала: «Ко мне, дети мои!», и четыре молодца бросились ей на помощь. Госпожа Балабина, очень живая и впечатлительная, приняла этот рассказ за чистую монету, и крик «Ко мне, дети мои» взволновал ее.

Мы в открытом море. На нашем пароходе были граф Чарский с женой — поляки. Морская болезнь не замедлила настигнуть почти всех пассажиров. Лиза села в свою коляску и кормила Петю. Няня была в изнеможении, моя невестка тоже. Она положила Петю на передок коляски. Мама́ сидела на палубе, моя сестра — твоя бабушка, госпожа Балабина, ее дочь Маша, Глафира и я также были на палубе. Мне велели спуститься с няней и Петей в каюту, что я и сделала, но когда няню начало тошнить, мне стало дурно, и я поднялась наверх. Коля тоже был с нами на палубе, и когда подступала морская болезнь, бедный малыш жалобно повторял: «Коля пай, Коля пай». У Лили — моей сестры — не было морской болезни, но она лишилась чувств, а мы, ни на что не годные, глядели потухшим и тупым взором как матросы, неся свою службу, перешагивали через Лили словно через тюк. В конце концов какой-то незнакомый человек сжалился над ней и перенес с прохода. Ужасно, как морская болезнь превращает в эгоиста: думаешь только о себе. Но поскольку всему бывает конец, то и мы тоже оправились и прибыли в Ливорно. Нас не хотели выпускать на берег, потому что наше судно стояло рядом с судном, шедшим из Смирны, где, якобы, была чума. Нам сказали, что следует пройти в карантин. Я пошла туда с господином Фишером.

На всех предлагались лишь две комнаты и настолько пропитанные хлором, что я весь день кашляла. Общий бунт всех пассажиров: кроме двух-трех человек, никто не желал отправляться в карантин. Судно вынуждено стоять на рейде. Подошла шлюпка с sanita*. Всем велели пройти один за другим по палубе, чтобы пересчитать и удостовериться, что у нас нет чумы. Когда мы проходили, у меня было большое желание показать sanita язык. В какой-то день нашего водного заключения подошла шлюпка из Ливорно и на конце шеста передала письма. Госпожа Балабина получила толстый пакет. Мама́ спросила, нет ли чего для нее, — ничего. Госпожа Балабина распечатала обертку, содержавшую одно письмо — от ее мужа, а на другом были написаны следующие слова: «Моей дорогой и любезной жене». Мама́ бросилась к этому письму. Госпожа Балабина сказала: «Может быть, это Лизе». — «Будто я не знаю почерк моего мужа», — нетерпеливо возразила мама́. Она схватила письмо, распечатала, и ее взгляд упал на слово «тело». Она уронила письмо и вскрикнула: «Моя дочь умерла!» Я подняла письмо и прочитала, что Саши в самом деле больше нет! Мама́ глядит на меня — я вынуждена сказать ей правду. Мама́ очень сильно покраснела, но не уронила ни слезинки, так что я испугалась, как бы у нее не случился удар. У меня началась истерика. Мама́ сказала: «Уведите ее вниз». Мне помогли спуститься в каюту, и там я наплакалась вволю. Мама́ села в наш экипаж, Лиза и госпожа Балабина уговорили ее прочитать письмо отца. Она согласилась, и потоки слез доставили ей облегчение. Пришли сказать мне об этом. С того дня мы сделались предметом самого чуткого внимания со стороны лордов Гервей. На ночь мама́ спустилась в каюту. Мы с Лили устроились в экипаже. Когда мне нездоровилось, я бывала голодна, как волк, от чего очень страдала, пока не съем что-нибудь. Лили мне говорит: «Я знаю, что в сумке на козлах есть хлеб, я тебе принесу». Не желая открывать дверцу экипажа, чтобы не шуметь и не привлекать внимание, она вылезла через опущенное стекло дверцы, но поскольку расстояние до палубы было довольно большое, она повисла на руках и зацепилась пальцем за торчавший гвоздь, которым не просто сорвала кожу с пальца, а глубоко поранилась, гвоздь вырвал ей кусочек мяса. «Брось мне носовой платок, я ушибла палец», — говорит она мне совершенно спокойно. Я уже ни о чем другом, кроме нее, не думала, с шумом открыла дверцу, бросилась к ней и подвела ее к окну над каютой мужчин, где горела лампа. Я содрогнулась, увидав, какая беда с ней приключилась. Я поспешила вниз к дверям этой каюты и закричала: «Лорд Чарльз, лорд Чарльз! Найдите доктора Фишера и скажите, чтобы он поскорее поднялся на палубу!» Лорд Чарльз ходил от перегородки к перегородке (я полагаю, в каюте было человек двадцать), нашел, в конце концов, господина Фишера, попросил его встать, и они втроем поднялись на палубу — оба Гервея и доктор. Лорд Чарльз принес фонарь, чтобы освещать эту печальную картину. Я плакала навзрыд. На пальце у сестры было кольцо, чтобы его снять, пришлось задеть рану. Она повернулась ко мне спиной, чтобы я не видала этой болезненной операции, которая не исторгнула у нее ни одного стона. Доктор перевязал рану и сказал, чтобы сестра опустила палец в воду. Лорд Чарльз держал фонарь, и рука его дрожала от волнения. Нас опять посадили в экипаж. Лили здоровой рукой держала стакан с водой, чтобы окунать туда свой бедный палец. А я, несчастная, заснула, между тем как милая Лили страдала, и я была тому причиной! На другой день мама́ упрекала меня за шум и разговоры, которые доходили до нее ночью. Я сказала ей причину, и она велела нам на ночь устроиться в каюте. Я видела, как Лили раскачивалась от боли на кровати; она тихо сказала мне: «Дай мне воды в стакане!» Она долго страдала от этой раны. Я подробно рассказала об этом случае, потому что он — в похвалу твоей бабушке.

Теперь, чтобы развеселить тебя, скажу, что лорд Чарльз близко познакомился с нами и однажды сказал мне, что ирландок предпочитает англичанкам, первые немного дикарки, «как вы», то есть, я полагаю, без больших претензий. Он сказал также, что уже давно хотел с нами познакомиться, но некому было его представить. К счастью, госпожа Балабина разбила этот британский лед, чем доставила нам удовольствие от общения с двумя милейшими людьми. Я посоветовала лорду Чарльзу впредь обзавестись камергером, чтобы было кому его представлять. Когда все мучились от морской болезни, граф Чарский вышел из своей каюты в парике, сползшем набок, и сказал капитану, что умоляет его пристать к берегу, потому что его жена очень страдает. А мы были в открытом море! Лорд Чарльз с удивительной ловкостью лазил на верх самой высокой мачты. Господин Сен-Леже, наблюдая его подъем, сказал: «Должно быть, есть какая-то особа, которой он желает понравиться».

Наконец, нам позволили сойти на берег. Мы отправились в Пизу, которая находится недалеко от Ливорно. Этот город напоминает мне про госпожу Томара — в девицах Каламей, вышедшую за господина Томара196. Они оба были весьма близки с моей двоюродной бабушкой Загряжской, сестрой моего деда по матери графа Алексея Кирилловича Разумовского. У госпожи Томара было две племянницы — дочери ее сестры, — очень некрасивые и неумные, и когда госпожа Томара знакомила их с кем-нибудь из гостей, то говорила, произнося на итальянский манер: «Представляю вам моих племянниц», что звучало как «моих дурочек» и по-своему было весьма кстати. Лорды Гервей тоже приехали в Пизу. Мне кажется, что лорды Джордж и Чарльз отправились во Флоренцию, а лорд Артур некоторое время прожил в Пизе и каждый день навещал нас. Я совершила с ним прогулку. Мама́ и Лили поехали в Каррару встречать папа́. Мы жили в доме господина Фоджи и провели там несколько месяцев. Госпожа Балабина с дочерью Машей расстались с нами и отправились во Флоренцию. Я уже не помню, когда мы поехали в Рим. Мы жили на площади Барберини, я уже сказала это в другом месте. Папа́, Глафира и я поехали в Ливорно, чтобы отправиться морем в Чивитавеккья, а оттуда в Рим. Море было очень бурное, и все очень страдали от морской болезни. У папа́ был приступ подагры, и он не мог подняться на пароход. Кресло, в котором он сидел, подняли лебедкой из шлюпки, и было волнительно видеть его так высоко в воздухе. На пароходе я помню лишь господина Крамера, его жену и сына от первой жены, который оказывал внимание Глафире и за обедом в Чивитавеккья отказался от картофельного блюда, думаю, потому, что Глафира сказала, что не любит картошку. На это его мачеха воскликнула: «Как, Том (кажется, так его звали), вы не хотите кушать картофель!» Это было сказано с таким многозначительным видом. Я думаю, что помню про этот ничтожный случай, потому что господин Крамер-отец197 сочинил упражнения, которые изводили меня в детстве, когда я брала уроки музыки. В Риме папа́ продолжал довольно долго страдать от подагры. Приехал Великий князь Михаил Павлович, увидал мою тетку Софи Волконскую и сказал ей, что желает посетить папа́. Он в самом деле явился. Чтобы попасть в нашу квартиру, надо было преодолеть лестницу в 60 ступенек. У Великого князя была больная печень. Следует заметить, что несмотря на опалу папа́ или, вернее, из-за этой опалы, Императрица Александра Федоровна — супруга Императора Николая, Великий князь Михаил Павлович — Его брат и, наконец, Наследник Александр Николаевич — Его сын, все Они выказывали папа́ свидетельства Их расположения и уважения!

