20-го сентября.

По занятии Карса, корпусный командир оставался в окрестностях его, пока укрепления были приведены в надлежащее положение и сделаны все приготовления, необходимые для того, чтобы гарнизон наш мог держаться, если бы турецкие силы, недалеко находящиеся, вздумали снова овладеть крепостью. Сначала предполагалось оставить в ней только три батальона пехоты, но близость 30-ти тысяч, корпуса неприятельского, могущего ежедневно увеличиваться новыми подкреплениями из Эрзерума, принудила усилить и наш отряд. Составив его из 3-х полков 20-й пехотной дивизии с легкою ротою артиллерии и двух казачьих полков с 4-мя конными орудиями, под главным начальством генерал-майора Берхмана, а управление областью поручив полковнику князю Бековичу-Черкасскому, граф Эриванский выступил с прочими 17-го июля к кр. Ахалкалакам, куда и прибыл 23-го числа.

На другое утро крепость уже была покорена. В ней найдено 14 орудий, значительное количество разного оружия, артиллерийских запасов и взято 21 знамя. Гарнизон, состоявший из одной тысячи вооруженных, не хотел сдаваться, но не имея возможности устоять против искусного действия батарей наших, устроениях ночью, вздумал спастись [144] бегством и потерял до 600 человек, убитыми и ранеными, — в плен взято до 300. С нашей стороны убит 1, ранено 1 офицер инженерный и 12 рядовых .

В 30-ти верстах от Ахалкалак находится кр. Хертвис, лежащая в неприступных скалах, образуемых берегами реки Куры; покорение сей крепостцы было необходимо для усмирения вновь покоренной страны. 26-го числа часть войск наших отправлена туда и устрашенные истреблением ахалкалакского гарнизона, защитники Хертвиса сдались. Здесь найдено 13 пушек, 1 мортира, до одной тысячи четвертей хлеба и значительные артиллерийские запасы. Гарнизон, исключая 15 турецких солдат, состоял из природных жителей, кои распущены по домам.

4-го августа действующий корпус, к коему присоединились резервы, пришедшие из Грузии, остановился на переправе через Куру, в 6-ти верстах от Ахалциха.

Вообще путь от Карса, чрез Ахалкалаки, к Ахалциху представляет величайшие затруднения для следования войск, особенно с тяжестями. Между первыми двумя крепостями верст 100 расстояния и дорога пересекает верхний хребет чалдырских гор, местами сохраняющих снеговые полосы во все лето; далее же, пролегает чрез высокие горные хребты, покрытые лесами и идущие вдоль реки Куры, чрез кои существовали только тропинки. Гренадерская бригада, отправленная за три дня до выступления корпуса, употребив все усилия для разработки дороги, довела ее до такого только состояния, что повозки и артиллерия могли быть спускаемы и подымаемы людьми на веревках (Оставшись в Карсе, я не был свидетелем всех этих происшествий и говорю о них единственно для общей связи в записках моих о турецкой войне, — а потому описания эти весьма кратки и сведения почерпал я из официальных известий. — прим. автора.). [145]

5-го числа получены достоверные известия, что Мустафа-паша с 7-ю тыс. и Киоса-Мамет-паша с 20-ю тыс., при 15-ти полевых орудиях, прибыли на подкрепление Ахалциха; не взирая на то, корпусный командир решился, не ожидая отряда генерал-майора Попова, следующего из Карталинии, замедлено подступить к крепости. Обозрев ее, войска паши пошли во вновь назначенный лагерь, — в 6 часов вечера, неприятельские толпы понеслись слева и справа, показывая намерение напасть на следовавший вагенбург; но все их покушения на обоих флангах были отбиты и кавалерия наша имела случай в этом деле увеличить к себе уважение самых запальчивых из прославляемых турецких всадников. После того начались приготовительные работы для осады, но присутствие сильного вспомогательного корпуса неприятельского, беспрестанно умножавшегося и к коему чрез несколько дней ожидалось еще 10-т тысяч человек, не позволяло предпринять решительных действий против крепости. Дабы отвратить столь важное затруднение, надобно было разбить Мамет-пашу. Ночью, на 9-е число, 8 батальонов пехоты, кавалерия и 25-ть орудий пустились по местам едва проходимым, дабы обойти крепость, за которою расположены были турки лагерем. Неприятель на рассвете открыл движение это и успевши присоединить гарнизон к полевым войскам, в числе 30-ти тысяч, атаковал наших. Завязалось жестокое дело, продолжавшееся 12-ть часов и, наконец, всевышний увенчал полным успехом оружие русских: четыре лагеря неприятельских. вся полевая артиллерия его, состоящая на 10-ти орудий, все [146] инженерные, артиллерийские парки и подвижной транспорт хлеба, взяты нашими. Бегущих проследовали 30-ть верст по арзерумской дороге и потеря их в этом деле полагается до 2500 человек убитыми и ранеными, с нашей стороны убит генерал-майор Корольков, 7 обер-офицеров, 73 нижних чинов, ранено штаб-офицеров 2, обер-офицеров 22, нижних чинов 377, подбито одно орудие и взорван зарядный ящик неприятельской гранатою. Киоса-Мамед-паша с 5 тысяч, пехоты вошел в крепость, остальные войска рассеялись в лесах, по ардаганской дороге.

После этого поражения началась действительная осада и 14-го числа северный бастион был уже разрушен, а высокий, толстый палисад, составляющий наружную ограду, местами разломан. Такой успех, в соединении со многими другими причинами, заставил корпусного командира взять приступом город, и 15-го числа, в 4 часа по полудни, он начался.

С неизъяснимой отчаянностью защищались осажденные; ахалцихцы известны по своей храбрости и ни в чем не уступят самым дерзким народам кавказских гор — даже вооруженные женщины участвовали в бою. В 7 часов наши были в форштате, но победа эта, дорого стоивши, оставалась еще нерешенной; в каждом доме на смерть заседали упорные и многие из наших пали их жертвами. К счастью, строения были деревянные, и в это время граната, зажгла один дом, — воспользовавшись случаем, приказано зажигать город, пожар распространился и мало-помалу принудить защитников к отступление! К свету весь форштат очищен, остаток гарнизона, запершись в цитадели, [147] прислал просить о начатии переговоров и, после некоторого упорства, сдался на капитуляцию.

В Ахалцихе взято 67 пушек, в том числе 5 русских, из коих два единорога, отбитые турками во время осады оного в 1810 году, 52 знамя и 5 бунчуков от двух пашей. С нашей стороны в сей день убито 2 штаб-офицера, 8 обер-офицеров и 118 нижних чинов, — ранено 1 штаб-офицер, 31 обер-офицер и 439 нижних чинов. Со стороны неприятеля погибло до 5-ти тысяч человек.

17-го числа генерал-лейтенант князь Вадбольский овладел кр. Ацхур.

Нынешняя кампания для кавказского корпуса еще блистательнее персидской; взятие Карса, сражение под стенами Ахалциха и штурм его должны, по всей справедливости, занять место между славнейшими подвигами оружия русского. Вообще, турки дерутся так отчаянно, что трудно стоять против них, — сравнивать с персиянами, значило бы обижать их. Теперь представьте, каковы должны быть делибаши, лазы, аджары и другие отборные войска, почитаемые отважнейшими из самых храбрых. Идя в бой, они не думают о возвращены; большая часть из них приготовляется на верную гибель — надевают белые рубашки, часто белое платье и принявши опиум, забывают о жизни, помнят только, что пред ними неприятель, злятся на каждого, как на личного врага своего и как бешеные несутся в ряды противников. Ненависть к христианам увеличивает остервенение мусульманина, фанатизм поддерживает распаленные чувства его; если он убит неверным — говорит алкоран, то гурии отверзают объяты свои страдальцу за веру; если неверный истреблен им, то отпущение грехов ожидает его в небесах. Смертельные муки сливаются с зверской радостью [148] в искаженных чертах усопшего, — умирая, он мечтает о наградах, ему обещанных. Что, казалось бы, может устоять против столь многими, сильными причинами возбужденной запальчивости? Какое сердце не дрогнет при виде воплощенного демона, а не человека? Только высокое мужество, непоколебимая твердость могут победить неестественную дерзость, подстрекаемую самыми пылкими страстями. И русские побеждают эту дерзость, и пред геройской решительностью их уничтожается сила ее. Слава вам, истинно храбрые!

30-го сентября.

Между тем, как происходили столь блистательные подвиги, когда оружие счастливых товарищей наших гремело в горах буйных ахалцихцев и эхо дебрей их, разнося перекаты громов губительных, рассеивало ужас между османами — что делали мы, стражи Карса? По выступлении действующего корпуса, слыша о близости неприятеля, о намерениях его отнять у нас вверенное нам сокровище и соображая, что с 25-ти тысяч. корпусом, подкрепляемым всеми магометанами, живущими в городе и крепости, весьма легко решиться напасть на отряд наш, состоящий с небольшим из 2500 человек пехоты и до 700 казаков, — мы, несколько дней питали надежду доказать туркам, что не многочисленность составляет силу войска и что, хотя нас горсточка, но не с деревянными пушками и ружьями и не с заячьими сердцами. Разумеется, запершись в стенах, мы могли насмехаться над соединенными усилиями всех азиатских турок, но нам хотелось переведаться с ними в поле — и с нетерпением ожидали мы приближения их. Вдруг слышим, что Мамет-паша с корпусом своим полетел на помощь Ахалциху и лишил нас славы разбить себя; вы [149] видели уже, что его, бедняжку, там расколотили так, что едва успел он вскочить в крепость, оттуда в цитадель, из коей, после сдачи на капитуляцию, и его в числе прочим, защитников ее, пустили восвояси. Теперь он в ранге странствующего рыцаря, шатается из одного места в другое, собирая новые войска, но едва ли делает это с большим жаром: пуганая ворона всего боится.

Таким образом, в соседстве нашем остались только небольшие партии, которых главнейшие предприятия могли состоять в том, чтобы угонять скот у жителей или в тому подобных подвигах.

