Глава 1.
Доброта неисчерпаемая
(Екатерина Ивановна Трубецкая)
За свою короткую 54-летнюю жизнь Екатерина Ивановна Трубецкая сменила несколько званий: графиня — по отцу, княгиня — по мужу, жена государственного преступника — по воле монаршей. Решение Катерины Трубецкой следовать за осужденным на сибирскую каторгу мужем вызвало настоящую бурю — не только в доме ее родителей, но и родителей мужа и, конечно, в свете и придворных кругах.
Эта буря никак не волновала Екатерину Ивановну.
Приняв свое «невиданное» для ее круга решение, сразу же начала действовать. Через чиновников, которые были в подчинении ее отца, она узнавала все, что происходило за стенами Петропавловки.
Узнала и о дне отправления Сергея Трубецкого в Сибирь.
Сборы в дорогу были «молниеносными» — она уехала на следующий же день после партии осужденных, в которой был ее муж.
Полосатый шлагбаум петербургской заставы, опустившийся за ее дорожной коляской 24 июля 1826 года, — в прямом, физическом смысле отделил родину, родительский дом, всю ее 25-летнюю жизнь от последующей, сибирской жизни. Навсегда, безвозвратно.
Она никогда больше не увидит добродушные морды львов из мрамора, охраняющих, как считали, и дом, и его обитателей от всяких зол и напастей, не войдет в роскошные сени особняка-дворца на Английской набережной, не взбежит по изящной парадной лестнице и не пройдется по мраморным полам, которые привезла из Рима ее мать Александра Григорьевна, уверенная, что это мраморные плиты из дворца самого Нерона.
Не полюбуется расписанными известными мастерами потолками — особенно своими любимыми в библиотеке. Ничего, ничего этого никогда больше не будет в ее жизни. Только в воспоминаниях. Которые будут медленно стираться — за ненадобностью — во второй, почти равной прежней по годам — ее жизни сибирской.
Историк Шенрок писал о Екатерине Ивановне: «Начертанный в ее сердце девиз: «Все при нести в жертву мужу» — был неколебим. Все просьбы, мольбы матери и родных остались тщетны. Она сама ездила к государю и вымолила себе позволение. Недолго до отъезда она вторично виделась с мужем и на другой же день после его отправки, последовала за ним в сопровождении секретаря своего отца».
***
Секретарь Карл Воше, удобно, будто в мягком будуарном кресле, устроился в углу кареты и, несмотря на толчки и тряску, смешно посапывал, а иногда и постанывал во сне. Каташа с жалостью смотрела на этого, как оказалось, пугливого человека, не посмевшего ослушаться своего господина, графа Лаваля.
— Как странно, непредсказуемо меняется человек, — размышляла княгиня, разглядывая Воше. Умный исполнительный секретарь отца всегда казался ей олицетворением не только французской элегантности, учтивости, но и мужественности. А всего за несколько недель дороги он будто стал ниже ростом, исчезла элегантность, а в глазах появилось просительное, почти жалкое выражение.
— Как у нелюбимой собачки, — определила Каташа.
Но ее доброе сердце тут же оправдало мсье Воше. — Не все мужчины герои. И потом он же секретарь отца, а не Сержа. Но мне... мне он не помощник.
Екатерина Ивановна отвела глаза от спящего Воше и стала смотреть в окошко на безрадостный, уже осенний равнинный пейзаж.
Воспоминания вытеснили постоянные мысли только о беде Сержа. Она вспоминала какие-то смешные или особенно помнившиеся картинки своего детства, игры, проказы, а потом интересные путешествия с родителями по Европе.
Ярко высветилась их поездка с матушкой Александрой Григорьевной в Париж в 1820 году. И Париж, и вся последующая ее жизнь озарилась тогда Сержем. Их встреча, знакомство, конечно же, были предопределены свыше. Ах, эти светоносные дни и месяцы в Париже! Эта непреходящая радость и счастье. Эта свободная любовь с первого взгляда. Его скорое объяснение и предложение связать с ним свою судьбу. Такое Господь дарует немногим!
Каташа вспомнила, как удивлена и смущена была матушка той поспешностью, как она считала, с какой блистательный князь Трубецкой — предмет обожания и тайных воздыханий всех самых красивых светских барышень — просил руки дочери. Каташа улыбнулась — батюшка, граф Лаваль, извещенный письменно матушкой о предложении Сергея Петровича принял его как родного, когда они вернулись из Парижа.
Каташа стала снова вспоминать те «парижские дни», их с Сержем веселые прогулки по Булонскому лесу — в карете и пешком. Поездки в Версаль и на Луару, где они с Сержем, его кузиной княгиней Куракиной и Александрой Григорьевной гостили в замках нескольких светских знакомых и родственников отца.
Екатерина Ивановна даже рассмеялась, вспомнив, как неохотно Серж, тогда жених, отпускал ее на мазурку с великим князем Николаем Павловичем. А рассмеялась потому, что Серж даже не подозревал, какие пошловатые комплименты-намеки делал ей младший брат государя.
— А если бы узнал, вызвал бы его на дуэль? — неизвестно кого спросила Каташа. Она с трудом представила обоих на дуэли: оба высокие, красивые, статные, стройные. Но какие разные! В фигуре, осанке, а главное в глазах великого князя — холодное высокомерие. А глаза Сержа постоянно излучают доброту, мягкость, понимание.
— А еще, — продолжала сравнивать она, — Серж — герой войны, французских походов, о его храбрости рассказывали в свете с восхищением все. А Николай Павлович, всего на шесть лет моложе Сержа, пороха и не нюхал. Интересно, а метко стрелять великий князь, а теперь монарх, умеет? Или только муштровать и парады принимать?
— А та мазурка..., — Каташа теперь будто с мужем говорила. — Я же дочь хозяина бала графа Лаваля и не в моей власти было отказать брату императора Александра I. На горе России стал этот брат императором теперь. Император-палач. Спаси нас всех, Господи, от его жестокости.
Каташа приуныла и чтобы отогнать от себя тяжелые раздумья о страшном человеке, занявшем престол Российский, заставила себя снова вернуться к радостным воспоминаниям.
Ах, каким торжественным, счастливым и радостным было их венчание с Сержем! И почти полгода, пролетевших единым днем, их удивительной, тоже радостной и счастливой близости!
Да, Господь даровал им счастье и большую любовь, которая делалась все больше и нежнее с каждым днем.
Каташа почти физически почувствовала прикосновение ласковых рук Сержа, увидела его глаза, которые счастливо смеялись и говорили ей о любви. Милый, милый друг Серж!
Она так далеко унеслась в воспоминаниях во времени и пространстве, что даже вздрогнула, осознав, что картины прошлого — только счастливые миражи, а унылый пейзаж за окном и подпрыгивающая на ухабах карета, влекущая ее в сибирскую даль, — это реальность.
Это страшная действительность ее теперешней жизни...
***
О невозвратном, редко кому даруемом Провидением прошлом Е.И. Трубецкой кратко и емко рассказал Е.П. Оболенский:
«Ее отец со времени французской революции поселился у нас, женившись на Александре Григорьевне Козицкой. Получил вместе с ее рукою богатое наследие, которое придавало ему тот блеск, в котором роскошь служит только украшением и необходимою принадлежностью высокого образования и изящного вкуса.