Мама́ вышла навстречу Великому князю, принося извинения, что папа́ не может этого сделать. Великий князь вошел. Папа́ с большим трудом, опираясь на трость, поднялся с кресел. Великий князь стоял. Мама́ сказала ему: «Ваше Высочество, прошу Вас присесть, мой муж не может стоять». Он сел и начал сетовать на то, что его заставляют осматривать город, чтобы восхищаться достопримечательностями, которые его нисколько не интересуют. «Для чего мне любоваться камнем, на который плюнул Цицерон!» Я полагаю, что такой камень не существует и не был ему показан. Великий князь был замечательный человек, но также и не очень учтивый солдафон.

Кажется, я рассказывала выше, как однажды Великий князь пил чай у моей тетушки Зинаиды Волконской. Несмотря на небольшую склонность к изящному, выказываемую Великим князем, она просила его посетить могилу ее матери, княгини Белосельской-Белозерской198, погребенной в Турине, как представляющую собой предмет искусства. Моя тетушка Софи толкнула меня локтем и сказала:

«Hast du gehört?»*. Она впервые обратилась ко мне по-немецки, так как ее невестка не понимала этого языка.

Павел Иванович Кривцов, первый секретарь российского посольства в Риме, исполнял должность посла. Он был очень любезен с соотечественниками и после нашего приезда сразу явился предложить папа́ свои услуги. Когда последний избавился от подагры, он пригласил его к обеду и представил своих сотрудников: князя Голицына и графа Густава Штакельберга, которого я знавала в Петербурге. Эти господа не бывали у нас (думаю, они уже перешли в католичество). Кривцов же бывал очень часто и играл с папа́ в шахматы. Вскоре я заметила, что его весьма занимает моя сестра Лили. Позже она мне призналась, что отвечает ему взаимностью. Я начала действовать, чтобы ускорить дело. Мама́ была против, полагаю, она нашла бы, что и князь царской крови едва ли достоин добиваться руки моей сестры. В Рим приехал Вася, я отвела его в сторону и сказала, что Кривцов влюблен в Лили и чтобы он был заодно с нами. С наступлением теплой погоды начали думать о переезде за город. Мама́ с Лили поехали во Фраскати, чтобы снять там дачу. Кривцов явился провести у нас вечер и в разговоре попросил меня составить букет, пользуясь книжкой, которую он принес, под названием «Язык цветов». Я сделала выбор, отражавший мои мысли. Кривцов не даром был дипломатом, он меня понял. В другой раз в присутствии Лили Кривцов спросил меня, какой аллюр я предпочитаю, садясь верхом? «Галоп, — отвечала я, — всегда галоп!» Тогда глаза мои не были потухшими, как нынче (1889). Все было понятно, Лили вышла из комнаты и, когда мы остались вдвоем, сказала мне: «Ты уж слишком выразительна!» «Позволь мне действовать», — ответила я. Наконец, мы переехали во Фраскати на виллу Мутти. Кривцов часто приезжал туда, Вася действовал со своей стороны. Под предлогом, что окрестности Рима ночью не всегда безопасны, брат предложил Кривцову переночевать у нас. Он велел постелить ему в Лизином кабинете, который был в одном конце дома, а моя комната — в противоположном. Окна обеих комнат глядели друг на друга, а между ними был крутой обрыв. Когда все разошлись, я вошла в свою комнату и открыла окно. Кривцов открыл свое, и мы беседовали о том, о сем. При этом я горела нетерпением, чтобы Кривцов сказал мне то, что он хотел сказать, а я — услышать. Про себя я негодовала на него за то, что он медлит с признанием. Вдали виднелся город Фраскати. Я заметила ему, что постепенно все окна погружаются во мрак. Он ответил: «Как у вас светло!» На столе позади меня горела свеча. «Если это вас беспокоит...», — сказала я и задула свечу! «Как вы проворны», — проговорил он. «Да, весьма проворна». В конце концов, под покровом ночной темноты, Кривцов решился сказать мне, что любит мою сестру. «Наконец!» — говорю я про себя. «Могу ли я надеяться, что ваши родители согласятся отдать ее мне?» «Папа́ — да, а с мама́ будет труднее». «А вы?» — спросил он. «А я отдаю ее вам от всего сердца». «Если бы не обрыв, я поцеловал бы вам руку», — сказал Кривцов. «Вы сможете сделать это позже», — ответила я. «А ваша сестра, могу ли я надеяться?» «Довольно», — сказала я себе: я не хотела признаваться ему, что мы уже говорили о нем. «Я узнаю», — ответила я. «Как же?» «Я тоже была молода и знаю, как достучаться до сердца молодой девушки. И спокойной ночи!» Каждый из нас закрыл свое окно. На другое утро за кофе, который пили внизу у папа́, я вручила Кривцову бумажку, в которую завернула три золотых doppias*, и на глазах всего семейства сказала: «Сделайте одолжение, купите коробочку красок на меду, вот деньги». На этой бумажке я написала: «Крепость может быть взята. Чтобы добиться цели, обратитесь к моему брату!» Кривцов вышел, но минуту спустя вернулся со словами: «Я забыл фуляр», — и покуда его искали, он украдкой бросил на меня взгляд, означавший «capisco!»**. Он прочитал записку и отвечал мне дипломатично. Несколько дней спустя он возвратился во Фраскати. Я уже не занимала свою комнату, Глафира должна была спать в Лизином кабинете, а я в комнате, которую занимали мама́ и Лили. Мою комнату уступили доктору Пиццати, другу нашей семьи. У меня была адская зубная боль, и я не видела Кривцова. Ранним вечером Лили вошла в нашу комнату, чтобы надеть амазонку, и сказала, что она, Лиза, Вася и Кривцов едут кататься верхом. Мама́ была внизу у папа́. Когда Лили вернулась, она сказала мне, что Вася и Кривцов отправились прогуляться на виллу Пропаганда, расположенную поблизости от нашей. Она спустилась к папа́, а я велела горничной позвать ко мне брата. Он вошел с довольным видом. «Кривцов просил Лизиной руки?» — «Да, — отвечал он, — но нынче вечером не нужно об этом говорить ни мама́, ни Лили». «Мама́ — ты прав, а что касается Лили — это мое дело». Он вышел. Я послала за сестрой и сказала: «Если ты хочешь стать госпожой Кривцовой, то это зависит от тебя: он просил твоей руки». Мы обнялись. А на другой день Вася прогуливался с мамой и все ей сообщил, Лили осталась с папа́. Благодаря влиянию, которое брат имел на мама́, она дала свое согласие. И вот Лили — невеста. Кривцов просил, чтобы все сохранялось в тайне, потому что прожив 12 лет в Риме, он имел много знакомых, но не имел друзей, и ему было в тягость сообщать всем этим principe и principesse* о своем счастье.

Теперь, справляясь с моим тогдашним дневником, я перепишу некоторые несвязные подробности. Начну с поездки в собор Святого Петра, куда я отправилась в дрожках одна. Музыка в соборе меня не удовлетворила, потому что она доходила до моих ушей через шепот, смешки и неясный шум. Между тем, голоса были прекрасные, но все это было мало благочестиво: выбор музыки, священники и служки, все содействовало тому, чтобы забыть, что находишься в храме, чтобы славить Господа!

5 мая <1837 года>.

Нынче вечером мы совершили замечательную прогулку верхом в Римскую кампанью, которая поистине прекрасна. Мы скакали по ярко-зеленым лужайкам, разукрашенным прелестными цветами, ехали вдоль Арно и Тибра и мимо гор. О, как они были красивы, какие восхитительные оттенки, какая мягкость очертаний! Едва мы выехали, упали несколько капель дождя, а когда миновали ворота Пиа, лорд Чарльз обратил мое внимание на великолепную радугу, которая опускалась на одну из гор и, казалось, погружалась в нее. Это производило восхитительное впечатление. Потом из-за облаков выглянуло солнце, и потоки света полились на землю. Небо, казалось, приоткрылось. Горы были красивого темно-синего цвета, потом изумрудно-зеленые, потом совсем серебристые. Холм, на котором находится Фраскати, был залит светом. Мы были вчетвером: Кривцов и Лили, лорд Чарльз и я. Наша прогулка длилась более 4 часов.