7-го августа дали знать в лагерь, что человек до тысячи таковых удальцов, показавшись верстах в 10-ти от Карса, отрядили от себя часть, которая, еще приблизившись, отбила большое стадо, угнавши и пастухов. 200 казаков , с 4-ми конными орудиями, понеслись остановить их, а батальон егерей беглым шагом пустился в подкрепление. Конница наша верстах в 15-ти догнала неприятеля и видя, что неутомимо следующая за ними пехота была не далеко, решилась зализать дело, не смотря на несоразмерность числа. Первая ошибка не кончила дела, но потом действие артиллерии произвело замешательство, а вторичный удар кавалерии, ободренной приближением бегущего батальона, довершил расстройство. В разные стороны рассыпались хищники; рассеянные партии их старались скрыться в глубоких лощинах, угоняя по несколько штук скота: но не легко было сделать это — армянская дружина и казаки, на беду их, слишком зорки были и, добираясь от одних в другим, принуждали всех, оставляя добычу, думать о собственном спасении. Напрасно хотели они остановиться и ударить на нас: огонь орудий и пики всегда разрушали [150] смелые покушения их; вся добыча, похищенная ими, отбита, плененные пастухи освобождены. Преследование кончились верстах в 30-ти от Карса, потому что лошади, от сильного жара и скорой езды, почти у всех пристали. Начальник этой толпы Хамид-бек взят в плен; три брата его — двух-бунчужными пашами, и потому, имея знатные связи, он в большом уважении в здешнем крае. Несчастно оконченная им экспедиция, произвела сильное влияние на скопища разбойников, так что после они разбрелись и до сего времени не смеют уже появляться вблизи тех мест, где стоят русские, и спокойствие окрестностей ничем не нарушается. Нас уверили — говорил Хамид-бек, — что здесь оставлены люди больные и слабые, а лошади хромые и искалеченные; но ваша пехота недалеко бежала за конницей, а пушки нисколько не отставали от нее; пожалуйста, покажите мне этих людей и эти пушки, которые догоняют бегущую кавалерию нашу, — и ему не запрещалось любоваться ими.

20-го октября.

Разнесся повсюду слух о взятии Ахалкалак, занятии Хертвиса, разбитии турок под стенами Ахалциха, о близком падении сего последнего, — и жители карского пашалыка увидели, что счастие в сей войне не изменят искусству и мужеству, они увидели, что русские становились твердой ногою в покоренных местах и убедились в прочности их завоеваний. Армяне давно желали бы свергнуть с себя иго тиранов своих — гонителей христианства, по привыкши трепетать при одном имени мусульманства, не смели явно восстать против стражей, над ними поставленных, и десятки деревень, согнанных вместе для удаления от русских, удерживались от предприятий своих десятками куртинцев. [151]

Я говорил уже, что ни в одном селении мы не находили ни одного семейства, — все угоняемы были далее и далее от пути следования нашего; но когда рассеянным остаткам собранных сил турецких осталось единственным спасением — бегство в незанятые нашими владения и, они начали очищать потерянные для них области, тогда странствующие поселяне вознамерились, по приглашению начальства нашего, возвратиться в оставленные жилища свои, — но все еще не решались приступить к тому без помощи русских.

Несколько деревень карских, находившихся в ущелье близь кр. Ардагана, просили князя Бековича-Черкасского содействовать их переселению, и в ночь на 16-е августа выступил он с двумя батальонами егерей, 4-мя орудиями и 200-ми казаков для освобождения их.

Радовались идущие в поход, завидовали им оставляемые в лагере. Всю ночь и день шли мы с небольшими отдыхами и солдаты не чувствовали усталости; весело было замечать желание их столкнуться с неприятелем и смело можно было ручаться, что это желание грозило гибелью противникам.

Пройдя место, на котором поселяне хотели присоединиться к нам, мы остановились ночевать; посланные возвратились с ответом, что мушский паша, собравши тысяч до 4-х из бегущих от Ахалциха, намерен гнать жителей к Эрзеруму и, что отряд его расположен близь кочевья их, а потому им никак нельзя пуститься на соединение с нами. 17-го числа утром пошли мы далее. Взгляните на сходство положения нашего в эти самые дни минувшего года; тогда, 16 — го августа, выступили мы из Джангили для освобождения Эчмиадзина, теперь шли для [152] освобождения угнетенных чад его. Тогда 17-е число ознаменовалось битвой жестокой, смертью многих и спасением монастыря, чем ознаменовалось оно нынешний год? Посмотрим.

Сегодня 17-е августа было первым словом каждого при встрече с другим, 17-е августа не сходило с языка, везде говорили о 17-м августа и воспоминания о достопамятном дне заставляли всякого рассказывать происшествия, тогда замеченные. Что-то Бог даст нынче — был общий припев к песне о 17-м августа, средина и заключение всех разговоров. Однако, подобной битвы нельзя ожидать, хотя все показывает, что и нынешнее 17-о августа не пройдет без драки. Конечно, нас очень немного — всего 800 человек под ружьем; турки могут выставить в 10 раз более, ибо, кроме конницы, стоящей пред нами, Мустафа-паша собирает в Ардагане всех опомнившихся после поражения ахалцихского, и одна дорога туда — на фланге нашем, а другая — осталась в тылу, — мы крепость эту миновали уже и верно там знают о нашем движении. Вез это так, но им негде взять регулярной пехоты и столько же полевой артиллерии, сколько было у персиян; а мы не обременены обозами, день нежаркий и местоположение позволяет проделывать все, что угодно. И так, гг. лихие наездники, милости просим пожаловать, милости просим — и никто не заботился о том, сколько гостей может быть.

Пройдя верст 10 от ночлега, сделали привал; князь Бехович хотел дождаться решительного уведомления от жителей, чтобы сообразить по тому свои действия. Солдаты расположились варить кашу, князь, отъехавши с версту вперед на дальние возвышения, осматривал окрестности. Вдали несется во весь дух верховой — это посланный от [153] армян. Запыхавшись, соскакивает он с утомленной лошади, бросается к Бековичу и едва может говорить от страха и усталости. С нетерпением ожидаем мы окончания — это решительная минута.

Отряд вперед. Не успел адъютант объявить приказание, как одни бросились одеваться, другие опрокидывали котлы с обедом, потом одевшиеся кинулись укладывать их — и за несколько минут батальоны под ружьем, артиллерия и ящики запряжены, все бежит рысью по дороге — версты как не было. Не сразу заставили идти тише усердных — они забыли, что прежде времени могут устать. Полным шагом ехали впереди конные, пехота давила их и в полтора часа ушли более 8-ми верст; пусть кто-нибудь пройдет скорее, сделавши перед тем около 50 верст за 36 часов!

Но в чем дело — спросите вы? В безделице. Г. паша торопится угонят в Эрзерум жителей, за которыми мы пришли; воины его понуждают армян собираться и запрягать арбы, те медлят, — женщины, пользуясь обыкновением закрывать лица от мужчин, потихоньку плачут — и, конечно, первый раз в жизни хвалят такое обыкновение. Разумеется, я говорю о хорошеньких, — дурным оно часто нравится. Однако, это мимоходом, а главное состоит в том, что если мы опоздаем несколько, то с нами сыграют славную штуку, вырвавши из-под носа столько семейств, в положении коих мы принимаем участие. Да разве вы не можете догнать их — скажете вы, тяжелые обозы разве могут идти так скоро, чтобы вы не настигли их? Совершенная правда — мы легко бы сделали это, если бы не впутались посторонние обстоятельства. Признаться ли? Отрядец наш залетел немного далеко и подходил уже к последней [154] грани возможного, на которой было написано Sta viator; nec plus ultra. За ней начинались перед нами трудные ущелья для прохода, занятые турками, за нами — крепость и отряды неприятеля, по сторонам — летучие партии его. Не правда ли, что мы опоздаем, если не поспешим? Вы уже начинаете бояться за несчастных — в самом деле, состояние их ужасно. Надежда увлекла их, близка звезда избавления — и опять должно страдать. Это возвращение к бедствию всего ужаснее, — но успокойтесь, — когда русские опаздывают, если не сбиваются с настоящей дороги, надобно прибавить, — и это собственно ко мне относится, потому что, если б я не сбивался с дороги, то давно пересказал бы вам все, что следовало, и не опоздал бы спать, — а теперь придется всю ночь сидеть, пока кончу это письмо.

Мушский паша, догадываясь, что мы не намерены позволить ему шутить над нами и опасаясь быть запертым в теснинах, счел за лучшее отодвинуться назад по дороге к Ардагану, — а поселяне, приготовленные им к походу, воспользовавшись сим, пустились к нам.

Князь Бекович видел необходимость одним разом обеспечить обратное свое следование; турки, вероятно, стали бы тревожить нас, а малочисленность отряда не представляла никакой возможности защищать величайший обоз, растягивающийся на несколько верст, особенно в местах тесных. Надобно было, пропустивши жителей, завлечь неприятеля в дело и отбить у него охоту, идти за нами. Для исполнения этого, пехота с артиллерией оставлена за возвышением, скрывающим их от турок, а коннице приказано выйти вперед и прикрывать обывателей.