Воспитанная среди роскоши, Катерина Ивановна с малолетства видела себя предметом внимания и попечения как отца, который нежно ее любил, так и матери, и прочих родных.
Кажется, в 1820 году она находилась в Париже с матерью, когда князь Сергей Петрович Трубецкой приехал туда же, провожая больную свою двоюродную сестру княжну Куракину. Познакомившись с графиней Лаваль, он скоро... предложил ей руку и сердце, и таким образом устроилась их судьба. Которая впоследствии так резко очертила высокий характер Катерины Ивановны и среди всех превратностей судьбы устроила их семейное счастье на таких прочных основаниях, которых ничто не могло поколебать впоследствии».
Граф Лаваль без колебаний дал согласие на этот брак своей юной дочери с 30-летним князем Трубецким — из рода древнего, знатного, богатого. И сам Сергей Петрович жених завидный, образованный, один из героев Отечественной войны 1812 г., участник Бородинского сражения и заграничных походов. Награжден орденами Анны 4 степени, Владимира 4 степени, прусским орденом «За заслуги» и Кульмским крестом. Обласкан государем. Имея чин полковника, служил штаб-офицером 4-го пехотного корпуса.
К великой печали графа Лаваля, С.П. Трубецкой оказался замешанным в «деле 14 декабря». И хотя был избран диктатором выступления, на Сенатскую площадь не явился и участия в восстании не принимал, Верховным уголовным судом был приговорен к «каторжную работу вечно», причислен к государственным преступникам 1 разряда. Екатерина Ивановна, узнав, что мужу «дарована» жизнь и из Петропавловской крепости его отправят в Сибирь, принялась хлопотать о свидании с Сергеем Петровичем.
Только в мае 1826 года Екатерине Ивановне было разрешено свидание с мужем. После полугодичных хлопот, просьб, молений.
В своих записках С.П. Трубецкой описывает это свидание: «В понедельник на Святой неделе я имел неожиданное счастье обнять мою жену. Нелегко изобразить чувства наши при этом свидании. Казалось, все несчастия были забыты. Все лишения, все страдания, все беспокойства исчезли. Добрый верный друг мой — она ожидала с твердостию всего худшего для меня, но давно уже решилась, если только я останусь жив, разделить участь мою с ней, и не показала ни малейшей слабости.
Она молилась, чтобы Бог сохранил мою жизнь и дал мне силы перенести с твердостию теперешнее и будущее положение мое.
Наше свидание было подобно свиданию моему с сестрой, в присутствии коменданта, который, как будто для того, чтобы дать нам более свободы, притворился спящим в своих креслах.
До сих пор я не имел никакой надежды увидать когда-нибудь жену мою. Но это свидание за ставило меня надеяться, что мы опять будем когда-нибудь вместе. И поэтому, может быть, час разлуки не так показался мне тягостным, как должно было ожидать. Воспоминание о проведенных вместе часах сладостно занимали меня многие дни.
Я благодарил Бога от глубины души за то, что Он милостию Своей так поддержал ее и в чувствах внутренних, и в наружном виде. Ничего отчаянного, убитого не было ни на лице, ни в одежде. Во всем соблюдено пристойное достоинство.
Вид ее и разговор с нею укрепили во мне упование в Бога, и я с тех пор покорился воле Провидения, предавшись всеми моими чувствами, с полною искренностию, всему, что Ему угодно будет мне послать в будущности».
Как известно, Екатерину Ивановну Трубецкую и сразу за ней приехавшую в Сибирь М.Н. Волконскую, поэт А.Н. Некрасов сделал героинями своей поэмы «Русские женщины». Широко известная в середине и конце XIX века и особенно в России социалистической, эта поэма нынче почти забыта. Хорошо было бы познакомиться с ней современному молодому читателю.
***
Она была первой. Первой обратилась к Николаю I с просьбой разрешить следовать за мужем в изгнание. Первой из 11 отправилась в Сибирь. Первой проложила «сибирский путь».
Именно на нее — первую — обрушилась самая большая «порция» жестокой непримиримости нового монарха к его «друзьям по 14 декабря».
Ей первой было суждено открыть мучительное «шествие» декабристских идеальных жен, которые так походили на древних своих предшественниц — русских святых благоверных княгинь.
А.Е. Розен писал в своих мемуарах о Екатерине Ивановне: «Женщина с меньшей твердостью стала бы колебаться, условливаться, замедлять дело переписками с Петербургом и тем удержала бы других жен от дальнейшего напрасного путешествия. Как бы то ни было, не уменьшая достоинств других наших жен, разделявших заточение и изгнание мужей, должен сказать положительно, что княгиня Трубецкая первая проложила путь, не только дальний, неизвестный, но и весьма трудный, потому что от правительства дано было повеление отклонять ее всячески от намерения соединиться с мужем».
Розен несколько смягчил цель, которую преследовал монарх Николай I. На Е.И. Трубецкой был опробован тайный циркуляр, предписывавший всеми мерами преграждать проникновение в Сибирь декабристским женам.
То есть Трубецкая должна была «закрыть» тот сибирский путь, который она же и открыла.
А выполнить эту неблаговидную миссию должен был помочь иркутский губернатор И.Б. Цейдлер.
Приехав в Иркутск, Е.И. Трубецкая сразу же обратилась к нему за разрешением следовать дальше. В ответ Цейдлер стал настойчиво убеждать ее вернуться обратно.
Он выполнял нигде не опубликованную инструкцию, которую по воле монарха выработал петербургский секретный комитет.
В нем было 4 главных пункта:
1. Жена, следующая за своим мужем, теряет прежнее звание и признается женой ссыльно-каторжного.
2. Дети, что родятся в Сибири, поступят в заводские крестьяне.
3. Ни денежных сумм, ни вещей многоценных взять с собой не дозволяется.
4. Отъездом в Нерчинский край уничтожается право на крепостных людей, с ними прибывших.
К этим жесточайшим мерам Николай I добавил личные «ограничительные правила», которые еще больше усугубляли и делали бесправным положение жен декабристов в случае смерти мужей.
Екатерина Ивановна подписала все эти документы и снова просила отправить ее дальше. Так началась полугодовая борьба, чтобы не сказать битва Трубецкой с Цейдлером, а по сути — с монархом, волю которого губернатор беспрекословно выполнял. Много этапов и периодов было в этой битве. Цейдлер менял тактику и тон разговора с Екатериной Ивановной, запугивания и устрашения сменяли беседы почти отеческого характера. Он сказывался больным и неделями не принимал княгиню. Он не отвечал на ее письменные прошения и не отправлял ее прошений в Петербург, уверяя, что это в Петербурге медлят с ответом.
Когда же принял Трубецкую «после долгой болезни», сообщил, что ей придется отправиться дальше вместе с каторжниками под конвоем и добавил, что из 500 отправляемых человек до места доходят не более трети.
Остальные погибают в пути. Но и это не остановило Екатерину Ивановну. И тогда случилось неожиданное: высокомерный, бескомпромиссно жестокий губернатор куда-то исчез. Перед княгиней Трубецкой стоял пожилой, все понимающий и сочувствующий ей человек во фраке, с глазами, полными сострадания, в которых стояли слезы, и торопливо говорил:
— Княгиня, голубушка, вы поедете, конечно, поедете...