Я была с папа́ в Пантеоне, который поразил меня! Лорд Чарльз прислал мне великолепный букет, который собрал в Альбано.

14 мая <1837 года>.

Мы с Лили были в Колизее, в это время мама́ читала письмо, которое сестра написала ей, чтобы рассказать о своем чувстве к Кривцову.

Вчера мы любовались великолепной равниной возле Фраскати. Какие деревья, какие цветы, какой воздух, какой вид!

Мы с тетушкой Софи поехали в дрожках к фонтану Гладиатора поджидать папа́. Было тихо, небо чистое, легкие серебристые облачка выделялись в лунном сиянии над Колизеем. Его живописная громада, тишина, мягкий воздух наполняли душу волнением и располагали к молитве. Мне кажется, я могла бы без боязни остаться там одна, мне представлялось, что там я ближе к Богу, чем в своей комнате. Появился папа́, мы вошли под своды Колизея. Из-за ног папа́ мы не поднимались в галереи, но ничего от этого не потеряли: какое-то семейство туда поднялось, и впечатление от появлявшихся и исчезавших зажженных факелов очаровывало тайной и поэзией. Я думала о родной душе, которая тихо отдалялась, и о разлуке, но без горечи, с отрадной мыслью о новом свидании, которую христианин может изливать как бальзам на свое опечаленное сердце.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Орлова Елизавета Николаевна («Лили») (1861—1940), художник, внучатая племянница В. Н. Репниной, дочь Орловых: Николая Михайловича и Ольги Павловны (урожд. Кривцовой).

2 Репнин-Волконский Николай Григорьевич (1778—1845), князь, генерал-адъютант, генерал от кавалерии, член Государственного совета, сын князя Григория Семеновича Волконского (1742—1824) и княжны Александры Николаевны Репниной (1756—1834). Участник всех войн с Наполеоном. Чрезвычайный посланник при Вестфальском дворе (1809—1810). Саксонский генерал-губернатор (1813—1814). Малороссийский генерал-губернатор (1816—1834). Уволен от службы в 1836 г. из-за несправедливого и в 1845 г. отмененного обвинения в казнокрадстве. В 1802 г. женился на графине Варваре Алексеевне Разумовской (1778—1864). Фамилию получил после смерти фельдмаршала князя Николая Васильевича Репнина (1734—1801), своего деда по матери.

3 Разумовский Алексей Кириллович (1748—1822), граф, камергер, действительный тайный советник, сенатор (1786—1816), попечитель Московского университета и учебного округа (с 1807), министр народного просвещения (1810—1816). Почетный член многих российских обществ. Старший сын гетмана К. Г. Разумовского. Владелец имения Почеп Мглинского уезда Черниговской губернии. С 1774 г. женат на графине Варваре Петровне Шереметевой (1750—1824). За десять лет супружеской жизни у них родилось четверо детей: двое сыновей — Петр и Кирилл, две дочери — Варвара, мать автора воспоминаний, и Екатерина. А. К. Разумовский, человек европейски образованный, «поклонник Вольтера», характер имел вспыльчивый и деспотический. В 1784 г. он приказал своей жене, имевшей в отличие от него характер мягкий, выехать из своего дома, что она и сделала.

4 Репнина Елизавета Николаевна («Лили») (1816—1855), княжна, младшая сестра В. Н. Репниной.

5 Репнин Василий Николаевич («Вася») (1806—1880), князь, старший брат В. Н. Репниной.

6 Калам Генриетта (1762—?), уроженка Швейцарии, с 1790 г. воспитательница Варвары Алексеевны и Екатерины Алексеевны Разумовских; впоследствии член семьи Репниных.

7 Уварова (урожд. графиня Разумовская) Екатерина Алексеевна (1783—1849), с 1814 г. жена графа (1846) Сергея Семеновича Уварова. В приданое получила имение Поречье Можайского уезда Московской губернии.

8 Имеется в виду Послание Св. Апостола Павла к евреям.

9 Раевский Николай Николаевич (старший) (1771—1829), генерал от кавалерии. Его внук Николай Михайлович Орлов (1822—1886) был отцом «Лили», которой посвящены «Воспоминания» В. Н. Репниной.

10 Бонапарт, Жером (1784—1860), младший брат Наполеона. Король Вестфалии (1807—1813). Осенью 1813 г. при приближении союзных войск бежал из Касселя во Францию. Маршал Франции (1850).

11 Репнина Александра Николаевна («Саша») (1805—1836), княжна, старшая сестра В. Н. Репниной.

12 Бонапарт, Жозеф (1768—1844), старший брат Наполеона. Неаполитанский король (1806). Испанский король (1808—1813). Н. Г. Репнин-Волконский был назначен послом в Испанию летом 1810 г. и выехал с семьей из Касселя в Париж. Но Наполеон не хотел допускать непосредственного контакта короля Жозефа с иностранными послами и хотя сам несколько раз благосклонно принимал Николая Григорьевича, тем не менее под разными предлогами — то жаркой погоды в Мадриде, то продолжения Португальской экспедиции французских войск — не разрешал ему выехать в Испанию. Репнины возвратились из Парижа в Петербург в марте 1811 г.

13 В 1812 г. в Петербурге под покровительством Императрицы Елизаветы Алексеевны было создано Дамское патриотическое общество, в 1822 г. названное Патриотическим институтом. При обществе существовало училище для детей-сирот штаб- и обер-офицеров. Каждая из дам Патриотического общества приняла на свое попечение одну из частей города, имея одну помощницу и одну собирательницу подаяний. Княгиня В. А. Репнина-Волконская была первой председательницей Патриотического общества.

14 Уваров Алексей Сергеевич («Алеша», «Лоло») (1825—1884), граф. Двоюродный брат В. Н. Репниной. Статский советник, археолог. Создатель и председатель Московского археологического общества.

15 Витгенштейн Петр Христианович (1769—1843), князь (1834), генерал-фельдмаршал (1826). В 1812 г. командовал 1-м отдельным пехотным корпусом, прикрывавшим дорогу на Петербург. Н. Г. Репнин-Волконский был начальником 9-й кавалерийской дивизии, входившей в корпус Витгенштейна.

16 Волконская (урожд. княжна Волконская) Софья Григорьевна (1786—1868), светлейшая княгиня (1834), статс-дама. Жена П. М. Волконского. Тетка княжны В. Н. Репниной по отцовской линии.

17 Бантыш-Каменская Анна Николаевна (1775—1852), дочь археографа Н. Н. Бантыш-Каменского.

18 Репнин Николай Васильевич (1734—1801), князь, генерал-адъютант, генерал-фельдмаршал (1796). Участник Семилетней войны (1756—1763) и русско-турецких войн (1768—1774, 1787—1791). Поклонник прусского короля Фридриха II, советник Павла I в преобразовании армии по прусскому образцу, соперник А. В. Суворова. Кавалер и канцлер всех российских орденов. Видный масон: член капитула Феникс (Петербург), главный надзиратель теоретического градуса розенкрейцерского Ордена (Москва, 1785), член-основатель «Военной» ложи (Кинбурн).

19 В октябре 1813 г. генерал-адъютант, генерал-майор Н. Г. Репнин-Волконский был назначен генерал-губернатором Саксонского королевства. Король Саксонии Фридрих-Август, союзник Наполеона, был отправлен в саксонскую крепость Кёнигштейн. Репнин многое сделал для восстановления Саксонии, опустошенной войной: укрепил финансовую систему, снизил налоги, обеспечил нуждающихся лесом для постройки домов и зерном для пропитания и сева, привел в порядок разрушенный артиллерией Дрезден. Оценив деятельность князя в Саксонии, Александр I произвел его в генерал-лейтенанты и наградил орденом Св. Владимира 2-й степени. В ноябре 1814 г. Н. Г. Репнин передал Саксонию в прусское управление и выехал с семьей в Вену.

20 Бибиков Илларион Михайлович (1792—1860). В 1812 г. был в партизанском отряде А. С. Фигнера, женатого на его сестре. С 1813 г. штаб-ротмистр л.-гв. Гусарского полка, адъютант князя Н. Г. Репнина-Волконского. С 1825 г. флигель-адъютант. В 1829—1837 гг. Нижегородский и Калужский губернатор. С 1850 г. генерал-майор Корпуса путей сообщения.

21 Бибиков Владимир Михайлович (1796—1872). В 1814 г. дежурный офицер при князе Н. Г. Репнине-Волконском. В 1819 г. подпоручик легко-конной артиллерии. В отставку уволен полковником гвардии (1850).