Потянулись мимо нас освобождаемые; на арбах, нагроможденных имуществом и домашней утварью, между [155] досками, бревнами, пряслицами, помещались и семейства; дети, женщины, кошки, собаки и частью маленькие телята, буйволята и проч., словом все, что не хотело, или не могло идти. Здесь мать идет пешком, окруженная крошками своими: за спиной ее, уцепившись рученьками за платье, висит ребенок, которого она поддерживает рукою; тут, на коровах, лошадях, ослах, ухватившись друг за друга, едут по два и по три малютки. Ежеминутно боялся я. что какой-нибудь из них, сорвавшись, расшибется до смерти; по, бедняжки, слишком привыкли к такого рода путешествиям. Напрасно хотел бы я изъяснить мысли, родившиеся во мне при столь новой для меня картине; чтоб иметь понятие о бедственном положении человечества, надобно вникнуть в жизнь обывателей, особенно армии, пограничные Турции с Персией деревень. Кроме притеснений от властителей своих, они беспрерывно подвержены нападениям хищников, никогда не пользуются истинным спокойствием, не могут быть уверены в постоянной безопасности — и ко всему этому так привыкли, что всего разительнее доказывают справедливость пословицы: привычка есть вторая природа в человеке. Напрасно также хотел бы я изобразить трогательные знаки их радости и признательности к избавителям, неговоря о мужчинах, которые подходили к нашим, кланялись, крестились и всячески выказывали благодарность свою, — и женщины в эти минуты, забывая завертываться в покрывали свои, словами и знаками старались о том же — приличия, установленные людьми, теряют власть свою, когда говорит сердце. Некоторые, подняв руки к небесам, молились. Дети, понимавшие несколько, что вокруг их происходит, выражались каждый по своему. Признаюсь, я был тронут и, конечно, все разделяли мои чувства. Природа не изменяется в общих законах [156] своих — сделавши доброе дело, мы всегда находим вознаграждение в собственной душе своей, и одолженный нами, скоро становится нам близок.

Вдруг раздался выстрел, другой — загорелась перестрелка. Общее умиление уступило место новым ощущениям. Страх, смятение между жителями, радостная готовность между нашими. Мужчины спешат прогонять далее от неприятеля скот свой, другие торопятся с арбами, те не знают, что делать, весьма не многие берутся за оружие. Армяне не могут славиться воинственным духом, но представьте положение женщин. Одна, подхвативши ребенка, бежит, сама не помня куда, иные остолбенели от ужаса, там, упавши на колени, к Богу взывают о помощи, здесь, в отчаянии, ломает руки жалкая, — другая — смотрит на малюток, к ней прижимающихся, и слезы ручьями текут из глаз ее: она не решается, которого спасать, многие теснятся вокруг наших; выстрелы приближаются.

Конное армянское ополчение, состоящее из 70 человек, находилось впереди всего отряда и пропустивши за себя жителей, начало отступать, по мере их удалении: так было приказано; но турки, не видя всех сил наших, решились оставить свою позицию и сами напасть, и озлобясь, в глазах их совершающимся присоединением к нам обывателей, с ужасным ожесточением бросились на передовые разъезды наши, которые не могли удержать столь сильного натиска. Казаки остановили несколько стремление разъяренных, но теснимые множеством, принуждены были осаживать, и хвост обоза не успел еще подойти к тому месту, где стояли батальоны, как вдруг, с разных сторон, хлынули наездники и рассыпались по задним повозкам; бегом бросились к ним егеря, стрелять не было возможности, [157] неприятель перемешался с поселянами, дым, крик, стук, рыдание, суматоха, увеличились, Толпы свирепых делибашей, хищных куртинцев, кинулись на грабеж, прикрываемые товарищами своими, сражающимися с казаками. Нет, злодеи, нет — непродолжительно будет торжество ваше, близка пехота, близка ваша гибель!

Не бейтесь, не бойтесь, кричали бегущие на встречу неприятелю солдаты перепуганным поселянам, и ускоряли бег гной. Заметно было, что не одно желание отличиться, по какое-то родное душе каждого чувство сострадания к беспомощным вело всех; сверх того, каждый принимал уже участие в судьбе несчастных. Они поручили себя защите нашей, мы видели полную доверенность их к характеру русскому; признательность их тронула нас, возбудила чувство народного честолюбия, чувство высокое, благородное; наконец, опасность женщин — создания слабого, беззащитного, но всегда и везде имеющего сильное влияние на подвиги храбрости, на дух рыцарства, — вот причины, по которым всякий видел в нападающих личных врагов своих и стремился защищать не чуждых людей а как бы кровных своих — и горе вам, изверги; ближайшие испытали уже острие штыков, и в смертельных содроганиях взрывают пыль от земли: и ты, грабитель, не успеешь сдернуть последний покров с стыдлишости, — смерть носится над тобою, — обрызганная кровью твоей, добыча твоя, с ужасом отскакивает от падающего трупа твоего и, как лань боязливая, несется прочь. Далее, робко смотрит вокруг юная красавица, видит повсюду неистовство мучителей, ей негде скрыться, — с трепетом ожидает она определения небес и небеса сохранили ее. Радостно вскрикивает она: русский, русский, и бросается к избавителю своему: исчез страх, миновала опасность, [158] она под защитой брата. Вот освобождено и последнее семейство, разбросаны по дороге тела дерзких и б тут спасающиеся соумышленники их .

Ободренные первоначальным отступлением кавалерии нашей, турки пришли в запальчивость и дались в обман — набежали на пехоту, которую полагали гораздо далее назади.

Изумленные внезапным появлением ее в быстрым ударом, напрасно хотели они сопротивляться — тщетны были усилия их, штыки все опрокидывали, а удачное действие орудий довершило расстройство. Бегство сделалось общим и скоро не стало ни одного неприятеля на всем обзоре. Малочисленность казаков не позволила далеко продолжать преследование и особенной надобности в том не предвиделось. По всему можно было заключать, что заданной острастки, на этот раз, довольно, и что намерение князя Бековича исполнилось — возвращение наше обеспечено, ибо посланные для наблюдения движений неприятеля видели, что они, не останавливаясь, продолжали путь по дороге к Эрзеруму и, наконец, скрылись в ущельях.

Неудачен был день этот для турок, значительна потеря их; из числа оставшихся на поле, один только израненый куртинец найден живым и, по словам его, отряд этот заключал тысячу отборнейших всадников, между коими не было ни одного из тех горемык, которые волей, а часто и неволей, оставляя пашни свои, являются на поприще славы. Эти рыцари с карапапахцами и другим сбродом, в числе 3 т., стояли в резерве и благополучно отделались; одних старшин куртинских убито 16, той же участи подвергся сын мушского паши, вместе с прекрасной гнедою лошадью своей, которая у них ценилась в 500 руб. серебром и едва ли в знаменитости уступала [159] знамелитому хозяину своему. Вообще, все доказывает, что действительно кавалерия эта была отборная; между отбитыми лошадьми не было ни одной, которая бы стоила менее 500 руб. ас. по нашим ценам, что весьма редко здесь случается, — уборы соответствовали лошадям.

Не маловажен и наш урон — казаков убито 16, ранено 12, без вести пропало 12, в армянской дружине убито 4, ранено 11 человек, из поселян ранены 2 мужчины и 1 женщина, убитых и в плен взятых не было между ими.

Отдавши последний долг погибшим товарищам, пустились мы в обратный путь. Поселяне наши были уже далеко, — страх подгонял их; несмотря на тяжесть возов, на лень буйволов, на медленность быков, на множество разного рода скота и на все препятствия к скорой ходьбе, они шли весьма скоро, конечно, все, кто мог владеть палкой, действовал ей и не жалея руки, погонял от всего сердца, кого ни попало.

Дойдя до речки, где прежде располагали обедать, отряд остановился — людям надлежало дать отдых, хотя они единогласно говорили, что не устали; при том же следовало дождаться прибытия из другого ущелья еще нескольких деревень, которые ожидали только, чем кончится первое предприятие наше и, видя успех его, выслали с просьбой о принятии их под покровительство России. Здесь явились старшины татарских уже селений, принадлежащих карской области, с покорностью и тем же прошением. Все эти селения были готовы и, получив позволение, пускались в путь, — с разных сторон тянулись обозы, которые, подходя к нам, сливались в один и до самого вечера составляли почти непрерывную нить. Повторяю, что я не в силах [160] пересказать вам мысли и чувства мои при столь новом для меня зрелище.

Солнце село; одному батальону велено идти вперед и прикрывать средину, казаки были в авангарде; другой же батальон должен был, дождавшись прохода последних арб, защищать тыл. Князь Бекович садился на лошадь, вдруг скачут еще несколько человек — это старшины татарских же деревень, с теми же предложениями. Поселяне их не могут присоединиться к нам, ранее двух часов, им велят догнать нас на ночлеге, но они не решаются тронуться с места, если русские не дождутся их здесь. Нас разграбят, истребят — говорят они, когда вы уйдете. Нечего делать — надобно было приказать арьергарду исполнить их желание.

Как приятно видеть такую доверенность, такое уважение к великодушию характера русского. Самые дикие, свирепые племена Кавказа узнали, что русские страшны только в час битвы и что неприятеля, оставляющего оружие, не считают уже неприятелем, узнали это, и с полной доверенностью к неизменяемости великодушия смело поручают себя ему.

Согласен, что многие употребляют во зло благодетельные правила кротости нашего правительства; но что значит частный, мелочный вред, в сравнении с общей, великой пользой, от них проистекающей? И какой вред может причинить России ничтожный обманщик, воспользовавшийся, в каком бы ни было случае, на всех разливаемой милостью? Черв ли подточит основание скалы, насмехающейся над яростью моря? Теперь скажите, от чего закоренелые враги наши так скоро забывают вражду свою и там, где на каждом шагу встречали бы мы неприятелей, вместо народной войны, встречаем, большей частью, готовых к покорности? [161]

Вот плоды кротости и справедливости; не ясно ли доказывается этим, что победы их несравненно быстрее и прочнее побед оружия.

Когда мы под езжали к ночлегу, то почти все спутники наши расположили уже бивуаки свои — тысячи огней, разведенных на большом пространстве, издали представляли картину яркого городского освещения. Слава богу, один переход беспрепятственно совершен; на месте мы имели более средств ладить с неприятелем, во время же следования не было никакой возможности защитить всех, и если б не завлекли турок в сражение и не пощипали их, то, без сомнения, не были бы оставлены в покое, и бедные армяне много бы пострадали. Представьте наше положение — когда бы поставить по человеку на арбу, то верно бы большая половина осталась без прикрытия; ядра, пущенные из переднего и заднего орудий, не долетели бы один до другого — так длинен был обоз наш, хотя все меры принимались стеснить его и, где только позволяла местность, составлялось несколько рядов. Роты наши едва заметны были между множеством народа и, судя по числу людей, нас было почти достаточно для завоевания всей Азиатской Турции; но видя уже на опыте, что жители не в состоянии сами оборонять себя, нельзя было не опасаться за них .