Монаршие циркуляры, «ограничительные меры» и необходимость выполнить жестокосердные государевы установления повергла ниц эта хрупкая, но невиданно мужественная и преданная своему мужу княгиня. За эти полгода он так хорошо узнал ее чистую светлую душу, что, наверное, если бы позволяли его статус и светские приличия, он стал бы перед ней на колени и низко поклонился бы. И, видимо, встреча и такое нелегкое знакомство с княгиней Трубецкой остались самым прекрасным воспоминанием в его отданной государю и отечеству службе. И еще, наверно, как дорогую реликвию хранил И.Б. Цейдлер прошение к нему Екатерины Ивановны. Оно интересно и нам, потомкам этой великой женщины:
«Милостивый государь Иван Богданович!
Уже известно Вашему превосходительству желание мое разделить участь несчастного моего мужа, но, заметив, что Ваше превосходительство все старания употребляло на то, чтобы отвратить меня от такого намерения, нужным считаю письменно изложить Вам причины, препятствующие мне согласиться с вашим мнением.
Со времени отправления мужа моего в Нерчинские рудники я прожила здесь три месяца в ожидании покрытия моря.
Чувство любви к Другу (именно к Другу с большой буквы, а не просто мужу. — В.К.) заставило меня с величайшим нетерпением желать соединиться с ним. Но со всем тем я старалась хладно рассмотреть свое положение и рассуждала сама с собою о том, что мне предстояло выбирать.
Оставляя мужа, с которым я пять лет была счастлива, возвратиться в Россию и жить там во всяком внешнем удовольствии, но с убитой душой, или из любви к нему, отказавшись от всех благ мира с чистой и спокойной совестью, добровольно предать себя унижению, бедности и всем неисчислимым трудностям горестного его положения и в надежде, что, разделяя все его страдания, могу иногда любовью своею хоть мало скорбь его облегчить?
Строго испытав себя и удостоверившись, что силы мои душевные и телесные никак бы не позволили мне избрать первое. А ко второму сердце сильно влечет меня».
Есть в этом прошении Трубецкой к Цейдлеру от 15 января 1827 г. изложение еще одной важной причины, которая объясняет ее стремление соединиться с мужем-каторжанином. И эта причина безраздельно соединяет ее (как и других жен декабристов) с ее древнерусскими предшественницами — великими русскими княгинями.
Екатерине Ивановне Трубецкой — единственной из 11 ее подруг — удалось мудро и просто объяснить глубинные, внутренние мотивы своего поступка:
«Но если б чувства мои к мужу не были таковы, есть причины еще важнее, которые принудили бы меня решиться на сие.
Церковь наша почитает брак таинством, и союз брачный ничто не сильно разорвать. Жена должна делить участь своего мужа всегда — и в счастии и в несчастии.
И никакое обстоятельство не может служить ей поводом к неисполнению священнейшей для нее обязанности.
Страдание приучает думать о смерти. Часто и живо представляется глазам моим тот час, когда, освободясь от здешней жизни, предстану перед великим Судьею мира и должна буду отвечать ему в делах своих, когда увижу, как венцом Спаситель воздаст за претерпенное на земле. Именно его ради, и вместе весь ужас положения несчастных душ, променявших Царствие Небесное на проходящий блеск и суетные радости земного мира».
Иван Борисович Цейдлер, втайне искренне жалея и сопереживая Трубецкой, безусловно, был поражен духовной зрелостью 25-летней княгини, глубиной и цельностью ее натуры. Без комментария он отправил письмо Екатерины Ивановны генерал-губернатору Восточной Сибири Лавинскому, коротко сообщив: «По получении письма я ей сделал письменный отзыв с прописанием всех тех пунктов, которые к женам преступников относятся... Выдав Трубецкой прогоны, разрешил выезд ее, и она отправилась за Байкал сего 20 января с прислугою из вольнонаемного человека и девушки».
***
Из «Записок» Е.П. Оболенского известны тайные «шаги» Екатерины Ивановны в пору ее «иркутского сидения»:
«Вопреки всем полицейским мерам, скоро дошла весть, что княгиня Трубецкая приехала в Иркутск. Нельзя было сомневаться в верности известия, потому что никто не знал в Усолье о существовании княгини и потому выдумать известие о ее прибытии было невозможно...
Один из местных жителей помог связаться с Трубецкой первым восьмерым декабристам-каторжникам».
Оболенский продолжает рассказ: «Он верно исполнил поручение — и через два дня принес письмо от княгини Трубецкой, которая уведомляла о своем прибытии, доставила успокоительные известия о родных и обещала вторичное письмо.
Письмо вскоре было получено, и мы нашли в нем пятьсот рублей, коими княгиня делилась с нами. Тогда же предложила она нам написать к родным, с обещанием доставить наше письмо... Случай благоприятный был драгоценен для нас, и мы им воспользовались, сердечно благодаря Катерину Ивановну за ее дружеское внимание».
Сергея Петровича впервые в Сибири Трубецкая увидела только перед отправкой восьмерых осужденных из Усолья еще дальше — в Нерчинские рудники, их всех собрали в Иркутске перед отправкой за Байкал.
«Но начальство, — рассказывал Оболенский, — не хотело допускать этого свидания и торопило нас к отъезду. Мы медлили, сколько могли, но, наконец, принуждены были сесть в назначенные нам повозки. Лошади тронулись. В это время я вижу Катерину Ивановну, которая приехала на извозчике и успела соскочить и закричать мужу. В мгновение ока Сергей Петрович соскочил с по возки и был в объятиях жены.
Долго продолжалось это объятие, слезы текли из глаз обоих. Полицмейстер суетился около них, прося их расстаться друг с другом. Напрасны были его просьбы.
Его слова касались их слуха, но смысл их для них был непонятен. Наконец, однако ж, последнее «прости» было сказано».
«Чтобы еще более оценить величину подвига Трубецкой... надо помнить, что все это происходило в 20-х годах, когда Сибирь представлялась издали каким-то мрачным, ледяным адом, от куда, как с того света, возврат был невозможен и где царствовал произвол», — писал Н.А. Белоголовый.
***
Приехав в Благодатский рудник, Екатерина Ивановна первым делом направилась к тюрьме, вернее к забору, огораживающему тюрьму. Она долго вглядывалась в тех, кто был на тюремном дворе и, наконец, с трудом узнала мужа. Блистательный Серж Трубецкой, князь, герой Отечественной войны и гордость древнего рода Трубецких был в коротком оборванном тулупчике, который он подпоясал какой-то грязной веревкой, в кандалах, обросший спутанными волосами и бородой. Это так потрясло Екатерину Ивановну, мужественно продержавшуюся целое полугодие на нравственной пытке, что она прямо у забора упала в обморок.
Через несколько дней в Благодатск прибыла М.Н. Волконская.
Е.П. Оболенский с благодарностью и восхищением писал о них:
«С их прибытием и связь наша с родными и близкими сердцу получила то начало, которое уже потом не прекращалось. Их родственной почтительности доставлять родным нашим те известия, которые могли их утешить при совершенной неизвестности о нашей участи.
Но как исчислить все то, чем мы им обязаны в продолжение стольких лет, которые ими посвящены были попечению о своих мужьях, — а вместе с ними и об нас?»