22 Имберг Алексей Осипович (1790—1864). С января 1814 г. коллежский секретарь, чиновник для особых поручений при генерал-губернаторе Саксонии князе Н. Г. Репнине-Волконском. Обнаружил в Дрездене миллион фальшивых русских ассигнаций, выпущенных Наполеоном I. В дальнейшем служил при Репнине в Малороссии: чиновник для особых поручений (1827), правитель его канцелярии (1828—1830). Уволен в отставку в 1844 г. действительным статским советником с должности председателя Виленской казенной палаты.

23 Вильдермет, Виктория (в замуж. Аккерман), гувернантка княжен Александры и Варвары Репниных.

24 Король Саксонии Фридрих-Август (1750—1827).

25 Гойер, Адольф, сын саксонского капитана, воспитывался в семье Репниных-Волконских.

26 Пиццати, родом итальянец, врач, друг семьи Репниных-Волконских.

27 Разумовский Андрей Кириллович (1752—1836), светлейший князь (1815). Сын К. Г. Разумовского. Был послом в Неаполе, Дании, Швеции, Австрии. После Венского конгресса вел жизнь частного человека, жил в собственном дворце в Вене, где и умер. Двоюродный дед княжны В. Н. Репниной по материнской линии.

28 Екатерина Павловна (1788—1818), вел. княжна. В первом браке (1809) супруга принца Георга Ольденбургского (1784—1812). Во втором браке (1816) супруга Вильгельма, наследного принца Вюртембергского, с 1816 г. — короля Вюртембергского (1781—1864). Ее сыновья от первого брака — Александр (1810—1829) и Петр (1812—1881), принцы Ольденбургские.

29 Кочубей Василий Аркадьевич (1826—1897), действительный статский советник.

30 Мария Павловна (1786—1859), вел. княжна. С 1804 г. супруга наследного принца Карла-Фридриха (1783—1853), с 1828 г. великого герцога Саксен-Веймарского. Их дочери: Мария-Луиза (1808—1877), с 1827 г. супруга принца Прусского Фридриха-Карла; Августа (1811—1890), с 1829 г. супруга принца Прусского Вильгельма, с 1871 г. императора Германии под именем Вильгельма I.

31 Имеется в виду мирный договор с Францией, подписанный в Париже 18/30 марта 1814 г.

32 Жомини, Анри (Генрих Вениаминович) (1779—1869), барон, генерал-адъютант, генерал от инфантерии; военный теоретик и историк. Родом швейцарец, с 1798 г. на французской службе, участник всех наполеоновских войн. Летом 1813 г. перешел на русскую службу с чином генерал-лейтенанта.

33 Волконская (урожд. княжна Белосельская-Белозерская) Зинаида Александровна (1789—1862), княгиня. Жена генерал-майора князя Никиты Григорьевича Волконского (1781—1844) — брата отца В. Н. Репниной.

34 Васильчиков Алексей Васильевич (1777—1854), действительный тайный советник. Сын Анны Кирилловны (1754—1826) и Василия Семеновича Васильчиковых (1743—1808). Внук К. Г. Разумовского.

35 С сентября 1814 г. по июнь 1815 г. в Вене был созван Конгресс победителей Наполеона для решения вопросов о послевоенном устройстве Европы, при этом каждая из держав-участниц добивалась преобладающего влияния в европейских делах.

36 Волконская (урожд. княжна Репнина) Александра Николаевна (1757—1834), княгиня, статс-дама, обер-гофмейстерина. Имела собственное помещение в Зимнем дворце. В ее доме на Мойке жил и скончался А. С. Пушкин.

37 Изабэ, Жан-Батист (1767—1855), французский художник.

38 Кривцова Ольга Павловна (1838—1926), дочь Елизаветы, сестры В. Н. Репниной. Жена Николая Михайловича Орлова (1822—1886), сына М. Ф. Орлова.

39 Наполеон II (Франсуа Шарль Жозеф Бонапарт) (1811—1832), сын Наполеона I и австрийской принцессы Марии-Луизы. При рождении был провозглашен Римским королем, а после второго отречения Наполеона I был признан Палатами императором Франции. До своей смерти жил, под именем герцога Рештатского, во дворце Шёнбрун при своем деде — австрийском императоре Франце I (1768—1835).

40 Волконский Петр Михайлович (1776—1852), светлейший князь (1834), генерал-адъютант, министр Двора и Уделов (1826—1852). Муж Софьи Григорьевны Волконской, сестры Н. Г. Репнина-Волконского.

41 Мария Людовика Беатриса (1788—1816), с 1807 г. третья супруга императора Австрии Франца I.

42 Уварова (урожд. графиня Разумовская) Екатерина Алексеевна.

Кочубей (урожд. Васильчикова) Мария Васильевна (1779—1844), графиня, жена Кочубея Виктора Павловича. Дочь Анны Кирилловны и Василия Семеновича Васильчиковых, внучка К. Г. Разумовского

43 Загряжская (урожд. графиня Разумовская) Наталья Кирилловна (1747—1837), кавалерственная дама ордена Св. Екатерины. Будучи бездетной, она «почти похитила» у своей сестры Анны Кирилловны, в замужестве Васильчиковой, родившуюся при ней дочь М. В. Васильчикову и так и не отдала. Позднее отец, К. Г. Разумовский, помирил их.

44 Апраксина (урожд. графиня Разумовская) Елизавета Кирилловна (1749—1813), графиня, дочь К. Г. Разумовского.

45 Разумовский Петр Кириллович (1751—1823), граф, обер-камергер, действительный тайный советник, сенатор. Сын К. Г. Разумовского. Был женат на Софье Степановне Чарторижской (урожд. Ушаковой) (1746—1803), женщине «болезненной и легкомысленной».

46 Дети Петра Михайловича и Софьи Григорьевны Волконских: Александра (Алина) (в замуж. Дурново) (1804—1859), Дмитрий (1805—1859), Григорий (1808—1882).

47 Вильдермет (в замуж. Раупах), Сесиль, гувернантка детей П. М. и С. Г. Волконских.

48 Раупах, Эрнст Беньямин Соломон (1784—1852). Приехал в Россию в качестве преподавателя философии и истории. Был домашним учителем детей П. М. и С. Г. Волконских. Профессор Педагогического института (1816—1822). Обвинен в вольнодумстве и в 1822 г. покинул Россию.

49 Воронцова Мария Артемьевна (?—1866), графиня, фрейлина.

50 Станкер Анна Антоновна (1808—?). Ее мать Анна Юрьевна Станкер (урожд. Пушкина) была двоюродной сестрой Надежды Осиповны Пушкиной по отцовской линии.

51 Ошибка: в 1816 г. М. В. Кочубей родила Михаила (1 июня 1816—1874). Л. В. Кочубей (1810—1890), гофмейстер, тайный советник.

52 Помпиньян, де, Жан Жак (1709—1784), маркиз, французский поэт.

53 Графиня В. П. Разумовская после рождения младшего сына Кирилла (1784—1829) жила отдельно от мужа и детей.

54 Кривцова (урожд. княжна Репнина) Елизавета Николаевна («Лили»).

55 Новый Иерусалим или Воскресенский монастырь в Звенигородском уезде Московской губернии. Строительство монастыря было начато Патриархом Никоном (1605—1681) по модели, привезенной из Иерусалима. В 1658 г. после разрыва с царем Алексеем Михайловичем Патриарх Никон оставил Патриарший престол и удалился в Воскресенский монастырь.

56 Граф Разумовский Алексей Кириллович.

57 Гауптман, Мориц (1792—1868), композитор, учитель музыки.

58 Коноплина Марфа Андреевна (?—1868), воспитанница школы, открытой княгиней В. А. Репниной-Волконской в Москве в начале 1800-х гг. Была горничной, затем няней «Лили» — младшей княжны Репниной.

59 Разумовский Лев Кириллович (1757—1818), граф, генерал-майор. Сын К. Г. Разумовского. В 1802 г. женился на княгине Марии Григорьевне Голицыной (урожд. княжне Вяземской, 1772—1865).

60 Семья Бутурлиных: Дмитрий Петрович (1763—1829), граф, действительный камергер, тайный советник, сенатор, директор Императорского Эрмитажа; его жена Анна Артемьевна (урожд. графиня Воронцова, 1777—1854); их дети: Петр (1794—1853), Михаил (1807—1876), Мария (1795—1879), Елизавета (1804—1879), Елена (1813—1881).

61 Афанасий Пателлярий, Цареградский Патриарх. В 1653 г. был в Москве и на обратном пути скончался в 1654 г. в Лубенском Мгарском монастыре Полтавской губернии.

62 Новиков Михаил Николаевич (1777—1824). В 1816 г. начальник отделения в канцелярии Малороссийского генерал-губернатора Н. Г. Репнина-Волконского. С 1817 г. правитель канцелярии. В 1820 г. уволен в отставку надворным советником. Основатель ложи «Любовь к истине» в Полтаве (1818—1819), которую пытался превратить в одну из управ «Союза благоденствия». Двоюродный племянник Н. И. Новикова.