Ночью присоединились к нам и последние деревни, с рассветом все двинулось далее: шум, крик, скрип не мазанных колес, смесь людских голосов с голосами разнородного скота, плотные удары палок по бокам равнодушных буйволов — составляли, если не весьма приятную, то, по крайней мере, весьма редкую, по множеству инструментов, музыку, — пестрота одежд, кипящее волнение, увеличиваемое неизбежным беспорядком, происходящим от неудобств [162] здешней повозочной упряжи, забавная положения погонщиков, находящихся в беспрерывных хлопотах, руками и ногами помогая горлу уговаривать упрямых животных, везти его колесницу, куда следует, — вообще глаза наши были счастливее ушей...

Я всегда охотно занимаюсь изучением разнообразия физиономий и эта давнишняя страсть моя имела обильную для себя пищу. Различные чувства выражались на лицах, но мужчины были мало занимательны, — главнейшие мысли их, клонясь к одинаковым предметам, представляли и ощущения почти одинаковые. Все внимание их было обращено на совершение пути и потому черты их, большей частью, высказывали или досаду на то, что передние быки бросались совсем в сторону, тогда как он хотел очень немного повернуть их, или желание удачнее переехать грязный ровик, или объехать большие каменья, и если желание его исполнялось, то он был доволен, если же с арбой случалась какая неприятность, то он прежде всего летел местью ко лбу виноватого, уменьшить свое горе, а потом спешил исправлять беду. Все это нисколько не заманчиво; взглянем лучше на прекрасный пол. — Делать нечего, надобно сознаться в моем предубеждении, — люблю находить достойные похвалы в женщинах, начиная от прелестного локона на очаровательной головке, до прелестного ноготка на крошечном мизинце ноги, — в этот разбор всегда входят и внутренние достоинства: ум, душа, сердце и все, совершенно все, не исключая пылинки, которая случайно забьется в восхитительную ямочку розовой щечки. Жаль, однако, что, соблюдая всегда строгую правду в моих повествованиях, я не могу сказать, чтобы дорожное платье наших путешественниц было прелестно — едва ли женщина может одеваться безобразнее [163] здешних армянок — они, кажется, стараются уродовать себя нарочно. Я ни как не хочу верить, чтобы природа столь жестоко обидела их стан — всему виною обыкновение. Я бы охотно шепнул хорошеньким из них, что, с некоторой переменой, они могут много выиграть и уверен, что они не отказались бы следовать моим советам; да, они послушались бы меня, или не были бы женщинами; а я весьма хорошо заметил, что они также женщины, как и все дщери Евы, на всем белом свете. Старухи также сварливы, дурные также смиренномудренны, отцветающие также прихотливы, хорошенькие также тщеславны, молоденькие также стыдливы, — однако мне всегда забавно слушать, когда женщин упрекают в том, что они с удовольствием замечают, если на них частенько посматривают, — да кто этого не любит? И герой, и ученый, и художник, и писатель, и безграмотный писарь — все грешные дети Адама; иному лучше бы прятаться, а он, напротив, напоказ лезет, уже так и быть — большому кораблю большое и плавание, а ты, душегубка, знала бы свою лужу. Только мне несравненно более нравится домашнее тщеславие женщины, нежели всемирная надутость мужчины. Она ищет любви, он — удивления. Она предовольна, если ее хвалят в кругу знакомых, для него и в истории мало места. Она в исканиях своих следует назначению природы, он — влечется определением людей. От мысли, об исполнении ее тайных желаний на лице ее рождается улыбка, которая, увеличивая красоту, еще более пленяет зрителей; при воспоминании об удачах его гордых замыслов, терты его выражают самодовольствие, оскорбляющее наблюдателя. Строгие судьи свойств женских, прежде разберите беспристрастно собственные свои свойства — и тогда превозноситесь над женщинами, если достанет духа! [164]

Но обратимся в нашим странницам. Страх их мало-помалу рассеивался; видя, что неприятель не повторяет нападений своих и беспрепятственно пройдя те места, где можно было опасаться новых покушений — они приметно успокаивались и хотя случалось еще замечать робкие взоры некоторых, обращенные в даль; однако, робость эта уже редко оказывалась — и чем далее, тем яснее выражались надежда и уверенность. Умолкла боязнь, заговорили другие чувства.

Ты никогда не видала русских, твердило любопытство; русские на тебя смотрят пристальнее, нежели на подруг твоих, шептало тщеславие; но тебе не прилично смотреть на посторонних мужчин, бормотала застенчивость; однако, ты должна это делать, чтоб избавители, читая в твоих взглядах признательность, не сочли тебя неблагодарною, пело лукавство. Это совершенная правда, думала красавица, и покрывало — нечаянно — распускалось при появлении избавителей. Не забывай улыбаться, ты так мило улыбаешься, кричало кокетство, — и совет этот исполнялся прежде, нежели оно успевало договорить, что это необходимо для того, чтоб сильнее выразить благодарность. Что сделалось с бесстыдницами, ворчали старухи? Они совсем готовы раскрыться, — уже пусть бы чадры раскидывали, а то сдергивают платок со рта не на нос, как долг велит, а на шею. Экой грех, экой грех — и с угрозами протягивали сухие руки свои, стараясь поправить беспорядок, их терзающий; но медленность дряхлости может ли состязаться с проворством юности? Пока тощие пальцы бабушек, матушек и свекровей придвигались на вершок, румяные личики успевали отклоняться на четверть; потом направо, налево — и суровые наблюдательницы благочиния уставали, не достигая своих [165] намерений, и плутовки смеялись над их неповоротливостью, и на значительные взгляды проезжающих отвечали умильной усмешкой, — и уже не по урокам кокетства, а по невольному движению открывались прелестные уста их и блистали перлы зубов. Всегда так бывает — первый шаг к не позволенному труден для души невинной, переступи его — и за ним следует другой, десятый, сотый и конца нет. Дай себе волю на волос, скоро и верстами не смеряешь. Явное возмущение бунтовщиц, наконец, разгорелось до того, что я, право, не знаю, чем они после разделаются с сердитыми наставницами своими и пройдет ли им это даром.

Молодежь наша вертелась между рядами повозок, то обгоняя, то опять пропуская вперед тех, на кого еще хотелось взглянуть. Признаюсь, и мне напоминало это столичные гулянья. Беда мне с воспоминаниями — почти на все предметы смотрю я не в настоящем их виде, а в сравнении с подобными в прошедшем. Бывалое во всем мне мерещится. Здесь, например, смотрел на арбы и думал о каретах, видел чадру и досадовал на вуаль, замеченный воз, со всем не мчался на двух парах буйволов в дышле и быков на уносе, а я спешил догонять четверню резвых коней; суровая татарка, строго исполняя веление закона, готова была мне плюнуть в лицо, а я ожидал от нее приветливого взгляда, потому что лошадка под ней напомнила мне ту, на которой я, ровно 10 лет назад, видел, как ездили, — как я был молод — тогда... а теперь?.. Смешно, когда думаешь в крестьянском переселении видеть городские забавы, в крестьянках — находить сходство с украшением столиц.

Однако, чтоб не показаться совсем сумасбродом, я [166] вам сообщу одно философическое замечание, мною сделанное; может быть, оно всем известно, да мне дела до этого нет, мне никто не открывал его, я сам дошел. Замечание это не относится к мужчинам, поступки и качества их так глубоко рассудительны, так важны, так не проницаемы, что и помыслить страшно — судить о них, того и смотри, что голова закружится. Все-таки о женщинах толк будет; я, ей-богу, душевно их уважаю, пошли им Господи здоровье, радость, счастие, жизнь безмятежную — я премного им обязан; они многому меня научили, а потому-то я всегда любил и даже теперь люблю ими в особенности заниматься; довольно имел средств наблюдать их в различных состояниях и положениях, коротко узнал их милые достоинства и милые слабости.

Рассматривая соотечественниц своих в бедных хижинах, больших избах, скромных домиках, просторных хоромах, в красивых палатах, в пыльных чертогах — везде находил, что отличительные черты пола сильнее в них врезаны, нежели в мужчинах; юная поселянка имеет нечто общее, в нравственном смысле, с придворной красавицей; огромное расстояние, без малейшего сравнения, разделяет их относительно утонченности и образования, но — обе женщины, с первого взгляда вы видите, что сердцами обеих управляет одно желание — нравиться. Едва ли докажете, что и мужчин можно подвести под одно, всем общее правило. Нет, разнообразие, постепенно идущее, представит в них много разрядов. Я видел женщин почти всех европейских и весьма многих азиатских стран; видел также женщин, принадлежащих к народам рассеянным по лицу земли — и находил между ими большое различие в чертах лиц, в обыкновениях, правилах, [167] привычках, уборах, градусах нежности, пылкости и большое сходство и чертах пола — они везде одинаковы, везде женщины. Не знаю, на чьей стороне перевес — на стороне ли мужчин всеобъемлющих, или женщин, постоянно стремящихся к одной цели; слышал только, что собака, которая за двумя зайцами гонится, ни одного не ловит.

Я хотел сказать, что хотя экипажи на нашем гулянье были весьма не пышны, не щеголеваты, не красивы, хотя наряды прекрасных весьма не отличались вкусом, но все это не мешало им кокетничать, хотя не с такой ловкостью, заманчивостью, тонкостью, как мастерят женщины большого европейского света; однако, томные глазки, лукавая улыбка, плутовские уловки, обольстительные телодвижения — все показывало, что их тоже научила кой-чему природа. Да, умеренное кокетство есть врожденное женщинам свойство, и без него они были бы менее обворожительны. Милостивые государыни, скромные, добродетельные красавицы, прошу не обижаться, я говорю — умиренное кокетство, а не то, какое иногда случается замечать в некоторых из прелестниц... тому я нашел бы название — и собственно русское, чего для вас же, право, не желаю сделать. Я бы мог доказать даже, что самки животных кокетничают (я точно замечал это), следовательно, так велит природа: но пора привести вас в Карс-чай, вам надоело мое путешествие, вы устали читать — правду сказать, досталось и мне...