***
Сохранилось несколько описаний внешнего облика Катерины Ивановны Трубецкой, сделанных в разное время и разными людьми — и ее подругами по сибирскому изгнанию, и декабристами, и местными жителями.
Хочется привести некоторые, ибо каждое описание высвечивает все новые свойства этой удивительной женщины.
Н.А. Белоголовый (он тогда был подростком):
«Она была небольшого роста, с приятными чертами лица и большими кроткими глазами. И иного отзыва о ней не слыхал, как вот, что это была олицетворенная доброта, окруженная обожанием не только своих товарищей по ссылке, но и всего оёкского населения, находившего всегда у нее помощь словом и делом».
Е.П. Оболенский:
«Екатерина Ивановна Трубецкая не была хороша лицом, но тем не менее могла всякого обворожить своим добрым характером, приятным голосом и умною, плавною речью. Она была образованна, начитанна и приобрела много научных сведений во время своего пребывания за границей.
Немалое значение в образовательном отношении оказало на нее знакомство с представителями европейской дипломатии, которые бывали в доме ее отца, графа Лаваля. Граф жил в прекрасном доме на Английской набережной, устраивал пышные пиры для членов царской фамилии, а по средам в его салон собирался дипломатический корпус и весь петербургский бомонд».
А вот какой видела ее Волконская:
«Каташа была нетребовательна и всем довольствовалась, хотя выросла в Петербурге, в великолепном доме Лаваля, где ходила по мраморным плитам, принадлежавшим Нерону и приобретенным ее матерью в Риме. Но она любила светские разговоры, была тонкого и острого ума, имела характер мягкий и приятный».
А.Е. Розен, не скрывая своего восхищения, рассказывает о Каташе так:
«Не уменьшая достоинств других наших жен, разделявших заточение и изгнание мужей, должен сказать положительно, что княгиня Трубецкая первая проложила путь, не только дальний, неизвестный, но и весьма трудный, потому что от правительства дано было повеление отклонить ее всячески от намерения соединиться с мужем.
Екатерина Ивановна Трубецкая была не красива лицом, не стройна, среднего роста, но когда заговорит, — так что твоя краса и глаза, — просто обворожит спокойным, приятным голосом и плавною, умною и доброю речью, так все слушал бы ее. Голос и речь был отпечатком доброго сердца и очень образованного ума — от разборчивого чтения, от путешествий и пребывания в чужих краях, от сближения со знаменитостями дипломатии».
***
Екатерина Ивановна вместе с Волконской сняли крошечную избушку, крытую дранью, с холодными сенями и двумя маленькими подслеповатыми окошками на улицу. О размерах этого их постпетербургского «дворца» поведала Волконская: если лечь головой к стене, ноги упираются в дверь. Зато в их жилище был избыток свежего воздуха: между венцами и бревнами зияли такие щели, что зимой волосы женщин примерзали к бревнам.
Почти год, проведенный в Нерчинске княгинями — «пионерками», был настолько тяжелым, казалось, выше их человеческих возможностей, что остальные годы каторги в Чите и Петровском заводе показались им и не такими уж страшными.
Прежде всего обе женщины очутились лицом к лицу с неведомой им прежде проблемой скудости средств, а потом и почти полным их отсутствием, ибо по монаршему произволению, родственникам запрещалось посылать им деньги и продукты. Лишь очень небольшая сумма выделалась на ежемесячное пропитание, и та находилась в ведении коменданта...
Мария Волконская вспоминает, что и эти скудные средства они тратили на еду — но не для себя, а для мужей. Причем не только на своих, но и еще на шестерых их товарищей (в Благодатском руднике в тот 1827 год отбывали каторгу декабристы Е.П. Оболенский, А.З. Муравьев, В.Л. Давыдов, братья Андрей Иванович и Петр Иванович Борисовы, А.И. Якубович).
Обе женщины отказывали себе во всем. Волконская рассказала в мемуарах, что наступило время, когда стало особенно трудно: «У Каташи не осталось больше ничего. Мы ограничили свою пищу: суп и каша — вот наш обеденный стол. Ужин отменялся. Каташа, привыкшая к изысканной кухне отца, ела кусок черного хлеба и запивала его квасом».
В Благодатском Каташа вынуждена была ходить в старых ботинках в стужу, потому что из своих роскошных зимних сапог сшила — сама — шапочку для одного из декабристов, который отчаянно мерз в руднике.
И в то же время — «как сейчас вижу перед собой Каташу с поваренной книгой в руках, готовящую для них (декабристов) кушанья и подливы» — пишет Волконская.
Однажды за «квасным» ужином Трубецкую застал один из сторожей тюрьмы и так несказанно удивился ее «разносолам», что сказал об этом Сергею Петровичу. Только тогда узники узнали о крайне стесненном положении княгинь, и можно только представить, какую нежность и восторг вызвали мужество и самоотвержение женщин в их сердцах.
Все дружно отказались от обедов, а тюремные солдаты, не менее своих поднадзорных восхитившиеся добротой «барынь», предложили свои услуги — стали сами готовить еду для узников.
Но не только о пище для своих страдальцев заботились княгини, еще год назад не ведавшие, как обходиться без горничных и прислуги в самых элементарных бытовых и житейских делах. В Нерчинске они, опять же экономя на себе и своих нуждах, покупали ткани и — как могли — шили одежду «для своих». Не только мужья, но все восемь узников-декабристов, стали их семьей.
И у всех восьми, работавших в тесном, грязном забое, быстро рвалась и изнашивалась одежда. И все восемь — бывших великосветских мужчин и радовались и умилялись, были безмерно благодарны этим неискусно и неловко сшитым одеждам, как и часто не очень съедобным «произведениям» кулинарного искусства Каташи Трубецкой.
Богатство души, нравственные ценности, действенная, всеобъемлющая любовь вытеснили все бытовое, классово-кастовое, социально значимое когда-то, в прошлой жизни.
И можно только диву даваться, какой невообразимый «выверт» — социальный, психологический, этический, гуманистический — совершился в наш, ХХI-й просвещенный век, отстоящий на два столетия от этого времени, когда дочери бывших крестьян, с детства приученные ко всем житейским нуждам — и шитью, и приготовлению пищи, и уходу за домашними животными, и великому множеству умений их матерей, приехав в города и «оседлав» «богатеньких Буратино», стали пусть и «со слоновьей грацией» — изображать сословие барственное, не делать ничего и жадно, ненасытно потреблять, потреблять все материальное.
Самое же забавное — иное определение и не подходит, — что эти нынешние «барыни-крестьянки» на удивление похожи, почти неразличимы внешне — будто некто сработал их на одной поточной линии, а потом они сами, одев себя в одинаковые тряпки из одинаковых «бутиков» и выкрасив волосы, сделав одинаковый макияж в одних и тех же салонах «красоты» и подправив свои крестьянские формы в одних и тех же фитнес клубах, поместились с помощью кошельков их «бизнес-мужей» в одинаковые избушки-дворцы в «элитных» коттеджных деревеньках.
И все это так сумеречно-скучно, что всякое живое русское сердце ищет свет нравственной отрады, идеала, высоких поступков и чувств в высокородных, добровольных изгнанницах века ХIХ-го.
Свет этот негасим уже два столетия. И будет негасим, пока жива Россия и старушка-земля...