63 Тутолмин Павел Васильевич (1773—1837), гражданский губернатор Полтавы при Н. Г. Репнине-Волконском.

64 Персонаж из «Аладина или волшебной лампы» — дочь султана Бадр аль-Будур.

65 Разумовский Кирилл Григорьевич (1728—1803), граф (1744 г.). Президент С.-Петербургской Академии наук (1746—1798). Гетман Малороссии (1750—1764). Генерал-адъютант (1762—1796). Генерал-фельдмаршал (1764). В 1746 г. женился на фрейлине Екатерине Ивановне Нарышкиной (1729—1771), у них было шесть сыновей и четыре дочери.

66 Разумовский Алексей Григорьевич (1709—1771). Бывший певчий Придворной капеллы. Фаворит вел. княжны Елизаветы Петровны, управляющий ее имениями и двором. После воцарения Елизаветы Петровны — оберегермейстер (1742), капитан-поручик Лейб-кампании, фельдмаршал. 24 ноября 1742 г. обвенчался с Императрицей в с. Перове под Москвой. С 1744 г. — граф.

67 Васильчиков Александр Алексеевич (1832—1890), гофмейстер, директор Императорского Эрмитажа, автор «Семейства Разумовских». Троюродный брат княжны В. Н. Репниной по материнской линии.

68 М. В. Ломоносов. «Ода, выбранная из Иова» — вольное переложение отрывка из Библии.

69 Иноземцев Федор Иванович (1802—1869), врач, действительный статский советник; профессор хирургии медицинского факультета Московского университета (1835—1859).

70 Черкасская (урожд. Васильчикова) Екатерина Алексеевна (1825—1888), княгиня. Троюродная сестра княжны В. Н. Репниной по материнской линии.

71 Кочубей Семен Михайлович (1778—1835), действительный статский советник. Член совета Полтавского института благородных девиц. Член полтавской ложи М. Н. Новикова «Любовь к истине». Привлекался по делу декабристов, но оправдан. Двоюродный племянник князя В. П. Кочубея.

72 Ментенон, де, Франсуаза (1635—1719), маркиза. Фаворитка французского короля Людовика XIV (1638—1715).

73 Бантыш-Каменская Анна Николаевна.

74 Жилле Петр Иванович (1766—1849), директор Ришельевского лицея (1820—1821). Профессор Петербургского педагогического института и Царскосельского лицея (1830—1841).

75 Семейство А. Н. Бантыш-Каменской: сестра Екатерина Николаевна (?—1849); брат Дмитрий Николаевич (1778—1850), был трижды женат, одна из его дочерей — Анна (1816—1889). Дмитрий Николаевич с 1816 г. состоял при Малороссийском генерал-губернаторе Н. Г. Репнине-Волконском; с 1821 г. стал правителем его канцелярии. В 1822 г. Дмитрий Николаевич издал «Историю Малой России». Главным его сочинением стал «Словарь достопамятных людей русской земли» (1836, 1847).

76 Волконский Сергей Григорьевич (1788—1865), князь, генерал-майор, командир 1 бригады 19 пехотной дивизии 2 армии. Муж М. Н. Раевской. Декабрист.

77 Волконский Александр Никитич («Сашу») (1811—1878), князь, тайный советник, дипломат. Двоюродный брат княжны В. Н. Репниной.

78 Гидо, Рени (1575—1642), итальянский художник.

79 Сильвестр (Роман Маркович Суходольский) (1770—?), архимандрит. С 1820 г. был законоучителем Полтавского института благородных девиц.

80 Корнелия — вдова знатного римлянина — на вопрос, где ее украшения, ответила, указывая на детей: «Вот они!»

81 Базилевский Петр Андреевич (1795—?), камергер, коллежский советник. Был женат на Екатерине Александровне Грёссер.

82 От французского la puce — блоха, красновато-бурый цвет.

83 Бантыш-Каменский Николай Николаевич (1738—1814). С 1762 г. до конца жизни служил в Московском архиве Коллегии иностранных дел. Действительный статский советник (1799), управляющий архивом (1800). В 1812 г. по распоряжению графа Ф. В. Ростопчина вывез важнейшую часть архива в Нижний Новгород.

84 Псиол (в замуж. Дунина-Барковская) Глафира Ивановна (1823—1886), воспитанница княжны В. Н. Репниной, впоследствии самый близкий ей человек.

85 Расин, Жан (1639—1699), французский драматург. Сюжет его трагедии «Гофолия» (1691) заимствован из Библии.

86 Перовский Алексей Алексеевич (1787—1836). Один из внебрачных сыновей графа А. К. Разумовского. Участник Отечественной войны и заграничных походов. Старший адъютант Н. Г. Репнина-Волконского, находился при нем в Дрездене (1813); коллежский советник (1822), попечитель Харьковского университета и учебного округа (1825—1830), действительный статский советник. Член нескольких ученых обществ. Писатель (псевдоним — Антоний Погорельский).

87 В 1822 г. Пасха приходилась на 2/14 апреля.

88 Разумовский Петр Алексеевич (1775—1853), граф, камергер. В 1822 г. состоял при Херсонском военном губернаторе. Из-за неравного брака был в ссоре с отцом; с ним пресекся род графов Разумовских в России.

89 Клейнмихель Петр Андреевич (1793—1869), граф (1839), генерал-адъютант, генерал от инфантерии. Дежурный генерал Главного штаба (1832—1842). Главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями (1842—1855). В 1838 г. купил Почеп.

90 Лизогуб (урожд. графиня Гудович) Елизавета Ивановна (1786—1868), фрейлина, дочь московского главнокомандующего И. В. Гудовича (1741—1820) и Прасковьи Кирилловны Разумовской (1755—1808).

91 Село Горенки Московского уезда и губернии, принадлежавшее Разумовским, славилось садами и оранжереями, которыми заведовал известный ботаник Федор Богданович Фишер (1782—1854), с 1823 г. директор Императорского ботанического сада в С.-Петербурге.

92 Орлов Михаил Федорович (1788—1842), генерал-майор. Участник войн с Наполеоном. Принимал участие в составлении условий при сдаче Парижа. С 1820 по 1823 гг. командовал 16-й пехотной дивизией. В 1818 г. вступил в «Союз Благоденствия», но в 1821 г. вышел из него, отчасти под давлением семьи Раевских. Женат с 1821 г. на Екатерине Николаевне Раевской (1796—1885).

93 Раевский Николай Николаевич-младший (1801—1843), генерал-лейтенант. Брат Е. Н. Орловой.

94 Уварова (в замуж. Урусова) Александра Сергеевна (1814—1865) и Уварова (в замуж. Балабина) Наталья Сергеевна (1821—1843) — двоюродные сестры княжны В. Н. Репниной по материнской линии.

95 Уваров Сергей Семенович (1786—1855), граф (1846), муж графини Екатерины Алексеевны Разумовской. Президент Академии наук (1818—1855), с 1832 г. товарищ министра народного просвещения, министр (1834—1849). Действительный тайный советник. Член «Арзамаса» и многих ученых обществ.

96 Макаров Николай Петрович (1810—1890), лексикограф, мемуарист, беллетрист. Составитель «Полного русско-французского словаря».

97 Лизогуб Илья Иванович (1787—1867). Участник Отечественной войны и заграничных походов. В 1819—1821 гг. адъютант Н. Г. Репнина-Волконского, затем в отставке. В 1819 г. женился на графине Е. И. Гудович — двоюродной тетке В. Н. Репниной.

98 Потоцкий Артур (1787—1832), граф. Бывший адъютант Наполеона. С 1815 г. подполковник русской службы, флигель-адъютант. Затем адъютант вел. князя Константина Павловича. В отставке с 1819 г. Писатель. Был женат на графине Софье Ксаверьевне Браницкой (1790—1879).

99 Франценбад — водолечебное заведение в Чехии, основанное в 1743 году.

100 4 декабря — именины В. Н. Репниной и ее матери Варвары Алексеевны.

101 Висс, Рудольф (1781—1830), швейцарский писатель, автор «Швейцарского Робинзона» (1812).

102 Билет, на котором отмечался каждый урок домашнего учителя.

103 Протасова Анна Степановна (1745—1826), графиня (1801), камер-фрейлина (1784) и близкий друг Екатерины II.

104 Съемные решетчатые борта на крестьянской телеге, напоминающие лестницы.

105 Инбер де Сен-Брис (?—1828), компаньонка графини А. С. Протасовой, затем княгини В. А. Репниной-Волконской.

106 Гримо де ла Реньер, Александр (1758—1838), французский публицист, автор «Календаря гурманов».

107 Карл X (1757—1836), король Франции (1824—1830), брат Людовика XVI.