И так, 18-го числа, вместо ружейной перестрелки, производилась глазная, — которая из них бывает опаснее — это зависит от обстоятельств. Перед захождением солнца остановились мы на переправе через речку Каpc-чай, верстах, в 11-ти от города. Здесь не предвиделось уже ни [168] малейшей опасности и потому предположено было оставить тут жителей, с тем, чтобы они на другой день пустились по своим местам. Созвали старшин, они согласились, поблагодарили за все, для них сделанное, и разошлись. Вот опять народ повалил со всех сторон: если русские уйдут, — никто не соглашается оставаться, кричали множество голосов. Мне это подозрительно стало. Завтра, думал я, не боятся они уезжать за несколько десятков верст от русских и в самом деле подвергаться опасностям, а сегодня вдруг сделалось им страшно там, куда мальчики из Карса, по одиночке, ходят без палок. Чтобы это значило? Мне показалось, что я угадываю, кто это, никто которые не хотят нынче расстаться с русскими: постарался поверить свою догадку и достоверно узнал, что это — женщины. Видите ли, и здесь, также, как у просвещенных, они управляют мужчинами, а посмотрите на наружную строгость к ним азиатцев, — нельзя не пожалеть женщин. Кажется, это самые несчастные невольницы: их и запирают, и увязывают, и Бог знает, чего с ними не делают, — когда же справиться, кто кого за нос водить, так носы болят у мужчин. Чтобы они не делали одинаково с мужчинами, все твердят — женщины не могут сравняться с нами умственными способностями, а я слыхал, что кто умнее, тот обыкновенно вертит теми, кто поглупее его — видно и женщины по мудрее нас мудрецов.

Арбы потянулись, и у нас песенники вперед. Весело шли солдаты, как будто мерную версту; вот, в сумерках, засверкали огни в лагерь, — и мы опять дома.

Таким образом освобождены 23 деревни, которые потом водворились в своих жилищах, убрали жатву, отдали податной хлеб в казну, продают ей излишний, и мы в круглый год не поедим того, что в один месяц стащили. [169]

Насилу конец ......впрочем , воля ваша:

Угоден — так меня читайте,

Не правлюсь — так в огонь бросайте, —

Трубы похвальной не ищу.

II. ЗАПИСКИ ДЕКАБРИСТА Е. ЛАЧИНОВА ОБ АРМЕНИИ

(Печатаются с некоторыми сокращениями. Примечания к тексту принадлежат Е. Лачинову)

20 июня. Гор. Эривань [1827 г.]

3 июня мы выступили из Амамлов; на другой день транспорт переправили через гору Памбу, при спуске с которой обогнал нас главный отряд, состоящий под личным предводительством главнокомандующего, генерала Паскевича. Простояв потом несколько дней в Судагенте, пустились далее и 15-го числа подошли к Эривани.

Нашему полку приказано сменить храбрых ширванцев, и в продолжение ночи все посты, стрелки и секреты разведены по местам.

Крепость расположена между горами, почти со всех сторон господствующими над нею; от равнины же находятся два кургана, тоже ею командующий; из них ближайший к крепости называется Ираклиевым, другой — Измеиничьим и Змеиным. Кажется, в окрестности нельзя было для построения крепости выбрать место невыгоднее того, на котором стоит Эривань. Фигура ее изображает род квадрата, неправильно начерченного; западный бок висит над утесом Занги и составлен из ломаных линий, образуемых изгибами реки, которая со скалистыми берегами своими представляет естественный непроходимый [313] ров, а за нею стелются сады (Между ими первые места занимает сад сардара: одна половина оного наполнена различными плодовыми деревьями, а другая разбита на правильные широкие аллеи, обсаженные тополями, куртины же заняты виноградом. В саду находится беседка, большая комната украшена картинами и портретами, сделанными в стенах и куполе. Картины дурной работы, но бордюр раскрашен прелестно, синею и пунцовою красками с золотом; бассейн и фонтан сделаны из мрамора. Беседка и украшений оной много повреждены; я не видел ее сам и по слухам рассказываю об ней). Из траншеи, там устроенной, цепь 40-ш егерского полка мешает жителям сходить к реке, к коей они спускаются под защитою прикрытого пути, выходящего из рва от юго-западной башни; в воде же они нуждаются с тех пор, как испорчены каналы, проведенные в крепость. Северный фас прилегает на ружейный выстрел к форштату; выточный — к садам, занимаемым Крымским пех. полком; но с южной стороныосажденные имеют несколько более свободы и выходят за стену погребать умерших и выгоняют окот на паству, не слишком опасаясь стрелков наших; картечными же выстрелами их только изредка пугают. Без сомнения, при настоящей осаде ид совершенно сожмут и тогда-то посмотрим, долго ли выдержат они. Сии последние три бока составлены из дугообразных линий; середины северного и южного прикрыты люнетами, а восточного выдается несколько вперед, образуя род прямоугольной башни, коей фронт несравненно длиннее фланков. Длина каждаго фланка крепости менее 250 саж., ров и гласис окружают оную. О ширине и глубине рва ничего не знаю, но говорят, что некоторые части оного напускаются [314] водою. Стена построена из глинистой земли с камнем и потому не легко будет разрушить и от выстрелов; высота оной более 5 1/2 саж. За сею стеною- видна другая, выше первой, и обе имеют ка каждой стороне по несколько башен, большею частою круглых.

Не могу ручаться за верность моего описания и особенно за точность измерений, потому что я издал л осматривал крепость и по глазомеру сужу обо всем. Впрочем надеюсь, что большой разницы не будет. Внутри укреплений видны две мечети и много других строений: дом сардара, гарем его, а также и частных людей дома, составляют западный фас, который не имеет другой стены.

Форштат, или, лучше, город Эривань лежит по скату гор, примыкая западною стороною к Занге. Улицы или, правильнее, переулки ужи, кривые; местами есть тротуары, но огромные камни лежат на середине и незаметно следов устройства; высокие стены останавливают взоры и напрасно любопытные искали бы в окнах прелестных глазок — почти все дома выстроены на дворах, внутренность коих лучше улиц, оттого, что каждый, по возможности, заботится о себе, а никто не печется обо всех. Разумеется, архитектура персиян далеко отстала от нашей, но лучшие строения и украшения оных имеют в своем роде свое хорошее. Небольшая дверь с улицы ведет через нижний этаж, в котором размещены конюшни и т. п., на четырехугольной дворик, обнесенный строением; тут находится бассейн или устроен фонтан и разведены цветники. Чем богаче и пышнее хозяин, тем более таковых отделений. [315]

Взойдя на несколько ступенек, вы в коридоре и по обеим сторонам комнаты, из которых немногие имеют между собою прямое сообщение и почти каждая свой особенный выход в сени. Парадные покои хорошо выштукатурены, попадаются раскрашенные бордюры и лепная работа на карнизах, а резьба на дереве украшает внешнюю сторону окон. В трех стенах комнаты делаются двери, камин, впадины для помещения разных вещей; сторона от дворика оставляется для света и воздуха. Иногда одна подъемная рама (разделанная на небольшие четвероугольники, в которых вставляются стекла разных цветов) занимает всю стену; иногда делают род итальянских окон; иногда же вся сторона сия оставляется совсем открытою и холстинные навесы на блоках растягиваются к бассейну и, не заслоняя ветра, защищают от солнца. Рядом с сею приемною видите другую, как будто недоделанную: стены вымазаны неровно серой глиной с соломою и ни малейшаго украшения, даже свет входит в отверстие, сделанное в потолке; все дурно и бедно, тут же дверь в кухни и другие рабочие комнаты — и это, конечно, не то приятное разнообразие, которым умеют нравиться искусные строители. Женщинам отводятся самые отдаленные покои, и на оные кажется не обращают большого внимания при отделке домов; надобно думать, что они сами убирают разными материями и собственным рукодельем жилища свои, которые без того нисколько не похожи на будуары Граций. Крыша насыпается землею, и на ровную поверхность ее изнеженный хозяин выходит в приятную погоду любоваться зрелищем окрестностей, из которых многие [316] сим только образом и знакомы ему... Пол вообще везде земляной и ковры заменяют паркет: большой ковер (расстилается посередине, а около стен кладутся узкие, длинные войлоки из верблюжьей шерсти; о достоинстве персидских ковров говорить нечего — оно воем известно. Без сомнения, не все дома расположением походят на это описание, но и различие их не слишком велико. Встречаются также строения, не обнесенные стенами, но, по-видимому, оные принадлежат людям недостаточным, которые, не имея средств содержать гарем, менее терзаются ревностию и не столько нуждаются в мерах осторожности, ею изобретаемых. Природа извлекает из собственных чувств человека наказание тому, кто, думая увеличить свои наслаждения, преступает ее законы. Огромный караван-сарай (гостиный двор), со множеством лавок, показывает обширность торговли эриванской — но не шум торгующих раздается теперь в опустевших оводах его. В магометанском монастыре заслуживают внимание пространная мечеть и высокий минарет, на который взобравшись по узкой, крутой лестнице, можно видеть все укрепление и даже внутренность оных. Мечеть составляет один бок монастырского четвероугольника, коего три прочие стороны занимаются жильями; посреди двора большой водоем обсажен прекрасными ветвистыми деревьями. Впоследствии я надеюсь распространить мое описание и подробнее рассмотреть; теперь же прибавлю только, что есть много домов по-здешнему хороших, и амфитеатральное их положение, довольно красиво.