***
Один из восьми Благодатских узников Е.П. Оболенский рассказал о том, как воспринимали они самоотвержение жен двух своих товарищей:
«Прибытие этих двух женщин — русских по сердцу, высоких по характеру, благодетельно подействовало на нас всех. С их прибытием у нас составилась семья.
Общие чувства обратились к ним, и их первою заботою были мы же: своими руками они шили нам то, что казалось необходимым для каждого из нас. Остальное покупалось ими в лавках — одним словом то, что сердце женское угадывает по инстинкту любви, этого источника всего высокого, было угадано ими и исполнено».
И добавляет — с чувством великой признательности и доброго юмора: «Как не вспомнить импровизированные блюда, которые приносились нам в нашу казарму Благодатского рудника — плоды трудов княгинь Трубецкой и Волконской, в которых их теоретическое знание кухонного искусства было подчинено совершенному неведению применения теории к практике. Но мы были в восторге, и нам все казалось таким вкусным, что едва ли хлеб, недопеченный рукою княгини Трубецкой, не показался бы нам вкуснее лучшего произведения первого петербургского булочника».
Почти год провели княгини Трубецкая и Волконская в Благодатском руднике возле своих мужей и друзей декабристов. Год, полный лишений, болезней, душевных и физических страданий и невыносимых условий жизни.
Для восьмерых декабристов и двух жен это был самый тяжелый год из всех, проведенных ими на каторге.
В сентябре 1827 декабристов из Благодатского рудника перевели в Читинский острог. О радости встречи читинских узников с прибывшими из ада Благодатского рудника писали почти все декабристы, оставившие мемуары.
Не меньшей радость встречи была у женщин. Прибывшие княгини Трубецкая и Волконская застали здесь А.Г. Муравьеву, Е.П. Нарышкину и А.В. Ентальцеву.
Вскоре к ним присоединились А.И. Давыдова, Н.Д. Фонвизина и невеста Анненкова Полина Гебль.
В Чите женщины очень подружились и поистине составляли одну семью. Как писала П. Анненкова, «все было общее — печали и радости, все разделялось, во всем друг другу сочувствовали. Всех связывала тесная дружба, а дружба помогала переносить неприятности и заставляла забывать многое».
Они были молоды и жизнерадостны. И это тоже помогало во многих невзгодах. Их не оставляло и чувство юмора, и умение посмеяться над тем, что «истинно смешно». Женщины были добры, ласковы и непринужденны в отношении друг друга. Придумали прозвища, которые отметали светскую принужденность и устанавливали простую доверительность. Нарышкина была Лизхен, Трубецкая получила ласковое прозвище Каташа, Муравьева стала Мурашкой, а Фонвизина — Визинкой...
Строгости первых лет в Читинском остроге вызвали «тихий бунт» женщин, так как свидания с мужьями разрешались лишь два раза в неделю — всего по часу. При этом — в присутствии офицера. Жены придумали — садиться на большом камне против тюрьмы и пользоваться любой возможностью перекинуться хоть несколькими словами с декабристами. И не только мужьями.
Каташа «пошла дальше». Здесь помог скверный случай. Как правило, солдаты отгоняли сидящих на камне женщин. Но однажды самый грубый солдат ударяет Катерину Ивановну. Возмущены все — и узники, и жены.
Но если первые совершенно бесправны, то женщины немедленно отправляют жалобу в Петербург и гневно рассказывают о случившемся родственникам.
А Трубецкая с этого времени устраивает демонстративные «приемы» у тюрьмы. Она приносит стул, усаживается удобно и беседует с арестантами — не только с мужем, — которые собираются у стены тюремного двора.
Выстраивается целая очередь жаждущих общаться с Екатериной Ивановной. Так сообщаются вести и новости из Петербурга и Москвы, так обмениваются самой разной информацией. И хотя приходится говорить очень громко, почти кричать, узники чувствуют, что не оторваны от мира, что рядом верные помощницы, которые никого не оставят в беде и печали.
Екатерина Ивановна щедро дарила им эту уверенность и радость общения.
Щедра она была, как и Сергей Петрович, и в делах материальных. В Читинском остроге декабристы жили артелью — а это значит, что книги, вещи, продукты были общими. Как общими были и денежные взносы на все это. Каждый из декабристов вносил в артельную кассу столько, сколько могли прислать родственники. Были и такие, кому не присылали денег вообще. Поэтому основу артельной кассы составляли взносы богатых узников.
С.П. Трубецкой (а значит и Каташа) ежегодно вносили в кассу артели от двух до трех тысяч, как Волконский и Никита Муравьев, а Фонвизин — до тысячи. Это при том, что позднее женатые вели отдельное хозяйство.
***
В Чите — и это продолжалось в Петровском заводе — женщины взяли на себя добровольную и очень непростую обязанность писать за узников. Декабристам в годы каторги была запрещена переписка. Как свидетельствовал И.Д. Якушкин в «Записках», Е.И. Трубецкая писала родным и близким десяти — и даже больше — декабристов. Это были письма под диктовку или черновики, которые декабристы отдавали женщинам.
Женщины писали от своего имени, и не просто излагали содержание черновиков — они чаще всего вели некие собеседы в письмах. Они ободряли, поддерживали родных, сообщали даже самые мелкие подробности жизни узников. Женщины хорошо понимали, что родственникам, особенно родителям, дорога каждая мелочь, каждая подробность жизни их взрослых детей.
Чтобы понять, насколько тяжела была нагрузка на каждую из жен, достаточно вспомнить соотношение: 120 узников и 11 женщин. Причем писали они не к одному только адресату — родственников и близких у узников было несколько.
Каждой женщине — во все годы Читинского и Петровского заточения — приходилось писать от десяти до двенадцати писем в неделю. И это не было пределом для Екатерины Ивановны и Марии Николаевны, которые были знакомы со многими родственниками декабристов. Их «эпистолярная нагрузка» нередко доходила до 30 писем «в почту». А почта отправлялась один раз в неделю. Доходила же до адресатов — если доходила — не ранее, чем через два месяца. Ибо на тройную цензуру — комендант, канцелярия иркутского генерал-губернатора, III Отделение — уходило немало времени, и 2 месяца было минимальным сроком получения весточки и в Сибири, и в Петербурге. Отставание от событий, происходивших в мрачных сибирских «норах», и в России нередко составляло полугодие. И страшно было получать «приветы и поцелуи» умершему в Петровском заводе ребенку или спрашивать о здоровье матери или свекрови, которой уже не было на свете.
За почти три года пребывания в Чите — трудных, однообразных и не сулящих надежд — только 2 февраля в дом Трубецких пришла настоящая радость и счастье.
Екатерина Ивановна родила дочь Александру. С ней, шестимесячной крохой, она проделала путь в новый острог — в Петровский завод.
Год в Нерчинске, три года в Чите. И, наконец, специально для декабристов выстроенная тюрьма в Петровском заводе. Потерей здоровья, а некоторые декабристы и жизнью заплатили, во-первых, за неосмотрительность коменданта Лепарского — он болотистую низину, в которой была выстроена тюрьма, принял за удобный милый лужок с цветами и изумрудной зеленью, а во-вторых, за торопливость исполнения монаршего приказа поскорее разместить в плохо построенной, невысохшей тюрьме своих «друзей по 14 декабря». Мало того, в этом остроге-новостройке были такие маленькие, а главное неудобно расположенные окна, что даже среди дня в камерах было почти темно.