108 Луи Антуан де Бурбон, герцог Ангулемский (1775—1844), старший сын Карла X. Трокадеро — форт в Кадисском заливе, взятый французами приступом в 1823 г.

109 Имеются в виду цвета национального французского флага.

Гроденапль — плотная гладкокрашеная шелковая ткань, названная по месту производства — г. Неаполь.

110 Али-паша Янинский (1741—1822), албано-турецкий политический деятель. Под его властью находились Фессалия, Эпир, южная Албания и Македония. Отличался жестокостью, мстительностью и коварством, при этом обладал уменьем очаровывать людей, не знавших его близко. Добился фактической независимости от турецкого султана Махмуда II.

111 Графиня Разумовская Мария Григорьевна.

112 Паста, Джудитта (1798—1865), итальянская певица.

113 Князь Сергей Григорьевич Волконский.

114 Колокотронис, Теодорос (1770—1843), греческий патриот, герой борьбы с Турцией за независимость Греции.

115 Греческий город на Ионическом море, знаменитый героической защитой против турок в 1822 и в 1825 гг.

116 Орлова (в замуж. Котляревская) Екатерина Николаевна (1869—1958), сестра Елизаветы Николаевны Орловой («Лили»). В 1949 г. Павла Сергеевна Котляревская (1906—?), дочь Ек. Н. Орловой, передала в ГЛМ семейный архив (Ф. 1. Оп. 1, 2).

117 Тюргейм, фон, Константина-Доминика (1785—1867), с 1816 г. вторая жена А. К. Разумовского, под ее влиянием он перешел в католичество.

118 Местр, де Ксавье (1763—1852), граф. Ученый, писатель, миниатюрист. Родился в г. Шамбери. В 1800 г. принят капитаном на русскую службу. Участник Отечественной войны. С 1813 г. генерал-майор. С 1816 г. в отставке.

119 Десэз, Ромэн (1748—1828), граф, адвокат, защитник Людовика XVI перед Конвентом.

120 Жанлис, де, Стефани-Фелиситэ (1746—1830), воспитательница детей герцога Орлеанского, автор книг о воспитании.

121 Роксолана (1505—1561), рабыня, затем жена турецкого султана Сулеймана II Великого.

122 Мария Амелия Бурбонская (1782—1866), супруга Людовика (Луи) Филиппа, принца Орлеанского (1773—1855), короля Франции с 1830 по 1848 гг.

123 Мария Терезия Шарлотта, герцогиня Ангулемская (1778—1851), дочь Людовика XVI, супруга герцога Ангулемского.

124 Людовик XVIII (1755—1824), брат Людовика XVI, король Франции с 1814 по 1824 гг.

125 Виллель, де (1773—1854), граф. Французский государственный деятель, председатель Комитета министров (1821—1828).

126 Княгиня Волконская Александра Николаевна.

127 Князь С. Г. Волконский женился на Марии Николаевне Раевской 11 января 1825 г. Их первый сын «Николенька» родился 2 января 1826 г., умер 17 января 1828 г.

128 Святой Франциск (1567—1622), епископ Женевский. Родился в замке Саль около г. Аннеси. В 1610 г. основал вместе со Святой Жанной де Шанталь (1572—1641) религиозный женский орден Девы Марии.

129 Волконский Никита Григорьевич.

130 Рэкамье, Жанна Франсуаза (1777—1849), была знаменита умом, красотой и литературным салоном в Париже, где во времена Реставрации (1814—1830) собиралось блестящее общество.

131 Сталь, де, Анна Луиза Жермена (1766—1817), баронесса. Французская писательница. Противница Наполеона, в 1803 г. была изгнана им из Франции; в 1812 г. побывала в России.

132 Раевская (урожд. Константинова) Софья Алексеевна (1769—1844), жена Н. Н. Раевского (ст.), прабабушка по отцовской линии «Лили», которой посвящены «Воспоминания» княжны В. Н. Репниной.

Раевская Софья Николаевна (1807—1881), фрейлина (1826).

133 То есть в доме своей свекрови — княгини А. Н. Волконской.

134 Нессельроде Карл Васильевич (1780—1862), граф, министр иностранных дел (1816—1856). Участник Венского конгресса (1814—1815), канцлер (1845).

135 Кривцов Николай Павлович (1840—1872), штаб-ротмистр л.-гв. Гусарского полка. Умер в пансионе для душевнобольных в Швейцарии. Сын Елизаветы — младшей сестры княжны В. Н. Репниной.

136 Дворец, построенный Петром I для супруги — Екатерины Алексеевны. Строился (1717—1718) по проекту Н. Микетти под наблюдением М. Г. Земцова. Находился в двух верстах от Ревеля.

137 Кочубей Виктор Павлович (1768—1834), граф (1799), князь (1831). Председатель Государственного Совета (1827), канцлер по делам внутреннего гражданского управления (1834).

Его жена Мария Васильевна (урожд. Васильчикова), двоюродная тетка княжны В. Н. Репниной по материнской линии. Их сыновья: Лев (1810—1890), Василий (1812—1850), Михаил (1816—1874), Сергей (1820—1880).

138 Вяземская Елизавета Николаевна, княжна, троюродная сестра княжны В. Н. Репниной по материнской линии. Впоследствии жена Александра Николаевича Хитрово (1805—1865), камер-юнкера (1826), статского советника, Калужского и Смоленского вице-губернатора.

139 Графини Тизенгаузен: Елена Павловна (в замуж. Донец-Захаржевская, 1804—1890), Аделаида Павловна (в замуж, графиня Стакельберг, 1807—1833), Наталья Павловна (1810—1899) — впоследствии жена Виктора Никитича Панина (1801—1874), министра юстиции (1839—1862).

140 Княжна В. Н. Репнина была пожалована фрейлиной вдовствующей Императрицы Марии Федоровны (1759—1828) в 1823 г.

141 Кушелев-Безбородко Александр Григорьевич (1800—1855), граф, с 30 января 1829 г. муж княжны Александры Николаевны Репниной. Камергер, действительный тайный советник, государственный контролер. По Указу 6 апреля 1816 г., как старший из братьев, получил фамилию двоюродного деда — канцлера А. А. Безбородко (1747—1799) и стал называться графом Кушелевым-Безбородко.

142 Мария Николаевна, вел. кн. (1819—1876), в первом браке герцогиня Лейхтенбергская, во втором браке за графом Г. А. Строгановым. Ольга Николаевна, вел. кн. (1822—1892), с 1846 г. жена Вюртембергского наследного принца Карла Фридриха Александра (с 1864 г. короля Вюртембергского Карла I).

143 Эйлер (в замуж, графиня Зубова) Александра Александровна (1808—1870), внучка академика л. Эйлера, фрейлина. Муж — граф Зубов Алексей Николаевич (1798—1864), корнет лейб-гвардии Гусарского полка, потом директор Нижегородской ярмарки.

Дальгейм Мария Ивановна, баронесса, фрейлина.

Россет (в замуж. Смирнова) Александра Осиповна (1809—1882), фрейлина, мемуаристка. Муж — Смирнов Николай Михайлович (1808—1870), дипломат, затем калужский и петербургский губернатор.

Ярцева (в замуж, графиня Суворова) Любовь Васильевна (1811—1867), фрейлина. Муж — граф Суворов Александр Аркадьевич (1804—1882), внук А. В. Суворова, полковник Фанагорийского гренадерского полка, флигель-адъютант, впоследствии генерал-губернатор Прибалтийского края и Петербурга. (Подробнее о них см. — А. О. Смирнова-Россет «Дневник. Воспоминания». М. 1989.).

Вероятно, Козлова Софья Павловна, фрейлина. Муж — Арсеньев Николай Дмитриевич (1803—?).

144 «Алина» — княжна Александра Петровна Волконская, в 1831 г. вышла замуж за Павла Дмитриевича Дурново (1804—1864).

145 Волконский Дмитрий Петрович (1805—1859), князь, гофмейстер, церемониймейстер. С 1834 г. — светлейший князь. Был женат на Марии Петровне Кикиной (1816—1854).

Их дети: Софья (1841—1875), жена своего троюродного брата князя Николая Васильевича Репнина («Шуша»)(1834—?); Екатерина («Кинет») (1846—1898), жена Ивана Александровича Всеволожского (1835—1909); Петр (1845—?) был женат на графине Ольге Петровне Клейнмихель (1845—?). Софья, Екатерина и Петр — внучатые племянники княжны В. Н. Репниной.

146 У графа П. А. Клейнмихеля (1793—1869) было пятеро сыновей: Николай (1837—1876), Александр (1837—1856), Владимир (1839—1882), Константин (1840—1912), Михаил (1848—1872). Возможно, это был Константин. По одной версии он был внебрачным сыном Николая I, узаконенным семьей Клейнмихеля.