Между строениями разведены сады, которые, [317] разнообразя общий взгляд на город, очищают несколько воздух, заражаемый при тесноте зданий неоприятностию обывателей. Смородина, крыжовник, вишни, сливы, яблоки, шелковица, виноград, персики, абрикосы и другие плодовитые деревья наполняют оные; различные цветы служат им украшением и силою запаха побеждают сгущение атмосферы: мы застали уже последние остатки и ничем не наслаждались, ничем не пользовались. Мне случилось найти одну розу — сиротку, но и сия красавица садов, сия прелестная любовница соловья (если верить словам Хафиса и других персидских стихотворцах) не имела ни блеска, ни запаха, которым отличается роза Востока. Может быть, она увядала, тоскуя о любезном своем изгнанном беспрестанною стрельбою, быть может причиною томления было забытие водопроводов, идущих в крепость, из которых проведенные ручейки спешили прежде орошать растения, им порученные, и тем спасти их от жажды, во время продолжительных засух. Та или другая причина преждевременной смерти розы, но все война погубила ее. Но одни ли розы страдают от войны? И величественный дуб, сраженный, лежит в отверстую бездну, и сила его1 не спасает. Не только нежность и красота, но и крепость с могуществом платят неизбежную дань Беллоне жестокой. Во время борьбы народной лишь тот может надеяться выиграть, кто сам не боится потерь.

18 июля. Лагерь при ур. Джангили

Первый батальон нашего полка, занимая г. Эривань, размещался в магометанском монастыре, [318] караван-сарае и нескольких домах; второй же, большею частию в балаганах, не за недостатком квартир, но по военным соображениям. Расположение наше было выгодно во всех отношениях. Строения прикрывали взаимное сообщение наше, защищали секреты и стрелков, которые наблюдали движение неприятеля и, заметивши слишком отважных, выстрелами напоминали им об опасности и тем стесняли выход их в поле; некоторые даже кровию заплатили за свою смелость, тогда как пули осажденных свистали чрез ограды над головами нашими, без малейшего вреда. Надобно, однако, отдать справедливость .ловкости персиян в ружейной стрельбе: они часто удивляли нас меткостью своею и хотя дробили только одну шапку на солдате и одного ранили из всего отряда, но многие случаи показывали, что тем не кончилось бы, если бы мы не были так хорошо закрыты. Случались нередко перестрелки и с секретами их в тех местах, где оные могли выходить за укрепления, но и перестрелки эти оканчивались без урона. Ночью заметна была большая осторожность со стороны осажденных: несколько раз с факелами обходил дозор по стенам; сверх того, бросались в ров и на гласис зажженные пламенники и отблеск разливался далеко по форштату.

Команды наши ходили в окрестности косить праву и пшеницу, которую мололи ручными жерновами; за неимением же лесу вынуждены были на дрова выламывать дерево из строений и оттого в продолжение двухмесячной блокады почти все ближайшие дома к занимаемым постоем потерпели разорение, а также пострадали и многие деревья в [319] садах; но когда война не влечет за собою разрушений? Видя, что стеснение, в котором содержатся осажденные, причиняет между ими значительную смертность (они по десяти и более умерших выносили на кладбище), нельзя было не думать, что крепость немедленно сдастся, как скоро действия осадных орудий убедят сардара, что решительно предположено взять Эривань, что прежнею неприступностию своею она единственно обязана благоприятным для нее обстоятельствам, но что ныне настал час ее и ему не удастся долее торжествовать отступление русских от твердынь ее. Бог судил иначе.

Видали ли вы как умирающий борется со смертию? Смотрите на отчаяние семейства его: оно потеряло последнюю надежду. Вдруг «окра жизни затлелась в больном, и оживились радостию сердца друзей его; но обманчивы их ожидания. Это была последняя вспышка догорающей лампады, после которой наступает совершенная темнота. Страдающий не существует более — и луч мелькнувшей отрады усилил только горесть сетующих. Человек всегда охотнее верит мечтам, для него лестным, нежели истине неприятной. Так и наше отступление от Эривани поманило жителей ее мгновенным веселиям и тем чувствительнее будет для них невозможность противустоять оружию русских. Но что заставило кас снять блокаду? Мы не нуждались в продовольствии; неприятель не сделал ни одной вылазки, и видимая слабость гарнизона вселила такую отважность в наших, что самый робкий из рекрут был твердо уверен, что сражение есть уже победа для нас, и каждый с нетерпением ожидал осадной [320] артиллерии, необходимой для покорения крепости, неприбытие которой останавливало дальнейшие предприятия наши.

Квартиры наши были удобны, и только мухи и злая мошка ужасно беспокоили нас, но еще не было заметно вредного на здоровье влияния жара; так продолжалось четыре дня; между тем главнокомандующий со своим отрядом пошел к г. Нахичевани. Вдруг солнце персидское, воздух, вода вооружились против нас — и открылись болезни. В день более 10 чел. из роты поступало в лазарет; желчная горячка начинала свирепствовать, и 21 -го числа получено повеление ночью оставить форштат и все занимаемые места, и на другой день весь отряд отошел к Эчмиадзину. Отступление произведено беспрепятственно, а только издали заметно было, как осажденные кучами стремились на высоты, чтоб видеть радостное для них событие. Они кажется не верили глазам своим и, подозревая военную хитрость со стороны нашей, боялись слишком дорого заплатить за минутную свободу свою. 23-го отошли мы верст 5 далее и перейдя через р. Абарань, расположились лагерем на правом берегу оной. Место сие было выгоднее того, на котором останавливались мы близ стен монастырских. Наконец, 30 июня пустились к горам по той же дороге, по которой шли из Грузии, и 1 июля, не доходя верст 10 до Судагента, стали при ур. Джангили, на левом берегу упомянутой же речки Абарани.

10 августа

Что за климат такой?
То солнце спрячется, то светит очень ярко;
То слишком холодно, то не по силам жарко. [321]

Хотите ли знать о тысяче одной перемене Е воздухе, которым подвергался я нынешнее лето. Театром наших наблюдений будет пространство от Джелал-оглу до Эривани, заключающее 149 верст. Вспомните, что из похода к авангарду полк наш возвратился 8 мая в Гергеры, и тут погода установилась теплая; даже на Безовдале стояло хорошее время, и весенние дожди оживляли растения; когда же пришлось нам вторично подниматься на сию гору с транспортом, то прекрасное утро превратилось в дождливый день. Сильнее и сильнее лился дождь; крупный град простучал головы, и, завернувши носы, карабкались мы на возвышенность; но на беду не от нас зависело ускорение марша: глинистый грунт первых подъемов растворился, и в целый день только часть обоза взобралась версты три, остальные же не прошли и того. Резкий ветер пронизывал насквозь мокрых ночей жались от холода несчастные, которым был постелью мох лесной, а свод небесный — кровлей. На третий день только все повозки перебрались через гору, а на четвертый прибыли в с. Амамлы, до которых от Гергер считается менее 30 верст. Тут опять было хорошо, точно так же, как и у вас бывает в исходе мая, только ночи здесь свежее несколько. Поднимаясь на Памбу и будучи окружены высокими горами, мы в продолжение дня чувствовали несколько раз перемену в температуре, смотря по тому, ярко ли сияло солнце или пряталось за облака, а об вечерах и говорить нечего: нельзя было забыть, что мы не на равнине. В Баш-Абаранской долине опять хорошо, и потом прибыли в Судагент. Это был уже июнь месяц, но [322]

жары не начинались еще; а по вечерам и теплее одежда было не лишнею. Первый несносно жаркий день встретил нас, когда, обойдя гору Карни-ярех, взошли на каменистую дорогу, о которой я говорил, к открылась вдали Эчмиадзинская равнина. Перехода был не велик, но я жестоко изнурился, голова и внутренний жар сильно мучили меня, а к ночи ужасная боль, разлившаяся по всему телу, показала, что желчная горячка и меня посетить намерена. Всю ночь страдал я, но, к счастию, тут же сделался перелом, и на другой день я чувствовал только небольшую слабость. Знойный день, на дневке под Эчмиадзином, не имел дурного влияния на мое здоровье, а выгодная квартира в Эривани подавала надежду на скорое поправление; но слабость моя опять увеличилась, когда мы вышли в лагерь близ монастыря. Жестокая жажда томила меня и должно было противиться ей, чтоб утолением не привлечь болезни. В это время мне часто представлялось и я понял мучительное положение крестоносцев, которые среди палящего лета терзались жаждою и, находя только следы иссякших ручейков, не имели капли воды для освежения запекшихся уст своих — хотя настоящее положение мое не совершенно пиитическое, но здесь поневоле иногда ударишься в поэзию; пожалуйста, не браните меня за эти выходки.

Сильные ветры, иногда периодически, иногда изменяющиеся, почти ежедневно нам сопутствуют; они обыкновенно начинаются после полудня и, дуя с различным усилием, бывают более или менее продолжительны; но нигде не были они так несносны, [323] как на спуске к монастырю и вообще в Эриванской равнине, где по качеству грунта поднимается ужасная пыль — свету Божия не видно; но ветры сии не прохлаждают атмосферы, даже ночи, вопреки свойству жарких стран, были длинны. Зной продолжался почти полсуток, разливал трепещущую мглу в воздухе и тускло виделись отдаленные предметы; самый Арарат при безоблачном небе скрывался, как бы в тумане. Какая-то тяжесть давила человека; никто не наслаждался полным здоровьем, и во всем отряде едва ли найдется десять таких, которые бы могли похвалиться, что от прибытия к Эривани до сего времени не чувствовали никакой болезни. Не лето представить, как тяжел для нас здешний климат и с какими трудностями и невыгодами сопряжены здешние походы и в особенности теперешняя война.

Какое удовольствие ощущал я по прибытии сюда! Все меня окружающее имело надлежащий цвет свой: и блестящая лазурь неба, и ясность окрестностей, и чистота воздуха, и прохлада — все обещало мне совершенное выздоровление; так и случилось — я скоро оправился. Весь июль мы не чувствовали больших жаров, но с началом августа оные приметно усилились; впрочем, дожди во все время освежают атмосферу; сильные ветры редки; вечера хороши; ночи иногда теплые, но не душные, чаще свежие, а несколько ночей было довольно холодных и даже замечены утренние морозы. Число больных значительно уменьшилось; однако надобно думать, что вода здешняя тяжела для употребления и вообще место сие кажется прекрасным [324] только в сравнении с Эриванским, но далеко отстает от мест истинно здоровых: видно, таких и не много в здешнем крае. Трудно поверить, как всякая малость в этом климате действует на здоровье и какую осторожность соблюдать должно для сохранения оного. Безделица, которая бы нисколько не расстроила в России, причиняет здесь вред: заболеть очень легко, но выздоровление идет чрезвычайно медленно.