Екатерина Ивановна писала матери об этой новой тюрьме: «Мы все находимся в остроге вот уже четыре дня. Нам не разрешили взять с собой детей, но если бы даже позволили, то все равно это было бы невыполнимо из-за местных условий и строгих тюремных правил... Если позволите, я опишу вам наше тюремное помещение. Я живу в очень маленькой комнатке с одним окном, на высоте сажени от пола, выходит в коридор, освещенный также маленькими окнами. Темь в моей комнате такая, что мы в полдень не видим без свечей. В стенах так много щелей, ото всюду дует ветер, и сырость так велика, что пронизывает до костей».
О том же 21 июня 1830 г., Екатерина Ивановна писала отцу, графу Лавалю: «Я приехала в Сибирь ради мужа — чтобы заботиться о нем». Но для этого ей приходится заключить себя в тюрьму вместе с ним — «настоящую могилу, узкую, сырую и нездоровую». Мало того, она, оставляя дома свою малышку Александру, подвергает опасности жизнь ребенка.
А перед этим она писала прошение Бенкендорфу разрешить ей видеться с мужем у себя дома ежедневно, как это было позволено в Чите. Ибо в тюрьме быть с ребенком не могла — она подробно описала шефу III Отделения невыносимые условия жизни в Петровском заводе. И снова женщины устраивают настоящий бунт.
Они засыпают письмами Петербург и Москву — родным, близким, светским знакомым, в которых живописуют условия, в которые попали после Читы, считая их в «тысячу раз худшими». Посылали жалобы и прошения и к Бенкендорфу.
Говоря о бунте женщин, оказавшихся в поистине адовых условиях в тюрьме Петровского завода, следует иметь в виду, что на этот бунт решались только те, родственники которых были близки ко двору, с которыми считался неукротимый монарх: Волконская, Трубецкая, Муравьева, Нарышкина, Фонвизина...
***
Женщины приехали в Петровский завод раньше партии заключенных. А.Г. Муравьевой удалось купить дом прямо напротив острога. И когда декабристы пришли в Петровский, женщины «выстроились» именно у этого дома и приветствовали всех.
И Екатерина Ивановна возле каземата построила собственный дом. Рядом и напротив расположились дома других декабристских жен — образовалась настоящая улица, которую назвали Дамской. А местные жители окрестили ее Барской.
Екатерине Ивановне в Петровском заводе, как и на поселении в Оёке, а потом в Иркутске, удалось так разумно, уютно, даже комфортно организовать свой дом и быт, будто за окном вовсе не было безнадежной Сибири.
Свой дом на Дамской улице она описала сестре Зинаиде Лебцельтерн в мае 1836 г.: «У нас двухэтажный дом. В нижнем — комната для служанки и кладовые. В верхнем этаже три комнаты. Я сплю в 1-й из них с Никитой и его кормилицей. Другую занимают две малышки и их няня, а средняя служит гостиной, столовой и кабинетом для учебных занятий Сашеньки. Окна наши выходят на тюрьму и горы, которые нас окружают. Ты, конечно, знаешь, что Петровск представляет собой заболоченную впадину среди высоких гор, покрытых редким лесом.
Вид их не имеет ничего веселого».
В Петровском заводе у малышки Александры появляются сестренка Елизавета (1834 г.), братишка Никита (1835 г.) и еще одна сестренка Зинаида (1837 г.). За год до отъезда из Петровского, в 1838 г., Екатерина Ивановна родит еще одного сына — Владимира, которого через год, перед самым отъездом на поселение они похоронят. 5-летний Никита переживет его всего на один год — Трубецкие похоронят его уже в Иркутске.
Через год их ждут новые похороны. Новорожденная в 1841 г. Екатерина умрет в тот же год. Последние детские похороны ждали Трубецких в 1845 г. — умерла их годовалая Софья. У Трубецких останутся три дочери и сын.
Причем двое из них перешагнут век XX-й: Елизавета (в замужестве Давыдова) 1834-1918, и Зинаида — (в замужестве Свербеева) — 1837-1924. На жизнь Александры и Ивана Сибирь наложит свою беспощадную печать уже в России: оба едва минуют 30-летие.
Заботами о муже, детях, доме, обо всех декабристах, нуждавшихся в ее помощи и поддержке, огромным объемом корреспонденции и множеством других хлопот были заполнены девять лет пребывания Трубецкой в Петровском заводе. В письмах декабристов, вышедших до 1839 г. на по селение, то и дело мелькает ее имя — это их добрые благодарные воспоминания о княгине Трубецкой времен Петровского завода. Вот только два из них.
Декабрист Петр Николаевич Свистунов 2 сентября 1831г. восторженно сообщал брату Александру:
«Княгиня Трубецкая — ангел доброты. Трудно найти такую добрую, самоотверженную и милосердную женщину, как она. Я часто сравниваю ее с Аглаей (так в семье Свистуновых звали сестру Петра Николаевича Глафиру. — В.К.), которую особенно люблю, и как-то сказал княгине, что самое для меня заветное желание — увидеть их впоследствии друзьями».
Скупой на похвалы Матвей Иванович Муравьев-Апостол писал другу И.Д. Якушкину: «Его (Трубецкого. — В.К.) жена воистину очаровательна и соединяет с значительным умом и развитием неистощимый запас оброты». Доброта была основой, фундаментом жизни обоих супругов Трубецких, их любви, их самоотвержения, их отношения к людям.
Однако к природной доброте Екатерины Ивановны Господь присовокупил талант организаторский и еще одно качество, которое в наш прагматический век мы называем предприимчивостью. И это всегда делало доброту Трубецкой действенной.
Уже в пору своего вынужденного иркутского сидения и борений с губернатором Цейдлером эта изнеженная, избалованная и, казалось бы, безумно далекая от реалий жизни светская женщина, барыня естественно и просто приблизилась к своему «страшно от нее далекому народу».
Каким-то образом она знакомится и делает своим помощником сектанта-духобора — и через него вступает в «недозволенную переписку» с близкими.
25-летняя Екатерина Ивановна — непостижимым образом — там же, в Иркутске знакомится и делает своим надежным помощником известного сибирского купца Е.А. Кузнецова. Он многие годы потом был посредником в нелегальных сношениях декабристов. А провожая еще в Красноярске занемогшего Карла Воше в Петербург, сумела так ловко запрятать письма к родителям, что ни один обыск их не обнаружил.
Эта ее деятельная доброта по сути спасла и жизни всех петрашевцев.
Спустя 25 лет после декабристов на сибирскую каторгу были обречены петрашевцы. Около недели пробыли они в декабре 1849 г. в тюрьме в Тобольске — вместе с уголовниками. Многие из петрашевцев не имели никаких средств. Жившая в это время на поселении Фонвизина не только добилась тайного свидания с узниками, но одарила их Библией, в которую вложила деньги, помогала получить им пищу, одежду, ободряла их, как могла. Когда петрашевцев распределили по губерниям и заводам, «эстафету» приняла Е.И. Трубецкая.