147 Кривцов Павел Иванович (1806—1844), камергер (1835), с 1834 г. первый секретарь русского посольство в Риме. С 12/24 ноября 1837 г. муж Е. Н. Репниной («Лили»). Дед Е. Н. Орловой, которой посвящены «Воспоминания».

148 Карл Альберт (1798—1849), король Сардинии из Савойской династии правил с 1831 по 1849 гг., его сын — король Виктор Эммануил II (1820—1878), при нем в 1861 г. произошло объединение Италии, не без помощи Дж. Гарибальди. «Нынешний король» — Умберто I (1844—1900), сын Виктора Эммануила, правивший с 1878 г. В 1900 г. был убит анархистом Бреши.

149 Каламбур, основанный на созвучии французских слов «sa voix» и «Savoie».

150 А. С. Пушкин. «Эпитафия младенцу». 1829 г. По просьбе деда, генерала Н. Н. Раевского, эпитафия была выбита на гранитном саркофаге на могиле мальчика в Александро-Невской лавре.

151 Алексеев Степан Ларионович (?—1828), хорольский уездный предводитель дворянства (1812—1818, 1826—1828). Член полтавской ложи «Любовь к истине». Привлекался по делу декабристов, но был оправдан.

152 Иннокентий (Иван Евсеевич Вениаминов, 1797—1879), с 1821 г. священник, с 1840 г. епископ Камчатский, с 1823 до 1868 гг. просвещал жителей Северной Америки. С 1868 г. митрополит Московский.

153 Кушелева-Безбородко Варвара Александровна («Варенька», «Ваваша») (1829—1896), графиня. Впоследствии жена Петра Аркадьевича Кочубея (1825—?).

154 Кушелева-Безбородко Александра Александровна (1830—1833), графиня.

155 Фикельмон, Шарль-Луи (1777—1857), граф, австрийский посланник в Петербурге (1829—1839) и его жена Дарья Федоровна (урожд. графиня Тизенгаузен) (1804—1863).

156 Кушелев-Безбородко Григорий Александрович (1832—1870), граф, камер-юнкер (1855). Статский советник. Попечитель Нежинского лицея. Прозаик, издатель журнала «Русское слово» (1856—1862).

157 Алопеус Давид Максимович (1769—1831), граф, действительный тайный советник, российский посланник в Берлине.

158 Кушелева-Безбородко Любовь Александровна («Любенька») (1833—?), графиня, фрейлина. С 1853 г. жена графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина (1825—1879), церемониймейстера, гофмаршала, предводителя дворянства Петербургской губернии.

159 Балабины: Петр Иванович (1776—1856), жандармский генерал-лейтенант; его жена Варвара Осиповна (урожд. де Пари) (?—1870). Их дети: Елизавета (?—1883), с 1833 г. жена князя В. Н. Репнина, была ученицей Н. В. Гоголя; Иван (?—1877); Виктор (1812—1864), камергер, тайный советник, дипломат; Евгений (1815—1895), камер-юнкер, коллежский советник, чиновник Министерства народного просвещения; Мария (в замуж. Вагнер) (1820—1901).

160 Капнист Алексей Васильевич (1796—1869), подполковник Воронежского пехотного полка. Член «Союза благоденствия», был арестован, через 4 месяца освобожден. Почетный смотритель миргородского уездного училища (1833), миргородский уездный предводитель дворянства (1829—1835, 1841—1844).

Его мать: Александра Алексеевна (урожд. Дьякова) (1759—?), вдова поэта и драматурга Василия Васильевича Капниста (1753—1823). Внуки А. В. Капниста приходились внучатыми племянниками княжне В. Н. Репниной, т. к. его сын Василий (1838—?) был женат на ее племяннице княжне Варваре Васильевне Репниной.

161 Фактически, Елизавета Петровна и Василий Николаевич жили в разъезде: он в Петербурге, она в Малороссии и за границей. Княгиня Елизавета Петровна страдала психическим расстройством, что отразилось в ее многочисленных письмах к В. Н. Репниной.

162 Князь Н. Г. Репнин-Волконской умер в Яготине 6 января 1845 г.

163 Нессельроде (урожд. графиня Гурьева) Мария Дмитриевна (1786—1849), графиня.

164 Киль Лев Иванович (?—1851), флигель-адъютант Николая I (1831). Почетный вольный член Академии художеств (1832). С 1835 г. полковник л.-гв. Кирасирского полка, затем генерал-майор Свиты. С конца 1830-х гг. начальник над русскими художниками в Риме.

165 Васильчиков Дмитрий Васильевич (1778—1859), генерал-майор, участник Отечественной войны и заграничных походов. С 1830 г. гофмейстер, с 1832 г. егермейстер, с 1838 г. обер-егермейстер. С 1846 г. член Государственного совета. С 1804 г. муж графини Аделаиды Петровны Апраксиной (?—1851), двоюродной тетки княжны В. Н. Репниной по материнской линии.

166 Графы Лавали: Иван Степанович (1761—1846), камергер, тайный советник, и его жена Александра Григорьевна (урожд. Козицкая) (1772—1850).

167 Цедлиц (1770—1862), австрийский поэт.

168 Людовик (Карл Август) I (1786—1868), король Баварии (1825—1848) и королева Тереза.

169 Александра (Фридерика Вильгельмина Александра) (1803—1892), великая герцогиня Мекленбургская, сестра императрицы Александры Федоровны.

170 Уварова Екатерина Алексеевна (1864—?), графиня, двоюродная племянница княжны В. Н. Репниной.

171 Речь идет о поручике Льве Абрамовиче Баратынском (1806—1858), адъютанте отца княжны В. Н. Репниной. По воспоминаниям Б. Н. Чичерина «Оба они были страстно влюблены друг в друга, но чопорная мать, урожденная Разумовская, не хотела слышать об этом браке, считая Баратынского недостаточно знатным». Он вышел в отставку, «... удалился и остался навеки холостяком, а она никогда не вышла замуж...» (См. «Российский Архив», т. IX, с. 105).

172 Соллогуб Лев Александрович (1812—1852), граф, подпоручик л.-гв. Измайловского полка, в 1835 г. уволен от службы по болезни, впоследствии дипломат.

Муханов Николай Алексеевич (1802—1871), поручик л.-гв. Гусарского полка, в 1830 г. уволен от службы по болезни, впоследствии товарищ министра народного просвещения, член Государственного совета.

Муханов Владимир Алексеевич (1805—1876), камер-юнкер.

173 Росси, Генриетта (урожд. Зонтаг) (1805—1854), графиня, немецкая певица. Ее мужем был граф Пелегрино Росси (1787—1848), французский дипломат итальянского происхождения.

174 Загряжская Наталья Кирилловна.

175 Чернышев Захар Григорьевич (1722—1784), граф, генерал-фельдмаршал.

176 Чернышев Захар Григорьевич (1797—1862), граф, декабрист.

177 Чернышева-Кругликова (урожд. графиня Чернышева) (1799—1847), графиня.

178 Чернышев Александр Иванович (1786—1857), граф (1826), князь (1841), генерал-адъютант, военный министр (1827—1852), с 1848 г. председатель Государственного совета.

179 Левицкий Михаил Иванович (1761—1831), генерал от инфантерии, в 1814—1830 гг. был комендантом Варшавы.

Вдова М. И. Левицкого: Варвара Прокофьевна (урожд. Пражевская) (1786—1837), кавалерственная дама ордена Св. Екатерины.

Его дочери, фрейлины: Софья (1807—1858); Елена (1819—1850), с 1841 г. жена Николая Александровича Скалона (1809—1857); Юлия, с 1839 г. жена Петра Павловича Титова (1800—1878), декабриста.

180 Лобанова-Ростовская (урожд. графиня Кушелева) Александра Григорьевна (1796—1848), княгиня, жена князя Лобанова-Ростовского Алексея Александровича (1786—1848), тайного советника, сенатора; дочери — Екатерина, в замуж, баронесса Саратога (Сарасага), Любовь (?—1874), в замуж. Рибейра-да-Сильва, Надежда, в замуж. Румбольд.

181 Знакомство Репниных с Н. В. Гоголем состоялось в Бадене в конце июня — июле 1836 г.

182 Арендт Мария Яковлевна (?—1848), жена лейб-медика (с 1829 г.) Николая Федоровича Арендта (1785—1859).

183 Репнин Петр Васильевич (1836—1856), князь.

184 6 декабря 1834 г. князь Н. Г. Репнин-Волконский был уволен с должности Малороссийского генерал-губернатора и назначен членом Государственного совета. Вскоре недоброжелатели обвинили его в хищении казенных денег при постройке Полтавского института благородных девиц, и 28 июня 1836 г. он был уволен от службы. Следствие по этому делу закончилось уже после его смерти, он был признан оклеветанным и полностью не виновным.