На запад от лагеря нашего возвышается гора Алагез (Алагез на турецком языке значит Божий глаз), у вершины коего, в нескольких лощинах, и до сего времени держится снег; от подошвы его простирается довольно пространная равнина до р. Абарани, имеющей высокие, каменисто-обрывистые берега. На лавой стороне речки лежит дорога наша к Эчмиадзину (до которого отсюда слишком 35 верст) и поднимается гора Карни-ярех, на скате которой растет мелкий лес. С севера тора Сачлы, из которой вытекает небольшая речка сего же имени, тут же впадающая в Абарань; берега оной при впадении также высоки и круты, как сей последней, и соединение сих двух речек делает фронт наш неприступным. В близком расстоянии от лагеря видны развалины стараго селения Сачлы, мимо коего идет прямая вьючная дорога на Эривань (не более 35 верст), неудобная для прохода артиллерии и тяжестей. Вдали на СЗ виден вход на Судагентскую долину, образуемый сближением гор в этом месте, разделяемых только протоком речки.

Вот коротенький взгляд (самому мне наскучивший) на воздух, воду и землю, которыми я дышал, [325] пользовался и проходил. Я не хотел надоедать вам метеорологическими наблюдениями я топографическими описаниями, а желал сказать, где я был и что было со мною. Кажется, скоро начнутся решительные военные действия. Что тогда будет — не знаю, но я желал бы, чтоб закат солнца догонял восхождение я восхождение мигом следовало за закатом, до тех шор, пока не возвратится ко мне прежнее счастье. Тогда, дорожа каждою минутою, скажу я: стой солнце! Если же мне определено не видать людей, для меня драгоценных и которым я тоже дорог, то чем скорее достигну я вечной квартиры, тем лучше.

Больше счастливый боится,
Чем несчастный — умереть.

В августе прошлого года дело мое уже приняло дурной оборот, и после того, какое множество случаев имел я хорошо узнать себя, во многих отношениях, не удалось, однако, настоящим образом испытать, сохраню ли присутствие духа, когда со всех сторон засвистят мимо меня пули, начнут валиться раненые я когда придется лицом к лицу столкнуться с смертью. До сих пор я не имел причины быть недоволен собою, но это может быть оттого, что не видал еще настоящей опасности. Если б я совершенно был лишен надежды, то не трудно было бы не дорожить жизнию и может быть я бы радовался даже, если б нашел свое; но теперь желал бы очень уцелеть, если не для себя, то для других. Впрочем, для всякого человека не смерть ужасна, но мучения, ей предшествующие, а я тем более боюсь их, что [326] физические силы мои едва ли позволят терпеливо переносить операции медиков, и я охотнее соглашусь подвернуться под ядро, так, чтоб не успеть и ахнуть, нежели заводить короткое знакомство с их ножами. Не в гнев Ивану Яковлевичу Руссо, который утверждает, что душевные болезни труднее переносятся, я скажу, что в отношении к исцелению немощей я надеюсь со своею душою скорее сладить, нежели с телом. Не оттого ли, что это лечение зависит более от меня, нежели от других и что при оном нужна не помощь, а иногда только содействие посторонних?

14 августа

Орудий заряженных строй
Стоял с готовыми громами;
Стрелки, припав к ним головами.
Дремали — и под их рукой
Фитиль курился роковой.

Жуковский

Опустившись с Безобдала, дорога уже небезопасна: шайки разбойников, убегая встречи с войсками, наскакивают на проезжающих в малом количестве, и несколько Маркитантов пострадали за то, что решались ездить одни. На Баш-Абаране бродят толпы куртинцев, но и эти не осмеливались там нападать на транспорты, следующие с прикрытием, а один раз тоже разграбили и перебили грузин, возвращающихся из Эчмиадзина, и с тех пор никто напускается на авось, а ожидают отправления военных команд.

От теперешнего лагеря нашего до равнины Эчмиадзинской нет ни малейшего ручейка, и хотя [327] дорога идет близ р. Абарани, но каменистые берега оной так высоки и обрывисты, что с большим затруднением, и то не везде, можно спуститься вниз, а ;в камнях скрываются иногда засады, с которыми случались незначительные перестрелки. Дома, говорят, станы помогают, а потому и наши противники, находясь ближе к домам своим, оказывают более смелости и осмелились даже на этом переходе сделать нападение на роту, следующую с провиантом, но проба была неудачна.

Для защиты монастыря и больных, в оном находящихся, оставлены там 5 легких орудий и батальон пехоты, который через несколько дней сменяют, дабы те изнурять людей, долго держа их в таком месте, оде жар несравненно сильнее здешнего, а пользуясь такими переходами батальонов, перевозят в Эчмиадзин сено для продовольствия лошадей при будущей осаде, а оттуда доставляют выздоравливающих. Транспорты сии составляются повозок из 150 и, растягиваясь по неудобной дороге, разделяют силы защищающих. 31 июля батальон выступил из монастыря и переночевал верстах в 15-тн, на другой день с рассветом пустился далее. При подъеме на первое возвышение замечены в тылу, на другой стороне реки, по дороге от Сардарабада, густые колонны пехоты, а в то же время казаки дали знать, что с правой стороны от Эривани показывается значительное количество конницы. Приготовясь к надлежащему отпору, батальон продолжал следование. В скором времени куртинцы усеяли окрестные высоты и, обозрев положение, с криком понеслись на арьергард и цепь [328] стрелков, рассыпанную по всему протяжению правого фаса, но, встреченные сильным ружейным огнем, удержали стремление свое и отдалились к возвышенностям. Беспрестанно возобновляли они нападения свои и беспрестанно были отражаемы. Быстро и решительно пользовались местностию стрелки наши; смело и хладнокровно поджидали они наездников на самый верный выстрел и долго ниспровергали намерение их явиться впереди и замедлить ход наших — отдалившиеся горы представили, наконец, куртинцам возможность, обскакавши вне выстрелов, стать на пути наших; но и сие движение не увенчалось ожидаемым успехом: авангард отбрасывал их далее и далее, по мере приближения своего, а равно и покушения кидавшихся на левый фас обоза были также неудачны. Между тем пехота неприятельская настигала наших, а подоспевшие уже 4 орудия, устрашаемые удачным действием артиллерии нашей, не приближаясь на картечный выстрел, действовали ядрами, из которых многие падали среди обоза; но, соблюдая в оном порядок, батальон продолжал идти под пушечными выстрелами и, ведя беспрерывную перестрелку с кавалерией, до того места, где гора Карни-ярех мысом примыкает к дороге. Тут куртинцы прекратили атаки, продолжавшиеся от 5 часов утра до 11 и потянулись к пехоте своей, которая, зажегши степь, свернула к селению, на берегу Абарани лежащему.

Полагаю самым меньшим числом персиян было до 4 тысяч; наших же действовало оружием менее 550 чел. У нас ранено два рядовых и один получил [329] легкую контузию от ядра; со стороны же неприятельской урон можно полагать до 50 чел.

Офицеры и солдаты действовали прекрасно. Севастопольского полка священник Тимофей Мокрицкий, находившийся в сем деле, разъезжал в цепи стрелков и увещаниями, а более примером своим, поддерживал мужество воинов; но, рассматривая обстоятельства сего дела, нельзя не заметить, что батальон сохранением своим более обязан мужеству и похвальным распоряжениям командующего оным майора Дрешерна.

После того мы узнали, что в окрестности Эчмиадзина прибыл наследник персидского престола Аббас-Мирза с многочисленною армиею, и с тех пор ежедневно видим зарево и пламя от сжигаемой травы: дым стелется по горам и даже ощутителен в нашем лагере. Колонны персиян бродят под Алагезом, и 10-го сего месяца толпы кавалерии явились верстах в 3-х от нас, на противоположном берегу раки. Казаки понеслись к ним и хотя в непродолжительной схватке убили у них несколько человек и в том числе одного куртинца, владетеля трех деревень, но они все еще держались. Когда же показалась пехота наша, то храбрость наездников остыла, и они начали отступать. Проводя их несколько верст, возвратились обратно, потому что каменистая дорога воспрепятствовала дальнейшему ходу артиллерии, без которой нельзя было сделать нападения на огромный лагерь их, расположенный близ с. Ушагана, на правой стороне р. Абарани, имеющей в сем месте берега отлогие, представляющие удобную переправу на нашу эчмиадзинскую дорогу; воспользовавшись сим [330] случаем, генерал Красовский подошел с пехотою ближе и осматривал неприятельский лагерь.

Вчера с восходом солнца замечено, что неприятель окружил и намеревался сделать нападение со всех сторон на лагерь; но готовность наша разрушила замысловатые его предположения, а несколько пушечных выстрелов рассеяли лихих всадников азиатских. В это же время персияне думали остановить две роты с орудием, провожавшие тифлисского военного губернатора, генерал-адъютанта Сипягина, едущего в наш отряд; но и там их не хуже приняли и принудили проворнее убираться в горы. После обеда генерал Красовский с двумя батальонами и частию артиллерии разогнал толпы, оставшиеся в виду лагеря. Впрочем, этот день стоил нам нескольких казаков. Сегодня они тоже гуляют по возвышенностям, но смелость их и проворство коней уже известны — за ними не угонишься. Дня через четыре должна прийти осадная артиллерия, и скоро они должны будут на что-нибудь решиться. Посмотрим, что тогда предпримут.