Е.П. Оболенский успокаивал брата Константина, который беспокоился о судьбе их родственника петрашевца Н.С. Кашкина: «Везде — по пространству всей Сибири, начиная от Тобольска, — в Томске, Красноярске, Иркутске и далее за Байкалом — он найдет наших, которые все, без исключения, будут ему помощниками и делом и словом» и советует обращаться «прямо к Катерине Ивановне Трубецкой».
Екатерина Ивановна стала своеобразным штабом, куда стекались сведения о распределении по сибирским губерниям петрашевцев, и информация о том, кому из них в чем помочь и как. Потом эта информация отправлялась по местам поселения декабристов — именно благодаря помощи всех декабристов удалось выжить петрашевцам.
Уже из Кургана, куда был отправлен на поселение в октябре 1838 г., П.Н. Свистунов с доброй улыбкой повествует о жизни Каташи Трубецкой: «Княгиня Трубецкая еще в Петровском (срок каторги ее мужа истекал только в 1839 г.), который должна покинуть будущим летом. У нее две дочери и два сына (Петр Николаевич ошибся: три дочери и сын). Трое младших очень красивые дети.
Заботы о них и воспитание старшей отнимают у нее все время. Я не знаю, каким образом она устраивается, чтобы все успеть, не покидая своей кушетки, так как постоянно лежит на ней в своей величественной позе.
Но в хозяйстве полный порядок благодаря деятельности ее мужа, встающего на свои ходули и измеряющего ими пространство подобно жителю ланд.
Княгиня чувствует себя счастливой, так как ее запросы весьма умеренны. Можно сказать, что она создана специально, чтобы находиться в этом положении. У нее есть какие-то надежды, что она сможет переехать сюда и здесь обосноваться, подобно семье Анненковых, чего я ей желаю всей душой».
А в апреле 1839г. П.Н. Свистунов серьезно защищает Екатерину Ивановну перед сестрой Александрой: «Ты ошибаешься, дорогой друг, насчет княгини Трубецкой, что отсутствие у нее воображения заставляет ее довольствоваться лишь материальным благосостоянием. Не понимаю, почему ты составила о ней такое плохое представление. Действительно, у нее нет должного вкуса к изящным искусствам, но во всем остальном она обладает развитым умом. Она прекрасно может вести беседы обо всем, много читает, и ее подчеркнутое нежелание к передвижениям нисколько не влияет на ее душевную активность.
Она счастлива в семье, у нее есть узкий круг друзей, с которыми часто видится, когда хочет, а кроме того, она обладает тем качеством, что называют «счастливой натурой», которая заставляет ее во всяком положении видеть все с хорошей стороны и этим быть глубоко удовлетворенной, ни когда не огорчаясь ни на минуту. В этом ей очень помогает ее благочестие».
Письмо от 23 марта 1832 г., когда еще была запрещена переписка декабристов с родными (из Петровского завода за П.Н. Свистунова писала Екатерина Ивановна Трубецкая), очень выразительно рисует ее христианскую убежденность. Она пишет: «Мы часто с ним (Свистуновым) спорим вот о чем: я доказываю, что, даже имея сильную и безграничную веру в доброту и всемогущего Бога, невозможно было бы поверить в бесконечность мук даже на этом свете. Никоим образом не в состоянии предугадать будущее, я все же твердо верю, что когда-нибудь наши страдания смягчатся, а может быть, и совсем прекратятся. И эта мысль моя придает одновременно и мужество, и смирение».
Переписка самих супругов Трубецких в Петровском заводе тоже была очень обширной. Они переписывались с родными и близкими в Петербурге и Москве. И касалась она не только бытовых, событийных тем.
Екатерина Ивановна живо интересовалась всем, что происходило в России и мире, и постоянно просила присылать новинки литературы, музыки. Сергей Петрович просил книги и журналы по различным отраслям знаний. Им присылали отечественную и зарубежную литературу, книги, журналы, учебники, энциклопедические словари, каталоги, испанскую и греческую грамматику, итальянский словарь, научные труды по химии, медицине, физике, математике и т.д. Уже в Петровском у них составилась отличная библиотека, и ею пользовались все декабристы.
И хотя до наших дней дошла лишь очень небольшая часть корреспонденции (а писем Екатерины Ивановны почти совсем нет), — она свидетельствует о безупречном и строгом литературном вкусе Е.И. Трубецкой. В одном из писем сестре она, например, сообщает, что художественных достоинств в произведениях таких авторов, как Булгарин, Жанен, Э.Сю, нет и пеняет той, что сестра ошибается в их оценке.
Екатерина Ивановна очень продуманно и системно — вместе с Сергеем Петровичем — занимается образованием детей. Сергей же Петрович даже разработал собственную методику преподавания — не только общеобразовательных предметов, но и теории музыки, иностранных языков. А из сибирских дневников 1837-1839 гг., которые вел Трубецкой в Петровском заводе, становится ясно, какое важное значение придавали супруги Трубецкие детскому чтению.
На поселение в июле 1839 года С.П. Трубецкого отправили сначала в село Оёк Иркутской губернии — в 30 верстах от Иркутска. Свой дом в Петровском заводе Екатерина Ивановна продала горному ведомству. Трубецкие с детьми добрались до Иркутска только первого сентября. Здесь узнали о своем назначении в Оёк, здесь же и постигло их первое тяжелое горе — умер годовалый Владимир. Об этом писал И.И. Пущин, оказавшийся в Иркутске по пути на Туркинские минеральные воды, И.Д. Якушкину в ноябре 1839 г.:
«С Трубецкими я разлучился в грустную для них минуту: накануне отъезда из Иркутска похоронили их малютку Володю. Бедная Катерина Ивановна в первый раз испытала горе потерять ребенка. С христианским благоразумием покорилась неотвратимой судьбе».
При отъезде из Петровского завода у супругов Трубецких было пятеро детей: 9-летняя Александра, 5-летняя Елизавета (Ляка), трех с половиной летний Никита, двух-летняя Зинаида и годовалый Володя.
Из Оёка Екатерина Ивановна писала сестре в Неаполь: «В настоящее время мы живем в крестьянской хате весьма неудобно и тесно.
У детей нет места ни побегать, ни пошевелиться, и мы до такой степени сжаты, что я не могу найти никакого серьезного занятия или приняться за какую-нибудь длительную работу, а это для меня большое лишение.
Сергей очень старается подвинуть вперед дело предпринятой нами постройки. Это будет до вольно маленький, зато удобно расположенный дом, который, я надеюсь, будет теплым. Я жду с нетерпением результата, больше для детей, чем для себя, того времени, когда можно будет в нем поселиться».
И хотя от родных Трубецкие получили значительные суммы на переезд и строительство дома, их семейный бюджет был невелик, и в 1842 г. Трубецкой писал Якушкину, что они должны жить более, нежели чем скромно. Однако они всегда выкраивали на взносы в малую декабристскую артель, как и на помощь сельским жителям.
Как поселенец Сергей Петрович получил земельный надел в 15 десятин и тут же возвратил его местным крестьянам, чтобы помочь сельскому обществу.
Князь Трубецкой занялся в Оёке сельским хозяйством: разведением скота, лошадей, выращиванием в, казалось бы, неподходящих природных условиях фруктовых деревьев, самых разных огородных культур, у него вызревала даже кукуруза.
Родным Екатерина Ивановна сообщала: «Огород дает нам в смысле овощей все, в чем мы можем иметь нужду в течение года. Мы имеем несколько коров, которые также помогают сводить концы с концами».