185 Дочери А. П. и Д. В. Васильчиковых: Елизавета (1805—1890), в замуж. Протасова, Софья (1809—?), замужем за Н. М. Васильчиковым, Екатерина (1811—?), замужем за графом Г. Г. Кушелевым (1802—1855), Татьяна (1823—?), замужем за графом А. С. Строгановым (1818—1864).

186 Баратынский Лев Абрамович.

187 Один из внучатых племянников княжны В. Н. Репниной: светлейший князь Петр Григорьевич Волконский (1843—1896) или светлейший князь Петр Дмитриевич Волконский (1845— после 1900).

188 Троюродные сестры княжны В. Н. Репниной по отцовской линии: Варвара Алексеевна Оленина (в замуж. Оленина, 1802—1877) и Анна Алексеевна Оленина (в замуж. Андро, 1808—1888).

189 Дурново (урожд. княжна Волконская) Александра Петровна.

190 Кривцов Николай Павлович.

191 Кривцова (урожд. княжна Репнина) Елизавета Николаевна.

192 Уварова Наталья Сергеевна, ее муж надворный советник Иван Петрович Балабин.

193 Графиня Александра Николаевна Кушелева-Безбородко умерла 8 октября 1836 г.

194 В Риме служил будущий муж княжны Елизаветы Николаевны Репниной — Павел Иванович Кривцов.

195 Паэс де ла Кадена, дон, Хуан Мигель (1766—1840), посланник Испании в Петербурге (1825—1835).

196 Томара (урожд. Каламей) Елизавета (1764, Ливорно —1835), жена действительного тайного советника Василия Степановича Томара (1747—1819).

197 Крамер, Жан Батист (1771—1858), немецкий композитор и пианист.

198 Белосельская-Белозерская (урожд. Татищева) Варвара Яковлевна (1764—1792), княгиня.

199 Карамзин Андрей Николаевич (1814—1854), закончил юридический факультет Дерптского университета. Прапорщик л.-гв. Конной артиллерии, впоследствии полковник. С мая 1836 г. по октябрь 1837 г. находился за границей.

200 Гротта-Феррата — греко-униатское аббатство, находившееся недалеко от города Фраскати.

201 Доминикин (Доменико Зампьери, 1581—1641), итальянский художник.

202 Власова (урожд. княжна Белосельская-Белозерская) Мария-Магдалина Александровна (1787—1857).

Павэ Владимир (1811—?), воспитанник М. А. Власовой.

Конти, Лола — римская знакомая княжны В. Н. Репниной и Н. В. Гоголя; в письмах к Марии Балабиной от апреля и ноября 1838 г. из Рима Гоголь упоминает о двух барышнях Конти и их матери.

203 Лаокоон — жрец Аполлона, предостерегавший троянцев от деревянного коня, оставленного греками под стенами Трои. Античная скульптурная группа, представляющая гибель Лаокоона и двух его сыновей, находится в Ватикане.

204 Ченчи — римское семейство, знаменитое в XVI веке как преступлениями и несчастьями, так и богатством. Жестокий и развратный Франческо Ченчи был убит по наущению своей дочери Беатриче и ее брата Джакомо, казненных в 1599 г.

205 Буат, Клод (1765—1824), французский лексикограф, составитель «Словаря французского языка».

206 Фелленберг, Филипп-Эммануэль (1771—1844), швейцарский агроном. В 1806 г. основал в Гофвиле Педагогический институт, обучение в котором проводилось на началах религии и земледельческого труда. Павел Иванович Кривцов учился в Гофвиле в 1817—1823 гг.

207 А. Н. Карамзин погиб в начале Крымской войны, в мае 1854 г. в Малой Валахии. С 1846 г. он был женат на Авроре Карловне Демидовой (урожд. фон Шернваль) (1808—1902).

208 Урусов Лев Павлович (1839—1928), князь, обер-гофмейстер, действительный тайный советник, дипломат. Двоюродный племянник княжны В. Н. Репниной по материнской линии.

209 Авентинский холм — один из семи холмов древнего Рима, куда удалился римский плебс, восставший против патрициев.

210 Н. В. Гоголь тоже был знаком с К. Мейером: «... Мейер теперь в моде, и княжна Варвара Николаевна, которая подтрунивала над ним, первая говорит теперь, что Мейер совершенно не тот, как узнать его покороче...» (Из письма Н. В. Гоголя к М. П. Балабиной, из Рима, апрель 1838 г.).

211 С весны 1835 г. Софья Алексеевна Раевская — вдова генерала Н. Н. Раевского — и ее дочери Елена и Софья жили в Италии. Софья Алексеевна скончалась в Риме 16 декабря 1844 г., Елена скончалась там же 10 сентября 1852 г., перед смертью перейдя в католичество. Обе похоронены в Риме.

212 Корроди, Соломон (1810—1892), итальянский пейзажист.

213 Пинелли, Бартоломео (1781—1835), итальянский художник, скульптор и гравер.

214 Воронцова Мария Артемьевна, графиня.

215 Станкер Анна Антоновна, воспитанница графини М. А. Воронцовой.

216 Виельгорская (урожд. принцесса Бирон) Луиза Карловна (1791—1853), графиня.

217 Виельгорский Иосиф Михайлович (1817—1839), граф. Товарищ Александра II в годы учения; гвардии поручик.

218 Альфьери, Витторио (1749—1803), итальянский драматург и поэт.

219 Граф Дмитрий Петрович Бутурлин.

220 Пожар в Зимнем дворце произошел 17 декабря 1837 г. Восстановленное здание было освящено на Пасху 2 апреля 1839 г.

221 Местр, де (урожд. Загряжская) Софья Ивановна (1778—1851), графиня, с 1813 г. жена графа Ксавье де Местра; тетка Н. Н. Пушкиной.

222 Загряжская Екатерина Ивановна (1779—1842), фрейлина. Сестра графини С. И. де Местр.

223 Тассо, Торквато (1544—1595), итальянский поэт, родом из Сорренто.

224 Кампе, Иоахим-Генрих (1746—1818), немецкий детский писатель, автор немецкого переложения «Робинзона Крузе».

225 Толстая (урожд. Перовская) Анна Алексеевна (1796—1857), графиня. Внебрачная дочь графа А. К. Разумовского — деда княжны В. Н. Репниной.

Толстой Алексей Константинович (1817—1875), граф. Поэт, драматург. В 1837—1840 гг. служил в русской миссии во Франкфурте-на-Майне. Камер-юнкер (1843), флигель-адъютант (1856), егермейстер.

Перевод и публикация Е. Л. ЯЦЕНКО
Сноски

Сноски к стр. 283

*        Мемуары графа С. Д. Шереметева. Т. 3. М. 2005. С. 186

Сноски к стр. 293

*        Я только что причитала в дневнике моей бабушки с отцовской стороны княгини Александры Николаевны Волконской36, что эта пьеса называлась «Волшебная кошка». (Прим. автора).

Сноски к стр. 296

*        милое дитя (итал.)

Сноски к стр. 300

*        пиротехник (нем.)

Сноски к стр. 301

*        от piekfein — изысканная, изящная (нем.)

Сноски к стр. 302

*        пастушья сума (укр.)

Сноски к стр. 303

*        увалень (франц.)

Сноски к стр. 309

*        bigolis u stufato — род макарон с тушеным мясом (итал.)

Сноски к стр. 310

*        служанка-госпожа (итал.)

Сноски к стр. 311

*        скука (итал.)

Сноски к стр. 312

*        всей душой (итал.)

Сноски к стр. 317

*        я боюсь (нем.)

Сноски к стр. 318

*        Мой дед сделал ему какое-то доброе дело, какое и когда — я не знаю. (Прим. автора).

Сноски к стр. 322

*        нижайше прошу прощения (англ.)

Сноски к стр. 323

*        вполголоса (итал.)

**      Перевод с ломаного франц. яз. (Прим. пер.)

Сноски к стр. 337

*        Castrum doloris — погребальный катафалк (лат.)

Сноски к стр. 352

*        именно так,... прекрасно (нем.)

Сноски к стр. 360

*        редкая, особенная женщина (нем.)

Сноски к стр. 361

*        еврейская улица (нем.)

Сноски к стр. 362

*        Она не ступает, не танцует, она летает (нем.).

Сноски к стр. 368

*        площадь (итал.).

Сноски к стр. 369

*        Я не могу, мне дурно! (нем.)

Сноски к стр. 372

*        морская санитарная служба (итал.)

Сноски к стр. 375

*        Ты слышала? (нем.)

Сноски к стр. 376

*        дублон (итал.).

**      я понял (итал.).

Сноски к стр. 377

*        князь, княгиня (итал.)

Сноски к стр. 380

*        решетка (итал.).

Сноски к стр. 385

*        Молчите, ради Бога! (ит.)

Сноски к стр. 386

*        дом (итал.)

Сноски к стр. 388

*        lazaronis — искаженное lazzarones — босяки (итал.)

Сноски к стр. 389

*        княгини (итал.).