[...] августа. Мон. Эчмиадзин

В последние дни пребывания в Джангили, почти ежедневно, видели на противном берегу реки толпы неприятелей: отважнейшие из них в малом числе подъезжали довольно близко к передовым постам нашим, заманивая казаков на засады, скрываемые в лощинах. Вообще заметно было сильно желание их вступить в сражение, но не доставало мужества решительно напасть, и подвиги сих удальцов окончились тем, что они, наконец, и тут зажгли траву. Однако задымить нас не удалось им — ветер был [331] противный; ночью же огонь, перебегая по сухой траве, представлял прекрасное освещение, напоминавшее... опять за воспоминания! Отделаюсь ли я когда-нибудь от этих воспоминаний? Может быть, легче было бы жить на свете, если б вместе с несчастием приходило и совершенное забвение минувшего. Как жаль, что история Астельфа не повторяется в существенном мире!

16-го числа 1-й батальон нашего полка (Второй батальон с последних чисел июля находится в монастыре для караула и выдерживал атаку персиян, пробовавших взять Эчмиадзин), один бат. Крымского, 40-й егерский полк, сот 5 казаков, 4 орудия батарейной роты, 6 легкой и 2 казачьей артиллерии, так, что весь отряд составлял тысячи три, вышли из лагеря к Эчмиадзину и остановились ночевать, не доходя до с. Аштарак. На другой день с рассветом пошли далее и, поровнившись с упомянутым селением, увидели значительное количество куртинцев, но цель наша была доставить помощь и продовольствие в монастырь, а обозы, связывая движение, не позволяли гоняться за неприятелем, и он оставлен в покое. Взойдя на высоты, откуда открываются отлогие берега Абарани, о которых я говорил прежде, можно было обозреть положение персиян: высокий курган, стоящий за рекою близ с. Ушагана и командующий дорогою на довольное расстояние, был покрыт палатками их; на оном и по берегу устроены каменные завалы; а несколько далее к садам Кизиль-тамура виднелся главный лагерь. Противники были уже на нашей стороне и, пользуясь волнистым местоположением, прикрывались высотами, по [332] которым рассыпались. Прежде всего показалась кавалерия на правом фланге нашем, фальконеты на верблюдах взвезены на возвышенность и, после небольшой ружейной перестрелки, открыли огонь по транспорту нашему и колоннам, оный прикрывающим. Действие казачьих орудий не могло обить их с выгодной позиции. Стрелкам 40-го егерского полка приказано исполнить сие. Ура, крикнули они, бегом пустились на довольно значительную крутизну — и снялась батарея, и рассыпалось прикрытие, и наши овладели местом.

Далеко впереди перебиралась конница через дорогу с правого на левый бок наш и кажется почитала себя безопасною; но батарейные достали их: быстрота заменила медленность; каждый в резвости коня искал опасение; однако некоторые вернулись, желая подобрать тела друзей и товарищей, перенесенных уже на крылях смерти в жилище Гурий. До сих пор все похоже было на шутку, но движения войск неприятельских показывали, что скоро наступят минуты серьезные для обеих сторон. Спешенные всадники занимали боковые высоты; конница располагалась за скатами оных и по лощинам, к реке идущим; часть артиллерии свезена к переправе, а на возвышенностях, чрез которые лежал путь нам, стояли три линии пехоты. Несоразмерность сил была так велика, что нам, совершенно окруженным, оставалось последнее отчаянное средство — пробивать себе дорогу. Обоз наш протягивался версты на 1 1/2, а разделяя силы наши, чрезвычайно ослаблял оные; сильный пушечный огонь начался, когда мы пошли мимо кургана: ядры, гранаты (и даже несколько бомб) [333] полетели на нас. Часть выстрелов была направлена на стрелков, другая на колонны, а возвышенность батареи спасала оную от нашей артиллерии. Церемониальный марш этот был довольно тяжел, но, обозревая окрестности и соображая оные с положением неприятеля, надобно было ожидать, что впереди будет еще невыгоднее. Об маневрах нельзя было думать; огромные камни, ужасные спуски не позволяли свернуть с дороги, которая сама по себе и в свободное время с трудом проходима. Всякий видел это, видел также какое оружие нужно употребить, чтоб сбить многочисленный строй пехоты, нас ожидающей,— и на походе прикреплял оное к ружью своему. Не помог персиянам отлично поддерживаемый ими батальн. огонь; пуля дура, штык молодец — и дорога наша. Собрались расстроенные ряды противников, надвинули уже на арьергард наш и заднюю часть стрелков правой цепи, а всадники кинулись на стрелков левой стороны; артиллерия же располагалась так, что несколько орудий действовали по протяжению стрелковых цепей, а несколько по обозу и колоннам, рикошеты продольных выстрелов сих, повторяемых с чрезвычайною скоростию, падали даже впереди всего отряда, а картечь и град нуль осыпали охраняющих хвост оного. Сначала довольно долго пыли видны войска неприятельские, ожидавшие нас на вершинках, в стороне от дороги; далее, конные толпы стали обгонять нас и, спешиваясь, производили ружейную пальбу; сарвазы же (Сарвазами называются солдаты регулярной пехоту) и конница продолжали нападения свои. Запальчивы были натиски [334] их, батальный огонь не удерживал стремления; даже рассыпаемые картечными выстрелами, они вновь устраивались, и егеря более 10 раз принуждены были опрокидывать их холодным оружием. Жестокая борьба сия длилась уже часов восемь; солдаты наши, изнуренные зноем и еще более жаждою, приметно ослабевали; не было ни капли воды, чтоб оживить несколько силы. Растягивающий[ся] обоз, ломающиеся и подбиваемые повозки до чрезвычайности замедляли шествие. В арьергарде начинал оказываться недостаток в патронах, и 40-й полк сменен батальоном Крымского и двумя ротами 39-го егерского; подходя к речке в равнину, стрелкам приказано соединиться с колоннами, но утомленные не могли оторваться от воды. Тут надобно было ожидать, что неприятель, которого усилия верстах на 12 были безуспешны, попробует ударить в последний раз с новым остервенением — так и случилось. Из садов монастыря Рипсимы показалась конница; люди свежие бросились на едва движущихся — и началась сеча. Здесь, на трех верстах, мы потеряли гораздо более, нежели в продолжение веет дела, где горсть русских в течение 10 часов удерживала более 10 тысяч регулярной пехоты и тысяч 16 куртинцев при 25 орудиях.

Думаю, что ужасное сражение это (Кончилось бы с меньшим несравненно уроном, если б в последнем напоре не прекратились действия нашей артиллерии, у которой не осталось ни одного картечного выстрела, и из монастыря ранее выслали небольшое подкрепление, которое опоздало несколько.

Надобно сказать, что 17 августа есть день славы [335] 40-го полка. Нельзя довольно похвалить мужество начальников и храбрость нижних чинов. Персияне в сем деле потеряли убитыми и ранеными более 3 тыс. (Известия о потере персиян собраны армянами, которых Архиерей здешний Нерсес посылал в разные места, и подтверждены впоследствии русскими, выбежавшими из Эривани) и несколько знатных чиновников, с нашей же стороны ранен более 300 рядовых].

Генерал Красовский получил сильную контузию в руку с повреждением кости. До сих пар я душою уважал его, как благодетеля своего; здесь удивлялся ему, как воину. Сраженные! Мир праху вашему.

1 сентября

Тому, кто пил на свете горе,
Кончина — не велико зло.

...Я никогда не заметал в себе той несчастной боязливости, которая, преждевременно увеличивая безделицы, заставляет трепетать при одном помышлении

о возможности погибнуть, но не знал до какой степени удержится мое хладнокровие и тем более желал видеть себя в минуты настоящей опасности. Рассмотрим, какие чувства наполняли душу мою в сражении 17 августа.

Не имея верных сведений ни о числе неприятеля, ни о положении его, я не ожидал, чтобы могло произойти что-нибудь важное между нами, но, осмотревши приготовления его и боевой порядок, увидел, что нам нелегко будет отделяться и даже питать надежду на избавление; можно было потому только, что персияне предстояли нам, а не европейские войска, которые, без сомнения, не пропускали [336] бы возможности живьем забрать всех. Нас встретили пулями: близко летели они, но не слишком часто и еще нечего было пугаться; страшный гром артиллерии с кургана показал, что игра сия невыгодно кончится для многих и вместе с тем пробудил во мне не боязнь, но желание уцелеть. Опасаясь тяжелых ран более смерти, я думал прежде, что гул ядра не должен быть так неприятен, как жалобный напев пули, потому именно, что первое чаще вырывает жизнь без мучений; однако оказалось противное: о пулях и забыл я, когда заметали бомбы, захлопали гранаты и зашумели ядры. Впрочем, смело скажу, что я был очень покоен, сердце нисколько не билось сильнее; я не кланялся сим посланникам разрушения, зная, что поклоны не умилостивят их, и голова шевелилась немного только от тех, которые слишком близко пролетали. Будучи уверен, что нельзя избегнуть предназначения и увернуться от гибели, я поручил себя воле небес и не томился ожиданием суженого. И небеса сохранили меня.

Сильно действовала артиллерия неприятельская, но битва сия и по всем отношениям может быть причислена к битвам жестоким; особенно взявши во внимание несоразмерность сражающихся сил и положение паше. В один этот день мне удалось видеть все ужасы браней: огнестрельные орудия всякого рода, даже неупотребляемые в Европе, были обращены на нас, но истребление, ими производимое, не могло сравняться с тем, когда на изнуренных воинов наших бросились свежие толпы наездников, когда в ручной вступили бой и засверкали в глазах наших кинжалы их и засвистали над головами сабли. [337] Много ужасного было в схватке сей; обстоятельства заставляли меня несколько раз вблизи смотреть на суровые лица свирепых куртинцев, покрытых пылью, потом и кровью; но в это время какая-то уверенность, что буду сохранен, не оставляла меня ни на минуту. Еще до вступления в дело я чувствовал большую слабость; в продолжение сражения зной и жажда довели усталость мою до истощения и задолго до начатия сечи я опасался уже, чтоб не пришлось идти в обоз; но десница всевышнего подкрепила силы мои. Он отдалил от меня страх и невредимо извел из величайших опасностей. Ему единому слава и благодарение вовеки.