В 1840 году Трубецких постигла новая беда — умер второй сын Никита. К этому времени сибирские тяготы и испытания стали давать о себе знать: Екатерина Ивановна довольно часто болела. А в 1842 году захворала настолько серьезно, что послала своим сестрам письмо- завещание: «Когда меня не станет, я вам доверяю своих мужа и детей. Позаботьтесь о них, сделайте так, чтобы они ни в чем не нуждались. Пока Сергей жив, место его дочерей подле него. Они должны помогать ему, облегчить последние дни его, закрыть ему глаза».
Никогда не изменяла Екатерина Ивановна девизу своей молодости — всегда заботиться о муже.
В мае 1843 года Екатерина Ивановна разрешилась сыном Иваном. А спустя год — родилась дочь Софья, которой суждено было прожить всего 13 месяцев.
Потери детей еще больше усугубили нездоровье Екатерины Ивановны. Несгибаемая княгиня почувствовала, что и ее собственное здоровье, и особенно детей, в отдаленном от города Оёке — под угрозой. Просила родных хлопотать о переводе семейства в Иркутск. Осенью 1845 года разрешение на переезд в Иркутск пришло, но только для Екатерины Ивановны и детей. Сергей Петрович должен был оставаться в Оёке и только навещать семью в Иркутске.
Мать Трубецкой Александра Григорьевна купила для семьи бывшую дачу губернатора И.Б. Цейдлера близ Знаменского монастыря — с огромным садом. А в 1847 г. Александра Григорьевна стала хлопотать об определении своих внучек Елизаветы и Зинаиды в открывшийся в Иркутске Девичий институт. Просьбу графини А.Г. Лаваль удовлетворили, и девочки учились в этом институте — и под своей фамилией.
В 1846 г. А.Г. Лаваль снова обратилась к Николаю I разрешить дочери — Е.И. Трубецкой — приехать в Петербург, чтобы проститься с умирающим отцом. Александра Григорьевна клятвенно обещала, что об этом приезде никто не будет знать, а Трубецкая, повидавшись с отцом, сразу же возвратится в Сибирь.
Монарх категорически отказал и велел напомнить условие 1826 г. — ехать за мужем без права на возвращение.
В 1847 г. С.П. Трубецкой переехал к семье в Иркутск.
К этому времени довольно большая иркутская декабристская колония заметно поредела: не стало Лунина, Никиты Муравьева. Но оставшиеся в Иркутске и окрестностях декабристы жили дружной семьей. Н.А. Белоголовый, автор книги «Из воспоминаний сибиряка о декабристах» писал: «Двумя главными центрами, около которых группировались иркутские декабристы, были семьи Трубецких и Волконских, так как они имели средства жить шире, и обе хозяйки — Трубецкая и Волконская своим умом и образованием, а Трубецкая — и своей необыкновенной сердечностью — были как бы созданы, чтобы сплотить всех товарищей в одну дружескую колонию. Присутствие же детей в обеих семьях вносило еще больше оживления и теплоты в отношения».
Дом Трубецких, писал И.Д. Якушкин, «всегда набит слепыми, хромыми и всякими калеками». Поэтому у их сына Вани, которому только 10 лет (в 1853г. — В.К.), «премного бедных, за которыми ухаживает». Старшая Саша (ей в 1853г. 23 года. — В.К.) — «добра, как ангел, чудная девочка и до того привязана к родителям, что не хочет решиться их оставить. Преумнейшая особа и одарена многими талантами» — сбылись пред сказания И.Д. Якушкина, который, когда Саше было всего два года, написал в одном из писем из Петровского завода: «Добрая Катерина Ивановна... занимается своей Сашенькой беспрестанно, и к тому же так благоразумна, что Сашенька теперь уже премилое дитя и, наверно, будет преблаговоспитанная девушка».
***
Почти 15 лет прожили Трубецкие на поселении в Иркутске. Время неумолимо приближалось к году 1854-му. К этому времени Екатерина Ивановна жила в Сибири уже 28 лет.
Шенрок: «Екатерина Ивановна истощила все сокровища своей души на поддержание в муже бодрости в перенесении стрясшегося над ним злосчастия, на утешение и облегчение его положения».
Летом 1854 г. Екатерина Ивановна тяжело заболела.
Ее дочь Александра (к этому времени уже Ребиндер) писала сестре Бестужевых Елене Александровне: «Ее здоровье очень меня беспокоит, дай Бог, чтобы оно скорее поправилось. Теперь туда приехал Якушкин с сыном, папенька и маменька очень были рады видеть его после восемнадцатилетней разлуки».
Видимо, это была последняя встреча с теми друзьями, которые жили далеко от Иркутска.
14 октября 1854 года Екатерины Ивановны Трубецкой не стало. Ее хоронил весь Иркутск.
Сибирское изгнание пережили восемь из 11 жен.
Первой — в 1832 г. — ушла А.Г. Муравьева, еще в Петровском заводе. Через семь лет за ней последовала К.П. Ивашева — на поселении в Туринске. В 1854 г. и Екатерина Ивановна навсегда осталась в Сибири. Вместе с тремя малолетними детьми она похоронена в Иркутском Знаменском монастыре.
Н.А. Белоголовый вспоминал: «Дом Трубецких со смертью княгини стоял как мертвый.
Старик Трубецкой продолжал горевать о своей потере и почти нигде не показывался. Дочери его все вышли замуж, сын же находился пока в возрасте подростка».
После смерти Екатерины Ивановны у Сергея Петровича впереди оставалось всего шесть лет: после амнистии 1856 г. он вернулся в Россию. Так как жить в столицах не дозволялось, он уехал в Киев к старшей дочери Александре (в замужестве Ребиндер). Прожил там год, и еще год жил в Одессе. За год до смерти ему было разрешено жить в Москве.
В ноябре 1860 г. князя С.П. Трубецкого не стало. Могила его счастливо сохранилась до сих пор — Сергею Петровичу Трубецкому, а значит и Екатерине Ивановне, чей прах в далекой Сибири, — можно поклониться на подворье Новодевичьего монастыря в Москве.
***
Екатерина Ивановна в Чите вела переписку Николая и Михаила Бестужевых, как и М.К. Юшневская. Безусловно, Н. Бестужев писал портреты и Екатерины Ивановны, и Сергея Петровича не раз. К сожалению, они не сохранились. До наших дней дошли их портреты, когда все они были в Петровском заводе.
Однако сохранившаяся фототипия миниатюры на слоновой кости, по мнению И.С. Зильберштейна, и по возрасту, и по тому, что Екатерина Ивановна изображена в простом домашнем платье, что было немыслимо в Петербурге, относится к первым годам ее пребывания в Сибири и датирует миниатюру 1828 годом.
Ее лицо на этой миниатюре совершенно подтверждает словесные описания лица и всего об лика Екатерины Ивановны. От него исходит мягкий добрый свет.
И с трудом верится, что оно — нежное, женственное, необыкновенно обаятельное — принадлежит такому мужественному, само отверженному и стойкому человеку, какой была Екатерина Ивановна Трубецкая. Поистине, она, как и ее 600-летняя предшественница святая благоверная княгиня Анна Кашинская, в «женском естестве мужескую крепость имела».
